Текст книги "Чудные"

Неожиданное рядом. Писатели

От какого-то стука Юля проснулась, чувствуя себя полностью и неописуемо счастливой. Да, её счастье осталось там, в доме на Тверской… Обнаружив себя на любимой лежанке своего пока ещё мужа, она поняла, что слишком глубоко погрузилась вчера в воспоминания. Об этом красноречиво свидетельствовала пустая бутылка из-под красного сухого. Но сейчас её внимание привлекли звуки. Спросонья было не ясно, откуда они идут.

Она заставила себя встать и пошла на кухню. Даже если источник звука не там, там хотя бы есть вода. Звуки производил Дима. На стуле возле стола стояли какие-то пакеты, а Чехов наших дней вполне умело резал, по всей вероятности, куриное филе. В сковороде уже обжаривались шампиньоны и лук.

– Что происходит? Который час? – вяло спросила Юля и уже вполне заинтересованно добавила, – Д… Дима, ты заболел?

Юля даже не узнала его в первый момент, настолько давно в последний раз видела его трезвым.

– Доброе у… нет, день уже. И близится к вечеру. – Дмитрий, видя удивление жены, с трудом сдерживал смех. Как же, блин, приятно быть трезвым! – Благодарю, Юлия Борисовна, что интересуетесь моим здоровьем. Всё в порядке. Я, наверное, на работу скоро выйду.

– Здорово. А почему по отчеству? – Юля совершенно не понимала, что происходит.

– Вы вчера велели обращаться к вам как пять лет назад. – Димасик был само смирение. – Ой, сейчас, извини…

Дима отвлекся на сковородку, выложил в неё курицу, помешал, накрыл крышкой… Юля в шоке смотрела на происходящее. За пять лет совместной жизни она впервые узнала, что её пока ещё муж умеет не только пить, драться и лежать на диване, но и готовить.

– И кем ты будешь работать? Дворником? – за сарказмом Юля пыталась скрыть свое недоверие.

– Нет, Юлия Борисовна. Я сегодня говорил с Сергеем Алексанычем, и он, с большой вероятностью возьмет меня редактором в свою программу, – соврал Дима. Никакой уверенности не было и в помине.

– Сергей – это который Масловский?

– Да, Юлия Борисовна.

– Ещё раз назовешь Борисовной, я подам на развод. Раньше, чем через два месяца. Я вроде столько обещала? – рявкнула Юлька.

– Понял, Юль. Пока мир?

– Как вести себя будешь. И вот ещё…

Юля не успела договорить, ибо кто-то позвонил в дверь. Она пошла открывать. За дверью оказался новый редактор из её издательства.

– Антон?

– Добрый день, Юлия, – церемонно поприветствовал её Чехов.

– До… Здравствуйте, Антон. Что вы здесь делаете? – Юля была сильно удивлена.

– Я принес отрывок. Отредактированный. Просто мне очень нравится ваше творчество, и я, – Чехонте обезоруживающе улыбнулся, – уговорил Женечку передать мне редактуру вашего романа.

– Женечка? Это вы про Евгению Петровну? – почти выкрикнула Юля. – Антон, вы волшебник? Как вам удалось уломать Евгению, чтобы она отдала вам свой заработок? Её же все девочки боятся. Да я сама её боюсь, хоть и работаю с ней последние восемь лет.

– Юль, кто там? – в прихожую вышел Димасик. – Ооо! Ну, ни фига себе, бороду и очки добавить – и вылитый Чехов! Здорово, тёзка, я Дима! – Борович щедро треснул незваного гостя по спине, но не почувствовал ни малейшего сопротивления – рука плавно и мягко скользнула по воздуху. Димасик списал всё на последствия многолетнего пьянства.

Палыч изобразил непонимание.

– Почему тезка?

– Ну как же! Тебя звать Антон. Ты похож на Чехова. А меня лет пять назад все называли Чеховым двадцать первого века. Я же тоже писатель, но гораздо более талантливый, чем моя жена, – Диму конкретно понесло. – Ну проходите на кухню. У меня обед готов. Выпьем за знакомство.

Юля аж подавилась от возмущения… и отвесила Дмитрию весомый подзатыльник.

– Я тебе выпью, зараза. Дня трезвым не выдержал!

– Юлия, Дмитрий, не ссорьтесь. Вы, кажется, предлагали обед? С радостью принимаю ваше приглашение. Я действительно чертовски голоден, – Палыч почти пинками погнал творческую чету на кухню…

Спагетти с кровью. Актриса

– Эй, люди! Есть кто живой? Лиз, ты здесь? Я есть хочу! – Фёкла только продрала глаза и не поняла, где находится. Нет, где-то вдалеке бродила мысль, что она дома. И возможно даже в своей спальне. Но стерильная чистота помещения вызывала сомнения. Это было слишком не похоже на обычное состояние комнаты. Последние воспоминания сохранили отрывочные картинки: Лизка Стасова со шваброй наперевес, старушка из кофейни, градусник и чашки, чашки, чашки с разными порошками, чаями и прочей дрянью. И всё липко-сладкое, аж рот склеился.

Фёкла чувствовала себя дряхлой развалиной и не понимала, сможет ли она встать, но точно знала, что дико хочет есть. Лиза не отзывалась. Фёкла попыталась приподняться и, упершись руками в кровать, почувствовала, что простыня под ней абсолютно мокрая. Она с трудом сползла с кровати, скорее даже упала. Кое-как приняла вертикальное положение, и по стеночке поползла на кухню. Она редко чем-либо болела, чаще всего похмельем. А вот такой тяжелый грипп последний раз заставал её ещё в школе, поэтому ощущения были почти новыми и необычными, и впечатляли по полной программе. Дважды упав по пути, Фёкла доползла до кухни.

Лиза обнаружилась там. Она после праведных трудов по приведению квартиры Фёклы в помещение, пригодное для проживания, безмятежно спала, сидя на полу, возле батареи. Кухня по чистоте могла бы соперничать с операционной. Старушки из «Болконского» не было. Взмокшая Фёкла тяжело плюхнулась на табуретку. Точнее, она думала, что садится на табуретку, но промазала и села на пол, уронив злополучное сидение. Стасова, смотревшая в этот момент дико странный сон, проснулась от грохота и неожиданно крепко вмазалась своей кудрявой головой о батарею, но не придала этому значения.

– Тань, ты что тут делаешь? Почему не в постели? – возмутилась она.

– Я есть хочу, – прочувствованно высказалась взмокшая Фёкла, потирая ушибленную задницу.

– Отлично! Значит дело идет на поправку. Я сейчас что-нибудь приготовлю, а ты катись в койку. Ты, вообще, как сюда доползла-то?

– С трудом… два раза упала, кричала тебе, кричала, но ты же дрыхнешь… а эта, Анна, где?

– Ушла, сказала, что ей надо с подругой посоветоваться. Подруга – врач вроде бы. Обещала вернуться.

Лизка, наконец, собрала мысли в кучу и пошла к холодильнику. Фёкла завизжала.

– Ты чего?

У тебя кровь на шее…

– Блин, – Стасова схватилась рукой за шею и теперь осматривала окровавленные пальцы, – это я о батарею что ли?

Она засунула руку в волосы и обнаружила, что там тоже немножко мокро.

– Тань, ну деваться некуда, придется тебе обработать мою рану… Надеюсь, я ничего не сотрясла фундаментально…

– Эээ, я крови боюсь. Может, лучше в травмпункт… – промямлила Фёкла…

– Не, я вроде в порядке… Надо просто перевязать… а то я истеку кровью и умру, и это будет на твоей совести.

Лизка помогла Фёкле подняться с пола, усадила её на табуретку, вручила в руки банку перекиси, пачку ваты и бинт, и села перед ней на пол. Фёкла трясущимися руками промыла рану под волосами и теперь пыталась обмотать Лизкину буйную шевелюру бинтом. Получалось так себе. Лиза, молчаливо выдержав пытку перекисью, повизгивала, когда Фёкла неаккуратно дергала её за волосы.

Через полчаса актриса Жемчужная, которая ещё позавчера тряслась из-за каждого лишнего грамма на весах, сидела на кровати и с азартом дальнобойщика после рейса поглощала приготовленные женой банкира Стасова спагетти в томатном соусе. Жена банкира, на зависть Фекле, худая, как палка, всегда отличалась хорошим аппетитом и сейчас тоже не отставала.

– Лизок, а что тебе там снилось-то?

– Да блин, я более странного сна и не вспомню. Мне приснился Моцарт… ну, почти как на портрете… на том, где он в красном сюртуке каком-то, но в джинсах и толстовке… И он со мной разговаривал. Он сказал мне, что в этой квартире, вот в этой, где мы находимся, раньше жил мой, ну, биологический отец, ну, тот, которого я не знаю. А это бред. Потому что… я же у тебя ни разу не была до этого… я только что сообразила, я же выросла здесь. Я жила тут до одиннадцати лет. Это квартира папы Жени. Евгения, который меня вырастил, моего первого отчима. Бывают же совпадения! То есть Моцарт вроде как намекал, что Женя и есть мой папа. А ещё он, ну, Моцарт, почти требовал, чтобы я чаще с ним общалась, с папой Женей. Ему вроде как помощь нужна. Мать запрещала нам с Игорем общаться с ним после их развода, и я даже не знаю, где он живёт. Вот. А он, ну, Моцарт то есть, даже назвал мне адрес – какая-то улица Адмирала Руднева… знать бы ещё где это… В общем, я в шоке… и я свинья… я когда маленькая была, была папиной дочкой… любила Евгения больше матери, а потом вот так забыла о нём…

Лиза была готова заняться самобичеванием, но её исповедь прервал звонок в дверь.

Одри в этот раз решила не палиться и позвонила в звонок. Естественно, никаких подруг-врачей в наличии не было и быть не могло. Зато был коллега-врач. Одри понеслась к Чехонте и успела перехватить его перед неожиданным визитом к семейству Боровичей. Антон Палыч по непонятной для него самого причине Одри робел. В связи с чем совершенно по-человечески краснел, потел и долго и нудно извинялся, прежде чем выдавил, что при жизни был доктором крайне посредственным, а в современной медицине при его квалификации ему бы вряд ли доверили даже утки выносить, не то, что лечить кого-то. И мол, даже антибиотики появились через двадцать четыре года после его смерти. А все известные ему средства для лечения гриппа Одри уже использовала. Так ни о чём и не договорившись, посланники расстались. Чехов переместился к Боровичам, а Одри почувствовала, что Фёкла проснулась и направилась к ней.

Я часть той силы… Поэт

Примерно в одно время с Фёклой проснулся и Илья. Котелок раскалывался на мелкие кусочки. Дополнительно где-то очень близко работал перфоратор. Глюк не сразу сообразил, что ремонтно-строительные работы происходили в его голове.

– Мда, меня хоть няня предупреждала, что не надо пить кружками, а ему, бедному, и сказать некому, – услышал он тихий голос.

Пушкин уже пару часов отдыхал от субботника в квартире Амадеева подопечного и иногда вслух комментировал состояние Ильи. А тут отвлекся и не заметил, что Глуковский проснулся.

Похмельный Илья изумлённо смотрел на своего нового друга, который сидел в его рабочем кресле. Он готов был поклясться на своей плохо насыщенной гемоглобином крови, что пил вчера в гордом одиночестве.

– Ну что, Илюша, плохо тебе? – жалостливо спросил Сергеич.

– Сань, будь человеком, сбегай в магаз – трубы горят.

– Ага, только разбег возьму… Илья, как тебе не стыдно… ты же поэт! Впрочем, трезвый поэт ещё большее недоразумение, чем поэт пьяный… – философствовало наше всё. – Завязывай. Давай чего-нибудь жирного и соленого на завтрак и кофе покрепче. А потом я тебя порасспрашиваю.

– О чём?

– О поэтическом сообществе. Я человек новый, мне же интересно, кто у вас тут с кем, кто за что, ну, и кто что из себя представляет… пойдём на кухню.

По прошествии некоторого времени в желудке поэта современности утвердилась яичница из четырех яиц с остатками докторской. Глюку даже полегчало, и теперь он, закинув ногу на ногу, повествовал поэту пошлого про мирок стихоплётов столицы.

– …вот… ну Кирюха, рыжий – ты его видел – с которым я в клубе сцепился, он раньше песни писал, ну, тексты в смысле, в основном рок, а теперь остепенился, преподает в каком-то институте основы поэтического творчества. Правильный стал – аж противно.

– Илья, а ты вчера вспоминал Боровича. Я, каюсь, о нем не слышал, но… он тоже поэт? – Пушкин решил провести разведку, как просил его Палыч.

– Не, Сань, Димка, он про заек… ха-ха-ха… – Глюк было захихикал, но, увидев недоумённый взгляд друга, осёкся и продолжил серьёзно. – Он написал книгу рассказов, очень хороших. После неё журналисты обозвали его Чеховым двадцать первого века…

Пушкин изобразил понимающее лицо и поддакнул.

– Это очень лестное сравнение… надо бы прочесть.

– Да вон в шкафу стоит, читай на здоровье… – Глюк махнул рукой в направлении стены, за которой предполагался шкаф с книгами. – Кстати, я тут собирался с ним пересечься. Хочешь компанию составить?

– Только, если это удобно. И без выпивки!

– Ну, Сань, как так без стопарика? Мы четыре года не виделись… – обиженно прогнусавил Илья.

– Ну вот так. Друг, – Сергеич для установления контакта преодолел себя и произнес-таки слово, которым Глюк постоянно именовал его в своих мыслях, – а у тебя, вообще, какие цели, стремления в жизни? Ну, чего ты от неё хочешь: славы, денег, потомства…

– Ух ты ж блин, какие вопросы пошли. Ну насчет потомства я ещё успею, а слава и деньги… кто ж их не хочет? Тем более, что они всегда приходят вместе…

– Не скажи. Вот у Христа слава такая, что никому не снилась, а он ведь был нищим.

– Ну да, не поспоришь. Знаешь, Саня, задумчиво сказал Глюк, – хочу стихи хорошие написать, чтоб их через сотни лет знали и читали. Я, в общем, не только хочу, но и делать пытаюсь. У меня даже тайная тетрадь есть. Но за хорошие, мать их, стихи денег не платят. Сейчас главное хайп поймать и в соцсетях отметиться. Вот знаешь, за муру типа «рис и тортилья – день сижу в сортире» деньги платят, и даже на публике исполняют. А что-то более интересное и возвышенное нужно очень небольшому числу людей.

– А ты хочешь попасть в круг этих людей? Я заметил, ты популярен в своей тусовке…

– Может и хочу, только как?

– Ну для начала, привести себя в человеческий облик, чтоб люди не шарахались… например, помыться, постричься, не ходить зимой в магазин в шлёпанцах…

– ????? Ты откуда знаешь… как ты вообще здесь оказался? Я вчера пил один…

– …

– И не надо мне говорить, что я допился до ручки, впустил тебя в квартиру и не помню этого, – Глюк подпрыгнул на табуретке и снова сел.

– В общем так, я тебе сейчас скажу, а ты либо примешь это, либо не примешь и выкинешь из головы, но тебе придется с этим смириться. Пока я не доделаю свою работу, я из твоей жизни никуда не денусь…

Глуковский подскочил, как ужаленный, и отпрыгнул к окну, разве что на подоконник не залез.

– Ты это, – взвизгнул Илья, дико вращая глазами, – ты если из этих, заднеприводных, то катись отсюда, пока я тебе шею не свернул. Я нормальный! Я баб люблю!

Сергеич недоуменно уставился на Глюка.

– Задне… что? Я не понял, – растерянно спросил отец современного русского языка.

– Ну, гомосек?

– Сек…? Я никого не секу. Телесные наказания, вроде, запрещены…

– Ну, хватит уже прикалываться. Ты пидор?

– Какой ещё… пи… дор… помидор? Илья, я не понимаю твою реакцию… объясни нормально…

– Ты голубой?

– Я, Илья, смуглый. Голубой, или точнее синий, скорее ты…

– Да ты издеваешься! Короче, нравится дебила изображать, пожалуйста, спрошу, как дебила. Ты мужеложец? Ты специально ко мне в друзья набивался, чтоб трахнуть, когда я выпимши буду?

– Ах вот ты о чем! – теперь уже Пушкин взвился, как осой укушенный, – ты точно допился. Я – бардаш7171
  Оскорбительное наименование гомосексуалиста во времена Пушкина


[Закрыть]! Охренеть можно! У меня жена и четверо детей… были. И вообще, странно, что тебе эта мысль первой пришла в голову. Стало быть, ты боишься, что тебя примут… как это по-современному… за гея? Раз боишься, значит есть основания…

Солнце русской поэзии вовремя успело отпрыгнуть в коридор, иначе быть бы ему битому табуретом, и рвануло по квартире. Трехминутный забег Пушкина и Глюка закончился очень резко. Сергеич не успел к двери. Между риском быть пойманным или разоблаченным, он выбрал… Да ничего он не выбрал. Он просто забыл о мерах предосторожности и шагнул сквозь стену в соседнюю комнату. И замер. Глюк тоже замер. В состоянии ступора он зашёл в комнату, в которой растворился Саня…

– Ты кто?

– Спокойно, Илья, я Пушкин… Александр Сергеевич. Согласен на Саню. Я умер после ранения на дуэли десятого февраля тысяча восемьсот тридцать седьмого года. Но сейчас я временно нахожусь на земле по поручению Бога. Он считает, что ты талантлив и отправил меня помочь тебе развить талант и направить твою жизнь в нужное русло. Фух… Сказал…

– … – тишина говорила сама за себя.

Цвет лица Ильи сменился с зелёного на пунцовый.

– Спокойно, стоять, фу… – выкрикнул Сергеич, пятясь к окну, – я неуязвим, я прохожу сквозь стены, телепортируюсь на любые расстояния и знаю наперед все твои мысли. Святая вода тебя не спасет. Смирись и позволь мне тебе помочь…

Финита ля комедия. Певец

– Слушай, если хочешь мне помочь, просто отстань. Иди в гримерку и сиди там. Раньше, чем закончится репетиция, я отсюда не уйду. Договаривались же, сначала репетиция, потом врач…

Кенар в очередной раз тяжко зашёлся кашлем. Композитор Игорь Лысенький, чья вполне себе паспортная фамилия невероятно гармонировала с его обликом, тяжко и грустно выругался… С некоторых пор он задумал отойти от попсы и пробовал писать музыку поп-оперного направления. Каким местом он почуял, что оперный баритон Борис Кенаренко устал от Тореадоров, Жермонов и Греминых, никто не знал, но Лысенький предложил записать пять первых композиций именно ему.

Ставка делалась на музыкальные партии, не сложные для солиста оперы, но неподъёмные для среднестатистических представителей российской эстрады. Сначала, разумеется, предложил крашенному блондину, но тот не захотел. Тогда Игорь Михайлович обратил свой взор в сторону Кенара, который иногда участвовал в сборных концертах. Предложение легло на благодатную почву, и вот в перерывах между выступлениями в границах всего шарика, от Милана и Лондона до Берлина и Санкт-Петербурга, Кенар записывал новые композиции. Сегодня писали уже третью.

Запись шла тяжко. Процесс частично осложняло не такое уж и редкое Борькино похмелье, с которым он, впрочем, успешно работал. Но больше всего проблем доставлял кашель. Вот и сейчас в финале идеально записанного музыкального момента Кенар надсадно закашлялся и испортил всю запись. И это уже не первый, и даже не десятый раз.

– Борь, ну ты чего, болеешь? Так бы и сказал. Бронхит лечить надо, – проворчал Лысенький, когда баритон отдышался и приобрел более-менее нормальный цвет лица.

– Да нет у меня никакого бронхита. Просто кашель. Курю много, – оправдывался Кенар.

– А я говорить, что нихьт репетиций, к врач надо идти, – прогудел Бетховен.

– Ну, кто бы вы ни были, а разумное зерно в этом есть, – поддакнул Игорь Михайлович. – Вы, кстати, кто? Где я вас видел?

– Я есть Лю… Леонид. Я его администратор.

– Кенар, серьезно? – композитор и продюсер был поражен в самое сердце. – А Милка куда делась?

Борис только было набрал воздуха, чтобы что-нибудь сказать, как Бетховен уже ответил.

– Я её выгнать, потому она die narrin, как это есть по-русски… дура. Вот! Она совсем за ним не следить, а он нужно к врач.

– Соглашусь, коллега. Борис Юрьевич сегодня не в тонусе. Забирайте его и ведите к врачу, – как-то радостно-задумчиво проговорил Лысенький. Несмотря на пул развесёленьких песенок в анамнезе, он по жизни был пессимистом и всегда сначала предполагал всякую гадость. Так потом радоваться было интереснее.

– Ладно, Игорь. Тогда до следующего раза. Пойду лечиться. Этот тиран не отстанет.

Игорь Михалыч потер лысину и пошёл пить кофе в ожидании следующего представителя российской эстрады, запись у которого планировалась только через час.

Кенаренко в это же время понуро тащился за Людвигваном к выходу из бизнес-центра, в котором находилась студия.

– Так, уважаемый, где у вас здесь лечиться? Где есть врач?

– Да не люблю я врачей этих всяких. Меня Масловский знакомил с коллегой по эфиру. Коллега когда-то врачом работал. Он сказал, что у меня обструктивный бронхит и надо травки попить.

– Ты есть серьёзно? В двадцать первый век бронхит лечить травка? Двести лет назад и то пытались придумать медикамент для лечений. Травка не доверять. Правда тогда лечение такой медикамент часто приводить к exitus letalis. Но сейчас, наука ушоль вперёд! Нам нужен врач и полный обследование. Немедленно.

– Ладно, чёрт с тобой. Сейчас спрошу. – Кенаренко достал смартфон. – Серый, здорово. Будь другом, скажи, в каком медцентре ты лечишься… ну да, надо уже делать что-то с этим кашлем… Понял, спасибо. – Кенар отключился и сообщил Бетховену. – Сейчас я запишусь, если получится сегодня, то поедем туда. Если нет, значит, придется подождать.

Кенаренко повезло, записали через полтора часа. Полтора часа препирательств с проклятым Леонидом, четыре испорченных сигареты и миллион нервных клеток. Как только Кенар доставал из пачки сигарету, психованный администратор коршуном кидался на неё и хватал руками даже зажженную. И хоть бы что! Даже не морщился!

– Борис Юрьевич? – услышал Кенар свое имя. Голос принадлежал мужчине лет пятидесяти. – Проходите.

Людвигван пошёл было за баритоном, но увидев возле своего носа кулак, тормознул. Через пять минут Кенар вышел и бодро потопал в сторону лаборатории сдавать кровь, потом в сторону рентген-кабинета с направлением на МРТ. А ещё через сорок минут Кенаренко вышел из кабинета врача с перекошенным лицом и на трясущихся ногах, держа в не менее трясущихся руках заключение МРТ и предписание от врача посетить скорбное заведение неподалеку от метро Каширская7272
  Имеется в виду НИМЦ онкологии им. Н. Н. Блохина


[Закрыть].

В заключении врача шрифтом таймс нью роман, двенадцатым кеглем чёрным по белому значилось «новообразование в правом лёгком неуточнённое, требуется уточнение диагноза. Назначение лечения после обследования». Кенар плюхнулся на лавку рядом с Бетховеном и прошептал.

– Где же ты был раньше? Почему никто не пнул меня в задницу, чтобы я пошёл к врачу? Какой я осёл!

– Борис, всё есть плёхо? – озабоченно поинтересовался Людвигван.

– Да, всё очень плохо. Я умираю… Mama, ooo, I don’t want to die… – с чувством пропел Борька и неожиданно услышал продолжение.

– I sometimes wish i’d never been born at all7373
  Bohemian Rhapsody, сл. и муз. Ф. Меркьюри, 1975 год.


[Закрыть]… – хрипло поддержал Бетховен.

Как-никак репертуар предпоследнего подопечного был выучен вдоль и поперёк. И что самое обидное – история-то повторялась. Хотя бесчинств, подобных тем, которые устраивал тот, предпоследний, за нынешним не водилось. Самое большое бесчинство – перепить сверх меры. Людвигван было загрустил, но потом вспомнил, что подопечному ещё хуже, быстро взбодрился и выдал.

– Ничего. Всё ещё можно исправлять. Главное – уделить сейчас это весь сил и не сдаваться. И пьянство в этом не помогать. Куда нам надо ехать?

Бетховен деловито встал и ждал, пока отомрет Кенар, а тот ещё не успел переварить познания своего немолодого администратора в репертуаре Queen, как опять был поражён в самое сердце. Он ведь даже вслух не сказал, только подумал о том, чтобы залить своё состояние водкой до полного пофигизма, а этот тиран-деспот уже предупредил его порывы. Бориса всё больше терзали смутные сомнения…