Текст книги "Чудные"

Катализатор стихоплётства. Поэт

– Доброе дело. Смело, умело, запело б… Мысли запить уж приспело. Вот и закуска поспела… Чёрта с два, что за херня!? Как, блин, уложить хоть какой-нибудь смысл в эту сраную гладкую рифму, если все силы тратятся на поиски этой самой гладкости? – Глюк в очередной раз сбросил всё со стола, вскочил, пробежал круг по комнате и рванул курить в форточку на кухне.

Раздался противный звук кредитного айфона.

– Да, я. Нет у меня ничего нового. Нет, не приду. Пить сколько влезет? Нет, не хочу. Не хочу, в завязке я! – рявкнул Глюк и злобно шваркнул глянцевый огрызок на стол. Поэт докурил сигарету, осмотрел двор на предмет бдительных соседей и выкинул окурок в форточку. Вытащил из шкафа стакан, нашёл в столе почти пустую поллитру, накапал, выпил, осмотрел остатки…

– Блин, зачем отказался? Там налили бы. А так надо в магазин идти за катализатором рифмы.

Илья вышел в прихожую, привычно надел кроссовок и с неподдельным интересом уставился на ступню, которая, ничем не стесненная, осталась висеть в воздухе – у кроссовки не было подошвы. Совсем.

– Вот же бля… – пожаловался двери Глуковский. – И что теперь делать?

У популярного в узких кругах поэта современности, проповедовавшего принцип про пользительное для творческого человека голодание, из обувки, кроме почивших кроссовок, имелись тапки домашние – одна пара, сандалии – одна пара. И всё. В общем, выбора не было.

Тёмным октябрьским вечером офисный планктон, плотными рядами шедший с автобусной остановки в свои дома в километре до МКАД через сетевой магазин, с удивлением задерживал взгляд на патлатом и небритом молодом мужчине в зимней куртке и сандалиях на босу ногу. Илья же уверенно прошёл в отдел с алкоголем, взял две бутылки бесцветной жидкости, захватил пяток плавленых сырков и пошёл на одну из двух касс, которые, как водится, были открыты в вечерний наплыв покупателей.

Антиалкогольная кампания. Посланники

Только октябрьские предрассветные звезды могли заглянуть в окна квартиры, расположенной на пятом этаже в доме номер десять на бульваре адмирала Руднева. Но им было не интересно. Букашки, ползающие по планете Земля, их не волновали. По счастью, большая часть окон квартиры Вавилова выходила на парк вокруг линии метро и подглядывать было некому, а иначе, увиденное, тут же оказалось бы в интернете.

Ну согласитесь, нечасто можно увидеть, как давно покойные представители классической литературы и музыки, а также религиозный деятель убираются в обычной московской квартире. Да и квартиру настолько загаженную редко встретишь. Впрочем, и это уже не соответствовало действительности. В квартире композитора царила почти хирургическая чистота.

Вавилов похрапывал на тахте, которая при детальном изучении оказалась раскладным диваном, а посланники сидели на кухне и уничтожали кто в себя, кто в раковину ликёро-водочные запасы хозяина, найденные в разных углах его жилища. Но если с Довлатовым всё и так было понятно, то Бетховен явно вошёл во вкус и чаще выливал запасы в себя, нежели в раковину. В этом ему помогал посещавший кухню набегами экс-Папа – компенсировал ограничения мирской жизни. Он всё ещё следил за спящим пациентом, поэтому в кухонном заседании не участвовал. А пациент уже скоро должен был проснуться.

– Так, Людвиг, баста, хватит пить, – наконец возмутился Моцарт.

– Ну правда, старина, хватит. И собаку спаивать не надо, – подхватил Пушкин.

– Начали! Вы мне ещё лекциум о вреде пьянства прочитать! У меня такой алкалькольный, то есть алкулёльный опыт, что цистерной не разбавлять. Вот! Я, пока я с Фредди возился…

– Всё, тушите свет, Людвигван о Фредди вспомнил… – закатил глаза Чехов.

– Да чего ты там на меня? Да я-а-а-а… – Бетховен смачно зевнул и вышел в астрал.

– Мда, приехали. Картина маслом. Прям для протокола. – Довлатов встал, выпрямился и зычно проговорил. – На месте происшествия обнаружены шесть телесных оболочек классиков культуры. Одна из них в состоянии тяжкого алкогольного опьянения.

В кухню вбежал, ну, как мог, Войтыла, обозрел картину.

– Позор, стыд и позор! – с ударением на о прокричал экс-Папа. – Там болезный просыпается. Пора телепортироваться. Пока мы Амадеусу помогали, наши там неизвестно чем занимаются…

Люди в чёрном. Журналист, писатель

– Вас нет в списках приглашенных. Отойдите. – Сказал, как отрезал охранник.

В два часа пополудни Дима Борович, вымытый, в чистой одежде и даже политый по случаю дольчегаббаной, без спросу одолженной у жены, стоял на проходной телецентра. Он твердо вознамерился начать новую жизнь. Кричать, качать права и рассказывать охраннику, что он – «Чехов двадцать первого века» не имело ни малейшего смысла. Человек, обозначенный на бейдже как Геннадий, вряд ли слышал даже про настоящего Чехова, а если и слышал, то забыл, потому что с окончания школы не брал в руки ни одной книги, кроме сборника сканвордов. Дима отошёл в сторону и стал звонить Масловскому.

– Сергей Алексаныч, здрасьте. Это Борович. Ну мы с вами как вчера договаривались, так я и пришёл, а охранник меня не пущает. Говорит, в списках не значусь.

– Ох, Дим, извини, mea culpa6767
  От лат. Mea maxima culpa – Моя максимальная вина – формула покаяния и исповеди в религиозном обряде католиков с XI века.


[Закрыть], —повинился Масловский. – Я вчера выпимши был и решил, что ты шутишь. Подожди там, я сейчас тебя встречу. Так быстрее будет, чем заявку писать.

Сергей вышел из редакции и преувеличенно бодро направился к лифтам. Накануне они с Кенаром так уютно засиделись, что в итоге знатно перебрали. Впрочем, это не было нормой от слова совсем. Вот так вот, чтобы три раза ходить за добавкой, а потом заснуть под столом на кухне – такое с телеведущим произошло впервые. По крайней мере в свои сорок семь Масловский искренне верил, что это был и последний такой случай.

Лифт долго не ехал, но, наконец, двери открылись. В лифте оказался его однокурсник Евгений Федченко, который когда-то работал на лучшем информационном телеканале, разрушенном в начале эры действующего генсека. После краха Федченко быстро переметнулся на проправительственное ТВ, где успешно реализовал свою сущность латентного государственника. А пять лет назад Евгений плавно перетек из властных пропагандистов просто во власть. За это Масловский его откровенно презирал. Он сам хотя бы никогда не пытался изображать из себя оппозиционера, потому что никогда им не был. А этот…

– Ооо, Серый… Здорово! – Федченко тянул пятерню в живот Масловскому. – Ты всё ещё пропагандируешь? Мог бы уже карьеру политическую сделать, ну или в оппозицию уйти и в Киев свалить, как Мишаня или Павлик… – пропищал Федченко. Несмотря на изрядно покрупневшую со времени прихода во власть фигуру, он был несчастливым обладателем тонкого писклявого голоса. Смотрелось презабавно.

– Я смотрю, твой мамон растет, как курс евро? – Сергею было настолько противно не то, что говорить, а даже ехать с ним в одном лифте, что он чуть не плюнул на пол. А Федченко продолжал издеваться.

– Сложно быть честным государственником и хвалить отечество, если оно того не стоит? – хмыкнул он. – Ну так ты же помнишь, что государство называют отечеством, когда готовятся убивать6868
  Искаженная цитата Ф. Дюрренматта


[Закрыть]…

– Странно, что ты об этом помнишь…

– Я-то… я не помню, я знаю, что государство и власть созданы для того, чтобы зарабатывать и вовремя свалить, когда начнется резня. Пользоваться надо правильно своими возможностями. – ухмыльнулся Евгений. – Вот что ты заимел, работая на государство? Фитюльку за заслуги третьей степени и инфаркт в сорок три? – Масловский сменился в цвете лица, а в лифте конкретно запахло вторым инфарктом. – А у меня пара домиков на Кипре и в Испании, и фазенда в Барвихе, и…

Перечислить все свои достижения он не успел, потому как почти тридцатилетней давности чемпион Москвы по боксу среди студентов Сергей Масловский провел четкий хук справа, и Федченко вылетел в вовремя открывшиеся двери лифта и, проехав по полу метров пять, затормозил в ноги самому главному продюсеру главной кнопки страны. Продюсер стойко принял удар, а Масловский всё-таки плюнул на пол, выскочил из лифта и не видя никого, понёсся на проходную. Очень хотелось залезть в душ, но ввиду невозможности этого, хотя бы сделать доброе дело.

– Сергейсаныч, я тут, – прокричал из-за турникета Дима. Умытый, причесанный и трезвый это был не вполне он. Если бы не пивное пузо, он был бы очень похож на Дмитрия Боровича времён выхода книги рассказов, покорившей литературный мир столицы. По счастью, Масловский не видел его со времен учёбы в институте, поэтому не имел представления о том, как Дима выглядел сутки назад. Для него, кроме размеров, ничего не изменилось.

– Дмитрий, привет. Пойдем, – Масловский потянул Боровича за руку. – Это ко мне, – сообщил он охраннику по имени Геннадий и повел Диму из накопителя в телецентр. Лицо ведущего открывало даже такие строго охраняемые двери. Сергей привел Димасика в кафе «только для своих».

– Рассказывай, что там у тебя рушится? Вроде выглядишь неплохо, жирок только наел… У тебя ещё что-нибудь выходило или я проморгал?

– Плохо всё. Я после тех рассказов так ничего и не писал. Расслабился… музу искал… пил постоянно… Жена терпела, но, кажется, её терпение закончилось. Вчера она пригрозила меня выгнать из своей квартиры и жизни. А я… я же люблю её… не квартиру… жену в смысле… то есть сначала она мне просто нравилась, а потом я понял, что люблю и не хочу с ней расставаться, а для этого мне надо вернуться к нормальной жизни, поэтому нужна работа. А я же ничего не умею, кроме как бумагу марать… Вот… А если я работу не найду, то шансов остаться с ней у меня точно нет…

– Да, Дим… я даже не знаю, что тебе сказать… но ты ведь понимаешь, что если женщина решила тебя бросить, то твоя работа её не удержит…

– Но я хотя бы попытаюсь… А то, Сергейсаныч, так и сдохну где-нибудь под лавкой…

– Ты, знаешь, есть у меня одна идея, но… Вдруг ты в запой уйдешь? У меня в редакции и без тебя алкоголиков хватает… Мне подумать надо.

– Сергей Саныч, я обещаю…

– Сергей Александрович? – возле столика непонятно откуда возникли двое мужчин.

Один гориллообразный лет шестидесяти, другой сухощавый старик ближе к восьмидесяти. Оба в джинсах и чёрных пиджаках. Оба были на кого-то похожи. Но память ничего не подсказывала. Дима, чьё необычайно трезвое внимание было в сильном напряжении, был готов поклясться, что эти двое взялись ниоткуда. Их не было в зале кафе, и они не подошли ни с какой стороны. Вот просто появились и всё. И самое интересное, что на них решительно никто больше не обращал внимания. Как будто их там не было. Хотя в представлении Димы, не заметить такого шкафа было просто невозможно. Кстати, шкаф сильно смахивал на фотографии писателя Довлатова, виденные в интернете. Он и продолжил говорить.

– Господин Масловский?

– Я, с кем имею дело? – Сергей был сильно удивлен.

– Меня зовут Сергей До… просто Сергей, это мой коллега Ка… Иван Павлович. – Исправился Довлатов. – По договоренности с генеральным продюсером, мы – новые кураторы вашей программы. Нам надо с вами поговорить. Программе требуется обновление. Пойдемте в редакцию.

Масловский отмер. Его затуманенный вчерашними возлияниями мозг был не в состоянии анализировать происходящее, поэтому он смирился.

– Дим, извини, тут непонятки какие-то. Позвони мне вечером.

Масловского увели почти под руки. Только тут Борович очнулся и понял, что уже несколько минут пьет несуществующий кофе из пустой чашки.

Пьянству – бой! Певец

В полдень Кенара разбудила тяжкая головная боль. Он с трудом поворочал головой, справа возле шкафа заметил шеренгу из семи бутылок от коньяка. Пустых… и какие-то палки. Закрыл глаза. Сразу вспомнился самый известный на постсоветском пространстве новогодний путешественник, завещавший потомкам лозунг «пить надо меньше»6969
  Цитата из х/ф «Ирония судьбы, или с легким паром», реж. Э. Рязанов, 1975 год


[Закрыть]. Кенар напрягся, усилием воли открыл глаза и, наконец, сообразил, что лежит на полу под столом, а слева от него стоят, ну, или сидят, чьи-то ноги. С его наблюдательной позиции можно было рассмотреть только какие-то старые брюки и не модные ботинки. Похожие ботинки были у его отца, в то светлое время, когда Боря ходил в третий класс средней новосибирской школы.

Кенар заулыбался и собрался было снова отрубиться. Но тут проклятая нога в коричневом ботинке чувствительно ткнула его под ребра. Баритон напряг извилины и вспомнил, что вчера пил с Масловским. И даже вспомнил, сколько раз они ходили за добавкой. А следом он вспомнил про Леонида, будь он неладен. Это точно он… Руки сразу зачесались в поисках ножа… Очень хотелось довести до сознания этого странного товарища, кто тут звезда мировой оперной сцены, а кто всего-навсего администратор, но сил на ругань не обнаружилось. Борис с трудом перевернулся на пузо, встал на четвереньки и задом вылез из-под стола. И снова получил пинок. Теперь по заду.

– Лёнька, офонарел? Отстань. Где Серёга? – проворчал Кенар.

– Не мочь отстать. Серж не быть тут, когда я приходить. Пора превращаться в человек. Марш в ванную.

– Чего командуешь? Я тут главный. – Кенар с трудом встал, опустился на стул, нашарил на столе пачку сигарет и закурил. И тут же закашлялся. Бетховен вырвал у него сигарету и раздавил её на линолеуме.

– Хватит курить! И пить тоже хватит. Часто вы так со свой друг Серж заседать? – со знанием дела продолжал допрос венский классик – посланникам похмелье неведомо.

– Не часто. Я редко бываю в Москве. Серега тоже всё время работает. Да я ещё вчера утром не знал, что в Москве вечером буду. В Милан собирался, но концерт перенесли. Ты должен быть в курсе, между прочим, – скрипуче проговорил Кенар и снова закашлялся.

– Я, да, понимать. Вперед, чистить зубы, мыть физиономий. И что вы всё время кашлять?

– Не знаю. Курю много… – Борис побрел в ванную, но и там не нашёл уединения и покоя. Чёртов Леонид стоял у двери и зудел.

– Ну как так можно, исполнитель классической музик, человек искусства. Ну допустим, пить не часто, но курить зачем? Как вообще певец мочь курить? Голос беречь надо… сей час приводить себя в порядок и ходить к врач. Я – варить кофе.

Людвигван удалился на кухню. Кенар кое-как умылся и последовал за ним и застал своего тирана за пересчитыванием зёрен кофе. Тот методично отсчитал что-то, известное только ему, смолол зёрна, и поставил турку на плиту. Умеешь – не умеешь, хочешь быть посланником – изволь освоить. Глядя на эту пастораль, Кенар вроде немного успокоился и мирно продолжил, но в процессе речи разозлился.

– Слушай, хватит меня воспитывать! Поздно. Ты кто? Мой администратор. Что должен делать? Договариваться о выступлениях, блюсти мой райдер и организовывать перемещения из пункта «а» в пункт «бэ». Всё. Ты сам напросился вместо Милки. Я вообще не знаю, кто ты есть и откуда взяться, и почему говорить инфинитивами. Спряжение глаголов уже отменили? – Кенар почти кричал. Благо, в генеральском доме были толстые стены.

– Ну, сударь, вы мочь кричать сколько влезть, только к врач всё равно ходить придётся. Я по себе знать. Чем раньше приходить, тем больше шанс вылечиться.

– Ну ладно, ты прав. Меня самого кашель уже достал. Так ты не ответил, откуда ты такой взялся на мою голову и почему так странно разговариваешь, – Кенар вернулся к обычной речи.

Бетховен поставил перед Кенаренко чашку с бодрящим напитком.

– Я… я взялся… я долго работать за рубеж… – Бетховен использовал классический рецепт – ложка правды на бочку лжи, – Вена, Рома, Пари, Милано… работать с Лучано, Монсеррат, Энрико, Фредди… говорить по-русски разучился. Вот.

– Фредди, Энрике… Какой Энрике? Иглесиас? – Кенар, опять было закуривший, выронил сигарету изо рта.

– Кто есть Энрике Иглесиас? – удивился Бетховен. – Энрико. Карузо! – сказал и испугался… Ну не сообразил сразу.

Годичной давности пенсионерка Тарасова, проживающая на четвертом этаже, пролила чай, услышав грохот наверху. Это было не рядовое событие. Обычно сосед не шумел. Но продолжения не последовало, и Тарасова вытерла лужу со стола и вернулась к просмотру сериала.

А на пятом этаже Кенар собирал с пола свои, не особо древние кости, и потирал ушибленную задницу.

– Какой, к чёрту, Карузо? Он умер почти сто лет назад! Ты бредишь? – Борис схватил со стола чашку, на нервах сделал щедрый глоток, на мгновение перестал дышать, увидел северное сияние, ринулся к раковине, выплюнул всё, что не успел проглотить, открыл кран и жадно стал всасывать в себя непригодную для питья воду. По сравнению с только что употребленным кофе она показалась ему родниковой водой. После утоления жажды, Кенар вытер лицо первым попавшимся под руки полотенцем, устало сел на табурет и уставился на Людвигвана.

– Ты убить меня хочешь? Ты кто такой?

– Э… А… Я не хотеть убивать… Это хороший кофе из ровно шесть десятков зерен… Я не псих, тот Карузо это другой, малоизвестный артист, выкрутился Людвигван. – Я он предлагать сменить имя, но он не захотеть. Вот он меня не послушать, и его никто не знать. Вывод? Меня надо слушать, и идти к врач.

Разговор, который чуть было не привел к разоблачению посланника прервал телефонный звонок. Кенар ответил.

– Да, привет, Игорь. Что? Запись? Ну да, ладно, приду. Через час буду. – Кенар отключился и победно посмотрел на своего мучителя. – Вот, нам пора на репетицию и запись.

– Mein gott! Какой репетиций! У вас der Katzenjammer… похмелье… вот! – возмутился Бетховен. – Вы будет плохо петь! Это удар по репутаций!

– Надо, Лёня, надо! И давай уже на ты? Тебе, кстати, сколько годиков? – Кенар попытался заболтать своего администратора-тирана.

– А! Две… нет, шесть, пятьдесят шесть. Вот.

– Странно, выглядишь ты не очень. А ещё мне проповеди читаешь…

– Не говорить мне на зуб, – рявкнул Людвигван. – После репетиций – визит к врач!

Две сестры. Школьница

Юля, переполненная счастьем, упала на диван. Через пару минут зазвенел дверной звонок. «Он вернулся!» – была первая мысль. Она же последняя. Ибо девушка ринулась в прихожую и, как была в костюме булгаковской Маргариты7070
  Героиня романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита»


[Закрыть] во время полета над Москвой, так дверь и распахнула. И замерла в стартовой позиции фуэте, глядя из прихожей на окно кухни. Благо, сказать ничего не успела.

– Юлия, что за выходки? – грозный голос сбросил её с восторга влюбленности к реальности. – Мать с отцом где?

– Ой… Оля? Зачем ты здесь?

– Позволь зайти… Юлия, что ты вытворяешь? – лицо Ольги пылало от гнева. – Почему ты бегаешь по дому в таком виде?

Сёстры Соколовские никогда не ладили друг с другом. Семь лет разницы. Много. Сначала слишком много для старшей, ибо навешивает на неё непрошенную ответственность – она же не просила рожать ей сестру. Потом слишком много для младшей, потому как вызывает трескучую зависть из-за кучи ханжеских запретов – старшей уже всё можно, а ей всё ещё нельзя.

Старшая сестра была в мать: высокая, худая, темноволосая и, как ей нравилось думать, с аристократическим профилем. Младшая пошла в отца – невысокая, пухлая, рыжая хохотушка, мало похожая на аристократку, скорее на клоунессу. Признать их сёстрами мог только тот, кто доподлинно об этом знал либо писатель-фантаст.

Природа в некотором роде отдохнула на дочерях доцента и профессора. Юля была патологически ленива во всем, кроме кулинарии, чтения книг и складывания слов в предложения в письменном виде. Оля же не была обременена талантами ни к чему в принципе, а статус твёрдой хорошистки имела исключительно за счет упёртости и крепкой задницы, которая не уставала сидеть на стуле и зубрить, зубрить, зубрить.

Никаких профессиональных интересов и склонностей у старшей сестры также не имелось. И на экономический факультет она поступила не потому, что имела стойкое желание стать экономистом, а потому что потакала не менее твердому желанию родителей, особенно матери, не представлявших себе мира, в котором у их дочерей нет высшего образования. Нет, ну как так? Дочь профессора Бориса Геннадьевича и доцента Галины Марковны Соколовских и без высшего образования? Это невозможно! Недопустимо! А Оля была примерной дочерью.

Главная питерская цитадель знаний была выбрана для получения образования по принципу: чем дальше, тем лучше. Необходимость уехать подальше от дома создал отпрыск соседей Вавиловых. Почти совершеннолетняя Оля аккурат перед выпускными экзаменами вдруг заметила соседского мальчишку в новом для себя ракурсе.

Она знала его всю свою жизнь, но за последний год пятнадцатилетний пацан сильно прибавил в росте и перестал выглядеть как милый ребенок. Стал похож на мужчину. Красивого мужчину. И Ольга, ранее не интересовавшаяся даже старшеклассниками, как тогда говорили, втюрилась. В малолетку! Нехорошо! Неправильно! А самое обидное, что возмужавший малолетка по-прежнему не обращал на нее ни малейшего внимания. Посему, подальше от соблазна…

Вообще, Ольга была готова уехать хоть во Владивосток, лишь бы не видеть его. Но родители одобрили только город на Неве, в который удобно было приезжать достаточно часто, чтобы бдеть за старшей дочерью. Благими намерениями… Обратя всё свое внимание на старшую из сестер, они через некоторое время успешно проморгали младшую.

И вот студентка последнего курса Ольга Соколовская, как всегда, не без помощи зубрежки сдавшая зимнюю сессию, приехала на несколько дней домой. Надеялась увидеть родителей и очень надеялась увидеть чёртова соседа. Ему уже должно быть двадцать, а, значит, можно с чистой совестью соблазнить его, переспать с ним и закрыть для себя этот гештальт, чтобы постоянно не думать об утраченной возможности и не доставшемся ей куске пирога. А тут младшая сестра… Бегает по квартире голая!

– Юлия, я с кем говорю? Почему ты в таком виде? Оденься уже. И где, наконец, родители?

Юлька успела совладать с собой. В конце концов, она сегодня стала женщиной! Почему она должна кого-то бояться? Тем более сестру, которая никогда не была для неё подругой.

– Ну, если я хожу по дому в таком виде, то, наверное, родителей дома нет, – склонность к бумагомарательству никогда не позволяла ей отвечать прямо и чётко. Прямо и чётко получалось только с Женькой.

– Догадалась. Где же они? – не отставала Ольга.

– Доцент Соколовская и профессор Соколовский сосланы по решению руководства университета в командировку в Новосибирск. Если всё пойдёт по плану, то изволят быть дома послезавтра.

– Понятно. Надеюсь, они успеют до моего отъезда. И всё-таки, что за вид? Или, за год, что меня не было, родители стали нудистами?

– Нет, не стали, просто я ждала не тебя. Если бы я знала, что за дверью ваше высокомерное высочество, то накинула бы на себя паранджу.

– А кого же ты ждала в таком виде?

– Оль, не твое дело. Отвяжись.

– Ах, не моё дело! Ну ладно, я специально задержусь и всё расскажу родителям. Они, значит, в командировку, а ты тут шабаш устроила и мужиков водишь? – Ольга бесилась. – Мала ещё!

– А когда буду не мала? Не пенсии? – выкрикнула Юля. – Могла бы, между прочим, и с днём рождения поздравить. Но ты, конечно, не помнишь. Кто я такая, чтобы помнить о моём дне рождения, правда же?

– Не паясничай. Ну и где твой хахаль? Наверное, в шкафу. На балконе не жарко. Или в спальне родителей? А может, он побежал за шампанским и сейчас вернётся? Поэтому ты ждала его? Ты оденешься или нет? – младшая сестра, которая совершенно не смущалась своей наготы, выводила Ольгу из себя. Ольга, справедливо гордившаяся своей модельно-тощей фигурой, не понимала, как можно при росте сто шестьдесят сантиметров весить целых шестьдесят четыре или пять кило и нисколько по этому поводу не переживать.

– Бедная Оля, как же ты сексом занимаешься? – хихикнула Юлька. – В бабкиной ночной рубашке? Или не занимаешься? Странно! И вообще, отстань от меня, – с последними словами Юлька убежала в свою комнату и закрылась на ключ.

Ольга же, притомившаяся за четыре года в коммунальной конуре на Васильевском, решила устроить себе релакс, кинула сумку в свою бывшую комнату и ушла в ванную. Юля чутким ухом прислушивалась. Сначала полилась вода, минут через пятнадцать перестала и стало тихо. Юлька вышла из комнаты, подкралась к ванной, увидела в щель, что Ольга млеет в пене, на которую извела полбутылки дефицитного шампуня, и кинулась к себе. Бегом оделась, схватила сумку и выскочила из квартиры, не отказав себе в удовольствии громко хлопнуть дверью.