Текст книги "Чудные"

Старый незнакомец. Журналист

Примерно такие же по интенсивности сомнения мучили и Масловского. Два странных персонажа в его кабинете вызывали массу вопросов. Сергей Александрович мучился дежавю. Он прекрасно понимал, что этого не может быть, потому что не может быть никогда, но он видел перед собой Сергея Довлатова, самиздатовские издания которого ценил ещё в институте, и Папу Римского Иоанна Павла II. Один умер почти тридцать лет назад, другой пятнадцать. Ну хотя бы поэтому ни один из них не может сейчас находиться в его кабинете. Хотя было ещё одно смутное воспоминание.

Лет двадцать тому назад один из лучших журналистов страны с того самого, убитого начинающим генсеком канала во время развала пытался скурвиться и прогнуться под власть. То есть вступить в ряды провластных журналистов, в компанию к Масловскому. И вот примерно в это время у него появился новый знакомый. Где бы тот журналист ни появлялся, знакомый был рядом, и в конечном счете помог коллеге сохранить лицо, завязать с политикой, но остаться рукопожатным человеком. Так вот тот знакомый один в один был как этот здоровый… примерно такие мысли роились в голове у Сергея. А здоровый в это время нёс всякую чушь.

– Сергей Александрович, программа потеряла свежесть и накал. В управлении понимают, что эти факторы зависят в первую очередь от ведущего. Скорее всего у вас какие-то проблемы в личной жизни, со здоровьем или что-то ещё. Мы готовы оказать всяческое содействие… – ух как тяжело дался Довлатову этот текст. Он собирался по-простецки. Надавить, обличить, высмеять. Но Кароль настоял отнестись по-человечески.

– Я вас не понимаю. Вы куратор из администрации президента или личный психотерапевт? – Масловский был шокирован этой патетической речью.

– Сергей, если позволите, поймите нас правильно, – вступил в разговор Войтыла, – ранее ваши программы были зажигательными и интересными, а нынче каждая ваша программа похожа не на выступление на политическом ринге, а на… да, на отпевание. Да, в силу специфики канала ваша программа должна поддерживать действующий властный режим, но это не значит, что на неё нельзя звать политических оппонентов или критиковать то плохое, что есть в государстве. Вам явно не хватает какой-то искры, ярости, желания и стремления… вы погасли… вы сами… и это накладывает отпечаток на вашу программу. Если вы позволите нам помочь вам, возможно, ваша программа от этого выиграет.

Масловский почти задыхался от изумления. Он даже подумал, что у него проблемы со слухом.

– Да я… Да вы… Да кто вы такие? Какая ещё к лешему администрация?

– Сергей Александрович, не надо так переживать. Мы не из идеологического управления, и не из ФСБ. Мы просто курируем работу вашего канала. Давайте обсудим ближайшие выпуски, что вы планируете там показывать…

Масловский, услышав привычный набор слов, стал успокаиваться. Но тут дверь открылась практически с ноги, и в его кабинет влетела выпускающий редактор Дарья Весёлкина. Её перекошенное злобой лицо не предвещало ничего хорошего.

– Серый, как это называется? – выкрикнула она ему в лицо, и, не дав сказать ни слова, продолжила. – Твой бездельник Борисов опять нажрался и перепутал очерёдность синхронов во время выпуска. Главный в бешенстве, приказал его уволить, мне выговор вкатил. Короче, мне до завтра нужен новый редактор…

– Дашенька, – промурлыкал Масловский в надежде приручить Весёлкину лаской, – мы тут не одни. Женщина осмотрела помещение. Увидела двоих и переключилась на них. Ни один из посланников в своей мирской жизни никогда не имел дела с существом под названием «выпускающий редактор телепрограммы», поэтому в принципе не представлял, чего ожидать и на какую реакцию можно нарваться.

– Здравствуйте, барышня, – миролюбиво начал Кароль.

Весёлкина грубо прервала бывшего понтифика и рявкнула:

– Молчи старый! А ты… – ткнула она пальцем в Довлатова, – ты редактор? Нет? Тоже заткнись. – Дарья потеряла к двоим неизвестным всякий интерес и повернулась к Масловскому.

– Ты, Сержик, мне зубы не заговаривай. Мне редактор нужен. Сегодня. Трезвый.

– Даш, – проныл Масловский, – ну где я тебе его возьму, рожу что ли?

– Да хоть роди! У тебя в школе журналистики ученики есть, дёрни кого-нибудь.

– Точно, идея! Будет тебе редактор. Только иди отсюда. Не позорь меня.

Весёлкина удалилась, покачивая бедрами, и на прощание громко хлопнула дверью. Посланники сидели притихшие. Оба ещё не отучились от вполне человеческих страхов. Например, человеку, а именно мужчине, свойственно бояться разъяренной женщины. Даже, если она не вооружена каким-нибудь бытовым прибором. Кароль, который при жизни имел весьма незначительный опыт общения с женщинами, вообще постарался слиться со стенкой. Так что, если бы Масловский обратил сейчас внимание на своих гостей, он бы узнал много интересного. Но он был занят поисками номера. Борович! Конечно, вот кто спасет его от гнева Весёлкиной.

– Дмитрий, приветствую. Чёрт, ну не быть мне богатым! Короче, приезжай в Останкино. У тебя сегодня первый рабочий день. Точнее ночь. – Масловский удовлетворенно нажал отбой. Он был доволен собой: и Димке помог, и расправы от Весёлкиной избежал. Тут он вспомнил про своих странных посетителей.

– Господа, а не хлопнуть ли нам по рюмашке7474
  Отсылка к фильму «Покровские ворота», реж. М. Козаков, 1983 год


[Закрыть]? Под это дело и программу обсудим…

Начало эпохи перемен. Композитор

– Да нечего тут обсуждать, герр… – нудно растягивал слова Вольфганг Амадей, – вы после прогулки завалились спать, а я навел тут порядок. Тут же невозможно было находиться, а теперь чисто и красиво. Вон и пёс ваш спит довольный. А мы давайте займемся вашей жизнью.

Вавилов проснулся в чистой комнате, на чистой кровати и снова уставился на мужика на подоконнике. Как Женька не надеялся, мужик никуда не делся.

– Мужик, ты откуда джинсы взял? – этот вопрос интересовал Вавилова ещё до прогулки.

– Украл, – легко и просто сказал Моцарт, – и ещё, зовите меня Амадей. И можно без политесов, на ты. Итак, Евгений, ты, наконец, трезвый и мы можем с тобой поговорить. Когда ты последний раз сочинял музыку?

– Хрен с тобой, Амадей. Только если ты действительно Моцарт, то я никогда музыки не сочинял. После тебя вряд ли кто-то может что-либо сочинить. Ну разве что почти равновеликие. Хотя врать не буду, я пытался, ещё в Гнесинке, когда любил и был любим. А потом всё сломалось, женился и пришлось думать не о том, как написать музыку, а о том, как заработать музыкой на хлеб…

– То есть, герр, вы женились не на той, кого любили… печально. А почему? Кстати, что есть Йурий Алекс Анич?

– Кто?!

– Ну, перед прошлым пробуждением вы во сне сказали эти слова…

– А… – Вавилов смешно потряс головой, – Это Петрачелла, в смысле Юрий Александрович Петраков, профессор кафедры теории и истории музыки, ну сольфеджио, короче, в Гнесинке. Он на третьем курсе вёл у нас пары, когда наш Казимирыч в запой уходил. А женился, да, не на той… Я любил младшую сестру, а потом она куда-то уехала, а старшая через некоторое время вернулась с учебы. Она в Питере училась. Якобы пыталась меня утешить, очень сильно пыталась… спаивала… а однажды мы проснулись вместе… А главное, я так и не узнал, куда делась моя любимая и больше её никогда не видел…

С небес на землю. Школьница

Юльке было хорошо. Она витала в облаках. Вот уже пять недель. Накануне ей немного приплохело, несколько раз рвало. Она решила, что пирожки из ларька были лишними. Всю неделю влюбленная девица обреталась у одноклассницы Светки, которая списывала у неё домашки. Её бабушка была не против. Нет, Юля как приличная девочка сообщила родителям, что она жива и здорова, и категорически заявила, что домой не вернется, пока Ольга не уедет обратно на Невские берега. Бабушка одноклассницы – советская актриса, к тому моменту благополучно списанная со счетов – не сильно следила за девицами, поэтому Юлька встречалась с Женькой в отведенной ей комнате. Встречи были весьма интенсивными, а самым частым словом было слово «тише». Впрочем, по утрам Женька исправно бежал в альма-матер, а Юлька топала в школу.

Через неделю она вернулась домой. Встречи с Женькой продолжились в квартире Светкиной бабушки. И всё было хорошо. Ровно до того момента, пока Юльку не вывернуло с утра пораньше. К сожалению, это увидела мать. Доцент кафедры микробиологии Галина Марковна ещё не полностью забыла краткий курс анатомии и физиологических состояний, поэтому, сложив в уме два и два, она потащила дочь к гинекологу. Диагноз «беременность маточная, четыре – пять недель», привёл доцента Соколовскую в ступор, который в присутствии профессора математики Бориса Геннадьевича перешёл в истерику.

– Как ты могла? Как ты посмела? Какой позор! Моя дочь – шлюха! Ты понял, Борис? Мы с тобой в командировку, а она трахаться непонятно с кем…

– Галя, выбирай выражения. И хватит истерить. Это не решит проблемы.

– Надо делать аборт. Наша дочь не будет рожать несовершеннолетней!

– Галя, это опасно. А если она не сможет вообще иметь детей после этого? Надо успокоиться и подумать.

– Всё, Юлия, марш в свою комнату. Одна ты из неё больше не выйдешь.

Юлька зарёванная и печальная сидела в углу кровати. Слёзы текли ручьями. Она не заметила, сколько прошло времени и даже начала засыпать, когда дверь открылась. Мать выглядела бледно и устало.

– Юлия, ты едешь в Киев к моей двоюродной тёте. Будешь рожать там.

– А школа? – Юлька была растеряна и расстроена, но догадалась не упоминать о своей любви. Сказала о том, что могло волновать её мать.

– Ничего, там закончишь. Это не обсуждается. Мы не можем допустить, чтобы все узнали, что наша дочь родила в шестнадцать лет неизвестно от кого. Кстати, ты так и не сказала, кто этот негодяй. Я заявление в милицию напишу…

– И не скажу. И в Киев я не поеду.

– Поедешь или иди к своему кобелю-осеменителю и живи с ним. Я не позволю тебе позорить семью.

Через три дня Юлька передислоцировалась в дом тридцать на Лютеранской улице столицы Незалежной. Как-то связаться с Женькой не представлялось возможным. Увидеть его до отъезда тоже не получилось… Юлька ходила в среднюю киевскую школу, со скрежетом постигая тонкости мовы, внутри неё рос плод их с Вавиловым недолгой любви. Впрочем, при её телосложении заметно это не было. Тётка Катерина всё больше впадала в маразм и не особо интересовалась присутствием внучатой племянницы. Время неумолимо текло сквозь пальцы…

Часть 2. Время перемен

Происшествие на балу. Все

– Знакомьтесь, моя жена Юлия, – галантно представил жену вот уже полтора месяца трезвый и полтора месяца редактор Дмитрий Борович.

– Очень приятно, Сергей, – назвался Масловский.

Дело происходило на корпоративе по случаю дня рождения канала. Юля пришла на мероприятие не только в сопровождении обновлённого мужа, но и своего нового редактора, который сильно смахивал на одного классика русской литературы. Среди присутствующих на торжестве, помимо работников канала, там и здесь мелькали разного размера звёзды, звёздочки и прочие самоназванные.

Множество вопросов и домыслов вызывала бритая налысо голова драматического баритона Кенаренко. Тот в последнее время резко отощал, был весьма бледен и не пил ничего крепче сока. И везде появлялся в сопровождении странного патлатого мужика.

Не без интереса празднующие рассматривали притихшего, выбритого, постриженного и цивильно одетого в пиджак и галстук поэта Глуковского. Он также явился с другом. Куда только подевались грязные патлы и рваная сермяга?

Также живое любопытство провоцировала комичная пара молодых актрис: высокой, но уже не такой тощей, как раньше Фёклы Жемчужной и невысокой, но не менее тощей, Елизаветы Стасовой. Фёкла тоже выкинула коленце – пришла на мероприятие ещё и с, как она сказала, тётей. Тётя была аристократична и очаровательна, не в пример присутствующим на тусовке многим гранд—дамам советской ещё эстрады.

Гульбище было в самом разгаре, люди сходились, обменивались парой слов и расходились по противоположным фарватерам. Многие уже спотыкались о ровный и гладкий мрамор пола. Фёкла, уставшая от одиночества и тараканов старого папика напропалую кокетничала с Глюком и настырно пыталась его напоить. Он и сам был не против, и только чувствительные пинки в спину от странного спутника мешали ему согласиться. Очередной пинок привел к взрыву.

– Да отвали ты от меня! Чего привязался? – на крик обернулись почти все присутствующие, кто ещё мог резко оборачиваться, и увидели, как пиит по-гусарски лихо хватает со стойки бутылку коньяка и заливает в себя огненную воду.

– Илья, поставь бутылку, мы договаривались, – строго сказал сопровождающий Глюка.

– Да иди ты в жжопу! – проорал Глюк. К нему через толпу подбежал Борович.

– Илюха, здорово, ты чего расшумелся? – Димка треснул его по спине.

Глуковский обернулся, увидел родственную, как он думал, душу и пустился в пьяные объяснения.

– Димон, ааа, ты не понимаешь. Э-этот, – Глюк показал пальцем на Пушкина, – прицепился как клещ, пить не дает, заставил волосы отрезать, вообще, влез в мою жизнь и везде мне мешается. Да ты вообще знаешь, кто это? Это… – Борович не дал ему договорить.

– Илюх, я вот тоже пить бросил, на работу устроился, на канал редактором, с женой вроде помирился… поверь, быть трезвым весьма неплохо, – успокаивающе проговорил Борович.

– Ааа, так ты тут работаешь? Скурвился! А ещё свободный художник…

Глуковский вырвался из смирительных объятий Боровича и понёсся к выходу из зала. Его друг тут же исчез. Фёкла выглядела обиженной.

– Ладно, Тань, не бери в голову. Какой-то он малохольный, – Стасова попыталась успокоить подругу.

– Да, ты не понимаешь. Я устала от этого старого хрена. Мне нужен молодой здоровый мужик. А этот вроде ничего. Вполне себе симпатичный.

– Танька, – Стасова аж присвистнула, – ты не заболела снова? Он же бедный!

– Знаешь, я тут подумала…

– Что сделала? – удивлению Стасовой не было предела.

– Лизок, не издевайся. Пока я болела, богатый Витя ни разу обо мне не вспомнил, а на сообщение ответил, чтоб я к врачу сходила. В общем, плевать ему на меня. Да и в постели от него никакой пользы… а я так-то человек, мне внимания хочется…

Через некоторое время всё утихло, скандал сошёл на нет. Звёзды и звездульки что-то пели и плясали на сцене. Масловский и Кенар сидели у самой дальней от фуршетного стола стены. Масловский тянул коньяк, Кенар какой-то сок.

– Борь, как же так… как лечение проходит? Как состояние? – телеведущий только вчера узнал о том, что у Кенара рак и до сих пор не мог это принять, хотя и раньше подозревал, что с другом что-то не так.

– Серый, да лечусь помаленьку. Постоянные капельницы, какую-то жёсткую химию назначили. В первую же неделю волосы полезли клоками – пришлось обриться. Сил никаких нет, безнадега какая-то… Хотя врач говорит, что есть все шансы на стойкую ремиссию, но я думаю, что он меня просто успокаивает.

– Кенар, ты главное не отчаивайся. Директор твой странный всё ещё с тобой?

– Ага, куда ж он денется. Я даже уже и не помню, как это было, когда его не было.

Масловский заразительно рассмеялся.

– Ну тогда ты в надёжных руках.

– Не только в его руках…

Неозвученный вопрос повис во взгляде Сергея.

– Не-не, я не собрался завязать с холостяцкой жизнью, боже упаси… Сам понимаешь, не в моей ситуации. Но да, у меня появилась женщина…

– Похвастаешься?

– Пока нет… у нас с ней пока только встречи так сказать для удовольствия, а из-за этой бодяги я не знаю, насколько ещё меня хватит… Так что, может, потом как-нибудь. Если придется…

– Ну, ладно, отставить панику… Как по мне, так если ты на фоне твоего состояния ещё интересуешься бабами, так это верный симптом выздоровления…

Вечер, почти перетекший в ночь, плыл своим чередом над головами нетрезвых телевизионщиков и их гостей. А поэт современности Илья Глуковский выскочил из телецентра, прошёл вдоль пруда, закупился в сетевом магазине стеклотарой со спиртосодержащим напитком и потопал по улице главного космического академика в сторону ВВЦ, время от времени поправляя силы и здоровье жидкостью из бутылки и всё больше кренясь в сторону проезжей части.

К сожалению, брёл он один, поскольку Пушкин задержался с коллегами по посланническому цеху. Короче, со всех сторон, недосмотр Сергеича. Схалтурило Солнце русской поэзии. Потому что именно в тот момент, когда Сергеич ругался с Бетховеном, Довлатовым и Чеховым насчет методов воспитания подопечных и отбивался от Моцарта, жаждущего что-то рассказать, скрежещущий звук колес машины по льду напугал и без того нетвёрдо стоящего на ногах Глюка, который поскользнулся и упал аккурат под колёса летящей на него машины. Наступила тьма.

И плакало небо… Школьница

– Сожаею, ваш ебёнок умей сйазу после йождения, – отчаянно картавил мужичок лет шестидесяти, судя по халату и шапочке – врач.

– Как… почему… всё же… было… в порядке… – слова с запинкой вытекали изо рта недавно родившей. В темноте киевского вечера ноябрь омывал окно своими холодными слезами. В такт ему обижено скребли по стеклу ветки лип.

– Иосиф Матвеич, идите, вы устали, я сама ей всё объясню, – вклинилась в беседу утомленного вида женщина лет пятидесяти. Весь её вид говорил о том, что её мучает стыд. У молодой женщины, с виду почти ребенка, после родов не было сил разбираться, почему именно врачу стыдно.

Старый врач ушёл, а врачиха медленно подошла к окну, посмотрела куда-то вроде как в окно, но на самом деле внутрь себя долгим взглядом, покачалась с пятки на носок и повернулась к родильнице.

– А… кто это был…?

– Девочка, послушай, ты поплачь, имеешь право. Мальчик, это был мальчик… Главное, не кори себя. Ты тут вообще ни при чём. Такое случается. Внезапная младенческая смерть. Ты ещё очень молода, и у тебя точно ещё будут дети…

Произнося банальности, женщина-врач старательно не смотрела на новородившую. Одуревшая от горя молодая женщина думала, что это потому, что она противна доктору. А доктор была противна сама себе, ибо… ну пришлось. Она не спрашивала, зачем. Просто делала. И вся её медицинская и человеческая натура бурно протестовала, потому что обе знали, что врать не хорошо. А вот ТАК врать не просто нехорошо, но преступно…

А в это время на расстоянии двух палат картавый Иосиф Матвеевич сорвал с лысой головы с остатками патл форменный головной убор, вытер лоб, зло швырнул шапочку на стол и крикнул: «Войдите».

– Здравствуйте, Иосиф Матвеевич, – в кабинет боком протиснулась статная женщина за сорок. За ней бледной тенью угадывался пухленький мужичок с рыжими волосами.

Последние два месяца до родов папаша Соколовский ежедневно бичевал себя самокопательством. Его тираном оказался стыд за мучения, на которые жена при его попустительстве придумала обречь дочь. В его случае не просто дочь, а младшую, любимую дочь. И страх. Страх от мыслей о том, что она ещё может выкинуть. Борис Геннадьевич уже, в общем, пережил и переварил эту ситуацию и не видел ничего криминального в том, чтобы стать официально дедом.

И пусть дочери нет и семнадцати. Ну и хрен бы с ним. Из-за того, что подумают какие-то там мифические «люди», они отбирают у дочери ребёнка, которого она вынашивала под сердцем, которого она наверняка любит… Ребёнка от того, кого она любит. Или любила. Не важно. Важно, что этот ребёнок – это плод любви. Ну нельзя так с любовью…

Но спорить с женой Геннадьич не умел никогда. Не зря старая карга тёща, Царство ей небесное, ещё в зачатии их семейной жизни обзывала его бесхребетным подкаблучником. За двадцать семь лет ни чёрта не изменилось.

А Галька-дура разводила панику. «Позор семьи, дочь-шлюха, мы опозорены, статус…» – безостановочно кудахтала она и больше всего боялась, что какая-нибудь старая микропизда с её микрокафедры микробиологии узнает о том, что её несовершеннолетняя дочь беременна. Вот уж как в рекламе «имидж всё». Для Гальки существовало только общественное мнение, а интересы и счастье или несчастье дочери её не интересовали в принципе. Впрочем, она так-то всегда относилась к Юле с некоторым пренебрежением. Ольгу она уважала и держала гораздо выше. Но Борис Геннадьевич не был уверен, что случись такое с Ольгой в её шестнадцать, реакция была бы другой.

Борис злился на жену и несколько раз за время киевской ссылки Юльки порывался отыграть всё обратно. Два раза это заканчивалось криками, корвалолом и вызовом скорой, один раз почти дошло до драки и криков о разводе… Ценную мысль озвучил сам Борис. Он же первый и испугался сказанного. Слабый и добрый он никогда не жил один и не представлял как это. Ну и, к сожалению, любил жену. На этом запал стух…

И вот сейчас, когда всё свершилось и его любимая дочка час назад родила его внучку, здоровенькую и крепкую, девять баллов по Апгар7575
  Система оценки клинического статуса новорожденного в первые минуты жизни разработанная американским анестезиологом Вирджинией Апгар в 1952 году


[Закрыть], он маялся за спиной жены и страшился того, что они уже сделали и что ещё собираются сделать.

– В обсем так, – главврач киевского родильного дома номер пять смотрел на Галину Марковну и тень отца рыжей родильницы за её спиной с откровенной ненавистью, – я стагый евъей, я бый в Майданеке, мне сейсят сесть лет, но мне стъяшно от того, что вы делаете… я взяй гъех на душу и сказал вашей дочейи, что ебёнок йадийся мёйтвым. Надеюсь, Вы не пеедумали забйать девочку? Ведь она будет йасти и ваша дочь может догадаться. Впйочем, это ваши тйюдности.

– Иосиф Матвеевич, спасибо вам за помощь и понимание. Мы всё продумали, – солировала Галина Марковна. Она стала будто бы ниже ростом, чуть не поминутно делала книксены и дай ей волю, наверное, облизала бы халат профессора. Но коль это не представлялось возможным, она старательно пихала в руки врача три-К-пакет с добытыми титаническими усилиями коньяком-конфетами-конвертом. Врач не менее старательно уворачивался. Борис ущипнул Галину за локоть. Та злобно пнула его в живот. Больше всего она боялась, как бы бесхребетный муж чего не отмочил.

– Где и когда мы можем забрать вну… – она запнулась, – ребёнка?

– Идите в детское отдеение к стайшей акушейке. Она отдаст. Идите уже, идите! – нервно почти прокричал Иосиф Моисеевич…

Галина стала пятиться к двери, выталкивая задницей Бориса. Когда за чокнутыми родителями новоявленной родильницы закрылась дверь, главврач устало плюхнулся в кресло и ещё раз протер потный лоб форменной шапкой.

– Тьфу, твайь… – Иосиф Моисеевич в сердцах плюнул на пол.

Через пятнадцать минут здоровенькая, накормленная, сладко спящая девочка в ореоле чёрных кудряшек на очаровательной головке перекочевала из роддомовской кроватки на руки к деду, а пакет с дефицитными дарами нашёл приют в опытных руках старшей акушерки.

А Галька – хватило ведь совести, думал Борис Геннадьевич – оставив его с внучкой в коридоре, зашла к Юле.

– Я всё знаю, дочь. Не реви. Так бывает. Синдром внезапной младенческой смертности. Ты совсем молодая, у тебя ещё будут дети. – Да уж. Доцент Соколовская умела утешить и чрезвычайно сильно любила дочь. И ни слезинки не скатилось с её лица. Да и с чего бы.

– Ты же мечтала об этом! – зло выкрикнула Юлька в лицо матери. – Ты же хотела, чтобы этого ребёнка – моего ребёнка – не было! Ненавижу тебя…

Девушка заплакала и отвернулась к стене.

– В общем так, знать об этом никому не нужно. – Продолжила любящая мать. – Это же позор! Для всех ты просто следила за бабкой в деменции. Бабка умерла – ты вернулась. Никакого ребенка не было. Даже Ольге знать об этом не надо.

Юля, прослушав всю эту речь, лежа лицом к стене, развернулась, посмотрела на деревянное лицо матери и произнесла единственное слово:

– Уходи…