Текст книги "Собственность и процветание"

До XIX века выражение «частная собственность» почти не использовалось. Друг Смита Адам Фергюсон в своем «Опыте истории гражданского общества» (1767) трактует вопросы о собственности довольно сумбурно, но при этом не использует определение «частная». (Он полагал, что по мере развития общество переходит от общинной собственности к частной. Поэтому «собственность – явление прогрессивное». Если люди будут прилагать правильные моральные усилия, они преуспеют в «расширении сферы» собственности. Он имел в виду приватизацию[249]249
  Фергюсон А. Опыт истории гражданского опыта. М.: РОССПЭН, 2000. С. 139.


[Закрыть].) Уильям Годвин в разное время говорит о «господствующей системе», об «утвердившейся системе», о «существующей системе», или о системе «накопленной собственности». Выражение «частная собственность» один или два раза встречается в «Богатстве народов» и один раз в первом издании «Принципов политической экономии» Мальтуса. В целом более точное определение института, которому не видели каких-либо практических альтернатив, считалось излишним.

Можно смело утверждать, что, когда Смит писал свой трактат, собственность ценили выше, чем когда-либо до или после. Стоит отметить случай Иеремии Бентама (1748–1832). Склонный к огульной критике существовавших политических и юридических реалий, он исполнялся нехарактерным для него почтением, когда речь заходила о собственности. С юристом Уильямом Блэкстоном, который в 1760-х годах опубликовал «Истолкование английских законов», он спорил буквально по всем пунктам. Но по вопросу о собственности разногласий между ними не было. Блэкстон не мог представить ничего, что «так сильно затрагивало бы чувства человечества, как право собственности», и Бентам соглашался с ним. Закон, обеспечивающий надежную защиту собственности, – «величайшее торжество человечества над самим собой», писал он[250]250
  William Blackstone, Ehrlich’s Blackstone, ed. J.W. Ehrlich (San Carlos, Calif.: Nourse Pub. Co., 1959), 113; Бентам И. Основные начала гражданского кодекса // Бентам И. Избранные сочинения. Т. 1. СПб.: Русская книжная торговля, 1867. С. 340.


[Закрыть].

Бентам был странным субъектом: он питал отвращение к религии, проповедовал детоубийство, ненавидел идею естественных прав («собственность и закон вместе родятся, вместе и умирают») и был очень современен в своей вере в направляющую и целительную силу законодательства. Судя по его характеру, если бы Бентам родился пятьюдесятью годами позже, он стал бы ожесточенным критиком, а может и врагом собственности. Его знаменитая максима утилитаризма настолько бессодержательна, что он мог бы, не боясь опровержений, сделать вывод, что можно достичь наибольшего счастья для наибольшего числа людей, если отнять собственность у немногих и разделить ее между остальными. Именно это проповедовали позднейшие утилитаристы.

Но в годы интеллектуального расцвета Бентама пиетет в отношении собственности был еще очень силен, и он не пытался идти против течения. Когда один из его интеллектуальных кумиров, реформатор уголовного права Чезаре Беккариа («О мой господин, первый евангелист разума»[251]251
  Marcello T. Maestro, Cesare Beccaria and the Origins of the Penal Reform (Philadelphia: Temple Univ. Press, 1973), 131.


[Закрыть]) подверг критике права собственности, Бентам грудью встал против него. В знаменитом трактате Беккариа «О преступлениях и наказаниях» есть упоминание о праве собственности как об «ужасном и, может быть, не необходимом праве»[252]252
  [Беккариа Ч. О преступлениях и наказаниях. М.: БИМПА, 1995. С. 146.] В первом издании (1764) Беккариа назвал собственность «ужасным, но, может быть, необходимым правом». В позднейших изданиях, в том числе в английском переводе, оно уже характеризовалось как «излишнее». Беккариа особенно ужасало, что право собственности дает землевладельцам право срубать деревья на своей земле. По-видимому, именно это и изменило его отношение. (Marcello T. Maestro, Cesare Beccaria and the Origins of the Penal Reform (Philadelphia: Temple Univ. Press, 1973), 91).


[Закрыть]. Бентам возразил, что при всех злоупотреблениях это именно то право, которое «осилило в человеке естественное отвращение к труду, доставило человеку господство над землею, побудило отказаться от кочевья, породило любовь к отечеству, любовь к потомству»[253]253
  Бентам И. Основные начала гражданского кодекса // Бентам И. Избранные сочинения. Т. 1. СПб.: Русская книжная торговля, 1867. С. 340.


[Закрыть].

Прошло менее ста лет, и Альфред Маршалл в «Основах экономической науки» выразил сожаление о том, что каким бы «смелым аналитиком» ни был Бентам, он «воспитывал в своих учениках почти суеверное благоговение перед существующими институтами частной собственности»[254]254
  Маршалл А. Основы экономической науки. М.: Эксмо, 2007. С. 712 сн.


[Закрыть]. Но в начале столетия ее еще считали священной все, и даже Бентам. Благоговение очень быстро переросло в неуважение.

Опыт Уильяма Пейли, архидиакона Карлайлского и автора «Доказательства истинности христианства», позволяет понять уважение к собственности во времена Адама Смита. Его сочинение «Принципы нравственной и политической философии» (1785), которое позднее использовалось в Кембридже в качестве учебника, включает четыре короткие главы о собственности[255]255
  William Paley, The Principles of Moral and Political Philosophy (London: R. Faulder, 1785), book 3, chaps. 1–4.


[Закрыть]. Особый интерес представляет первая. Она предлагает читателю представить стаю голубей на пшеничном поле, причем 99 голубей собрали все зерна и отдали их в полное распоряжение одного – «самого слабого и, возможно, худшего голубя в стае». Этот привилегированный голубь обжирается бесцельно, а остальные перебиваются мякиной. Если один из 99, «более отчаянный и голодный, чем остальные», возьмет себе хоть зерно из собранной кучи, все остальные разорвут его на куски.

Пейли добавляет, что это аллегория на то, что происходит в человеческом обществе. 99 рабочих накапливают «кучу излишеств для одного, и этот один зачастую является самым ничтожным и худшим из всех». 99 видят, сколь расточительно потребляются плоды их труда, но если один из них возьмет себе хоть крупинку из имущества богача, другие набросятся на него и «повесят за воровство».

В этом месте начинался шепот о подрыве основ. Но Пейли с большой ловкостью выводил отсюда мораль, поддерживавшую статус-кво. Насколько же велики выгоды института, если ему не вредят эти «парадоксальные и неестественные» черты! И он принимался за перечисление. В отсутствие собственности ничему не дадут созреть: хлеб скосят недозрелым, а ягненку не дадут стать взрослой овцой, потому что «первый же встречный рассудит, что лучше он потребит их в том виде, как есть, чем оставит другому». Собственность предотвращает распри, потому что там, где блага редки, но «нет правил, как их делить», неизбежны раздоры и беспорядки. И она делает жизнь удобнее, облегчая обмен того, что мы производим, на то, что нам нужно от других. Потому что «обмен предполагает собственность».

Пейли делает вывод, что «в странах, где торжествуют собственность и то, что она приносит, даже самые бедные и малообеспеченные» лучше снабжены едой, одеждой, жильем и всем необходимым, «чем живущие в местах, где большинство вещей остаются общими». Тем не менее в начале 1785 года епископ Эльфинский предупредил его: «Пейли, эту историю с голубями вам не простят. Она может помешать вам стать епископом».

«Что ж, – сказал Пейли (по сообщению его сына), – епископ или не епископ, но она останется». И она осталась. Ее автор получил известность как «голубь» Пейли, так и не став епископом[256]256
  Edmund Paley, An Account of the Life and Writings of William Paley (1825; reprint; Farnborough: Gregg, 1970), 153.


[Закрыть].

Пожалуй, самым важным из связанных с собственностью вопросов был майорат, запрет на отчуждение унаследованных поместий. Наследники не имели права продать поместье или его часть. Обычно они, в свой черед, включали в свое завещание такой же запрет. Майорат нужно отличать от права первородства, представляющего собой феодальный обычай (не закрепленный в законе) передавать поместье целиком старшему сыну. Ограничения майората превратились в помеху, потому что они препятствовали экономическому развитию. Майорат давал его первоначальному собственнику гарантию того, что наследник не сможет проиграть поместье или обменять его на ничего не стоящие акции «Компании Южных морей». Но неблагоприятные последствия запрета на отчуждения поместья обычно сказывались спустя долгое время после смерти первоначального владельца. Наследники зачастую превращались в своего рода смотрителей имения, и все большие площади земли оказывались «изъятыми из делового оборота», как сформулировал в своем трактате о собственности лорд Кеймс. «Земельная собственность, одно из величайших благ жизни, превращалась, таким образом, в проклятие»[257]257
  Henry Homes, Lord Kames, Historical Law Tracts, 3rd ed. (Edinburgh: J. Bell and W. Creech, 1776), 153.


[Закрыть].

В трактате, впервые опубликованном в 1758 году, который иногда не совсем правильно именуют «историей» (его объем 67 страниц), Кеймс пишет преимущественно о вопросах наследования. Он объясняет происхождение майората желанием владельца навечно сохранить в семье свое поместье и память о себе: «Увы! Его ждет смерть, а все радости жизни достанутся другим. Чтобы приукрасить мрачную перспективу, он составляет завещание и лишает движения летучую собственность, закрепляя свое поместье за бесчисленными поколениями тех, кто будет носить его имя; его имение и его наследники вечно будут носителями его имени; все нацелено на увековечение его имени и его богатства».

В Англии майорат был закреплен законодательным актом, и майораты тут же начали «плодиться как грибы, – отмечает Кеймс, – но, когда они стали мешать, их ликвидировали властью судей, не прибегая к законодательному акту». Во времена Кеймса это средство оставалось недоступным только в Шотландии. Поэтому там «мертвый запас» майоратной собственности с каждым днем продолжал расти, «и если британские законодатели не вмешаются, – писал Кеймс, – недалек день, когда все здешние земли окажутся под замком».

В Англии времен Адама Смита, как свидетельствует озабоченность вопросом майората, проблемой являлась чрезмерная защищенность собственности: использование майоратной собственности было ограничено во имя ее сохранности. Критику Кеймса изучал Томас Джефферсон, внесший в законодательное собрание Виргинии билль об упразднении майората. В своей «Автобиографии» Джефферсон пишет, что майорат возвысил ряд семей, которые, «пользуясь узаконенными привилегиями в сохранении своего богатства, образовали некий патрицианский орден»[258]258
  Джефферсон Т. Автобиография // Джефферсон Т. Автобиография. Заметки о штате Виргиния. Л.: Наука, 1990. С. 46.


[Закрыть]. Майорат критиковал Адам Смит, а позднее и Карл Маркс – редкий случай согласия между ними[259]259
  В 1841 году Маркс писал: «Нет, это наложение оков на земельную собственность непосредственно работает на революцию. Когда лучшие земли закреплены за отдельными семьями и оказываются недоступными для всех других граждан, разве это не прямой вызов народу? Разве право первородства не опирается на представление о собственности, которое давно уже перестало соответствовать нашим идеям? Как если бы одно поколение имело абсолютное право распорядиться собственностью всех будущих поколений… как если бы свобода собственности не оказывалась разрушенной тем, что все потомки оказываются лишены этой самой свободы». Маркса мало интересовала свобода собственности, но его обвинения против майората попали в цель» (Karl Marx, Frederick Engels, Collected Works (London: Lawrence & Wishart, 1975) 2: 147).


[Закрыть].

Первый выстрел в войне против собственности мы слышим лишь когда добираемся до любопытной фигуры Уильяма Годвина, тестя поэта Шелли. Его главная работа, «Исследование о политической справедливости» (Enquiry Concerning Political Justice, 1793), в свое время была популярна и привлекла внимание Кольриджа и Вордсворта. В краткий период своей славы он «блистал, как солнце на небосводе репутаций», согласно писателю Уильяму Хэзлитту. «Ни одна работа в наши дни не нанесла такого удара по философскому сознанию страны». Было время, когда в сравнении с ним Тома Пейна считали «шутом гороховым, Пейли – старой бабой, Эдмунда Бёрка – вульгарным софистом»[260]260
  Peter H. Marshall, William Godwin (New Haven: Yale Univ. Press, 1984), 1.


[Закрыть].

Главной идеей его работы была безграничность способности человека к совершенствованию. Он имел в виду «прогрессивную природу человека» в его «тяготении к добродетели» и к совершенствованию социальных институтов. В XIX веке эта идея была неразрывно связана с представлениями о собственности. В конечном счете, размышлял Годвин, человеческий прогресс сможет одержать победу даже над смертью. Немалая часть «Политической справедливости» наполнена яростной критикой «существующих институтов собственности»[261]261
  William Godwin, Enquiry Concerning Political Justice, 3rd ed. (1798), ed. F. E. L. Priestley (Toronto: Univ. of Toronto Press, 1946), 1: 11.


[Закрыть].

Его работа побудила Мальтуса написать знаменитый ответ – «Опыт о законе народонаселения». В следующие четверть века Годвин и Мальтус спорили о том, приведет ли рост населения к остановке человеческого прогресса. Историкам экономики этот спор хорошо известен, но разногласия Годвина и Мальтуса по вопросу о собственности по большей части остались в тени. Ирония в том, что Годвин был ближе к истине в вопросе о росте населения, который ассоциируют с именем Мальтуса, а Мальтус был прав в вопросе о собственности, с которым его имя вообще не связывают.

Годвин восхищался Руссо, в особенности его нападками на собственность, и разделял его веру в могущество образования. При этом именно Годвин оказался настоящим предтечей будущих революционных идей. Руссо был зачарован мечтой об Эдеме первобытной невинности, а Годвин грезил об Утопии человеческого совершенства. По словам историка Лесли Стивена, он, упрямо игнорируя «все неудобные факты», завороженно ждал «скорого открытия Нового Иерусалима – честного и во всем совершенного». Впрочем, в ходе написания книги Годвин стал атеистом[262]262
  Leslie Stephen, History of English Thought in the Eighteen Century, 3rd ed. (New York: P. Smith, 1949), 2: 264.


[Закрыть].

«Политическая справедливость» была опубликована в период растущей озабоченности распространением революционных идей. За несколько дней до ее выхода в свет в Париже был обезглавлен Людовик XVI, а через десять дней Франция объявила войну Англии. В ноябре 1792 года был основан Союз за сохранение свободы и собственности от республиканцев и левеллеров, что, по мнению Годвина, было началом «владычества деспотизма» в Англии. Томаса Пейна обвинили в предательстве и подрывной пропаганде, и он сбежал во Францию. В Лондоне распространялись листовки, в которых реформаторов, подобных Годвину, обвиняли в предательстве.

Именно в это время Уильям Пейли опубликовал эссе «Причины быть довольным» (Reasons for Contentment). В нем он уговаривал «трудящуюся часть публики» быть довольной своей участью. Как в театре люди смотрят на сцену, а не на зрителей, так и в жизни нужно остерегаться «волнений, вызываемых завистью и недовольством». А это непременно случается с теми, кто делает ошибку и начинает сравнивать себя с людьми «другого ранга и положения в обществе». «Голубь» Пейли воспользовался возможностью подчеркнуть свои здравые идеи о собственности. Законы, которые отдают во владение одному человеку огромные имения, напоминал он, – это те же самые законы, что защищают бедняков. «Неизменные правила собственности установлены как для одного, так и для другого, и неизвестно заранее, кого и как они затронут». Его могли бы обвинить в том, что он заботится только о собственных интересах, но он отмечает то важное и обычно игнорируемое обстоятельство, что беспристрастная защита собственности особенно полезна тем, кто небогат.

«Не бедному человеку брюзжать о последствиях законов и правил, которые доставляют ему пользу каждый час его существования, которые защищают его жилище, его хлеб, его жизнь; без которых он, подобно любому богачу, не мог бы ни спокойно есть, ни в безопасности отходить ко сну. Из них двоих скорее бедному следовало бы стоять за законы, чем богатому, потому что законы защищают слабого от сильного, смиренного от могущественного, малого от великого; а слабые и сильные, смиренные и могущественные, малые и великие будут даже там, где нет никаких законов»[263]263
  William Paley, Reasons for Contentment (Dublin: J. Milliken, 1793), 5–6.


[Закрыть].

Особенно там, где нет никаких законов.

Для Годвина это был не аргумент, а обвинения в подстрекательстве к мятежу, по-видимому, лишь воспламенили его. Он переписал предисловие и вставил туда заявление, что монархия – «неизбежно коррумпированная форма правления». Он, однако, избежал кары за это. Говорят, Уильям Питт-младший заметил на заседании Тайного совета, что «книга за три гинеи не вызовет беспорядков среди тех, у кого нет лишних трех шиллингов». Но в 1790-е годы она выдержала два издания, а в 1842-м еще одно. В год смерти Годвина (1836) журнал Gentleman’s Magazine сообщил, что «Политическая справедливость» стала настолько популярна, что «самые бедные мастеровые собирают деньги по подписке на ее покупку», благодаря чему она «буквально уничтожает в народе дух довольства»[264]264
  H. S. Salt, Introduction to Godwin’s “Political Justice”: A Reprint of the Essays on Property (1890; reprint; Michigan Scholarly Press).


[Закрыть].

Часто говорят, что Годвин был либертарианцем или анархистом, потому что его идеалом было минимальное правительство либо отсутствие правительства. Впрочем, его книга относится к жанру утопий. Он яростно поносил брак как «систему обмана» и «самую гнусную из всех монополий» и, разумеется, религию. Когда мир станет более совершенным, мечтал он, «не будет войн, преступлений, так называемого отправления правосудия и никакого правительства. …Каждый будет с невыразимым пылом стремиться к благу для всех»[265]265
  Godwin, Political Justice, 2: 528.


[Закрыть]. Его ненависть к собственности не знала границ. Она создает «чувство зависимости», несет с собой «дух лакейства и раболепства» и «зрелище несправедливости». Она толкает богатых к «показной роскоши» и «возбуждает в зрителях жажду обогащения». Она душит гениев, иссушает мысль, замыкает кругозор человечества «погоней за корыстью», умножает подавление, холуйство, зависть, мошенничество, злобу, мстительность, честолюбие и «войну в ее самых страшных формах».

Кому и что должно принадлежать по справедливости? «Тому, кому это больше нужно». Каравай хлеба, например, должен принадлежать голодному. А поскольку всем нам нужно не только пропитание, все мы легко можем поделиться предметами роскоши. Равенство – лучшая форма распределения. Преступность исчезнет, потому что только «острое жало нужды» толкает человека на грабеж; зависть и эгоизм отомрут. Поскольку каждый сможет рассчитывать на равную долю общего богатства, ему больше не придется охранять свою личную кладовку. Люди перестанут конкурировать, потому что не за что будет расталкивать друг друга локтями. Тщеславие, хвастовство и амбиции – «порождение господствующей системы собственности» – уйдут навсегда. Каждый из нас «в мыслях об общем благе забудет о своем личном существовании».

Годвин отвергал тот довод, что уверенность в получении равной доли убьет мотивацию к труду. Разумеется, необходимой предпосылкой является умственный и моральный прогресс. «Человечество добилось больших успехов в просвещении, – полагал он, – но еще недостаточно просвещено». План Годвина предусматривал резкое сокращение трудовых затрат: пожалуй, хватит получаса работы в день для каждого. Не будет богачей, «жиреющих за счет труда остальных», никому не придется собирать налоги, не останется «ни флота, ни армий, ни придворных, ни лакеев». Никто не будет управлять «сложным правительственным механизмом». Перед нами истоки веры Маркса в то, что при коммунизме государство отомрет.

В «обществе равенства», мечтал Годвин, любовь к отличиям переродится в страх «быть обвиненным в праздности», – аргумент, который позднее использует Милль. Стоит достичь равенства, и исчезнет опасность нового впадения в ересь. Если кому-нибудь доведется «бесполезно потребить» нечто, что полезнее для другого, он испытает то же «состояние отвращения», какое вызывает в нас убийство. Мы будем стремиться только к «знанию истины». Люди забудут о насилии, замки и запоры выйдут из употребления, брак будет упразднен, а место «любви к отдельным людям» займет «любовь к человеку»[266]266
  H. S. Salt, Godwin’s “Political Justice”.


[Закрыть].

Двумя годами позже появилась аналогичная работа под названием «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума» маркиза де Кондорсе – большого оптимиста, судя по тому, что эту работу он написал в ожидании казни за несогласие с Робеспьером. Кондорсе верил, что разворачиваются естественные стадии прогресса человечества и что десятая и последняя стадия, в которую ему посчастливилось жить, станет переходом ко всеобщему миру и изобилию: скоро уже исчезнут все различия полов и неравных богатств. Но он умер в тюрьме в 1794 году вскоре после написания этой работы.

Среди тех, кто прочитал Годвина и заинтересовался его оптимистическими идеями, был отец Мальтуса, Дэниел. В 1766 году, когда его сыну Роберту было три года, в их доме гостили два знаменитых человека – не кто иные, как Давид Юм и Руссо. «Можно предположить, что с поцелуем они передали ребенку всевозможные интеллектуальные дарования», – писал Мейнард Кейнс[267]267
  John Maynard Keynes, Essays and Sketches in Biography (New York: Meridian Books, 1956), 12–14.


[Закрыть]. Томас Роберт Мальтус изучал математику в Кембридже и стал викарием. Но он не унаследовал прогрессивных взглядов своего отца. Первое издание его самой знаменитой книги было опубликовано в 1798 году: «Опыт закона о народонаселении в связи с будущим совершенствованием общества».

Годвин сам раньше доказывал, что неравенство в собственности держит население на уровне простого выживания. «Территориальная монополия» ограничивает производство, полагал Годвин. «Можно считать, что утвердившаяся система собственности убивает часть наших детей прямо в колыбели». В конце концов, отдельная семья нуждается только в определенном количестве средств к существованию. Если позволено монополизировать тысячи акров и возможно завести на них непроизводительные лес или луга, их не удастся использовать для производства продовольствия. Это ограничит производство продовольствия, а с ним и численность населения. Это, в свою очередь, уменьшает общее число живущих людей и, соответственно, общую сумму человеческого счастья.

Мальтус ответил, что отвращение Годвина к собственности подрывает его же мечту о совершенствовании. Потому что если не будет «установленного управления собственностью, каждому придется охранять свои скромные запасы». Восторжествует эгоизм, «разногласиям не будет конца». Каждый будет заботиться только о собственном выживании. В этом Мальтус был прав, и его довода достаточно, чтобы сокрушить предложенный Годвином план улучшения человечества. Но тут Мальтус перешел к своему знаменитому утверждению, что численность населения растет в геометрической прогрессии, а производство продовольствия – только в арифметической, так что первая величина неизбежно станет больше второй. Только после этого он объявил о победе над Годвином: при любой форме собственности, заявил Мальтус, род человеческий лишен всякой возможности стать более совершенным, потому что проблема нехватки продовольствия математически обрекает его на вечные невзгоды и пороки[268]268
  Malthus, Works, 1: 65.


[Закрыть].

Весьма любопытно, что в своей «Политической справедливости» Годвин уже объявил аргумент о возможной нехватке продовольствия, который выдвигался и до Мальтуса, необоснованно пессимистическим. Мы не знаем, что нам сулит будущее, сказал Годвин. Предвидеть, что рост населения обгонит рост производства продовольствия, это значит «заглядывать слишком далеко в будущее». Три четверти земной суши еще не вовлечены в обработку, а обрабатываемые земли могут быть улучшены – мы даже не знаем еще, каким образом. «Возможно, пройдут неисчислимые столетия, и население будет расти, а земли все же будет достаточно для жизни ее обитателей. …Кто может сказать, какие средства найдутся для преодоления столь отдаленных неприятностей?»

Если опустить гиперболу о «неисчислимых столетиях», все, сказанное Годвином, звучит вполне разумно и спустя двести лет. Но Мальтус использовал для ответа впечатляющий язык математики, внушавший благоговейный трепет его современникам (да и многим из наших). Годвина это поставило в тупик, а Мальтус, казалось, знал, о чем говорит, когда предсказал, что «закон народонаселения» разрушит систему Годвина «всего лишь за 30 лет»[269]269
  Malthus, Works, 6: 249–250.


[Закрыть],[270]270
  Лучшую критику мальтузианства дал экономист Эдвин Кэннан, который отметил, что данные переписи посрамили выкладки Мальтуса еще при его жизни. В тот период численность населения Англии увеличивалась быстрее, чем в геометрической прогрессии. К 1830 году должно было быть около 1 млн (из всего лишь 14 млн) «совершенно необеспеченных», если использовать лексику и логику Мальтуса. Но продовольствия хватало на всех. Мальтус ошибочно отождествил геометрический рост с удвоением каждые 25 лет. Коэффициент геометрической прогрессии может быть меньше двух, а время удвоения может быть больше 25 лет. Через тридцать лет оказался посрамлен именно Мальтус, а не Годвин. Но будь принято его предложение об отмене собственности, идеи Годвина привели бы к катастрофе быстрее, чем за 30 лет. См.: Edwin Cannan, A History of the Theories of Population and Distribution, 3rd ed. (London: P. S. King, 1917), 140–143.


[Закрыть].

Позицию Годвина пошатнули его нападки на личности оппонентов, а также утопичность и резкость его идей. Сначала от них леденела кровь в жилах, а потом они стали казаться просто скучными, эти, по словам Питера Маршалла, заклинания об «абсурдности всех законов, о владычестве разума, безнравственности сыновних обязанностей и бесчестии патриотизма». Что касается его взглядов на собственность, они были не только экстремистскими, но к тому же их основательно опроверг Мальтус. Годвин, опутанный долгами, умер в 1836 году. Мальтус умер двумя годами ранее.