Текст книги "Катана для оргáна"

– Синьор Кармини, для моих коллег это ведь не работа, а хобби. Ну какие могут быть амбиции за тысячу лир в час? Скажите спасибо, что у них вообще есть желание тратить своё личное время на эти репетиции.

– Да уж… Это заметно, – показал Роберто на пустой зал. – Желание прямо-таки налицо…

Дженти лишь развел руками.

В этот момент раздался стук в дверь, затем она открылась и на пороге появилась девушка.

– Простите, синьоры, здесь репетирует католический симфонический оркестр города Неаполя?

– Да, синьорина, и он перед вами практически в полном составе! – Роберто и не пытался скрыть своё настроение.

– Бонджорно, синьорина, – намного более вежливо произнёс Дженти, вставая.

– Меня зовут Лорена Ианцу, – девушка говорила с небольшим румынским акцентом, – и я приехала к вам для стажировки. Флейта, – она сделала лёгкий реверанс.

Роберто встал со стула и только теперь заметил в руках девушки небольшой футляр для музыкального инструмента. Рядом с футляром он также обнаружил стройные ноги в обтягивающих джинсах. А когда его взгляд скользнул вдоль них снизу вверх и застрял на полпути от тонкой талии к лицу, то ему пришлось волевым усилием заставить себя смотреть девушке в глаза, а не на её грудь. Глаза её были светло-серые и смеющиеся.

– Синьор Кармини шутит, синьорина Ианцу, – сказал Дженти, не глядя на девушку, – просто мы сегодня работаем в малом составе, – он слегка поклонился, – Паоло Дженти. А это наш маэстро, Роберто Кармини.

– Очень приятно, – улыбнулась Лорена, подходя ближе и протягивая руку сначала дирижёру, потом Дженти.

– Рады познакомиться, – пробормотал Роберто, стараясь не опускать взгляд ниже. О, это было чертовски трудно! Потому что пока она шагала от двери, генерируя соблазнительные мягкие волны, прокатывающиеся по ткани её блузки от естественных колебаний груди, выдававших отсутствие нижнего белья, его воображение успело дорисовать и совершенную форму, и размеры, и… В общем, было трудно.

– Откуда вы к нам приехали, синьорина? – спросил Дженти.

– Из Румынии, консерватория имени Порумбеску. Наш профессор знаком с синьором Мокинелли, и…

– Ах вот оно что, – сказал Роберто таким тоном, будто только что постиг тайны Вселенной, – ну тогда вам придётся подождать его возвращения. Когда он вернётся, синьор Дженти? – повернулся он к скрипачу.

– Обещал в субботу, – ответил Дженти, теперь не отрывая взгляда от блузки.

– Вы успеете выучить свою партию до субботы? – спросил Роберто.

– Я хорошо читаю с листа. Но если бы вы мне одолжили партитуру на вечер…

«Я готов весь вечер помогать вам в разучивании, синьорина!» – завопили гормоны, несущиеся в кровяном русле по сосудам молодого человека. Но вслух он был вынужден сказать совсем другое:

– Да, возьмите, только принесите её пожалуйста на репетицию.

– Непременно, – заверила Лорена, глядя на Роберто смеющимися глазами.

Роберто смутился и снова повернулся к Дженти.

– Теперь покажете ваше замечательное кафе, синьор Дженти?

– Вы с нами? – спросил скрипач девушку, поднимая, наконец, взгляд.

– А можно? Я с удовольствием! Я впервые в Неаполе и ещё ничего не видела.

– Ну-у, это легко поправимо, – придал своему голосу энтузиазма большой знаток города Роберто, совершенно не представляя себе, что делать дальше в этом направлении… равно как и в каком-либо другом.

Они втроём направились к двери зала, и в заунывной мелодии дня, фоном звучавшей в подсознании Роберто, запиликали игривые нотки большой флейты, что немедленно придало его походке упругости, движениям рук – раскованности, а глазам – блеска.

– Слушаю тебя, сын мой, – сказал голос из-за перегородки, когда Роберто встал на колени в конфессионале2121
  Конфессионал – деревянная будка-исповедальня в католических храмах.


[Закрыть] церкви Санта Кьяра, куда он пришёл для исповеди через несколько дней.

– Отче, я работаю с оркестром и, каюсь, мне трудно относиться с любовью к тем, кто плохо репетирует, не старается, фальшивит, не учит партии и не хочет совершенствоваться. Но из-за этого я и сам на себя злюсь. Злюсь, что не могу достичь желаемого результата, и что не умею преодолеть вялость музыкантов, воодушевить их.

– Ты испытываешь гнев?

– Ну… не бурный гнев. Раздражение. Я стараюсь его не показывать, но, наверное, меня выдает лицо.

– Гнев – это тяжелый грех, раздражение – это маленький гнев, значит и грех обыденный, – скучающим тоном произнес священник за перегородкой, – это всё?

– Нет. Ещё к нам в оркестр недавно приехала новая флейтистка, и она мне сразу очень понравилась… но… боюсь, что причиной этого является не её душа, о которой я пока ничего не знаю, а её облик – у неё такие потрясающие смеющиеся глаза, и такая грудь, а если бы вы видели её стройные…

– Постой, сын мой, не нужно таких подробностей! Скажи, в чём твой грех. Мужчина не может не любоваться женщиной, а если ты не женат, и она не замужем, ничего плохого здесь нет.

– Но, когда она теперь передо мной сидит на репетиции оркестра, я думаю больше о ней, чем о музыке. Точнее, я думаю о музыке совсем по-другому.

– Так это мешает тебе или помогает?

– И мешает, и помогает… не знаю. Мне, наверное, хочется ей понравиться, а для этого я должен проявить себя как дирижёр. А для этого я должен добиться правильного звучания оркестра. А для этого должен убедить всех до одного играть правильно и с энтузиазмом, а для этого… я должен быть спокойным и авторитетным, а не влюблённым и сумасбродным, а для этого… я не знаю…

– Сын мой, когда человек влюбляется и чувствует себя окрылённым, то у него часто всё получается гораздо лучше, чем в спокойном состоянии. Если у тебя не возникает греховных мыслей, отвращающих тебя от пути добра, если ты не стал больше лениться, раздражаться, желать зла тем, кто не соответствует твоим представлениям о музыке или об её исполнении, то всё хорошо. Бог прощает тебя. Но если твои мысли полны похоти, если твоё воодушевление не даёт тебе самому заниматься музыкой так, как это от тебя требуется, то как ты обретаешь необходимый тебе душевный баланс?

– Я молюсь. Но это не всегда помогает.

– А когда ты молишься?

– Утром и вечером. Изредка днём…

– Видишь ли, сын мой, то, чем ты занимаешься, когда ты не молишься, то есть твои мирские дела и заботы, идут как бы сами по себе, наполненные сиюминутными тревогами, желаниями, мыслями, потребностями и эмоциями, которые терзают твою молодую душу. А один-два раза в день ты пытаешься через обращение к Богу снова обрести правильный путь по прямой. Это всё равно, что ехать в повозке, запряжённой шестёркой лошадей, каждая из которых норовит свернуть в свою сторону, и пытаться управлять ею, только два раза в день дергая за вожжи.

– Простите, отче, но я же не монах и не могу молиться целыми днями.

– Диалог с Господом возможен не только посредством молитвы. Всё, чем ты занимаешься в течение дня и даже ночи, может быть осознанным и правильно направленным, если ты делаешь свою работу как можно лучше для служения людям и из любви к Богу. Этим ты будешь освящать свою работу, себя на работе и окружающих через свою работу2222
  Словесная формула основателя Opus Dei Хосе-Мария Эскрива, неоднократно повторяемая им (например, в интервью различным изданиям в период 1966—68гг.).


[Закрыть]… А что это за оркестр, о котором ты говорил?

– Католический симфонический оркестр города.

– А! – за перегородкой послышалось шевеление, – но ты совсем не похож на синьора Мокинелли!

– Я его ассистент.

Наступило молчание. Потом голос спросил:

– Умеешь ли ты играть на органе?

– Конечно, в консерватории у меня был класс по органу.

– Нет лучшего средства для обретения внутреннего баланса, чем исполнение органной музыки. Сделай вот что. Возьми сборник «Flores de Musica2323
  «Цветы музыки» – сборник из 1850 произведений для клавира, составленный испанским органистом и монахом-францисканцем по имени Мартин-и-Коль в первой декаде 18 века.


[Закрыть]» и в свободное время играй всё подряд.

– Отче, у меня дома нет даже пианино.

– Разве я сказал пианино? Ступай в кафедральный собор Сан Дженнаро, спроси там отца Фабио и скажи ему, что тебя прислал брат Джованни. Он всё устроит… Итак, я освобождаю тебя от твоих грехов во имя Господа, и Сына, и Святого Духа. Иди с миром.

– Благодарение Богу, – Роберто перекрестился и встал.

Выйдя на улицу, он немного постоял под моросящим дождём, раздумывая, куда ему сейчас лучше направиться. Решив, что не стоит откладывать в долгий ящик епитимью отца Джованни, он поднял воротник пиджака и поспешил в направлении кафедрального собора.

Отец Фабио оказался монахом францисканцем. Это если судить по одежде – традиционной сутане с веревкой на поясе. Правда, по не очень смиренному выражению лица, с которым он подозрительно рассматривал промокшего молодого человека, обратившегося к нему, он больше походил на переодетого полицейского. Однако, как только он узнал, что Роберто пришёл от брата Джованни, лицо монаха сразу стало приветливым, а взгляд участливым. А после того, как Роберто рассказал о наложенной на него епитимьи, отец Фабио поведал, что он является хранителем органа и попросил следовать за ним. Удивлённый и заинтригованный Роберто пошёл за монахом, который привёл его в комнату, где стояла органная консоль и несколько шкафов с нотами. Достав один альбом, отец Фабио поставил его перед Роберто и попросил сыграть с листа, предварительно подвигав рукоятки регистров инструмента.

Роберто с минуту растирал ладонями пальцы, согревая суставы, потом уважительно взглянул на деревянные педали, с тревогой – на свои мокрые ботинки и вопросительно – на отца Фабио.

– Какой у вас размер обуви, сын мой? – спросил тот, с внутренним удовлетворением отметив, что молодой человек знает, что касаться педалей инструмента можно не любой обувью.

– Сорок шестой, – вздохнул Роберто обречённо.

– Тогда сделаем так, – отец Фабио достал из-за шкафа лист толстого картона и накрыл им педали, – играйте без нижних регистров.

Роберто сел на скамью спиной к мануалам, потом развернулся, подняв колени, выпрямил спину, взглянул на ноты и коснулся клавиш. Орган ожил и задышал звуками флейт. Когда первая страница была сыграна, отец Фабио остановил его.

– Хорошо, сын мой. Пьесы найдёшь в этом шкафу. Можешь приходить играть после десяти вечера и до шести утра. Ключ от этой комнаты я дам, а вот правильные туфли придётся подыскать самому. Пойдём, я провожу тебя.

Так для Роберто начался поиск внутреннего баланса. В ночные часы с помощью целительного дыхания органа ему почти удавалось его находить, по крайней мере, никакие чувства и мысли не беспокоили его во время игры, благодаря чему он достигал состояния медитативной отрешённости. Но эффект был, увы, непродолжительным. Наступал день, просыпался город и оживали смятение и раздражение, желания и неудовлетворённость, сомнения и возбуждение, которые сменяли друг друга в произвольном порядке, расшатывая непрочную ночную конструкцию умиротворённости, выстроенную бессонными часами аудиенции с органом.

Пожалуй, даже больше, чем игра на органе в одиночестве, Роберто отвлекали и развлекали почасовые уроки музыки, которые он был вынужден давать в свободное время всем желающим, откликавшимся на его объявления. Поскольку Мокинелли, обещавший на их первой встрече «что-нибудь придумать» для улучшения материального положения стажёра, видимо, забыл об этом, Роберто пришлось зарабатывать на жизнь преподаванием игры на пианино или изредка настройкой.

Чаще всего такие уроки требовались школьникам, которые совершенно не желали заниматься сами. И хотя их капризы приходилось терпеть, зато их родители обычно милостиво предлагали Роберто помимо оплаты за урок присоединиться к ним за трапезой, от чего Роберто никогда не отказывался. Хуже обстояло дело со взрослыми учениками, точнее ученицами, так как в лучшем случае можно было надеяться только на кофе, а в худшем – на угрожающе-подозрительные взгляды их папаш или ревнивых мужей.

Самыми лучшими, но наиболее редкими учениками оказались обеспеченные одинокие дамы пенсионного возраста. Для них урок музыки был лишь поводом к тому, чтобы рассказать с мельчайшими подробностями о своей жизни, о впечатлениях от ужасных газетных новостей, или пожаловаться на всё и вся. Но зато, если Роберто выдерживал эти монологи, вкусный обед в финале был почти гарантирован. И похоже, именно он придавал Роберто больше всего сил для последующей органной медитации в ночи.

ГЛАВА V. L’amore artigiano2424
  ^* «Любовь ремесленника», опера композитора Гаэтано Латилла (1760).


[Закрыть]

Гриня сидел в своей мастерской, которую он оборудовал в подвале пятиэтажки, взаимовыгодно договорившись с начальником ЖЭКа, и не спеша занимался изготовлением своего очередного шедевра. Нет, Гриня не был дипломированным художником или скульптором. Не мог он похвастаться и охватившим его высшим образованием конструктора или инженера. А был он с послешколья немного слесарем, немного токарем, а ещё плотником, столяром, маляром и электриком. Но с врожденной смекалкой, искрившейся в глазах, и с творческой жилкой, которые проявлялись в нём таким образом, что, если взглянуть с полувековой высоты на его трудовую биографию, то стал он всё же и художником, и скульптором, и конструктором, и инженером – всеми по чуть-чуть и одновременно.

А началось всё с чего? С того, что талантом ежели Бог кого наградил, то рано или поздно будет оный индивид от других отличие иметь. Например, все будут одной дорогой ходить, на одно и то же смотреть и ничего не замечать. А один посмотрит и вдруг что-то новое углядит, идею какую из глубин ума своего наружу вытащит, да и применит её потом, приладит к чему-то полезному. У древних греков это «эврика» называлось. Так вот и Гриня наш, ходил-ходил по городу, глазел на двери учреждений, заведений или на витрины магазинов и вдруг углядел новаторские возможности в обыденности повседневной.

Что простой советский человек видел чаще всего? Нет, не на крышах, где лозунги и призывы, а на уровне глаз? А видел он примерно одно и то же адресованное ему сообщение, посыл, так сказать. Потому что посылало его, простого советского человека, сообщение это куда подальше. В том смысле, что иди отсюда, не останавливайся!

«Мест нет»

«Мяса нет»

«Пива нет»

«Билетов нет»

«Путёвок нет»

«Бензина нет»

«Приёма нет»

И всё в таком же роде в разных вариантах. То бишь предупреждали товарищи из сферы торговли и услуг сограждан своих, что, мол, не отвлекайтесь, идите себе на завод или фабрику, работайте как следует, производите больше товаров, а к нам заходить не надо – чего время зря тратить и нам работать мешать?

Такие простые по форме и безнадёжные по содержанию послания встречались повсеместно, и никто внимания на них не обращал. А Гриня вот обратил. Узрела его художественная натура несовершенство оформления и несоответствие его той великой социалистической истине, которую сообщения эти в народ транслировали. Ибо таблички эти бесталанно изготовлены были, вкривь и вкось написаны на картонках от коробок или вовсе на тетрадных листках, а прилеплены или вывешены как попало, без вкуса, изыска и красоты. А без красоты оно что? Оно никакого действия возыметь на интеллигентного человека не может.

Хоть и вывесили табличку «НЕТ», а всяк всё равно норовит зайти да спросить: «А может есть? Что, совсем нет? Может где осталось? Мне очень надо, может найдёте?» – и всё в таком же ключе. Что на это можно такому недоверчивому типу ответить?

При всём богатстве русского языка вариантов было не так уж и много.

– ТЫ ЧЁ, НЕГРАМОТНЫЙ?

– ЧИТАТЬ УМЕЕШЬ?

– ВОН ЖЕ НАПИСАНО!

– ВЫЙДИ И ПОСМОТРИ НА ДВЕРИ!

Это если только вежливые варианты брать. А в грубой форме заприлавочный работник заведения просто молча поворачивался жирной спиной к несчастному посетителю и уплывал вглубь своих служебных тылов, где всё то, чего как бы «нет совсем», как раз и хранилось в достаточном количестве. Только предназначались эти запасы не для всех, а для узкого круга избранников и не по той цене, которую государство так опрометчиво и централизованно установило.

Всё это Гриня прекрасно знал, ко всему этому привык и считал это таким же натуральным свойством окружающего мира, как и смена погоды или сезонов в умеренном климатическом поясе. Только уж больно коробило его тонкое восприятие отсутствие эстетики. У природы-то всё красиво выходит, что летом, что зимой. Даже дождь свою красоту имеет, иначе с чего бы художники городские лужи на своих картинах рисовали. А объявления эти самопальные и разношёрстные усладой для глаз не были, а больше на визуальный мусор смахивали. Поэтому и решил Гриня, что надо бы это дело поправить ради эстетизации городского облика.

Для начала изготовил он несколько НЕТ-табличек. Сделал их на картоне белом, какие перьями плакатными гуашью красной шрифтом красивым начертал, а какие с помощью самодельного трафарета закрасил; потом для них основу из фанерки сделал – короче, получилось стильно, взгляду любезно и гораздо понятнее, чем квадрат Малевича пресловутый. Знай Гриня, что тридцать лет спустя такие штуковины, как он сварганил, станут в музеях за деньги показывать и инсталляциями величать, возгордился бы. Но в те годы ему это было ещё неведомо, так что шёл он к светлому своему будущему наощупь. И добрёл ощупью со своими художественными произведениями до продуктового магазина, куда народ чаще тычется в поисках еды. Прошёл сразу к директору (спросив у продавцов, как её звать-величать) и выложил на стол всю свою красоту. В хорошем смысле.

– Советские люди, Наталья Степановна, не чужды культуре, – объяснил он свой жест, – и имеют законное право на эстетичное оформление даже таких, к сожалению, наших негативных временных проявлений, как нехватка товаров и услуг. А поскольку ГОСТа на уведомление об отсутствии наличия товаров ещё не изобрели, то у вас есть возможность стать образцовым социалистическим предприятием хотя бы в этом.

Директор призадумалась, пытаясь понять, хорошо это или плохо, чем это может грозить и что этот незнакомый ей «искусствовед» за это запросит.

– Понимаю вас прекрасно, – продолжал Гриня, – потому я вам это всё оставлю, вы опробуйте и сами решите, как оно пойдёт. Взамен ничего не прошу, просто радею за культурный внешний облик нашей торговли. Но если потребуется, могу привлечь в качестве поддержки инициативы товарищей из райкома, курирующих искусство, – последнее было чистейшим блефом, личных знакомых у Грини в райкоме не было. Но он давно понял, что все пружины городского механизма крепятся там. Самолично испытал это, позвонив как-то вечером из телефона-автомата дежурному в райком (а дежурство там было круглосуточным), когда по осени замерзал в своей квартире из-за холодных батарей отопления. Уже через полчаса после его звонка аварийная бригада (заметьте, трезвая!) примчалась и всё наладила – вот что такое был тогда райком!

Директор магазина идею не отвергла и даже вежливо попрощалась, а спустя две недели встретила Гриню уже как хорошего знакомого. Коллектив торговых работников пользу отфутболивающего искусства соцреализма оценил и одобрил, а Гриня получил мотивационный импульс для расширения своей творческой инновации. Расширение требовало вложений, которых у Грини не было, так что ему пришлось помимо ЖЭКа устроиться в два детских сада дворником-сторожем, где он мог и ночевать (несмотря на то, что спать там ночью было запрещено и негде, кое-как прикорнуть в тепле возможность была), и утром получать порцию пшённой каши от поварихи, естественно, с одобрения заведующей.

Огромные усилия, затраченные на получение дюжины справок, необходимых для ночной работы в детском учреждении (в отсутствие детей) окончательно убедило Гриню, что быть свободным художником – это насущная необходимость, к коей должен стремиться любой человек, который независимость ценит выше голода.

После изготовления кустарным способом, но с невиданным доселе мастерством изделий, после их успешной апробации в двух универсамах дело пошло. Сарафанное радио стало постепенно формировать на Гринины НЕТ-таблички спрос. Нужные для изготовления табличек материалы находились на свалках промотходов, что не требовало затрат, но и не могло обеспечить стабильных поставок, поэтому следующим шагом Грини было найти надёжных поставщиков полуфабрикатов – картона, фанеры, а потом и досок. Параллельно удалось под эгидой ЖЭКа (чтобы ни возникало лишних вопросов у жильцов) оборудовать под склад-мастерскую подвальное помещение одного из жилых домов.

Решение этих задач позволило Грине охватить предметами НЕТ-искусства кафе и рестораны, которые в отличие от магазинов, претендовали на более зажиточных клиентов, но при этом тоже не избежали парадоксов плановой экономики. Их претензии на эксклюзив требовали солидности в интерьере, и в качестве символа такой солидности Гриня предложил монументальный жанр в виде вырезанных в цельном куске дерева и обрамлённых витиеватым орнаментом досок формата 50х30 см. Вывешиваемые на бронзовых ручках входных дверей на красивой толстой верёвке или даже на цепи, эти бескомпромиссные барельефы «МЕСТ НЕТ» были призваны одним своим видом отсечь очередь из не успевших вовремя забронировать места второсортных лиц, желающих попасть внутрь первосортного заведения.

Если таблички для магазинов дали Грине возможность покупать там некоторые товары, которые отсутствовали на витринах, то резьба по дереву для ресторанов и кафе стала приносить ему реальный доход, выраженный в денежных знаках. Это позволило ему отказаться от уборки снега в детсадах и открыло возможности покорения дальнейших сегментов рынка его творческих услуг. Самым многообещающим по масштабу направлением, по мнению Грини, могло бы стать изготовление табличек для инвентарных номеров.

Во всех учреждениях по требованию бухгалтерий номера эти уродливыми каракулями писались масляной краской прямо на мебели, оборудовании, на приборах и бытовой технике, на стремянках и оцинкованных ведрах, на станках, табуретках и всей прочей государственной собственности. Делалось это для «всемерного учета и контроля», то есть для того, чтобы воспрепятствовать растаскиванию всенародной собственности по личным карманам и квартирам отдельно взятых трудящихся. В свою очередь, советские труженики часто совершенно искренне не могли понять анизотропный характер взаимосвязи слов «всеобщее» и «личное». Да и как можно было его понять? Ведь если личный вклад в общее дело считался правильным, необходимым и всячески поощряемым, то почему же отщипнуть себе кусочек результата этого общего дела полагалось вредным и всячески порицалось? Вот поэтому-то одни отщипывали и отвинчивали, а другие обезображивали и уродовали, надеясь, что с клеймом не стащат.

Гриня нашёл компромиссное решение этого диалектического противоречия. Номера необходимость? Хорошо. Но почему обязательно уродливые? Ведь если красота может спасти мир, почему бы не начать его спасение с красивых инвентарных номеров? Потенциальный спрос на изысканные аккуратные номерки, которые бы не ухудшали и без того неказистые предметы казённой обстановки, был в понимании Грини безграничным.

Если бы только удалось предварительно привить чувство прекрасного всем тем, у кого это чувство почему-то дома проявлялось, а на казённой работе – никогда! Разумеется, начинать прививать это чувство нужно было сверху, то есть с начальства. И по этому поводу у Грини тоже были кое-какие задумки. Обладая врожденным дедуктивным мышлением, он рассуждал примерно так.

Все женщины любят цветы. Этим объяснялось, что большинство женского персонала в научных институтах, заводоуправлениях, библиотеках и в приёмных старались украсить свои рабочие помещения комнатными цветами, для чего несли их из дома, размножали отростками, поливали, рассаживали и даже жертвовали на покупку горшков свои собственные деньги. Помещения бухгалтерий, а также приёмных разнообразных начальников своей пышной декоративной зеленью больше соответствовали представлениям об образе райских кущ, чем стены прочих производственных помещений (которые отличались от воображаемых интерьеров ада, пожалуй, только наличием плакатов по технике безопасности). А значит можно было именно при посредничестве женщин донести до понимания руководящих работников высокие культур-мультур идеалы. И в виде чего? Правильно, в виде аккуратно изготовленных табличек для инвентарных номеров (разумеется, с учетом возможного впоследствии дохода Грини).

Вот с такими думами о прекрасном будущем Гриня и трудился в своей мастерской, неспешно и с удовольствием воплощая недавний заказ – большущий короб из оргстекла с подсветкой и надписью «РЫБЫ НЕТ», который планировалось установить прямо на фасаде фирменного магазина «Океан». Работа с оргстеклом была приятной во всем, кроме незначительного специфического запаха. Лист оргстекла легко пилился, а детали можно было быстро склеивать с помощью хлороформа, который Гриня доставал через знакомого врача-хирурга.

Гриня как раз закончил склейку последних двух граней короба, когда услышал шаги и увидел, как по лестнице к нему спускается мужчина. Мужчина не был похож на обычных заказчиков табличек. А на кого он был похож, Гриня догадался сразу же, как только вместо того, чтобы поздороваться, тот утвердительным тоном произнес, словно не спрашивал, а просто зачитывал первую страницу паспорта:

– Розенблюм Григорий Зиновьевич.

– Да это я, – подтвердил Гриня, чем могу быть полезен, товарищ… извините, не знаю, кто вы там по званию?

Гость двумя руками быстро развернул и свернул перед глазами Грини служебное удостоверение, на котором мелькнула фотография в военной форме.

– Олег Олегович, – произнёс пришелец, усаживаясь на стул напротив.

– Извиняюсь, не совсем понял, Олег Олегович – это имя или звание?

Вошедший проигнорировал вопрос. Некоторое время он оглядывал помещение мастерской, потом достал из кармана плаща конверт и вынул из него прямоугольник из оргстекла, на котором были аккуратно выгравированы и залиты краской буквы и цифры: «Инв.№123..». Крепко держа его в своих пальцах, он показал его Грине, пристально глядя ему в глаза:

– Вам знакома эта штучка?

– Конечно. Только это никакая не «штучка», это образец инвентарного номера нового формата, как на нём легко можно прочитать. Хотите, сделаю вам такой же. У вас есть свой кабинет? Стол? Стул? Может быть шкаф?

– А для кого вы это делали?

– Для соседки. На нашем же этаже живёт, только напротив.

– Соседка. Заказала вам. Инвентарный номер, – опять это по тону было утверждение, а не вопрос.

– Не совсем. Я сам предложил ей.

– Можно поинтересоваться с какой целью?

– Отчего же нельзя? Вот посмотрите на мой стол, на стул, на котором вы сидите. Взгляните, взгляните! Видите? Точно такие же номерки. Красиво? Ну, разумеется, красиво! А вот у вас в конторе на мебелях красивые номера? Не знаете? А вы обратите внимание! Обычно в наших учреждениях это просто кошмар – инвентарные номера пишут на самом видном месте! краской!! да ещё как курица лапой!!! Ну вот скажите, почему нельзя хотя бы по линеечке? В школе же всех учили писать ровненько! Вот у меня и возникла идея – повысить, так сказать, эстетику советских производственных интерьеров путём замены этих каракулей на вот такие аккуратные номерки. Я где-то читал, что от этого и производительность труда вырастет. Сделал сначала себе – понравилось. Теперь хочу зарегистрировать это как рацпредложение и распространить на наши учреждения. Между прочим, я – отличник ВОИР, у меня даже значок есть.

– Что ещё за ВОИР?

– Всесоюзное общество изобретателей и рационализаторов! – гордо доложил Гриня. – Показать удостоверение?

– И как же вы прошли на военный завод? По этому удостоверению? – вдруг грозно спросил Олег Олегович, пытаясь застать врасплох неизвестно в чём подозреваемого собеседника.

– Какой ещё завод? Боже сохрани! Что я там забыл?

– Номерок, Григорий Зиновьевич, который вы только что опознали, был обнаружен на оборонном заводе.

– И что тут страшного? Номерок я сделал соседке. Она и моя жена, Соня, подруги, а её брат – какая-то шишка, проще говоря большой начальник.

– Брат вашей жены?

– Нет, брат этой соседки! Вот я ей и говорю (то есть не жене, Соне, а соседке говорю нашей), раз твой брат начальник, наверняка у него есть кабинет, стол, стул и т. п. Давай я ему сделаю в подарок красивые новые инвентарные номера, а если ему понравится…

– Обождите, – перебил Олег Олегович, – в подарок значит. А взамен что вы хотели у него выведать? Просто так ведь подарки не делают.

– Почему же не делают? – удивился Гриня, – вы разве своей жене не делаете подарки просто так?

– Но разве брат вашей соседки подруги вашей жены является вам женой? – нахмурился Олег Олегович.

– Брат… жены?.. Это в смысле шурин? Тьфу! Что вы меня путаете! – рассмеялся Гриня, отчего его гость нахмурился ещё больше. – Давайте по порядку. У нашей соседки есть брат. Моя жена – Соня – с соседкой общается, по-соседски, ну то есть как соседи обычно на одной лестничной клетке. А её брат, не жены, который, а соседки, он какой-то начальник, и живёт не с сестрой, которая наша соседка, а где-то в другом районе, я не знаю где. Но то, что он начальник, это я от неё слышал. От соседки. Потому и решил подарить ему через его сестру, которая наша соседка, инвентарный номер нового образца для его кабинета. Чтобы узнать…

При слове «узнать» собеседник насторожился.

– Чтобы узнать, подойдёт ли эстетически такой образец для его мебели. Может ему захочется другой формы, или другой размер – я же не знаю, какой длины у них там инвентарные номера!

Олег Олегович торжествующе, словно только что ухватил за хвост момент истины, вытащил из кармана тот же самый прямоугольник из оргстекла, снова издали показал его Грине и с садистской усмешкой произнёс:

– Тогда как же, Григорий Зиновьевич, вы сделали вот этот номер, если не знали, какой у этого номера номер?!

– Очень просто. С помощью Дремеля2525
  Дремель – электроприбор для гравировки.


[Закрыть], – не моргнув глазом ответил Гриня.

– Кто такой Дремель? – выкрикнул Олег Олегович, вскакивая и чувствуя возбуждение охотника, напавшего на след иностранной шпионской сети. – Его адрес!

«Псих какой-то!» – и вправду испугался Гриня, но постарался ответить спокойно:

– Дремель – это вот это устройство, – показал он на прибор со шнуром, похожий на электродрель, – он для гравировки. А цифры я взял просто от балды – раз два три. Это же образец! Вот смотрите, – Гриня достал из ящика несколько табличек разной формы, на всех был указан один и тот же номер.

Возникла пауза, во время которой каждый смотрел на другого с выражением полного непонимания. У Грини было непонимание того, что этот тип вообще от него хочет, а у товарища в штатском – непонимание того – хитрец Гриня или же простак.

Наконец Олег Олегович вернул табличку в конверт, а конверт в карман и спросил:

– Как, вы говорите, зовут этого брата начальника?

– А у него есть ещё и брат? – не понял Гриня, – я не знал.

– Нет! Брата соседки, который сам по себе начальник!

– А этого?! Шут его знает. Соседку зовут Варвара. Хотите, поднимемся к ней, и сами её допросите. Только я не понимаю, что вообще случилось-то? Вам что, мой макет не нравится или что? Я могу другой для вас сделать, могу и по вашему эскизу, делов-то. Можно вместо оргстекла металлические номерки делать, выбивать на них знаки – всё аккуратнее будет, чем эта ваша мазня…