Текст книги "Три стервы"

Титью Лекок
Три стервы

© Titiou Lecoq, 2013

© Photographee.eu/Shutterstock, Inc, фотографии на обложке

© Н. Добробабенко, перевод на русский язык, 2016

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2016

© ООО “Издательство АСТ”, 2016

Издательство CORPUS ®

Моей сестре

Пролог
Вечеринка в память о Курте

Сначала – звонок, хлопает дверь, открывается и закрывается, туда-сюда. Топот в прихожей. Поцелуи и всякие “О!” и “Ух!”.

– Явился? Я думала, ты еще пашешь.

– Вообще-то должен был, но я здорово продвинулся.

– Слушай, Антуан, давай не будем о работе, ок? Не сегодня…

Сплошной гул голосов. Звон стаканов.

– Свечи принесла?

– Нет, они за Эмой.

– Все, тишина, начинаем…

– Свечей у меня нет, зато есть водка.

– Водка! – повторяет чей-то голос. – Годится!

– Но не станем же мы вызывать его дух, вышли уже из этого возраста…

– Решил косить под старого хрена?

– Ну, слушайте, сколько еще мы будем это мусолить?

– Пока Кортни не предъявят обвинение.

Смех.

– Ох, ребята, вы реально больные.

– Эй, феминистка, хватит.

– А если мне это действует на нервы? Она обязательно должна быть сукой, да? Давай, Эдип, разберись со своей мамашей!

– Ух ты! Что-то все сегодня очень агрессивные, да, Шарлотта?

– Ага, только они тебя провоцируют. Ты сегодня в своей самой красивой майке, Фред…

– Тебе правда нравится?

– Да нет, она прикалывается. Тебе каждый год талдычат, что майка с In Utero – полный отстой.

– Нет, честно, мне нравится. Это оригинально, что ты… не выбрал Nevermind.

– Чего? Кому-то хочется, чтоб я ходил с Nevermind? Ну-ну…

– Да подожди ты, я вот принес диск с неиздававшимися би-сайдами.

– Выкинь свои неиздававшиеся – они все вышли на последнем бокс-сете. Все это сука Кортни, да, Эма?

– Ты меня достал, Гонзо… А вот ставить водку на мой стол от Старка не надо. Похоже, ты так и застрял на гранже…

– Слушай, у тебя сейчас кто-то есть?

– Да, я кое с кем встречаюсь.

– Ого, гениально!

– Девчонки, кончайте разговаривать с ним как с трехлетним!

– А чем она занимается?

– Она из универа.

– Вау! Препод?

– Нет.

– Аспирантка?

– Тоже нет, она студентка, второй курс заканчивает.

– Ну ты даешь, Фред! Зацените, он только что признался в педофилии. Сколько же ей лет?

– Девятнадцать.

– Нет, прикиньте…

– Ладно, начнем?

– Блин, начнем что? Опять дискуссию о самоубийстве, да?

– Да вы что, сегодня пятое апреля, не об акциях же говорить?!

– Ладно, вперед. Итак, я считаю, он покончил с собой, потому что жизнь – полное дерьмо. Так го-дится?

– Он не кончал с собой! На ружье никаких отпечатков, даже его собственных, так что его убили, и я считаю, что это…

– Заткнись! Он покончил с собой, потому что “система звезд” – не его фишка, он в это никогда не играл.

– А я вам скажу, если б Курт увидел сейчас нас, сборище тридцатилетних буржуа, довольных жизнью и вспоминающих о гранже раз в год, он бы пустил себе вторую пулю в лоб.

Часть первая

Глава 1
Похороны и Стервы

Последние десять минут Эма упорно держала голову запрокинутой и сверлила глазами потолок церкви. Скользя взглядом по замысловатым изгибам готических арок, она пыталась удержать слезы и надеялась, что ей это удастся. Но во-первых, уже ощутимо ныл затылок, а во-вторых, становилось все очевиднее, что приличествующих обстоятельствам слез не избежать. И хотя она приняла твердое решение изгнать все мысли, так или иначе связанные с ней, от этого сборища людей в черном со знакомыми, но осунувшимися и бледными лицами деться было некуда. Поэтому в горле застрял ком и мешал дышать. По другую сторону прохода она видела родителей и вечного, но от этого не менее эфемерного жениха, Тюфяка Первого. Бедный парень был полностью раздавлен. Его лицо, в котором и в обычные-то дни было не больше мужественности, чем во фруктовом желе, теперь окончательно растеклось. Даже сидевший рядом с Эмой Антуан был белее полотна. Его руки безжизненно лежали на коленях, таким же безжизненным казалось и все тело. Он словно был устремлен к какой-то одной точке, возможно, к огромному золоченому распятию, нависавшему над собравшимися. Ей не хотелось, чтобы подумали, будто она взвешивает печаль или оценивает уровень горя каждого из присутствующих, но она не могла удержаться, чтобы не следить за их поведением. В ожидании начала церемонии по церкви прокатывались, отдаваясь эхом, едва слышные шепотки. Если уж зрелище чужой печали так потрясало ее, то страшно подумать, что с ней будет во время самих похорон. В данный момент у Эмы имелись два совершенно конкретных опасения. Опция номер один: на нее нападет безумный смех, она будет, как психопатка, хохотать во все горло, с выпученными глазами, надувшимися на шее венами, бесконтрольно размахивая руками, – то есть вести себя как готовый кандидат на койку в дурдоме. Опция номер два: все будет гораздо проще, и во время кремации она свалится на пол. В обоих случаях ее сочтут истеричкой, непременно заподозрят, что она под кайфом, причем в святом месте, и наверняка расценят это как отягчающее обстоятельство. К счастью, гроб она пока не видела. Чтобы сохранить душевное равновесие, Эма еще раньше категорически отказалась присутствовать при том, как тело будут класть в гроб. “Но, знаешь, бальзамировщики проделали потрясающую работу по реконструкции лица”. Из этой фразы, причем наверняка из-за наличия в ней “но”, она сделала вывод, что такая оценка призвана успокоить ее. Вот только Эму, как человека более или менее нормального, она заставила окаменеть от ужаса и добавила лишнюю сотню метров к расстоянию, которое она определила между собой и гробом. Реконструкция лица… Эма не хотела видеть это лицо ни мертвым, ни реконструированным.

Учитывая ситуацию, уже чудо, что семье удалось добиться похорон по церковному обряду. Она как раз пыталась прикинуть, сколько отвалили Дюрье, чтобы обойти запрет на произнесение слова Божьего над гробом, как вдруг почувствовала, что ее дернули за бретельку лифчика, и услышала слабый щелчок. Она в ярости обернулась:

– Ты что, Гонзо. совсем офигел?!

Он искренне расстроился и развел руками:

– Пардон, не удержался. Слишком живо вспомнил, как ты сидела передо мной на лекциях по философии.

Антуан бросил на них в высшей степени неодобрительный взгляд, но тут вмешался Жиль:

– Ладно тебе, Антуан, каждый справляется со стрес-сом, как может.

На кафедру поднялся священник с двумя мальчиками-служками. Присутствующие встали, вразнобой зашаркав стульями. И тогда Эма поняла, что у опции номер один шансов нет и она прямиком провалится в истерику – держать удар она не способна. Завершив свой выход на сцену, священник сделал присутствующим знак садиться.

– Дорогие друзья, сегодня мы собрались в храме Божьем, чтобы попрощаться с Шарлоттой Дюрье.

Эта предельно простая фраза, к тому же содержавшая полный набор презираемых Эмой клише, вызвала такую бурю физических реакций, с которой ей не совладать. Стремительно накатывался обморок, и при этом комок в горле быстро разрастался, словно опухоль. Слезы уже готовы были пролиться, когда – о Божественное чудо! – звук поспешных шагов спас ее от катастрофы. Фред, растерянный, задыхающийся, остановился посреди центрального прохода, и даже на расстоянии всем была дана возможность созерцать струйки пота, скатывающиеся по его щекам, исцарапанным поспешным бритьем. Гонзо похлопал Антуана по плечу:

– Твой братец в своем репертуаре!

Бедняжка Фред явно паниковал. Эма осторожно махнула ему рукой, приглашая занять место рядом с ней. И только когда он скользнул на соседний стул, который из-за церковной акустики, естественно, заскрипел с удвоенной силой, она заметила, что изображено у него на спине. Этот придурок ухитрился надеть свою знаменитую футболку In Utero. Чтобы оценить степень дурного вкуса, нужно зримо представить себе сам рисунок: ангел с ободранной кожей и оголенными мышцами, венами, кишками и прочими внутренностями. Для похорон лучше не придумаешь.

Несмотря на это, секунд через сорок она уже превратилась в насос, с всхлипами качающий слезы. Гонзо неловко схватил ее за плечо, но его жест только усилил рыдания. Тело полностью вышло из-под контроля, как потерявшая управление машина, хотя Эма ощущала себя странным образом холодной и далекой от разворачивающейся на ее глазах сцены. Она словно беспомощно наблюдала со стороны за собственными слезами. Приступ строго следовал четкому порядку. Стоило священнику или кому-то из близких взять слово, как она начинала рыдать и, соответственно, больше ничего не слышала, что позволяло ей успокоиться. Но, едва затихнув, она снова начинала воспринимать надгробные речи, и водопад возобновлялся. Можно было подумать, что ее организм решил избавиться от всей содержащейся в нем жидкости. Если так дальше пойдет, из пор начнет сочиться кровь. Она тщетно пыталась сосредоточить внимание на Антуане, который попеременно сминал и разглаживал листок с текстом молитв, демонстрируя полное безразличие к ее талантам плакальщицы и будто не слыша всю богатую гамму производимых ею звуков: шмыганье носом, кашель, повизгивание, стоны, жалобное бормотание, задушенные вскрики.

Когда она покинула церковь, буря рыданий утихла, и Эма снова задышала. Как и положено на парижских похоронах, погода была пасмурной. Все они, старые друзья, собрались тут: молча затягивались сигаретами, выглядели неуклюже и держались чуть в стороне от остальных, пробуя угадать, какую роль эти люди могли играть в Шарлоттиной жизни. Что до них самих, то какие тут могут быть сомнения, все написано на лицах. С тем же успехом они могли держать табличку со словами “лицейские друзья”. Они долго так стояли рядышком, ждали и не произносили ни слова. Время от времени в их группке раздавался вздох. Шорох гравия, поддетого чьей-то ногой. У Жиля были красные глаза, и посреди молчания он произнес довольно неуклюжее “фак!”. Фред, который, к счастью, опять надел куртку, вдруг спросил, что они здесь делают. Ему ответил брат, чуть раздраженно объяснив, что они идут “домой”, чтобы помянуть покойную. А Гонзо неудачно пошутил насчет “убийственной атмосферы”.

Позднее Эма старалась не вспоминать этот “чертов говенный день”. Серия предельно неловких эпизодов, попытки друзей доказать, кто из них круче, странная идея, зародившаяся в ее гениальной голове. Все это сошлось на скромной поминальной тусовке, организованной в доме Шарлотты и Тюфяка. Тюфяк, впрочем, тут же превратился в Хлюпика в ходе душераздирающей сцены: рыдая и хлюпая носом, бедный парень свалился на пол гостиной (то есть имела место Эмина опция номер два) и принялся подвывать, как свинья, которую режут:

– Я не понимаю. Не понимаю. Все было нормально. Да, у нас были проблемы, как у всех. Почему же она не была счастлива?.. Я все делал для нее. И с работой все было хорошо. Она даже писала статью для Objectif Économie. Мы только что купили дом. Я готов был на все ради нее… Почему? Я даже не знал, что у нее есть оружие.

К счастью, вскоре двое мужчин в темных костюмах твердо взяли его под руки и вывели из комнаты. Приличия здесь блюли строго.

К этому времени Эма потеряла из виду своих приятелей. Ее окружали абсолютно пустые стены слишком белой квартиры, в которой так и не успела расцвести семейная жизнь. Эма вперилась застывшим взглядом в накрытый стол, испытывая при этом удушье, нараставшее с каждой секундой. И ни намека на бутылку водки, естественно. Горе здесь, конечно, заливали, но исключительно марочным бордо.

– Я бы посоветовал сент-эмильон.

Она обернулась. Ей хватило одного взгляда на чувака в безупречном костюме, чтобы догадаться: будет клеить. Достаточно его улыбочки. Уверен, мудак, что обходительность решает все.

– Спасибо, но я не пью, – ответила она тоном, который мог подразумевать “и не трахаюсь тоже”.

– Не хочу выглядеть невежливым, но вы, по всей вероятности, Эма? Шарлотта и Эдуард много рассказывали о вас…

Подобные фразы всегда вызывали у нее острый приступ паранойи. Когда о ком-то рассказывают много, то наверняка отнюдь не для того, чтобы превозносить его достоинства. А если еще учесть отношение Шарлотты к Эминому развратному образу жизни…

– А вы кто? Могу предположить, что коллега по работе.

– В точку. Позвольте представиться, Фабрис. Я кон-сультант в McKenture, из того же отдела, что Шар-лотта.

– А-а-а… Никогда ничего не смыслила в Шарлоттиной работе.

К несчастью, он принял это замечание за свидетельство интереса и принялся ее просвещать.

– Да, все очень сложно. Но если объяснить более-менее простыми словами, то компании спрашивают у нас совета по повышению рентабельности, улучшению показателей. Гамма возможных инструментов достаточно широка: слияния и поглощения, сегментация продукции и рынков, разработка новых продуктов, снижение затрат. Мы всегда готовы помочь, предложив меры, адаптированные индивидуально под конкретные условия.

Бинго, он поставил рекорд – ухитрился воткнуть в одну-единственную тираду как минимум десяток слов, которые она ненавидит.

– М-да… Я и мир бизнеса, знаете ли…

– Мы занимаемся как частными, так и государственными предприятиями. Вы бы удивились…

– Вот в этом я не сомневаюсь… Извините, но сейчас я хотела бы побыть одна. Для меня это трудный день.

Эма ожидала, что он хотя бы сделает вид, что смутился. Но нет. Месье “Мир-бизнеса-прекрасен” сохранил ту же непринужденную улыбку, протягивая визитную карточку “на случай, если вам захочется что-то реструктурировать в своей жизни”.

Эма быстро отошла. У нее кружилась голова, и ее подташнивало. Вытащив телефон, чтобы прикинуть, сколько еще времени нужно оставаться в этом аду ради соблюдения приличий, она увидела непрочитанную эсэмэску от Блестера. Так, по крайней мере, его имя звучало – тогда она еще не знала, как оно правильно пишется.

Надеюсь, это не слишком тяжело. Думаю о тебе. Позвони, если что-то не так.

Естественно, речи быть не могло о том, чтобы позвонить, они недостаточно близки, чтобы разделять подобные переживания. Секс, хоть с Блестером он и великолепен, не основание для того, чтобы рыдать в трубку. Тем не менее Эма была вынуждена признать, что его сообщение помогло ей вернуть спокойствие посреди этого кошмарного сна наяву. Кошмар достиг апогея, когда она угодила в ловушку, оказавшись нос к носу с бабушкой Шарлотты. Старушка тихонько плакала у нее на плече и что-то бормотала. “Помнишь, как мы ездили на каникулы в Ниццу? Вы были маленькие, я отправляла вас спать, но слышала, как вы шушукаетесь до глубокой ночи, а когда я открывала дверь, вы притворялись, что храпите, а я делала вид, будто верю, что вы спите”. Эма все это отлично помнила, но не имела ни малейшего желания ворошить прошлое. В особенности сегодня, когда все воспоминания вызывали у нее глубокое отвращение. Она бы с удовольствием разделила их с Шарлоттой – без нее в них не было ни смысла, ни вкуса.

Брижит, мать Шарлотты, державшаяся с исключительным достоинством и безукоризненно исполнявшая обязанности хозяйки, заметила Эмино смущение и подошла, чтобы освободить от цеплявшегося за нее исхудалого существа. Эма воспользовалась этим, чтобы сбежать через дверь справа, которая, как выяснилось, вела на кухню. Первым, кого она там увидела, был Жиль. Он резко вздрогнул при ее появлении, а потом она заметила на заднем плане всех остальных – они явно пытались что-то скрыть.

– Все в порядке, – пробормотал Жиль, – это Эма Большие Сиськи.

Они отодвинулись, и она увидела Гонзо, который у окна скручивал огромную козью ножку. Глупая улыбка на его лице сразу разозлила Эму. Она с подозрением поинтересовалась, не надрались ли они. Жиль вытащил из-под стула бутылку и прошептал: водка. Она протянула руку и изрядно хлебнула прямо из горлышка, после чего уселась на стол. Кухня, как и вся квартира, была недавно обставлена новой мебелью и выглядела словно коллаж, выполненный в соответствии с рекомендациями глянцевого журнала по декору интерьера – треть белого, треть красного, треть металла. Можно было подумать, что это выставочный образец кухни. Потом они впятером молчали, знаком прося друг друга передать бутылку, пока Гонзо, повернувшись к окну, не объявил:

– Ну, все, готово.

Однако он, похоже, имел в виду не косяк, который только что положил на стол. Со свойственным ему отсутствием такта Гонзо продолжил, обращаясь к Эме:

– Ты потом в бар к Алисе? Я на скутере, могу подбросить по дороге.

– Извини, я сразу пойду домой. Но очень мило, что ты предложил. Тем более я знаю, насколько ты бескорыстен…

Она почувствовала себя немного жалкой из-за того, что соврала ему, но ведь сегодня не самый подходящий день, чтобы клеиться. С тех пор как она имела глупость пригласить его на вечер DJ Стерв в бар, где трудилась Алиса, он к ней прилип. Однако отказаться от роли сводни, которую Гонзо ей, судя по всему, навязывал, – Эмино неотъемлемое право.

Антуан со стуком поставил стакан на стол.

– Фред, я знаю, что тебе на всех наплевать, но мог бы хоть сегодня проявить минимум уважения и избавить нас от зрелища твоей идиотской футболки. Мне пришлось извиняться перед ее родителями за твой наряд.

Фред опустил голову. Отношения “лидер – ведомый” между братьями не менялись. Обычно никто не вмешивался, но сегодня Антуан с его демонстративно покровительственным отношением к ним ко всем, как будто они малолетки какие-то, окончательно и бесповоротно достал Эму. Почти так же, как раболепное поведение Фреда.

– Иногда ты ведешь себя как последний дебил, Антуан. Твой брат хотел как лучше. Он надел эту долбаную майку, потому что на вечеринке памяти Курта Шарлотта сказала, что она ей нравится.

Фред, не поднимая головы, попытался разрядить обстановку:

– Не ругайтесь, пожалуйста. Не сегодня. Антуан прав…

– Погоди, Эма. Нечего меня тут жизни учить. Я общаюсь с братом так, как считаю нужным. К тому же, после всех гадостей, которые ты наговорила о Шарлотте, лучше бы помалкивала. Что до истерики, которую ты устроила в церкви, – браво! Особенно впечатляет, если вспомнить, что за последние десять лет вы ни слова не сказали друг другу.

– Да пошел ты! Я никогда не говорила гадостей, я ей высказывала то, что думаю. И вообще это не твое дело. У тебя и четверти наших с ней общих воспоминаний не наберется.

– Какие воспоминания? Как ты вечно из штанов выпрыгивала, пытаясь доказать, что она неправа, выбрав благоразумный образ жизни?

– Ты совсем козел?! По-моему, ты забыл, из-за чего мы поссорились…

– Тоже мне, мировая проблема. Вот только знать бы, было ли то, что с тобой случилось, ужасным и мучительным испытанием или все в порядке, ты легко справилась. Но похоже, единого подхода тут не существует.

Жиль принялся аплодировать, и хлопки прозвучали в комнате как-то неуместно.

– Браво. Восхитительный диалог. Тончайший вкус, точно выбраны время и место. Теперь вы довольны? Закончили? Потому что в лицее, помнится, ваши перепалки придурочных влюбленных продолжались неделями. И как вам только удавалось выносить друг друга целых два года!

– Знаешь, все просто, – ответил Антуан. – Мы друг друга не выносили.

Эма протянула руку, призывая Гонзо передать ей бутылку. Она сделала глоток, глядя в упор на Антуана, а потом вышла.

После того как Антуан так впечатляюще врезал ей, Эма смирилась с необходимостью насладиться вкусом марочного бордо. Через несколько минут, слегка забалдев, она скользила между гостями. Это напоминало ей какую-то песню группы Chokebore, вот только саму мелодию она забыла. На нее вдруг нахлынула печаль. Но не лишенная надежды и механическая, как та, порожденная атмосферой, которая придавила ее в церкви. Да, ее подруга точно умерла, иначе зачем бы все эти люди собрались. Да-да, она умерла, и Эма вдруг явственно ощутила, что вместе с ней уничтожены пятнадцать лет воспоминаний. Исчезли долгие часы их споров. Все то, что никак не разделишь с умершей. И ни с кем вообще. Смерть лишает общие воспоминания яркости. Теперь это будут не воспоминания, а тусклые картинки, окрашенные печалью, расплывчатые и бесцветные. Вместе с телом в землю закопали все ее юные годы. Но, черт подери, она не могла не думать о том, что в двадцать девять лет как-то рановато хоронить подругу детства. Да, конечно, детсадовские косички, хвостики первых классов и лицейские дырявые джинсы остались далеко в прошлом. Но пусть они и отдалились друг от друга, все равно она – давняя подружка, с которой ты поссорилась из-за… из-за жизни, что уж тут… и на которую злишься, но при этом с радостью видишься с ней раз в год. А сегодня косички, розовые синтетические свитерки, от которых чешется кожа, фотки Марка-Пола Госселаара, наклеенные в дневники, – все это сгорело в одно мгновение и никогда уже больше не вернется. Не вернется – даже благодаря протянутой накрахмаленной салфетке, неровным камням мостовой или вкусу мадленки в чае[1]1
  Ассоциации, переносящие в прошлое героя Марселя Пруста. (Здесь и далее – прим. перев.)


[Закрыть]. Те же ощущения она испытала, когда мать отдала в благотворительную организацию старый диван, обтянутый коричневым бархатом, тот самый, с кофейным пятном на подлокотнике. Позже цвета (коричневый с оранжевым оттенком), звуки (подвизгивающий скрип синтетики), запахи, эмоции будут смутно всплывать в ее памяти, чтобы тут же исчезнуть навсегда в том, что называют прошлым, иначе говоря, в небытии. То, что она считала незыблемым настоящим, свелось к ограниченному отрезку истории.

В прихожей она наткнулась на безвкусную сверкающую рамку с большой фотографией: они с Шарлоттой в рваных джинсах и клетчатых рубахах. Ее однажды сделал Гонзо, когда они тусовались в сквере. На их еще детских лицах сияют ангельские улыбки. В кадр, естественно, не попал косячок в руке Шарлотты. Эма с усилием помотала головой. Нет-нет, дело не только в этом, не только в розовых свитерках. Дело в том, какой стала окружающая действительность.

Шарлотта олицетворяла то, что было прежде. Они никогда не общались в MSN, Майспейсе и Фейсбуке. Они были подружками в те времена, когда выйти на улицу с телефоном – да, с телефоном, но не с этой мелкой штуковиной размером с сигаретную пачку, а с огромной пластиковой коробкой, которая стоит на каком-нибудь комоде или столе и весит три тонны, – так вот, выйти на улицу с телефоном было бы все равно что совершить некий сюрреалистический акт. В те времена, когда тебе влетало за то, что ты на весь вечер монополизировала этот самый семейный телефон. В те времена, когда произносилась фраза, звучащая сегодня абсурдно: “Извините за беспокойство, это Эма, позовите, пожалуйста, Шарлотту”. То есть во времена до… А до чего, на самом деле? Она никак не могла точно сформулировать. Имелось бесчисленное количество примеров, которые у нее не получалось выразить одним точным словом. В техническом плане восьмидесятые годы казались такими же древними, как и пятидесятые. А холодная война столь же актуальной, как битва при Азенкуре. То есть доисторической. Когда же все изменилось? Наверняка где-то между двумя падениями: Берлинской стены и Всемирного торгового центра. Два физических обрушения, с которыми совпало расширение пространства стопроцентно виртуального. По Эминой оценке, десять последних лет гораздо радикальнее, чем все предшествующие десятилетия, перетрясли и частную, и общественную жизнь, а невообразимое сделали привычным и повседневным.

В 1994 году она довольно смутно представляла себе значение термина “программное обеспечение”. Теперь она, не задумываясь, использовала и карту памяти своего телефона, и карту памяти цифрового фотоаппарата или ноутбука. Она выросла без компьютера, но теперь не могла представить себе, как обойтись без интернета, без мгновенного доступа к информации, музыке, фильмам. Политические и технологические потрясения – новая эра, вне всяких сомнений…

Эма потихоньку закурила (единственный порок, который они с Шарлоттой разделяли до конца), и в этот момент опять нахлынула ярость против Антуана. Этот здоровущий самодовольный мудак ничего не понял. Соперничество между ней и Шарлоттой на тему моя-жизнь-лучше-твоей было единственной связью, которую им удалось сохранить после… их разногласий. Но настойчивость этого соперничества доказывала силу их взаимной привязанности, потому что каждая считала другую единственной достойной соперницей. И в результате ни одна не победила и не проиграла. Просто правила соревнования были нарушены. Шарлотта никогда бы не вышла из игры таким образом. В винегрете ее устоявшихся принципов – быть честной, строго следовать раз и навсегда установленным правилам, никогда не делать уступок и, главное, не разрешать гомосексуальным парам брать приемных детей, – судя по всему, должен был быть и такой: самоубийство является проявлением трусости. Эма подумала, что второй раз в жизни на нее сваливается событие, с которым она ничего не может поделать. Травма в чистом виде. И так уже слишком много эпизодов прошлого держали ее в плену и не отпускали… Антуан не прав. Да, в последние семь лет девушки практически не разговаривали, но то, что они друг о друге знали, было значительно глубже любых правил вежливости, бытующих у взрослых людей. Они вместе провели долгие ночи без сна, выстраивая свои теории смерти и секса.

С тех пор как Эма узнала о самоубийстве Шарлотты, у нее не было времени, чтобы поразмыслить о нем. Но сейчас, находясь под алкогольными парами, стоя перед фотографией, запечатлевшей их дружбу, и озираясь в поисках пепельницы, она вздрогнула от не пойми откуда взявшейся мысли. Это было словно застрявшая между зубами крошечная песчинка, которую не удается локализовать. Эма только-только решилась стряхнуть пепел в горшок с домашним цветком, как ее осенило. Шарлотта не была ни на стороне смерти, ни на стороне жизни. Она просто была нормальной. А в этом самоубийстве не просматривалось ничего нормального. Будь оно так, это значило бы, что Эма никогда ничего не понимала и не знала свою лучшую подругу, однако она была уверена, что это невозможно.

Не описать облегчение, которое охватило ее в тот же вечер, когда она вошла в “Бутылку” и увидела Стерв и других знакомых в разных концах зала. Эма вспомнила, что они забыли предупредить посетителей: этим вечером диджея не будет. Но оказалось, что оно и к лучшему, поскольку Эма еще острее ощутила, как наконец-то возвращается к обычному течению жизни после дня, проведенного на ничейной полосе, когда она только и делала, что мусолила давние воспоминания. В зале кричали, хохотали, вопили. Алисе как бармену пришлось выставить бесплатную выпивку в качестве компенсации за отсутствие музыки. Друзья заходили по одному за стойку и проглатывали свою стопку в мгновение ока, чтобы толстяк Робер, хозяин бара, не заметил, как гости угощаются за счет заведения. Но поскольку степень их опьянения могла вызвать подозрения, Стервы время от времени что-нибудь заказывали. К сожалению, в последнее время Робер стал находить странным, что один-единственный коктейль способен привести их в такое состояние.

Объективно говоря, в “Бутылке” ничего привлекательного не было. Один из многочисленных парижских баров с пластиковыми столиками и стульями, с пятнами кофе и алкоголиками. Общее впечатление – преобладание коричневого цвета. Эма начала зависать здесь по чистой случайности. Заведение оказалось на полпути между ее квартирой и концертным залом с бесплатным входом, что было большой редкостью. Перед концертом она заходила на несколько минут выпить у стойки кофе. Поскольку в то время она была единственной клиенткой моложе 75 лет, ее довольно быстро приметила барменша Алиса, которая регулярно выслушивала женоненавистнические оскорбления от старых алкашей и столь же, впрочем, регулярно ставила их на место. Вследствие половозрастной солидарности они принялись однажды болтать, Эма забыла о своем концерте и простояла весь вечер, облокотившись о стойку.

Спустя несколько недель, все так же облокотившись о стойку (она стала подозревать, что со временем на ней появятся следы ее локтей), Эма вместе с Алисой потихоньку подшучивала над обалденной девицей в вызывающе шикарном прикиде, которая в одиночестве допивала за столиком третий дайкири. И тут девица неловко поднялась, подошла к ним и с блуждающим взглядом спросила:

– Ну, что, стервы, вам в лом мое платье за две сотни евро?

Они так никогда не узнали, что Габриэль одна делала в баре тем вечером. Но, как бы то ни было, после того как толстяк Робер разнял едва не подравшихся Алису и Габриэль, несравненная Габриэль стала присоединяться к ним у стойки, чтобы обсудить проблемы мироздания.

Со временем они стали приводить подруг, и образовалось нечто вроде клуба. Окрестные пьяницы с изумлением наблюдали за тем, как их территорию захватывает банда девиц. В первый вечер каждого месяца проходило очередное собрание Стерв. Они разработали настоящую концепцию. В самом начале они, как и все их сестры по полу, ограничивались дискуссиями “между нами, девочками”, по большей части сводившимися к попыткам найти псевдопсихологические объяснения поведению их мужских alter ego. О собственных реакциях они не говорили ничего, ну, или почти ничего, лишь время от времени переспрашивая: “Я же была права, да? Вы со мной согласны?” Но когда речь заходила о мужиках, тут уж их поведение тщательно изучалось во всех ракурсах под лупой, под микроскопом и в рентгеновских лучах. Такие себе обсуждения с зашкаливающим уровнем радиации, типа Чернобыля. Начинались они с пересказа простейшего факта, например: “Я сказала Ромену, что поругалась с боссом, так представляете, как он отреагировал? Даже не спросил почему. Как будто ему это неинтересно!” По логике, им бы прийти к напрашивающемуся выводу: это его и впрямь не интересует. Но они, ввязавшись в некое странное, но азартное состязание, довольно быстро выруливали на “Этот тип напрочь лишен эмпатии, у него явная тенденция к восприятию окружающих как неживых объектов. Не хочется тебя пугать, но это, как ни крути, симптом самых разных психопатологий. Иначе говоря, вполне может статься, что однажды он перережет тебе горло в полнолуние”.

А потом, во время самой банальной на первый взгляд попойки, Алиса конфисковала стаканы и объявила, что ее достало препарирование тонкой душевной организации их сексуальных партнеров. Тем более что они движутся по кругу, поскольку в конечном счете все это одни и те же проблемы, которые повторяются – независимо от конкретной мужской особи. И выводы, к которым они приходят, фактически сводятся к тому, что да, парень нужен, но так, чтобы он занимал не слишком много пространства. Он обязан уважать их независимость, ибо они современные женщины, но при этом в постели обращаться с ними как со шлюхами. Сделав ставку на их тройственный объединенный разум, Алиса заявила, что пора уже переходить к чему-то более конструктивному. Прекратить потоки занудных слезливых жалоб. Ее идея была по-настоящему революционной: пора заинтересоваться ими самими, девушками. Их поведением, реакциями. Придать хотя бы минимальную стройность противоречивым представлениям наследниц феминизма, согласовать благородные принципы равенства с их собственной повседневной жизнью.