Текст книги "Собственность и процветание"

В книге «Богатство народов» Адам Смит отмечает произошедшие в XVIII веке грандиозные изменения: «При современном состоянии Европы собственник одного какого-нибудь акра земли так же прочно владеет им, как собственник сотни тысяч акров». Сегодня мы настолько привыкли к тому, что наши права не зависят от нашего богатства, что необходимо некоторое усилие, чтобы осознать масштаб этого достижения. Но Англия в этом отношении опережала другие части Европы: «Прочность владения арендатора такова же, как и собственника». В других странах у фермера-арендатора могли «по закону отобрать арендуемый ими участок до истечения срока аренды»[220]220
  Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: ЭКСМО, 2007. С. 386, 392, 393.


[Закрыть]. В Англии закон защищал арендатора. Последний мог возбудить судебный иск, добиться возмещения ущерба и вернуть собственность, а не получив удовлетворения, подать апелляцию на «неокончательное решение низшей судебной инстанции». Если стоимость аренды составляла не менее 40 шиллингов в год, она приравнивалась к безусловной собственности и давала арендатору право голоса. Это относилось даже к тем, у кого не было письменного договора об аренде. Смит добавляет: «Мне кажется, что нигде в Европе, кроме Англии, нельзя найти примера того, чтобы арендатор строил здание на непринадлежащей ему Земле, полагаясь на то, что чувство чести помещика не позволит ему воспользоваться таким значительным повышением стоимости его земли. Эти законы и обычаи, столь благоприятные для свободного крестьянства, вероятно, больше содействовали современному величию Англии, чем все ее хваленое торговое законодательство».

Итак, Англия процветала и опережала своих европейских соперников. Голландия, «зона свободного предпринимательства» в зарегулированной Европе XVII века, в XVIII веке утратила свое преимущество. Ее экономическое процветание поскользнулось на высоких налогах. Правящие круги Голландии считали, что не могут уменьшить налоговое бремя, потому что требовалось содержать империю; они не сумели понять долговременных последствий конкуренции со стороны более свободных портов. Эту ситуацию обсуждали английские путешественники. Джон Рэй, ботаник-изыскатель, писал, что в Голландии «все виды пищи – и мясо, и питье – очень дороги не из-за редкости этих товаров, а отчасти из-за больших налогов и акцизов, которыми они здесь обложены». По оценке Грегори Кинга, средний голландец платил налогов почти втрое больше, чем средний англичанин[221]221
  Wilson, Economic History, chap. 7.


[Закрыть].

Повышению эффективности британского сельского хозяйства и экономики в целом способствовало и большое число огораживаний, проведенных во второй половине XVIII века, – только с 1760 по 1815 год парламент утвердил около 3000 законов об огораживании. Огораживания представляли собой систематическую политику приватизации общинных земель, в ходе которой общинные пастбища и поля обносились изгородью и делились между теми, кто имел на них право – лично или как член общины. Это существенно ослабило остроту «проблемы безбилетника» и отрицательных «экстерналий». На общих выгонах животные, например, заражали друг друга болезнями. «Все оценили преимущества огороженных компактных ферм под управлением одного человека перед разбросанными и фрагментированными участками на общих полях», – пишет историк экономики Дж. Мингей. Иногда целью было «избавление от последних следов общинной пашни и выгонов, или узаконение огораживания, уже проведенного владельцами земли, или ввод в сельскохозяйственный оборот облагороженных пустошей и беспорядочно прирезанных огороженных участков… [Результатом был] быстрый переход к условиям, необходимым для более эффективного хозяйствования»[222]222
  G. E. Mingay, Studies in Economic History: Enclosure and the Small Farmer in the Age of the Industrial Revolution (London: Macmillan, 1968), 18–19.


[Закрыть].

Согласно более распространенному толкованию, огораживание было чистым грабежом – «указами, посредством которых лендлорды жаловали себя народной землей как частной собственностью», по словам Маркса[223]223
  Маркс К. Капитал. Т. I // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23. С. 00.


[Закрыть]. Мы снова сталкиваемся с его огромным влиянием. Его истолкование власти, которая цинично прячется под маской закона, было подхвачено Дж. Л. и Барбарой Хаммондами в работе «Сельский труженик, 1760–1832» (Village Labourer, 1760–1832, 1911). Они утверждали, что вся политика огораживания была направлена против мелких фермеров. Позднейшие исследования этого не подтвердили. В частности, Мингей показал, что, вопреки распространенным предположениям, не существует свидетельств о сокращении числа мелких фермеров в XVIII–XIX веках. Их правамине пренебрегали. Сам факт того, что в каждом отдельном случае для огораживания требовалось отдельное постановление парламента, показывает, с каким уважением общее право того времени относилось к правам мелких фермеров.

В книге «Возвышение и крах свободы договоров» (Rise and Fall of Freedom of Contract) Патрик Атия из Оксфорда добавляет: «В законах об огораживании существенна была не та готовность, с которой их принимал парламент, состоявший из собственников, а та скрупулезность, с какой он заботился о справедливой компенсации и соблюдении законных процедур. Законы об огораживании не сводились к простой конфискации прав на использование общественных земель, чего бедные в общем случае были лишены. Каким бы ни было отношение имущих классов к правам бедных, проявлявшееся в законах об огораживании, в нем никоим образом не было ни малейшего пренебрежения правами собственности»[224]224
  Atiyah, Freedom of Contract, 15.


[Закрыть].

Это тот самый момент английской истории, когда закон был изменен во имя эффективности. Общинные права определены нечетко. Огораживание, таким образом, повышает «экономичность» сельского хозяйства. Огораживание к тому же увеличивает привлекательность инвестиций в развитие новых методов ведения сельского хозяйства, потому что доход здесь достается инвесторам. Расходы на дренаж и эксперименты с улучшением семян и пород скота резко выросли. Они способствовали успеху сельскохозяйственной революции, которая, в известном смысле, была частью более широко понимаемой промышленной революции.

А. В. Дайси отмечает, что, когда Вольтер прибыл в Англию, у него было чувство, будто «он попал из мира тирании в страну, где закон пусть и суров, но люди подчиняются законам, а не прихотям»[225]225
  Dicey, Constitution, 189.


[Закрыть]. Существует множество неопровержимых свидетельств в пользу того, что Англия стала первой страной, в которую пришла промышленная революция, именно потому, что здесь впервые был реализован принцип верховенства права, и законы Англии, «демократизировав» защиту собственности, стимулировали процесс создания богатства. Эти законы гарантировали предпринимателям и инвесторам, что их долгосрочным планам дадут осуществиться и что они смогут насладиться плодами своих трудов. Законы, позволявшие патентовать интеллектуальную собственность, были ценны, но менее важны, чем стимулы, создаваемые режимом защиты движимого и недвижимого имущества.

В трактате «Богатство народов» Адам Смит критиковал бесплодные ограничения производства и торговли – законы о цехах и корпорациях затрудняли мобильность «промышленников и ремесленников», а законы о бедных оказывали аналогичное влияние на рабочих, – но при этом Смит прекрасно понимал, в чем заключается главное преимущество Британии. В знаменитом рассуждении о меркантилизме он указывал, что «богатство и процветание Великобритании, столь часто приписывавшиеся этим [меркантилистским] законам, могут быть легко объяснены другими причинами». Прежде всего, полагал он, «та уверенность, которую законы Великобритании дают каждому человеку в том, что он сможет пользоваться плодами своего труда, сама по себе уже является достаточной для процветания любой страны, несмотря на те или другие нелепые правила о торговле; и эта уверенность была упрочена революцией [1688 г.] как раз около того времени, когда была установлена премия [за экспорт]. …В Великобритании труд беспрепятственно проявляет себя, и хотя он далек от того, чтобы быть совершенно свободным, он, во всяком случае, не менее и даже более свободен, чем в любой стране Европы»[226]226
  Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: ЭКСМО, 2007. С. 517.


[Закрыть].

Речь здесь шла об Испании и Португалии. Они не только участвовали в «меркантилистской системе», которая уродовала европейскую торговую политику в XVII–XVIII веках, но испанский меркантилизм, кроме всего прочего, не «уравновешивается общей свободой и безопасностью населения. Труд там не свободен и не обеспечен, а гражданское и церковное управление как в Испании, так и в Португалии таковы, что их одних достаточно для увековечения их нынешней бедности»[227]227
  Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: ЭКСМО, 2007. С. 518.


[Закрыть].

Большинство неэффективных ограничений торговли и промышленности либо отменили, либо позволили им зачахнуть самим: парламент скромно оценивал собственную роль. Уильям Питт-старший рассуждал в палате общин в 1766 году, что «парламент многих вещей делать не может. Он не может взять на себя роль исполнительной власти, не может назначать на должности, которые закреплены за короной. Он не может отнять ничью собственность без предварительного рассмотрения дела по существу, даже если речь идет о самом убогом крестьянине, как это бывает в случае огораживаний». Считается, что Питт-старший не провел через парламент ни одной законодательной меры. Дэвид Ландес восхищался тем, что Британия «сумела осуществить промышленную революцию, не прибегая к акционерным компаниям»[228]228
  David S. Landes, ed., The Rise of Capitalism (New York: Macmillan, 1966), 99.


[Закрыть]. Для создания таких компаний с правом продавать акции требовалось решение парламента, которое промышленным и торговым компаниям получить было очень нелегко.

Справедливости ради следует сказать, что идея laissez faire пришла на смену философии, требовавшей, чтобы государство осуществляло всесторонний контроль поведения граждан. Правительство продолжало защищать от насилия и мошенничества, но именно в эту эпоху было обнаружено, что рыночная конкуренция сама порождает мощные дисциплинирующие силы. Им подчинялись даже государственные финансы. Оказалось, что стоимость обслуживания государственного долга намного меньше, если по нему вовремя и надежно выплачиваются проценты. Процент по государственным займам упал с 14 % в 1690 году до менее 4 – в 1750-х. В 1880 году Арнольд Тойнби, дядя знаменитого историка, прочитал серию лекций о Промышленной революции и стал первым историком, который оценил ее как целостное великое историческое событие. (Маркс использовал выражение «промышленная революция», но не связывал его с конкретными событиями английской истории.) Сущность ее, писал Тойнби, заключалась «в замене средневековой системы регламентации, которой подчинены были до того времени производство и распределение богатства, конкуренцией»[229]229
  Тойнби А. Промышленный переворот в Англии. М.: Мир, 1924. С. 74.


[Закрыть].

Этот взгляд вышел из моды. Но он бесспорно был точнее, чем мнение, распространившееся в ХХ веке, когда из-за веры в централизацию стало трудно вообразить, что простое невмешательство может сыграть какую-либо роль. В 1965 году Филлис Дин писала, что стало «принято» считать Промышленную революцию «стихийным событием». Ни одно правительство не в состоянии «обдуманно спланировать» развернувшийся в то время сложный процесс индустриализации. Она, по крайней мере отчасти, соглашается с Тойнби: «Нет ни малейших сомнений в том, что между 1760-м и 1850 годами масса правительственных правил и ограничений хозяйственной деятельности, многие из которых были приняты еще в Средневековье, были исключены из состава действующих законов»[230]230
  Phyllis Deane, The First Industrial Revolution (Cambridge: Cambridge Univ. Press, 2nd ed. 1979), 219, 220.


[Закрыть].

Тем временем экономисты, не замечая, что их аргументы образовали порочный круг, пытались объяснить экономическое развитие Англии с помощью данных экономической статистики о заработной плате, ценах, добыче угля, сбережениях и капитале. Но ничего определенного они из этого извлечь не сумели. Один набор цифр не может служить удовлетворительным объяснением другого. Математика не может возместить пренебрежение воздействием права.

Историк экономики Макс Хартуэлл сумел привлечь внимание к роли законодательства как важнейшего фактора Промышленной революции. Отметив, что современные авторитеты «скептически относятся к утверждению о важнейшей роли закона в развитии Промышленной революции XVIII века», он добавляет: «В обширнейшей литературе об английской Промышленной революции вы не найдете всестороннего исследования взаимосвязи между экономикой и правом, не найдете адекватного признания важности правовой системы для экономических перемен». Хартуэлл сумел превосходно сформулировать проблему изучения экономической истории: «Никто из историков, например, не дал детального описания этапов перехода к рыночной экономике в увязке с изменениями законов или правительственными мероприятиями; никто из историков… не проследил хронологию изменений в законодательстве и экономике. Не вызывает сомнений, что именно из-за этого пренебрежения остался незамеченным главный элемент, без которого невозможно понимание Промышленной революции. Мой тезис состоит в том, что в XVIII веке, в том веке, когда Англия была лидером индустриализации, самым уникальным и характерным отличием Англии от стран континента было английское право»[231]231
  R. M. Hartwell, The Industrial Revolution and Economic Growth (London: Methuen, 1971), 245, 247, 250.


[Закрыть].

Когда началось развертывание промышленной революции, на первых порах мало кто понимал, что происходит. Сам Адам Смит очень в малой степени осознавал происходящие изменения, и это при том, что в университете Глазго изготовлением инструментов занимался Джеймс Уатт, изобретатель парового двигателя. Адам Смит преподавал там моральную философию, но вскоре заинтересовался «законами» политической экономии.

Часть IV. От священного до нечестивого

Введение

То, что самый влиятельный трактат по экономической теории был написан в то время, когда принцип частной собственности достиг наивысшего авторитета, возможно, было чистой случайностью. В любом случае, Адам Смит не счел нужным много говорить об этом предмете. Впрочем, он, как и его современники, упомянул о «священном праве частной собственности». В политических дебатах принцип частной собственности находился вне критики. Поэтому и в экономических трактатах не было необходимости настаивать на том, что институт, защищаемый общим правом, является необходимым основанием экономического анализа. Ведь все были с этим согласны. Если и были сомневающиеся в достоинствах частной собственности, они предпочитали держать свои мысли при себе – по крайней мере, до появления на сцене Уильяма Годвина.

К середине XIX столетия ситуация кардинально изменилась. Над частной собственностью нависло тяжкое подозрение. Коммунистические теории утверждали, что ее следует полностью искоренить. Но созданная Адамом Смитом традиция оказалась очень влиятельна, и ко времени начала открытых нападок на собственность экономисты мало что сказали в ее защиту. Что касается англоязычных экономистов, то без преувеличения можно сказать, что собственность подверглась нападкам прежде, чем ее успели по-настоящему защитить. Она перешла из разряда вещей священных в нечестивые так быстро, что промежуточной стадии практически не было.

К концу XIX века между экономистами, по-видимому, сложилось молчаливое соглашение не касаться этого предмета. Считалось, что природа человека меняется и, когда изменения станут достаточно значительными, институт собственности сделается ненужным. Полагали, что он отжил свой век и в новом мире ему места нет. «Мы усвоили идею эволюции и считали непрекращающиеся изменения непременным условием жизни», – написал Ричард Или, первый президент и один из основателей Американской экономической ассоциации.

Глава 7. Недосмотр экономистов

В Британии времен Адама Смита критика частной собственности, как правило, просто не попадала в печать. Томас Спенс, школьный учитель из Ньюкасла, был редким исключением. В лекции, прочитанной в философском обществе, он утверждал, что земля общины «равным образом» принадлежит каждому, кто в нем живет. Когда Спенс опубликовал свою лекцию в виде брошюры, его исключили из общества. В XIX веке социалисты разрекламировали это незначительное событие, тем самым засвидетельствовав крайнюю редкость такой критики в те времена. Другим критиком был получивший впоследствии признание Уильям Огилви, учившийся в университете Глазго, когда там преподавал Адам Смит. В «Опыте о праве собственности на землю» (Essay on the Right of property in Land, 1782) он рассуждает, что все граждане, а не только немногочисленные собственники имеют право на полезность необработанной земли. Но он издал брошюру анонимно, так что его авторство долгое время оставалось тайной. В те времена «священное право собственности» было не пустым звуком[232]232
  John M. Davidson, Concerning Four Precursors of Henry George and the Single Tax (1899; reprint; Port Washington, N.Y.: Kennikat Press, 1971).


[Закрыть].

Д-р Джонсон полагал, что опасность ошибочных мнений по некоторым вопросам – в частности, о собственности – так велика, что следует запретить передачу этих мнений даже собственным детям. В защиту общности имуществ выдвигается «столько же правдоподобных аргументов, как в поддержку самых ложных доктрин», – заявлял он. «Вы учите их, что сначала все было общим, и что ни у одного человека нет прав ни на что, к чему он не приложил собственных рук, и что человечество и сейчас следует или должно следовать этому правилу. Вот так, сэр, вы подкапываетесь под великий принцип общества – под собственность. А вы не думаете, что у судьи должно быть право остановить вас?»[233]233
  James Boswell, Life of Samuel Johnson (New York: Doubleday, 1946), 270.


[Закрыть]

Критика собственности публиковалась и до Адама Смита, но крайне редко и производила куда меньшее впечатление, чем может показаться по современным переизданиям. «Утопия» сэра Томаса Мора, предтечи коммунистической мысли, описывает идеальное общество, в котором государство регулирует все стороны жизни, хозяйство основывается на принудительном труде, а «частной собственности у них нет»[234]234
  Мор Т. Утопия. М.: Наука, 1978. С. 48.


[Закрыть]. Но это сочинение относили скорее к области побасенок, а не политической теории. В XVII веке трактаты против собственности распространяли диггеры, коммунистическая группа, вождем которой был Джерард Уинстэнли, но во времена Смита о них уже мало кто помнил. Их значение преувеличили позднейшие социалисты.

Некоторые полагают, что первым современные нападки на собственность начал Ж.-Ж. Руссо, сочинение которого «Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми» содержит следующий знаменитый пассаж: «Первый, кто, огородив участок земли, придумал заявить “Это мое!”и нашел людей достаточно простодушных, чтобы тому поверить, был подлинным основателем гражданского общества. От скольких преступлений, войн, убийств, несчастий и ужасов уберег бы род человеческий тот, кто, выдернув колья и засыпав ров, крикнул бы себе подобным: “Остерегитесь слушать этого обманщика; вы погибли, если забудете, что плоды земли – для всех, а сама она – ничья”»[235]235
  Руссо Ж.-Ж. Трактаты. М.: Наука, 1969. С. 72.


[Закрыть].

Этим «в течение столетия питался пыл революционеров и социалистов», написал Питер Гэй[236]236
  Rousseau, Discourse on the Origin of Inequality, in Jean-Jacques Rousseau, Basic Political Writings, trans. and ed. Donald A. Cress, Introduction by Peter Gay (Indianapolis: Hackett Publishing, 1987), 25.


[Закрыть]. Но политическое влияние Руссо на современников, возможно, преувеличено. Оно определенно уступало его влиянию на академический мир ХХ века. Можно даже усомниться в том, что его идеи так сильно, как это предполагалось, повлияли на французскую революцию. В 1760-х годах Руссо больше года прожил в модном изгнании в Англии, но там его знали больше как автора рискованных романов, сочинений о музыке и теории воспитания. Его, одетого в американский кафтан и дикарскую меховую шапку, принимали в Лондоне как знаменитость, а не philosophe, пожалуй даже как ранний образец радикального шика[237]237
  Joan McDonald, Rousseau and the French Revolution, 1762–1791 (London: Univ. of London Press, 1965).


[Закрыть].

Адам Смит прочитал «Второе рассуждение» Руссо и опубликовал его разбор в Edinburgh Review. Взгляды Руссо не произвели впечатления на Смита, который вежливо отверг ученые притязания женевского мудреца. «С помощью своего стиля и философских хитросплетений он сделал так, что рядом с ним проповедник расточительности Мандевиль кажется воплощением чистоты и нравственности в духе Платона»[238]238
  Бернард Мандевиль доказывает в «Басне о пчелах» (1723), что такие «частные пороки», как стяжательство, являются общественными добродетелями: спрос на предметы роскоши подстегивает производство и тем самым способствует процветанию. Он чернил бережливость. Если распространится бережливость, занятость сократится. Джон Мейнард Кейнс видел в доктрине Мандевиля разновидность «парадокса бережливости» и восхищался его «безнравственностью». Адам Смит, со своей стороны, писал, что экономность, представляющаяся «благоразумной в образе действий любой частной семьи, вряд ли может оказаться неразумной для всего королевства». Мандевиль Б. Басня о пчелах. М.: Мысль, 1974; Кейнс Дж. М. Общая теория занятости, процента и денег. Избранное. М.: ЭКСМО, 2007; Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: ЭКСМО, 2007. С. 444.


[Закрыть]. Смит согласился с Давидом Юмом в том, что «Руссо – жулик, как совершенно справедливо считаете вы и каждый человек здесь [в Париже]»[239]239
  John Rae, Life of Adam Smith (London: Macmillan, 1895), 123–24, 208.


[Закрыть].

Игнорируя собственность, классические экономисты тем не менее не были к ней безразличны. В общих и более философских работах Смит, Мальтус, Рикардо и другие заявили себя сторонниками этого установления. В «Лекциях по юриспруденции», читавшихся им в Глазго в 1760-е годы, Смит начинает с собственности. Первую из лекций (не публиковавшихся до 1978 года) он начал так: «Первое и главное намерение каждой системы правления – это поддержание справедливости: удержать членов общества от посягательства на чужую собственность или от захвата того, что им не принадлежит. Замысел заключается в том, чтобы дать каждому безопасно и мирно владеть своей собственностью»[240]240
  Adam Smith, Lectures on Jurisprudence (Oxford: Clarendon Press, 1978), 5.


[Закрыть].

В трактате «Богатство народов» лучшее место – три первые главы – Смит посвятил разделению труда. Вероятно, его воодушевило посещение фабрики по изготовлению булавок[241]241
  Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: ЭКСМО, 2007. С. 70.


[Закрыть]. Десять человек изготовляли за день 48000 булавок, при том что один вряд ли сумел бы изготовить даже одну. Однако для трактата по экономической теории такое начало было неудачным, потому что при производстве различных вещей решаются разные задачи. Единственная альтернатива – трудиться в полной изоляции, как Робинзон Крузо. Сотрудничество же может принимать самые разные институциональные формы: сотрудничество в рамках надомного производства в семье; работа компаний-субподрядчиков в рамках одного заказа; внутри компании сотрудничают разные подразделения; сотрудничают рабочие социалистического предприятия. В качестве организационного принципа «разделение труда» не помогает нам сделать выбор между ними. В 1976 году экономист Джордж Стиглер писал, что эта идея Смита была одной из его «прискорбных» ошибок. По его мнению, «эта идея не нашла систематического или регулярного применения в экономическом анализе»[242]242
  George Stigler, “The Successes and Failures of Professor Smith,” Journal of Political Economy 84 (1976): 1209.


[Закрыть].

Поскольку экономическая наука изучает выбор и принятие решений, логично было бы начать с наблюдений о создании ценностей и методах облегчения обмена, в котором реализуется выбор. Это напрямую подвело бы к вопросу о защищенности и передаваемости собственности, что является предпосылкой любого выбора. Но в «Богатстве народов» Смит очень мало говорит о собственности. Несколько абзацев, посвященных этому предмету, никак не связаны с главным аргументом книги.

Во Франции друг и предшественник Смита, физиократ А. Р. Ж. Тюрго, радея о пользе двух посетивших Париж китайских ученых, написал «анализ работы общества и распределения богатства». Опубликованная под названием «Размышления о создании и распределении богатств» (1766) книга начинается с раздела, объясняющего, почему «невозможна коммерция» в условиях «равного распределения земли». Ведь каждый будет иметь только то, что необходимо ему самому, и «никто не захочет работать на других». Тюрго представлял себе экономическую деятельность как поток, который, чтобы двигаться, нуждается в разнице «энергетических потенциалов», – этот образ неоднократно всплывает в истории экономической мысли. В любом случае, добавляет он, совершенно равномерного распределения земель никогда не было, а если бы и было, его не удалось бы сохранить надолго. Этим, собственно, более или менее исчерпываются все разговоры о собственности[243]243
  Тюрго А. Р. Размышление о создании и распределении богатств // Тюрго А. Р. Избранные экономические произведения. М.: Изд-во социально-экономической литературы, 1961. С. 94–158.


[Закрыть].

Однако Жан-Батист Сэй, один из первых французских экономистов, осознал ключевую роль собственности. Его «Трактат по политической экономии», вышедший в свет в 1803 году, включал короткую главу о «праве собственности». Он напоминал читателям, что правительство, призванное быть главным защитником собственности, бывает, однако, и главным ее грабителем. Он также ввел разграничение, позднее встречающееся у Мальтуса, между политической экономией – как в те времена называли экономическую науку – и собственно политикой.

Жан-Батист Сэй отмечал, что изобретение методов защиты собственности – дело политической теории, а поиск источников права собственности – задача «спекулятивной философии». Экономическая наука, или политическая экономия, просто «признает право собственности как самый могущественный из инструментов поощрения к созданию богатства и удовлетворяется его фактической стабильностью, не задаваясь вопросами о его происхождении или мерах его защиты». Он, пожалуй, первым разграничил эти области исследования, сделав это очень изящно.

Сэй отмечает важный момент: теоретическая неприкосновенность собственности превращается в насмешку, когда «суверенная сила» или правительство «либо само занимается грабежом, либо не в силах остановить других, либо когда собственность оказывается ненадежной из-за запутанности законодательства». Короче говоря, собственность должна быть защищена на деле, а не в политической теории. «Тогда и только тогда, – говорит он, – могут источники производства, а именно земля, капитал и прилежание [труд], достичь высшей степени плодотворности». Он считал необходимость гарантировать права собственности истиной «настолько самоочевидной, что доказательства здесь излишни»[244]244
  Jean-Baptist Say, A Treatise on Political Economy (1803; reprint; New York: Augustus Kelley, 1971), 127–132.


[Закрыть].

У английских и шотландских авторов мы не находим сопоставимых предостережений о частной собственности как о необходимом предварительном условии. Сэр Джеймс Стюарт в сочинении «Исследование принципов политической экономии» (1767) обсуждает собственность только в связи с оплатой долгов. Он верно отмечает, что в последние столетия значительные перемены в «делах Европы» изменили, как он выражается, «способ правления». «Из феодального и военного оно стало свободным и коммерческим». По этой причине он рассматривал правительство как в целом благотворный институт. В порыве оптимизма он замечает в первой главе, что «принимает как должное основное правило, что каждое действие правительства должно иметь целью благо народа»[245]245
  James Steuart, An Inquiry into the Principles of Political Oeconomy, ed. Andrew S. Skinner (Chicago: Univ. of Chicago Press, 1966), 24, 20.


[Закрыть].

Нет сомнений в том, что особенности подхода Сэя объясняются опытом Французской революции. Намного большая защищенность собственности располагала британских экономистов принимать это благо как данность. И все же примечательно то, что первые экономисты не выделяли те политические и правовые институты, которые обеспечивают работоспособность их принципов в практической жизни. Они исходили из политических и правовых структур, существовавших в Британии в XVIII веке, но не настаивали на этом и даже не проговаривали в деталях.

Введенное Сэем разграничение между сферами политической экономии и собственно политики было повторено Томасом Робертом Мальтусом в 1820 году. В начале книги 2 своих «Принципов политической экономии» он оговаривает, что собственность принадлежит к сфере «политики». Защищенность собственности, говорит он, – это одна из «важнейших причин, определяющих богатство народов». Но богатство зависит от «политического устройства страны, от совершенства ее законов и от того, как они выполняются». У него не было намерения «погружаться в эти причины». Он предпочел сосредоточиться на «более насущных и непосредственных причинах возрастания богатства»[246]246
  Thomas R. Malthus, The Works of Thomas Robert Malthus, ed. E. A. Wrigley and David Souden (London: Pickering, 1986), 6: 249–250.


[Закрыть].

С тех пор экономисты, по примеру Мальтуса, рассматривают вопрос о формах и защищенности собственности как чисто «политический» и менее существенный для них, чем «более насущные и непосредственные причины»: труд, капитал, земля. Мальтуса иногда называют первым профессиональным экономистом в истории. В 1805 году он получил должность профессора современной истории и политической экономии в колледже Британской Ост-Индской компании. Прецедент, установленный Смитом и Мальтусом, оказал огромное влияние, так что с тех пор экономисты предпочитают принимать институциональные рамки своего предмета как данность.

В книге V Смит рассматривает вопрос о защите собственности, используя его скорее как аргумент в пользу сильного правительства, чем как предостережение против оного. Только под защитой властей владелец ценной собственности «спит спокойно», пишет он. Он – владелец, окружен врагами, и только «мощная рука гражданских властей» в состоянии защитить его самого и его собственность. Смит неизменно рассматривал слабое правительство как огромную опасность для общества[247]247
  Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: ЭКСМО, 2007. С. 666.


[Закрыть].

Конечно, во времена Адама Смита роль правительства была скромной по сравнению с нашим нынешним раздувшимся гигантом. Важный урок, который мы усвоили за прошедшие 200 лет, состоит в том, что политическая ситуация, существовавшая в англоязычном мире в конце XVIII века, была скорее исключением, чем правилом, которое можно спокойно принимать как данность. Воспроизвести ее оказалось намного труднее, чем полагали мыслители прошлого и современности.

Давид Рикардо, умерший в 1823 году, не отмечал в своих работах роли собственности. В «Принципах политической экономии и налогообложения» (1817) он упоминает о «защищенности собственности» как о принципе, «который должен навсегда остаться священным». Он настаивал на необходимости того, чтобы «обмен и переход всех видов собственности из рук в руки» был как можно проще, чтобы она могла «найти путь в руки тех, кто сможет использовать ее наилучшим образом для повышения производительности всей страны». Изредка упоминая о собственности, Рикардо ни разу не счел нужным добавить определение «частная»[248]248
  David Ricardo, Works and Correspondence of David Ricardo, ed. Piero Sraffa (Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1962), I: 204, 154–55.


[Закрыть].