Текст книги "Чудные"

Позвать кого-нибудь из коллег? Нее… ну, нафиг… пить с журналистом – последнее дело. Всё опять сойдет на обсуждение политики: баррель, бюджетники, пенсии, иллюзорная оппозиция, злобный карлик на троне… Тьфу, чума на оба ваши дома4747
  Цитата из трагедии У. Шекспира «Ромео и Джульетта»


[Закрыть]… Он вернулся во двор, посмотрел на стол для забивания козла возле гаражей. Можно было присоединиться к компании дворовых философов… но как-то не сезон. Конец октября, холодно, мокро, грязно… ну, нафиг. Сергей не собирался беседовать о политике, он просто хотел поговорить с кем-нибудь за жизнь. С кем-нибудь понимающим.

Идея пришла во время осмотра окон. В одном из них, в соседней с его собственной квартире, горел свет. Вот туда он и направился, позвякивая стеклотарой в пакете. Поднялся, позвонил в дверь напротив своей и, задрав голову куда-то к потолку, напел.

– Libiamo, libiamo ne’lieti calici che la bellezza infiora… – Масловский увлеченно выводил пассаж и не заметил, как дверь открылась. В проёме стоял смутно знакомый патлатый мужик лет шестидесяти на вид.

– Хмм… здрасьте, а вы кто? – удивлённо спросил Масловскиий.

– Добро пожаловать. Я Лю… Леонид. Что вам быть угодно? – степенно произнес Бетховен.

– Лень, кто там? Опять журналюги? Гони их в шею… – внутри квартиры раздался голос Кенара, а через несколько секунд возник и он сам.

– О, Серёга, привет, заходи, – радостно прокричал Кенаренко.

– Борь, я, наверное, не вовремя. Это кто? – почему-то шёпотом спросил Масловский.

– Да ладно, расслабься. Это мой новый секретарь-директор Леонид. Я тоже первые пару дней шарахался, а потом привык. Он наш человек. Музыкант в смысле. Он вместо Милки. Она удрала, а его мне подсунула вместо себя. Я сначала и не понял ничего. А сейчас нормально уже.

– Слушай, я пойду. Я думал посидеть, за жизнь поговорить. А ты не один…

– Ничего, он нам не помешает. Мне иногда кажется, что он вчера только выполз из вечной мерзлоты. Дикий в общем. Но дело знает. – Кенар и Масловский зашли на кухню. Бетховен чопорно сидел на краешке стула.

– Лёнь, третьим будешь? – пока Бетховен соображал, что от него требуется, Кенар уже шерстил по кухонным шкафам на предмет стаканов.

Стаканы возникли на столе, карамельного цвета жидкость была разлита, и первый глоток не обжёг, но согрел горло. На удивление, коньяк из гастронома оказался даже приятным на вкус.

Застольная. Певец, журналист

Оперный певец Борис Кенаренко был любим и популярен и на Родине, и за её пределами. Он не имел недостатка в финансах и многих других возможностях, однако никак не мог вписаться в российский шоу-бизнес. Причин было сразу две: Кенар за свои сорок семь так и не поймал звезду и был абсолютно неприхотлив по жизни.

На гастролях весь райдер оперной знаменитости состоял из нескольких литров самой обычной воды – главное, чтоб хлоркой не воняла, ортопедического матраса, бутылки просто нормального, а не элитного коньяка и отсутствия в номере крыс и тараканов. Ему было абсолютно плевать на количество звезд отеля, наличие или отсутствие в номере роз и омаров, и прочие признаки, характерные для особей, которых принято называть «звёздами».

Для жизни вне гастролей он мог бы приобрести себе жилье в любом очаровательном городке старушки-Европы, на теплом острове или в самых что ни на есть Соединенных штатах оф Америка, но… был сентиментален и любил Москву, поэтому купил четырёхкомнатные апартаменты в генеральском доме на Ленинградском проспекте семь лет назад в начале декабря… Ни фига не элитарный выбор. Просто так захотелось. В день, когда ему привезли очередную порцию мебели для нового жилья, он познакомился с Масловским.

Грузчики из мебельного суперпупермаркета на северной границе Москвы с одноименной областью оперой не интересовались, посему и не опознали в клиенте мировую звезду. Зато они очень интересовались чаевыми и успеть на остальные заказы. Поэтому, когда время до следующей доставки стало поджимать, они просто выгрузили возле подъезда остатки покупки Кенара, обматерили его и уехали. Качественному сервису их явно не учили.

Дело было вечером, делать было нечего… две пачки конструктора «Собери шкаф» в фабричной упаковке лежали в снежно-грязной жиже. Судя по тому, как гнулись под такими же коробками профессора погрузочно-разгрузочных наук, поднять упаковку в одиночку не представлялось возможным, а занести на пятый этаж тем более. Звать на помощь местную алкоту не имело смысла. Нести пришлось бы ещё и их.

Кенар был крепким мужиком – не смотри, что солист оперы, поэтому решил попробовать. Он докурил сигарету, выкинул окурок, поднял верхнюю пачку досок с одной стороны, крякнул, понял, что после такого грыжа, заработанная ещё в армейской казарме, будет мстить долго, и бросил коробку. Целлофановая упаковка заскользила, и груз улёгся аккурат на ногу драматическому баритону. Раздалась звучная матерная ария…

– Ты чего выражаешься? Тут дети ходят. – Кенар оглянулся. У него за спиной стоял крупный мужчина примерно его возраста с мальчиком лет пяти. – Что у тебя тут? Помочь, может? – Масловский к тому моменту вторую неделю сидел на больничном и бесился от скуки. Тогда, семь лет назад журналист Сергей Масловский был уже дико известен и популярен у аудитории российского телевидения, но ещё не брезговал пользоваться общественным транспортом, потому что «так быстрее». Вот под гребанным бестолковым монорельсом возле телецентра две недели назад его и отоварили два торчка.

Нет, если по гамбургскому счету, то правильнее сказать, что журналист обезопасил общество от двух наркоманов. Сам Масловский почти не пострадал – руки-ноги-рёбра целы, колотых-резаных ран тоже не имеется. Но один из поганцев организовал ему лёгкое сотрясение мозга, а другой сломал рабочий инструмент – нос. Ведущий центрального телеканала со сломанным носом в прямом эфире – это фантастика! Поэтому, Сергей чуть ли не первый раз в жизни сидел дома на принудительном больничном и постоянно общался с сыном Гришей.

– Извини. Меня Борис зовут. Поможешь? – Кенар, наконец, смог восстановить навык связной речи без мата. – Буду благодарен.

– Сергей, – мужчины обменялись рукопожатием, – Гриша, сын. Гриш, иди домой, скажи матери, что я через час приду.

Гриша зашёл в подъезд – дверь всё ещё была зафиксирована открытой. Кенар и Масловский подхватились с двух сторон и поволокли первую коробку на пятый этаж. Когда вторая коробка заняла своё место в одной из комнат недавно купленной квартиры, мужики, тяжело дыша, сели на кухне.

– А я вот, напротив живу, – махнул Сергей рукой в направлении двери. – Давай заново знакомиться. Я Сергей Масловский, телеведущий, программа «Без политики». Временно на больничном.

– … – удивление Кенара было написано на его лице.

– Знаю, что не похож – с хулиганами подрался. Придётся поверить на слово. Твоя очередь.

– Борис Кенаренко, оперный певец, драматический баритон. Друзья зовут Кенар. Петь не буду, ибо громко – соседи не оценят. А пить буду. – Кенар разлил по бокалам коньяк. – За знакомство. Но много нельзя – голос надо беречь.

– Ну, тебе нельзя, а мне можно, – сказал Масловский и, подняв бокал с янтарной жидкостью, напел негромко, но неожиданно красиво и точно, – Libiamo, libiamo ne’lieti calici che la bellezza infiora…

Так началась не очень активная, но крепкая мужская дружба. Без рыбалок, бань и баб, зато с долгими разговорами под стакан. Кенар редко бывал в Москве, Масловский командовал передним краем службы информации центрального телеканала. Но когда удавалось пересечься, обязательно случался приятный вечер, после которого обоим становилось легче и спокойнее. А первая строка «Застольной»4848
  Дуэт из второй части первого акта оперы «Травиата» Дж. Верди, 1852 г., более известный как Libiamo, libiamo ni’ lieti callici


[Закрыть] из «Травиаты» стала сигналом к душевным посиделкам.

Сегодня их дуэт был разбавлен до трио непонятным персонажем. Нет, Леонид не читал нотаций по поводу пьянства и сам весьма активно закладывал за воротник, но было в нем что-то странное, и Масловский искоса подглядывал за ним и всё пытался вспомнить, на кого же он похож.

Что с ним не так? Посланники

В это же время в квартире Масловского Ольга по телефону жаловалась подруге на мужа.

– Как он посмел, неблагодарный! – кричала она по громкой связи. – Я! Решила! Сама! Приготовить! Ему! Ужин! Я не делала этого пять лет! А он недоволен. Он не ценит моего труда!

Подруга угукала и агакала в трубку, но не комментировала «ужасного, недопустимого» поведения известного журналиста, ибо не понимала всей глубины ужаса.

А бывшие когда-то Папа Римский и пьющий писатель продолжали изучать квартиру подопечного и наблюдать за женой журналиста. В этом нет ничего удивительного. Любой посланник по собственному желанию может быть видимым или невидимым, читать мысли подопечного, находясь рядом с ним, и проходить сквозь стены. Единственное, чем посланник может выдать свое присутствие, оставаясь невидимым, так это что-нибудь уронить или стукнуть предметом о предмет. Именно это и произошло.

Главная проблема посланника, особенно начинающего, – неумение оценивать расстояние. Вот и Войтыла, ставя на место фотографию в рамке, не рассчитал и поставил её мимо стола. Рамка упала. В пустой квартире сама собой упала рамка! Ольга отвлеклась от разговора на шум, но стол был вне зоны осмотра, поэтому она мирно продолжила ябедничать.

– Кароль, аккуратнее, – прошипел Довлатов, – если эта овца пойдет искать, что тут упало, она может нас увидеть.

– Серж, мы же становимся видимыми и невидимыми только по собственному желанию. Как она нас увидит? Я ещё чего-то не знаю?

– Да вроде я всё рассказывал. Хотя, нет… Ну смотрите, в принципе да, каждый из нас может стать видимым, если сам захочет этого. Но в невидимом состоянии мы уязвимы. Вот, к примеру, если эта… жена вдруг сейчас вспомнит, например, вот об этой давно засохшей герани, – писатель ткнул пальцем в направлении трупика цветка, – и решит её побрызгать и нечаянно попадет брызгами на вас или на меня, то мы станем видимыми, в тех местах, куда попадут капли. Если нас польют из ведра, то проявится сразу большая поверхность. Если вы решите принять душ, то у того, кто это увидит, случится инфаркт. Под дождь лучше не попадать вовсе – проще сразу быть видимым. А вот…

Довлатов разглагольствовал бы и дальше, но тут завибрировала подвеска у него на груди.

– Ну какого чёрта! Я только во вкус вошёл, – он методично пересматривал очередной альбом с фотографиями, – ой… это я не того хотел сказать…

– Серж, хватит уже, будь собой. Что там?

– Да Амадеус на помощь зовёт, требует, чтобы мы все срочно прибыли на бульвар какого-то адмирала Руднева, дом десять. Говорит, нужна помощь…

– Нужна так нужна, полетели…

– Так вот, я не всё сказал. Если мы становимся видимыми не по собственному желанию, а из-за чьего-то воздействия, то самостоятельно стать невидимыми не можем ни пока нас поливают, ни после, до тех пор, пока не высохнем…

– Боже, сколько сложностей… – уныло вздохнул Папа Римский, – а так всё хорошо начиналось…

Истина в гладкой рифме. Поэт

А в квартире напротив приятный вечер был в самом разгаре – вторая бутылка гастрономовского коньяка подходила к исчерпывающей пустоте. Впрочем, собутыльники не были сильно пьяны, скорее расслаблены и умиротворены. Кенар курил в нирване. Тут произошло нечто. Масловский был готов поклясться собственным отсутствующим почти здоровьем, что на груди у Леонида завибрировал необычный медальон, после чего этот самый Леонид что-то буркнул себе под нос – что-то вроде про мать Моцарта – и в ту же секунду исчез, растворился в пространстве, а через пять секунд хлопнула входная дверь.

Кенар и Масловский посмотрели друг на друга, на пустое место за столом, ещё раз друг на друга и… решили, что странный Леонид просто очень быстро передвигается, а у них заторможенное восприятие от выпитого. Так думать было значительно проще, чем искать объяснения случившемуся.

А Бетховен тем временем летел на другой конец Москвы и громко ругался на трех языках – настолько его вывел из себя Моцарт со своим сигналом о помощи. Знал бы Людвигван, для чего его зовут, ругался бы ещё громче.

Сергеича же Амадеус отвлек от самого важного – сна. Глюк в кои-то веки решил провести день дома и заняться творчеством. Такой порыв у него возник после длительной пьяной беседы с новым другом в «Чарке». Во время разговора Глюк постоянно вспоминал ученика Жуковского и Державина не самыми лестными словами, и несколько раз предположил, что «солнце русской поэзии», наверное, в гробу уже обыкалось от таких воспоминаний. Знал бы он, что это самое «солнце» сидит и икает не в мифическом гробу в Святогорском монастыре, а в полуметре от него, Глюка, из-за дикого пойла, которое в «Чарке» подавали под видом пива, он бы сошёл с ума.

Так вот, разговор с Саней натолкнул его на странные размышления: с чего это он так нападает на великого поэта? И ответ оказался неутешительным. Уже ближе к вечеру следующего дня, в тишине своего вполне чистого, но очень аскетичного холостяцкого жилища, Илья честно признался себе, что просто завидует таланту, той самой чертовой гладкой рифме, которая кажется такой простой и примитивной, но которой так трудно добиться.

А до этого откровения поутру Илья Матвеевич Глуковский мучился похмельем. Двойная порция доширака это частично исправила, и после обеда Илья вспомнил, что он революционер, решительно перестал себя жалеть и занялся творчеством. И вот теперь он сидел за столом в своей квартирке в доме двадцать три на малопоэтичной, как по названию, так и по сути, Магнитогорской улице и писал, а Александр Сергеевич невидимый пристроился в той же комнате на невысоком югославском шифоньере образца позднего СССР, и, поскольку в комнате ничего интересного не происходило – Илья писал молча и вслух ничего не зачитывал – начал кемарить. Когда же по сигналу Вольфганг-Амадея завибрировал медальон, он спросонья дернулся, стукнулся головой о потолок – ну да это не страшно, ибо не слышно. Хуже другое, он задел спортивную сумку, которая лежала на шкафу и благополучно упала на пол. Естественно, Пушкину пришлось спешно линять из поэтических чертогов – вдруг Илья окропит его святой водой? За время наблюдения Сергеич успел выяснить, что его подопечный, оказывается, верующий. По крайней мере, изображает из себя такового… И пока Глюк соображал, что оторвало его от работы и, действительно, вспоминал, где бутылка со святой водой, великий русский поэт улетел в Бутово. Когда поэт современности нашёл искомую бутыль, поливать было уже некого и ценные капли были потрачены впустую.

Испытательный срок. Писатели

Из большого кирпичного дома на улице Космонавтов в сторону Бутово устремился дико хохочущий Чехов.

Утро началось интересно. После тусовки на крыше лианозовской панельки Палыч незначительно омолодился: поменял прикид, сбрил усы и ликвидировал очки, и в своем новом модном виде пришёл в редакцию издательства, в котором печаталась Юлия Борович, устраиваться на работу. Издательство было крупнейшее не только в России, но и в Москве. Он с порога очаровал старшего выпускающего редактора отдела женской детективной прозы – дородную даму профессорского вида и возраста по имени Надежа Викторовна, и был принят в штат издательства.

Писатель осваивался в новой для него обстановке и кокетничал с молодыми редакторшами. Они старались произвести впечатление на нового – и, едва ли, не первого, не считая сантехника Федора и одичалых программистов, – мужчину в своем женском террариуме и активно сливали «свежей голове» сплетни, слухи и домыслы об известных писателях, которые у них издавались. Когда речь зашла о Юле, Палыч обратился в слух.

– Она стала менее интересной, поменяв фамилию на Борович, – с заумным видом проговорила коротко стриженная блондинка в очках.

Чехов изобразил непонимание.

– Антон, Лида хочет сказать, что брак испортил одну из наших самых популярных писательниц. Сейчас её зовут Юлия Борович, она, выйдя замуж, зачем-то фамилию поменяла… – пояснила другая редакторша, отличительным признаком которой были рыжие волосы.

– Зато любовь… – ухмыльнулась шатенка лет сорока. – Видели бы вы эту любовь… Я к ней на прошлой неделе приезжала, приносила отредактированный фрагмент. Так дверь открыло это чучело: треники грязные, футболка в кетчупе, недели три, наверное, не мылся, перегаром несёт… Такое сокровище!

– Злая ты, Евгения Петровна. Потому – и не замужем, – сообщила рыжая.

– А ты, Маруся, молодая и глупая. Да и нафиг такого мужа! – фыркнула Женя. – Это ж пародия ходячая. Я спросить не успела, где Юлия, а оно! заявило мне, что, цитирую, Агата Кристи уперлась за жратвой и, если придет без пива, он её придушит, гадину.

– Какой ужас! – ахнула очкастая Лида. – И почему Дима так испортился? Такой милый был в институте…

– А вы откуда знаете? – поинтересовался Чехов.

– Так я тоже в ЛИТе училась, на три курса позже. Он был милый, вежливый. Правда, особых талантов за ним не числилось. Он в Комсомолке, вроде, работал. А потом рассказы свои опубликовал, с Юлией познакомился, а потом, видимо, этому «Чехову двадцать первого века» снесло крышу…

– Лид, так это Юля сама и виновата, что он в скотину превратился. Его пороть надо было, когда башню снесло, а она жалела, сопли вытирала и фуа-гра кормила. Пока было на что… Наплевать на Диму, ну написал он рассказы свои, может это случайно вышло. А Юля стабильно давала интересные сюжеты и писала легко, а последняя книга – ну такая тягомотина… – озвучила лежащую на поверхности мысль Евгения Петровна.

– Евгения, поверьте на слово, сделать из человека скотину принудительным образом никак невозможно, если сам человек не имеет к этому внутренней предрасположенности, – глубокомысленно изрек Палыч и струхнул – вдруг его сейчас раскусят?

Блондинка Лида, рыжая Маруся и шатенка Евгения Петровна, не мигая, смотрели на Чехова.

– Переведи… – не выдержала Маруся.

– Девочки, ну что же тут непонятного. Мужчина пытается вам сказать, что превратить человека в скотину нельзя так же, как нельзя превратить ломовую лошадь в арабского скакуна. Скотина – она скотина и есть. Она просто какое-то время успешно маскировалась под человека… – Вступила в разговор только что пришедшая Юля. – Добрый день. Принесла второй фрагмент. Готова выслушать и хвалу, и клевету…

– Юлия, знакомьтесь, это наш новый редактор Антон, – пока Лида и Евгения Петровна переваривали сказанное, Маруся снова очнулась первой.

– Приятно познакомиться. – Юля внимательно посмотрела на Палыча. – Имя у вас подходящее. Вы на Чехова похожи…

Палыч несмотря на третью свою миссию, так полностью и не изжил из себя человеческих качеств. Сейчас, например, он взмок и покраснел одновременно. Как?! Как она его раскусила? Может и не раскусила, но подумала. Три часа псу под хвост. Усы брил, линзы искал…

– Ну что вы, – Чехов изобразил смущение, которым хоть как-то можно было оправдать его покрасневшую физиономию, – я всего лишь скромный редактор.

После знакомства рабочий день покатился по обычному маршруту. Евгения и Юлия занялись вычиткой фрагмента. Чехов присоединился к ним. Даже дал пару дельных советов. Мог бы и больше, но не стал нарываться. Когда вычитка была закончена, и Юлия ушла, Чехов, став невидимым, отправился за ней, мысленно внушив всем редакторшам, что он и должен был уйти по каким-то редакционным делам.

Палыч следил за Юлией на улице, прошёлся за ней по магазинам, практически пинком заставил зайти в парфюмерную сеть и потратить деньги на духи себе, а не на пиво Димасику. Потом также принудительно затолкал её в парикмахерскую и надоумил сделать новую прическу.

Когда Юля пришла домой, Чехонте обосновался на подоконнике в большой комнате, которая должна была стать полем битвы – женщина была настроена очень решительно. Она отправила продукты в холодильник, осмотрела гору в раковине, и пошла в комнату.

– Отдыхаешь, трудяга? Работу нашёл? – грозно спросила писательница.

– Юлёк, ну, найду я, найду. – заканючил Борович.

– Почему посуда не вымыта?

– Эээ, я чё, баба что ли, – натурально возмутился Дима, – чтоб посуду мыть?

– Ну уж точно не мужик. Встал и пошёл отсюда.

– К-куда? – удивился Димасик.

– Для н-начала – мы-мыть п-посуду, потом в свою комнату, и чтоб я тебя больше не видела на моём диване у моего телевизора пока не найдешь работу.

– Юлёк… ты чего?

– Не «Юлёк», а Юлия Борисовна, как пять лет назад. И увижу хоть одну немытую тарелку – надену на голову.

Димасик пребывал в полном ауте. Такая воинственная Юля, во гневе и с портупеей в руках, мгновенно напомнила ему о том, что он, ну, хотя бы чисто теоретически мужчина. Последние пару лет он, даже близко не похожий на Давида4949
  Мраморная статуя работы выдающегося итальянского скульптора Высокого Возрождения Микеланджело Буонарроти, впервые представленная публике на площади Синьории во Флоренции в 1504 году


[Закрыть] работы Микеланджело5050
  Микеланджело Буонарроти, 1475– 1564, итальянский скульптор, художник, архитектор, поэт и мыслитель, один из крупнейших мастеров эпохи Возрождения.


[Закрыть], позволял себе открывать свою ротовую полость и накатывать на Юлю по поводу лишнего веса. Эти наезды плохо влияли на её самооценку. А ведь она была живой как сама жизнь. И небольшой лишний вес это только подчеркивал.

Возбужденный Дима оторвал задницу от дивана и попытался пристать к жене. Последний раз он делал попытку – в смысле, набравшись хмельной храбрости, грозно требовал от жены выполнить супружеский долг – три месяца назад и был бит сковородкой. Сейчас же Юлия на пару секунд выпала в осадок, а потом, когда сообразила, чего хочет это обрюзгшее и немытое существо, дико разозлилась. Настолько сильно, что от души вложилась в удар ремнем по Диминой заднице. Борович взвизгнул, подпрыгнул и побежал по квартире.

– Не забудь помыть посуду, – крикнула вслед ему Юля и устало опустилась на нагретое им место.

Чехов, невидимый, всё это время давился хохотом на подоконнике. Встреча портупеи с задницей Дмитрия совпала с сигналом на медальоне. Палычу удалось улизнуть почти тихо – он не удержался от того, чтобы напоследок заскочить на кухню и врезать Димасику веником. Под его крики он и полетел за МКАД.

А Юля загрустила… закурила… Налила себе вина и выпила стакан залпом. Пять лет… нет, пять! лет! она угробила на это ничтожество по имени Дмитрий Борович. А ведь когда-то он ей нравился. Почему всё так изменилось? Хорошо, что рожать не стала. Желание-то было… Желание – стать матерью. Но Дима даже в момент знакомства в кандидаты в отцы не годился. Да, тогда он был вполне симпатичный, приятный в общении, пусть и инфантильный, молодой человек, но это всё куда-то быстро испарилось.

Юля, погрузившись в новые отношения, немного забила на творчество. Нет, она продолжала работать, но не так быстро, как привыкли её издатели. Благо, неплохой капитал уже был наработан. Авторские за тиражи и экранизации поступали вовремя. Плюс разные творческие вечера… Второй стакан подошёл к концу…

Она занялась молодым мужем, которого вся литературно-журналистская общественность называла в те недолгие месяцы исключительно превосходными эпитетами. Да, никто не спорит, сборник нестандартных, свежих рассказов с необычными героями и сложными искривлениями сюжета имел место быть – вон на полке лежит – и даже до сих пор продавался в книжных магазинах. Но после этого сборника была оглушительная пустота.

Возможно, Димино головокружение на почве успеха его книги скоро прошло бы, но тут оно попало на благодатные дрожжи Юлькиной заботы. В общем, как ни крути, а монстра воспитала она сама. Она позволила ему уволиться из газеты, лежать на диване и искать себя. А теперь вкушает плоды своей деятельности. Юля с удовольствием прикончила третий стакан…

Побочным же эффектом пребывания Димы в её жизни стала махровая депрессия, которая не могла не отразиться на творчестве. Как справедливо заметила желчная редакторша Евгения, динамичные детективы Юли стали тягучими и неинтересными. Хвост этой фразы Юлия и услышала, и сейчас приняла для себя решение, выкорчевать Диму из своей жизни. Но мягко. Она решила дать ему два месяца на исправление, ну а уж если не поможет, гнать пинком. Всё же Юлия была добрым человеком. А насчет стать матерью… Сладкий хмель четвертого стакана разлился по голове…

– Когда-то у тебя был шанс, – сказала Юля вслух, – его грубо отняли. Сорокет не за горами, но попробовать ещё можно. Только Дима тут абсолютно не при чем…

Поток мысли прервал целебный сон.

А Дмитрий Иосифович и не догадывался, что знаменитая писательница, его жена, между прочим, только что выключила его из своей жизни. То ли сказалось целебное воздействие портупеи, то ли он протрезвел, то ли вода из-под крана промыла не только посуду, но и его мозг, но Дима вдруг решил вернуть свою жизнь в нормальное течение: устроиться на работу и помириться с Юлей. Для реализации второго, надо было воплотить первое. Он решительно взялся за телефон.

– Сергей Саныч, здрасьте. Это Дима Борович. – Дима с полотенцем через плечо из своего переговорного пункта в кухне квартиры в доме номер четыре по улице Космонавтов звонил на Ленинградский проспект.

– Привет, Дим. Помню тебя. Ты же у нас современным Чеховым назывался? – прогудел Масловский.

– Да ладно вам, Сергей Саныч. Вы же сейчас новостями на главном канале рулите? У вас там, может, есть работа для редактора? Вы меня когда-то звали… Мне очень надо. Плохо всё. Жизнь рушится… – Дима скатился на жалостливое нытье.

– Ууу, Дим, я чувствую, у тебя история не на одну рюмку… то есть трубку. Знаешь, я сейчас не вполне в состоянии, – Кенар при этих словах пьяненько хихикнул, – давай, позвони мне завтра, часа в два, а лучше приходи в Останкино к тому же времени. Только скинь мне в ватсап полное имя и номер паспорта, я пропуск закажу…

– Хорошо, до свидания. – Дима дал отбой и подумал, что неплохо бы привести себя в человеческий вид: похудеть за ночь не удастся, так хоть голову помыть.