Текст книги "Катана для оргáна"

Глава III. Pink panther theme1515
  ^* Тема розовой пантеры. Композиция композитора Генри Манчини (1963).


[Закрыть]

Майор Крюков (в миру – ТТ) шёл по широкому тротуару прогулочным шагом сытого леопарда, старательно разглядывая каждую встречную кошечку. Этот процесс был инстинктивным и практически не затрагивал его сознания. Сначала его зрительные детекторы дальнего привода выявляли из толпы прохожих женскую фигуру, фильтруя основные параметры – рост, объем, наличие талии, стиль одежды. Затем, если объект проходил первую степень фильтрации, взгляд сканировал приближающуюся особу снизу-вверх на предмет наиболее привлекательных женских черт – бедра, бюст и общая грациозность движений. Попутно, в фоновом режиме, периферическое зрение оценивало помехи – например, наличие рядом с прохожей сопровождающего мужского пола и степень его маскулинности – так, на всякий случай, тут ТТ не особо волновался – его спортивное тело в сочетании с удостоверением майора милиции могло быстро поставить (или уложить!) на место любого ревнивца.

Наконец, когда женская особь подходила ещё ближе, включались детекторы ближнего привода, которые быстро оценивали возраст, черты лица, выражение глаз и запах, интегрируя всю полученную информацию в цельный образ. Заодно происходило дешифрирование того, был ли он сам аналогичным образом замечен и проанализирован и произвёл ли какой-либо эффект. А точнее удостовериться, что эффект этот по-прежнему ожидаемый и соответствующий.

Нет, конечно же, никто из дам не поворачивал головы и тем более не оглядывался. Но за жалюзи напускного равнодушия, обычно прикрывающими женские молниеносные взгляды, ТТ умел безошибочно считывать нечто большее. В автоматическом режиме распознавая нюансы мимики, его мозг со скоростью ЭВМ выдавал результат, причём – как и ЭВМ – в двоичной системе. Только вместо единицы и нуля анализатор ТТ использовал пару «даст» или «не даст». Женщины из второй категории ТТ практически не попадались. Возможно, они выпадали из его поля зрения ещё на дальних подступах. Или же незамысловатая программа, управляющая поведением ТТ, выдавала желаемое за действительное. Впрочем, внушительная коллекция трофеев позволяла ТТ полагать, что он был просто неотразимым.

Задание полковника его совершенно не вдохновило. Какое ещё кресло? Что за хрень!? Что он, ОБХССник что ли, ворованную мебель искать? Совсем, старый пень, уже свихнулся. Нашёл старьёвщика по комкам1616
  «Комок» – в народе так называли комиссионные магазины.


[Закрыть] ходить. Хотя… Хотя в комиссионку можно было бы и заглянуть. Туда изредка морячки японские двухкассетные «Шарпы» сдают на продажу – такие монстры! ТТ мечтал купить такой многоцелевой комбайн. Во-первых, это – вещь! Признак особого статуса владельца. (Конечно, японский цветной телевизор в этом плане ещё лучше, но и цена…). Во-вторых, на двухкассетнике можно быстро модную песню у кого-нибудь переписать. А самое главное! На него можно тайно записывать сладостные стоны своих одноразовых или многоразовых подружек. Поставил на подоконник за занавеской, кнопку нажал и вперёд. Зачем? А затем, что потом эту коллекцию вздохов и повизгиваний можно на музыку наложить. Должно получиться не хуже, чем у того парняги, который записал звуки китов, как они под водой гудят. (ТТ прочёл об этом в журнале «Ровесник»). Тот добавил к китам музыкальный фон и стал продавать пластинки. Диск, помнится, так и назывался «Песни китов». А у него будет называться ещё лучше – «Песни сирен» (даром что ли мент?!).

ТТ улыбнулся своей остроумной находке, глядя на очередную прохожую. Та, решив, что улыбка адресована ей, неожиданно улыбнулась в ответ, но шага не замедлила. ТТ коротко оглянулся, оценив размеры, формы и амплитуду колебания «кормы», и тут вдруг вспомнил о чёртовом кресле и о задании. Тьфу ты! Музыка, что называется, навеяла.

Майское солнце всё это время пригревало на совесть. Поэтому, когда после пересечения с Ново-Садовой слева показалось приземистое здание популярного пивного ресторана «Золотой колос», ТТ решил, что, пожалуй, можно совместить приятное с полезным, а именно хлебнуть пивка и заодно послушать, о чём судачит городское народонаселение.

Рабочий день ещё не кончился, поэтому очередь на улице была небольшая – всего человек в тридцать, но в пивной все столики были уже заняты трудящимися, словно это и были их рабочие места. Войдя без очереди по служебному удостоверению, майор приблизился к стойке, над которой висел огромный плакат: «ВЫШЕ культуру обслуживания!», а под ним господствовала мощная фигура тёти Клавы. Любой промышленный робот будущего сгорел бы от зависти, если бы увидел, как в проворных руках тети Клавы одновременно передвигалось, ополаскивалось и вновь наполнялось пенным напитком пять-шесть пивных кружек.

В отличие от других пивных, «Золотой колос» носил гордый статус ресторана, поэтому пивных кружек в нём всегда хватало, вода для их ополаскивания не иссякала, а со своими банками и бидонами посетители внутрь не допускались – пиво можно было пить только внутри.

ТТ расположился с кружкой «Ячменного колоса» в гуще любителей культурного отдыха и стал слушать, напустив на себя самый равнодушный вид. В общем шумном фоне слух его различал отдельные обрывки реплик, то и дело выскакивающих с разных сторон, словно шарики пинг-понга.

– …ну какой он нападающий, он же пешком ходит, а не бегает! Ты мне лучше скажи, сколько…

– … ей, я считаю, довольно вежливо! А она мне такая: «Знаешь как пошёл на хер по-итальянски?» Я грю: «Не знаю!». А она мне такая: «Пошёл на хер Антонио!»

– … да ездил я на ней уже! Она тоже с передним приводом, шустрая такая.

– Андрюха, иди сюда!

– …а он вдруг раз и сел…

– Раз и сел – это у нас с каждым может случиться!

– …так ей, гниде, и сказал…

Подождав ещё немного и не услышав ничего интересного, ТТ снова подошёл к стойке.

– Аскольдыч у себя? – спросил он, возвращая кружку.

Тётя Клава, не прерывая жонглирование кружками, кивнула, и ТТ прошёл вглубь заведения, где располагался кабинет директора – Семёна Аскольдовича Зауербаума, бывшего одноклассника ТТ.

Семён Аскольдович стоял в своём кабинете возле огромного аквариума, кормил рыб и задумчиво улыбался. В белом халате и в очках в тонкой золотистой оправе, Семён Аскольдович был больше похож на врача, а не на директора пивного ресторана. А всё потому, что изначально он являлся дипломированным биологом-ихтиологом и работал несколько лет старшим научным сотрудником в рыбохозяйственном НИИ. А к пивному делу был приставлен только после того, как удачно женился на дочке директора Облторга.

Освоив секреты управления пивными услугами (секреты эти сводились к правильному регулированию плотности напитка), любимого рыбного дела он не забросил и успешно выращивал для себя и для особо приближённых закуску к пиву прямо в возглавляемом им питейном заведении. Для этого на заказ и по его чертежам на одном из местных заводов было изготовлено два аквариума на 1000 литров каждый, которые затем были укомплектованы компрессорами, фильтрами, лампами и прочими атрибутами, необходимыми для того, чтобы каспийская вобла чувствовала себя как дома. Вобла, видимо, так себя и чувствовала – жирные рыбины лениво перемещались в толще воды, лишь иногда всплывая ближе к кормушке, куда Семён Аскольдович бросал щепотки корма.

С некоторых пор процесс кормления рыбы вызывал у него улыбку из-за ассоциаций, связанных с одним весьма забавным случаем. Дело в том, что его супруга работала врачом-физиотерапевтом в новой областной клинике, физиотерапевтическое отделение которой было хорошо оборудованным. В частности, там был установлен специальный бассейн для различных водных процедур, о котором мало кто знал, ибо доступ к нему был только у очень узкого круга избранных советских граждан. Естественно, сами медработники в этот круг входили. А иногда (после закрытия) входили и члены их семей. Причём с друзьями. Например, чтобы отпраздновать какое-нибудь событие. И вот во время одной из таких тусовок, когда все уже неплохо выпили, кому-то из друзей Семёна Аскольдовича пришла в голову идея использовать этот сугубо терапевтический бассейн для такой не предусмотренной правилами лечебной процедуры, как игра в дельфинов.

Идея была встречена с восторгом. Все разделись и плюхнулись в тёплую воду бассейна, чтобы изображать дельфинов, выпрыгивающих из воды, а Семёна Аскольдовича, как единственного в компании ихтиолога, назначили их дрессировщиком, который должен был поощрять удачные прыжки рыбой. В качестве корма не нашлось ничего, кроме шпрот из консервной банки. Цирковой номер нового дельфинария выглядел так. Опустившись на колени и схватившись одной рукой за поручни, Семён Аскольдович другой рукой брал из банки шпротинку и помахивал ею вверх-вниз над поверхностью воды, а задача пьяных друзей-«дельфинов» была подпрыгнуть в воде как можно выше и схватить её ртом.

Номер получился невероятно зрелищным и чудовищно смешным. От смеха некоторые «дельфины» чуть не захлебнулись, но к счастью, всё обошлось. Вот только ловкости и грации морских млекопитающих достигнуть никому из участников шоу не удалось, несмотря на все их старания. Так что всё вполне ожидаемо закончилось тем, что шпроты из банки, можно сказать, вернулись в родную водную среду. Вместе с маслом, которое пятнами расползлось по поверхности уникального терапевтического бассейна. А чужеродный медицинскому учреждению аромат консервированных шпрот не удалось устранить даже и после того, как последняя из них была с большим трудом отловлена самодельным неводом из марли, а воду в бассейне сменили…

Вот эти-то воспоминания и вызывали у Семёна Аскольдовича улыбку каждый раз, когда он кормил свою воблу. Так было и теперь, когда ТТ бесшумно возник на пороге кабинета и увидел знакомую фигуру директора в белом халате, стоящего к двери спиной.

– А, Тимур Тенгизович, заходи дорогой! – поприветствовал майора Семён Аскольдович, не оборачиваясь, словно он, как камбала, видел вокруг на 360 градусов. Бросив последнюю порцию корма в воду, он вытер руки об халат, повернулся и радушно потряс руку майора обеими руками сразу.

– Как тебе моя Rutilus caspicus1717
  Научное название рыбы воблы.


[Закрыть]? Видал как вымахала? – кивнул он на аквариум. – Скоро буду сушить. Первоклассная вобла будет. Пива, кстати, не хочешь, нормального?

– А там что, ненормальное было? – ТТ кивнул в направлении зала, откуда доносился гул посетителей.

– Там было сделанное по ГОСТу и разлитое согласно инструкции, – назидательно сказал Семён Аскольдович. – А нормальное – это сваренное по совести, а разлитое как положено. Ну ладно, я тебе с собой дам. В грелке, чтобы никто ничего. С чем пожаловал, Тимур? Просто шёл мимо и решил поздороваться, отгадал? – Семён Аскольдович смеялся, но взгляд его стал серьёзным.

– Да, в общем, так и есть, – немного лениво ответил ТТ.

– Ну, давай тогда присядем, – предложил Семён Аскольдович, усаживаясь за свой стол, на котором лежали стопкой журналы «Рыбоводство и рыболовство».

– Как оно вообще, всё нормально? – спросил ТТ, мельком оглядев обстановку в кабинете. – Ничего нового?

– Да всё по-старому. Та же щука, да под хреном. Пьют, ругаются, ругают, иногда подерутся слегка – не без этого – но в общем, всё культурно.

– Понятно, – в тоне и взгляде ТТ почувствовалось лёгкое сомнение.

– Если бы что-то было серьёзное, я бы знал, – не без гордости сказал Семён Аскольдович. – У нашей тёти Клавы глаз-алмаз, муха не пролетит незамеченной. Всё, что в этих стенах творится я тут же…

– А за стенами? – ТТ сделал вид, что подавил зевок.

– За стенами извиняйте, уже не моя епархия. Я же не райисполком. Там как раз твои коллеги на боевом дежурстве. Так сказать, бдят, я извиняюсь.

– И хорошо они это… бдят?

– Бдительно бдят. Не жалуемся. Могу пример привести. Не далее, как в пятницу. Стоит очередь. Большая. И, как всегда, кому-то больше всех надо – нагло лезет без очереди, мол, инвалид, но документ не показывает. Ну, его кто-то возьми, да и толкни, типа, куда прёшь, а тот в ответ коляской своей ему по спине! Так патруль ваш сразу же вмешался – свинтил инвалида этого и увёз, только кресло оставил – не влезло в машину.

– Какое кресло? – насторожился ТТ.

– Ну, коляска его, инвалида этого.

– И куда оно делось?

– Да никуда, я его в подсобку сам потом отнес, не бросать же на улице.

– – А ну-ка, пойдём взглянем! – оживился Тимур. Меня дед мой как раз просил инвалидное кресло достать.

– Он разве у тебя тоже инвалид?

– Что ты! Здоров как бык! Нет, он задумал его в аренду сдавать, попрошайкам. А достать не может – там за ними очередь по записи года на два.

Они вместе вышли из кабинета, прошли по коридору и подошли к обитой железным листом двери подсобного помещения. Семён Аскольдович достал из кармана халата ключ, отпер замок, щёлкнул выключателем на стене и распахнул дверь. ТТ с порога быстро заглянул внутрь, пробежался глазами по стеллажам с бутылками, коробками и пакетами и вопросительно посмотрел на Семёна Аскольдовича. Тот выглядел озадаченным.

– Странно… Сам лично ставил его вот буквально сюда, в пятницу.

– А ключ…

– Ключ только у меня.

ТТ внимательно посмотрел на замок и пощупал ответную планку.

– Не взламывали, – уверенно сказал он.

– Ещё не хватало!

– Аскольдыч, а ты это… рисовать умеешь?

– Только рыб разве что. Ты серьёзно?

Они заперли подсобку и вернулись в кабинет. Там майор попросил своего бывшего одноклассника нарисовать пропавшее кресло-коляску. Под заинтересованным взглядом майора тот промучился минут пять, и наконец изобразил нечто. Оно было похоже на матрёшку без головы, нанизанную на вал с гребным винтом.

– А это что? – показал ТТ на вал.

– Ножка.

– Одна?

– Ну да, а снизу колесики – показал на гребной винт Семён Аскольдович. – Я же говорю, я только рыб могу рисовать.

– Как-то не очень похож на инвалидную коляску. У инвалидных сбоку большие колеса, как у велосипеда.

– Да? Нет, у этого точно больших не было.

– А цвета какого оно было, белого?

– Цвет был темный… Или чёрный, или коричневый.

– Особые приметы?

– Тимур, да не разглядывал я, оно мне нужно, как рыбе велосипед! Вот если ты меня про воблу спросишь, я тебе все анатомические детали опишу.

– Ну ладно. Заявление будешь подавать о пропаже?

– А что, надо? – испугался Семён Аскольдович.

– Да нет, я пошутил. Ребята откуда были, местные?

– Наряд-то? Да наши, из шестого отделения.

– Ага… Знаешь что…

– Мм?

– Слушай, ты как это спиной узнаешь, кто к тебе вошёл? Тётя Клава что ли телепатические сигналы подает?

Семён Аскольдович неожиданно расхохотался.

– Нет, это не я тебя узнаю. Это они.

– Кто они?

– Рыбы! Вот подойди сюда. – Он встал и подошёл к аквариумам. – Подходи медленно и смотри на рыб.

Сознавая, что над ним насмехаются, ТТ всё же приблизился к первому аквариуму, подозрительно глядя на скользящих в толще воды жирных рыбин. Неожиданно четыре из них развернулись головами к стеклу и, казалось, стали поглядывать на ТТ, открыв рты.

– Видишь? Вот эти четыре самки, похоже, тебя знают. Ты – единственный, на кого они так реагируют. Больше ни на кого. Наблюдал много раз. Кстати, ты веришь в переселение душ?

– Смеёшься? А это точно самки?

– Абсолютно. Уж в рыбах-то я разбираюсь. Ты, кстати, зря думаешь, что рыбы глупые. Они не только могут лица распознавать и запоминать, а ещё и выход из лабиринта находят быстрее, чем крысы. Доказано в экспериментах.

– Да брехня это всё. Как это рыб вместе с крысами можно в один лабиринт поместить?

Семён Аскольдович с сожалением посмотрел на приятеля, но все же ответил:

– Вместе вовсе не обязательно. По отдельности, конечно. Хочешь подробно расскажу, как ставили этот эксперимент? Это ужасно интересно!

– Не, не надо. В следующий раз. Ладно. Я, может, на днях зайду ещё. За грелками твоими, – и, погрозив рыбам кулаком, ТТ скрылся за дверью.

А Семён Аскольдович, проводив друга, сел за свой стол и задумался ни о чём, глядя на свой рисунок. Он уже не улыбался. Хорошее настроение уступило место невнятной тревоге. Она пришла откуда-то изнутри, холодным дуновением, неявным намёком, словно косой взгляд прохожего, на который вроде и не обратил внимания, но потом он будто догоняет тебя в воспоминании или в воображении. Продолжая находиться в задумчивости, Семён Аскольдович зачем-то медленно порвал свой рисунок на четыре части, положил в бронзовую пепельницу и поджёг. Подождав, когда бумага догорит, плеснул туда немного воды, хорошенько перемешал карандашом, подошёл к окну и вылил содержимое пепельницы в горшок с кактусом, стоящий на подоконнике. Так, на всякий случай.

За окном по-прежнему был солнечный майский день. Реальный, вполне физически осязаемый и научно объяснимый. Для человека, который, если бы не удачная женитьба, мог бы стать кандидатом биологических наук, непонятные вещи подлежали обязательному объяснению. Семён Аскольдович прекрасно помнил, как в пятницу после инцидента в очереди самолично отнёс кресло в подсобку и запер её, и тем не менее…

Он решил проверить ещё раз. Дошёл до кладовки, отпер дверь, включил свет. Внимательнейшим образом рассмотрел все полки и уголки. Всё привычное содержимое подсобки находилось на своих привычных местах. Даже дефицитный товар – мешок с гречневой крупой и банки с прибалтийской тушенкой. Даже коробка с сушеной астраханской воблой! Даже блок сигарет «Marlboro»! Какой нормальный человек – с ключом! – имеющий возможность незаметно проникнуть в sancta sanctorum – подсобку пивного заведения – заберёт оттуда ТОЛЬКО никому не нужное кресло?

Одно из двух. Или это у меня спонтанная амнезия (верить в это человеку, которому ещё не было и тридцати пяти, как-то не хотелось) или… что? Но на то и щука в море, чтобы карась не дремал – Тимур-то, видать, не просто так заглянул. Смотри как оживился – в кладовку полез, никогда до этого не проявлял интереса, а тут пожалуйста… Те, значит, оставили, этот ищет… А кто-то ещё водит их всех за нос. Но причём тут я? И кто же этот третий, который шастает в моей пивной?

Семён Аскольдович хотя и не так давно перешёл из сферы уважаемой советской науки в сферу ещё более уважаемой советской торговли, но основные принципы её беспосадочного развития схватывал налету, тем более что наставником ему в этом процессе служил многоопытный тесть.

«Один карась сорвётся, а другой попадётся», – сказал он вслух самому себе. Затем, заперев кабинет и выйдя через заднюю дверь на улицу, он сел в свой ушастый «Запорожец» и поехал в Облторг к тестю – посоветоваться.

Через 24 часа, отправив себя своим же приказом в отпуск (и не забыв поручить тёте Клаве кормить рыб и отпустить известному товарищу пару грелок «нормального», если он вдруг заглянет), Семён Аскольдович уже ехал с супругой – на её «Жигулях» – в сторону Анапы.

Так, на всякий случай.

Глава IV. Mani, viso e confessione1818
  ^* «Руки, лицо и исповедь» – ненаписанный трёхактный балет композитора Ниманда Нихтса.


[Закрыть]

Маленькая комнатушка, которую Роберто снимал на пятом этаже дома на углу Виа Бари и Виа Павия, имела одно окно, выходившее во двор-колодец. Вид из окна при всем воображении нельзя было назвать вдохновляющим, поскольку кроме унылой стены грязно-жёлтого цвета в четырёх метрах от окна ничего не было видно. Но если подойти вплотную к окну и задрать голову вверх, то можно было обнаружить квадратный клочок белесого неба, в котором иногда угадывалась синева, а поздно ночью можно даже было разглядеть пару звёздочек.

Роберто всегда самым серьёзным образом готовился к репетициям. Утром, после обязательной молитвы и завтрака наспех, он погружался в музыку, пытаясь найти свою собственную трактовку звучания произведений. Однако какие варианты прочтения он ни пробовал, что-то его всё время не устраивало. На своём дешёвом проигрывателе он часами прослушивал пластинки с записями разных оркестров и дирижёров. Он читал партитуру, проигрывая внутренним слухом основные темы, партии отдельных инструментов и всё вместе. Он пытался сфокусироваться на тех эмоциях, которые у него вызывала эта музыка, усилить их, увеличить их амплитуду, почувствовать внутреннюю энергию, подчеркнуть скрытую силу, чтобы она выплеснулась из его сердца волной, которая добежала бы до кончиков его пальцев или до палочки и передалась бы сначала оркестру, а потом и слушателям.

Что в этих упражнениях ему мешало больше всего, так это то, что он никак не мог отделаться от образа полного зала и восторженных лиц, которые взирали на него с трепетом. Хотя он прекрасно понимал, что пока не может вызвать этот восторг, но ему так этого хотелось, что эта назойливая картинка появлялась перед мысленным взором всякий раз где-то на первой трети любого произведения, а потом расплывалась.

Временами ему казалось, что он нашёл верную эмоцию, и тогда мурашки бежали по телу, и он чувствовал себя словно внутри фонтанов звука. Но тут же его выбрасывало из этого ощущения, и тогда он оказывался уже не внутри музыки, а где-то сбоку. Всё это охватывающее его лихорадочное возбуждение, сменяемое спадами, было похоже на приступы музыкальной малярии – широко распространённому несуществующему заболеванию.

Вторая встреча с оркестром обещала стать для Кармини уже не такой драматичной, как первая. «Мы уже познакомились, – успокаивал он себя, – хотя ещё и не подружились. У нас даже кое-что получилось в плане звучания. И, может быть, коленки не будут дрожать как в прошлый раз».

Стоя у стены перед узким длинным зеркалом, он отрабатывал движения рук, стараясь найти тот единственно верный баланс между простотой и выразительностью, который позволил бы и ему и музыкантам объединиться в понимании и воплощении произведения. Сосредоточившись на движениях рук, он сначала не обращал внимания на выражение своего лица, пока не заметил его в отражении. Руки его тотчас опустились.

– С такой физиономией ты ничего не добьёшься, – сказал он вслух зеркальному себе. – С таким выражением можно заниматься в спортзале. Менять пробитое колесо. Стирать бельё. Но никак не дирижировать оркестром. Надо расслабить мышцы лица. Или нет. Надо мысленно сосредоточиться не на движении рук, а на самой музыке.

Она заполняет тебя,

ты её перевариваешь… нет,

пропускаешь через себя… нет,

ты окрашиваешь её своими вибрациями,

добавляешь в неё свою индивидуальность,

дополняешь её звучанием струн твоей души…

и только затем передаёшь её музыкантам посредством глаз, мимики, наклона тела…

и, конечно же, движения рук.

Движение рук! Преподаватель в консерватории всегда повторял ему одно и то же слово – «мягче!» и никогда не был доволен результатом. Что бы ни делал Роберто – как ни разминал кисти, как ни растирал ладонями пальцы и предплечья, как ни крутил по несколько раз в день все суставы рук – он не мог добиться такой плавности движения, как у преподавателя. Роберто даже выстроил целую теорию, пытаясь объяснить свой неуспех. Если ты родился в Италии, и все твои предки были итальянцами, которые начинают жестикулировать раньше, чем говорить, у тебя и получается «мягче», легко и непринужденно. И гены другие, и практика подольше. А Роберто (тогда ещё Роберт) переехал жить в Италию подростком, когда его мама повторно вышла замуж за итальянца, фамилию которого он теперь носил. Наверное, поэтому «più morbido!1919
  Più morbido (итал.) – мягче.


[Закрыть]» никак и не получалось.

Позже, когда Роберто посмотрел, как работает Герберт Фон Караян, он прекратил дальнейшее развитие своей нативной теории. С одной стороны, да, Караян не был итальянцем и действительно часто двигал руками так, будто накачивал шину автомобильным насосом. Но, с другой стороны, отсутствие в его движениях итальянской «мягкости» совершенно не мешало его оркестру звучать настолько потрясающе, что сделало дирижёра мировой знаменитостью. Этим Роберто и стал успокаивать себя, перестав обращать внимание на непрекращающиеся призывы «più morbido!».

Впрочем, вспоминая ту необыкновенную гибкость рук, которую давеча демонстрировал синьор Дженти, разговаривая руками, Роберто всё же возобновил свои упражнения по развитию гибкости. Если овладеть более мягкими движениями, сказал он себе, тогда и лицо, может быть, примет более естественное и одухотворённое выражение. Но лицо… Лицо не хотело подчиняться этому самогипнозу. Или же следовало сдаться и признать, что эта постоянно напряжённая физиономия и была самым естественным выражением его, Роберто, персоналии.

Во время учебы, при посещении концертов он наблюдал за лицами многих дирижёров. Одни гримасничали как обезьяны. Лица других были всегда строги и сосредоточены. Кто-то улыбался, кто-то дирижировал с закрытыми глазами или избегал зрительного контакта с музыкантами. Удивительно, что при таких совершенно разных способах и приемах, хорошие оркестранты умудрялись понять, что от них хочет тот или иной дирижёр, и воплощать это в звуках, а иногда даже с первого раза.

Его учили, что дирижёр должен-де «услышать» музыку раньше, чем оркестранты её сыграют. Что она должна прозвучать в нём нужным образом, заранее, и он должен успеть показать им своё видение звукового пейзажа за мгновение, достаточное для того, чтобы они успели это расшифровать, понять, согласиться и сыграть. Для расшифровки нужны совместные репетиции. Для понимания нужно доверие. А для согласия с концепцией дирижёра нужна близкая музыкальная культура, схожие принципы и общность, которая возникает либо после многих лет совместного труда, либо как внезапное интуитивное озарение. Но как, Святая Мария, он может их озарить вот таким вот выражением лица? Молодой человек вздыхал, потом пытался расслабить лицо, и снова опускал тонарм на пластинку.

Поздно вечером, чтобы не беспокоить соседей громкими звуками классической музыки (о нет, далеко не все неаполитанцы прирождённые музыканты), он надевал наушники, садился в кресло и заучивал партитуру. Затем старался повторить всё с начала до конца, уже не глядя в партитуру, с закрытыми глазами.

Обычно он засыпал задолго до финала, потом, вслед за продолжавшей дёргаться рукой, он частично просыпался, тщетно борясь с тяжелой глиной сна, налипшей на колёса застрявшего грузовика его сознания под повторяющийся кусочек мелодии заевшей пластинки, и наконец окончательно проваливался в бездну темноты, продолжавшей звенеть колоколами собора за окном.

Да, вторая встреча с оркестром должна была стать для Кармини уже не такой волнительной, как первая. Он надеялся на это. Он верил в это. Ему почти удалось себя в этом убедить. И в день репетиции он шагал по узким улицам Неаполя вполне уверенно, уповая на то, что «старые знакомые» окажут ему сегодня более дружелюбный прием, несмотря на отсутствие синьора Метрономо, который был в отъезде.

Придав своему лицу максимально непринуждённое выражение, синьор Кармини уверенно шагнул в зал, где собрался оркестр. Сорвавшееся с его губ бодрое «buongiorno», предназначавшееся для двух дюжин музыкантов, погасло в тишине, словно излучаемой пустым помещением, в котором скромно и почти незаметно ютился всего один обитатель – синьор Дженти, первая скрипка.

Дженти встал и с лёгким поклоном поприветствовал молодого дирижёра.

– Остальных пока нет, – виновато произнёс он, как будто это было неочевидно.

– А… они придут? Что-нибудь случилось? Забастовка дорожников? Или что?

– Не хочется вас разочаровывать, синьор Кармини, но… понимаете… поскольку все узнали, что синьор Мокинелли уехал…

Роберто сел рядом с музыкантом, не зная, что сказать. Вид у него был потерянный.

– Мы можем порепетировать, – неуверенно предложил Дженти, – хотя я не гарантирую, что буду звучать как весь оркестр.

– Синьор, Дженти, а… почему же вы не пошли по своим делам?

Хотя это звучало немного как обвинение, синьор Дженти ответил.

– А у меня нет особых дел, синьор Кармини. Ну, то есть, настолько важных, чтобы заменить ими репетицию. И хотя мне тоже страшно выходить на улицу из-за этих банд ультралевых и ультраправых… Но я живу один, так что от тоски меня спасает только музыка… Хотите я угощу вас кофе? Тут поблизости есть замечательное кафе.

Роберто помолчал четыре такта, размышляя. Потом сказал:

– У меня встречное предложение. Мы можем с вами сделать вид, будто все остальные музыканты присутствуют? А потом вы честно поделитесь своими впечатлениями о том, как у меня получается. Ну, а потом можно и кофе.

– Я не против, – согласился Дженти, нисколько не удивившись. – Почему бы и нет. – Он достал партитуру, разложил её и взял в руки скрипку. Роберто встал за пульт.

Наверное, со стороны это выглядело довольно странно – дирижёр и одинокий скрипач. Но Роберто привык дирижировать невидимым оркестром у себя дома, а Дженти, было всё равно, так как он давно свыкся с тем, что каждый дирижёр сходит с ума по-своему. Однако в процессе игры, видя с какой искренностью Кармини работает за пультом, он тоже увлёкся, представив себе полный состав оркестра, который тотчас же зазвучал в его голове. Для музыканта это было нетрудно. Чтобы подыграть молодому человеку в его рвении, Дженти даже решил усилить эффект присутствия и где-то в середине увертюры стал морщиться, слегка повернув голову в сторону того места, где обычно сидела синьора Гуччо.

Роберто понял намёк и остановил невидимых музыкантов.

– Синьора Гуччо, будьте добры, подтяните вторую струну. Синьор Дженти, дайте ре пожалуйста. Да, я это уже слышал, синьора, но тогда вообще снимите эту струну с инструмента и играйте на трёх. Или используйте скордатуру2020
  Скордатура (итал. scordatura, от scordo – расстраивать), изменение стандартной настройки струнного инструмента и связанные с этим приёмы исполнения).


[Закрыть]. Спасибо, продолжим, с того же такта, первая доля.

– Ну что же, сегодня вы звучите намного лучше, почти хорошо! – с фальшивым воодушевлением сказал Роберто, когда они дошли до финала увертюры. – А… ваше мнение, синьор Дженти?

– Я ведь не дирижёр, синьор Кармини, – вежливо начал Дженти.

– И всё же. Я вас очень прошу.

– Ну… На мой субъективный взгляд… вы… – Он положил скрипку, освобождая руки. – Я не могу давать вам советы, синьор Кармини, но такое впечатление, что вы хотите услышать от нас совершенный звук, который вы себе несомненно представляете, но поскольку мы к этому ещё не готовы… большинство из нас, по крайней мере… это вызывает у вас внутреннее напряжение. А оно, в свою очередь, может трактоваться музыкантами как недовольство. Со всеми вытекающими последствиями.

– И как мне от этого избавиться? – подавляя раздражение, спросил Роберто.

– Я не знаю. Это очень индивидуально.

– У вас такого никогда не бывает?

– Поначалу бывало… Но я давно уже перестал быть перфекционистом. Это вредит общению.

– Синьор Дженти, но нельзя же играть равнодушно или небрежно. Это же будет настолько очевидно, что и публика это услышит. Мы же в Неаполе!

– Синьор Кармини, что вы хотите от городского оркестра? Посмотрите вон на оркестр Театра Сан-Карло, что у них творится. Они – профи, а как их лихорадит. Извините, но мне кажется… Я бы на вашем месте, несколько опустил планку, для начала. Вот синьор Мокинелли, он не…

– Да-да, – перебил его молодой дирижёр, – я примерно знаю, что вы скажете. Такое спокойствие, уверенность, доверие… а где результат? Если впереди конкурс, то где амбиции?