Текст книги "Homo sapiens? Как мы все про***ли"

Но это не приговор для Аральского моря. Недавние (и очень дорогостоящие) попытки вернуть часть воды в русла рек благотворно сказались на Северном Аральском море, туда даже пожелали вернуться некоторые виды рыб. Однако Южное Аральское море – это, как кажется, отрезанный ломоть. Но оно остается свидетельством нашей слепой уверенности в том, что мы можем инициировать широкомасштабные изменения среды нашего обитания без каких-либо последствий для себя.

Как ни странно, это был не первый раз, когда нечто подобное случилось с одной из рек-участниц описанной выше экологической катастрофы. Не уверен, что существует речная книга рекордов и номинация за наибольшее число случаев изменения русла, но Амударья точно попала бы в короткий список. На протяжении веков и сама природа, и череда политических режимов попеременно меняли течение реки: она впадала то в Аральское, то в Каспийское море, то в оба одновременно. Считается, что во II веке н. э. она упиралась прямо в пустыню, где испарялась. Пока наконец она не направилась в Аральское море. В начале XIII века она пережила наиболее кардинальное вмешательство со стороны Монгольской империи (подробнее об этом вы прочтете в последней главе): добрая половина ее вод была перенаправлена в Каспийское море. Однако река снова вернулась в Аральское море незадолго до начала XVII века. В 1870-е, задолго до появления Советского Союза, Российская империя всерьез рассматривала план по переброске вод Амударьи снова в Каспий: тогда сочли, что пресная речная вода, смешивающаяся с солеными водами озера, расходуется зря. Но… так это не работает, друзья мои.

Именно земледелие заставило нас радикально менять природу, и часто мы не могли предвидеть последствий. Но теперь мы поступаем так же не только во имя урожаев. Сельское хозяйство было в значительной мере вытеснено промышленностью и необоримым и бездумным стремлением человечества зарыть в землю то, что ему больше не нужно. Примером неожиданности, которая может последовать за тем – пожар на реке Кайяхога теплым летним днем 1969 года, около полудня. Как вы понимаете, реки не должны себя так вести. Для тех читателей, кто слабо знаком с теорией рек, поясню: реки – это большие естественные каналы для находящейся в движении воды, а воду, как правило, не причисляют к воспламеняющимся веществам. Реки выполняют целую массу работы: они переносят воду с возвышенностей к низменностям, с их помощью метафорически описывают ход времени, они оставляют на своем месте высохшие русла, чтобы дети могли припомнить хоть что-то из своих уроков географии. Но вдруг покрыться языками пламени… это совершенно не о них.

Так вот, реке Кайахога этот трюк удался. Более того, это был уже не первый подобный случай в ее биографии. Совсем не первый. Сказать по правде, Кайахога, которая медленно петляет по северным промышленным районам Огайо, делит Кливленд на две части и после впадает в озеро Эри и которую один из кливлендских градоначальников XIX века описал как «сточную канаву в центре города», была такой грязной, что пожары на ней случались не меньше 13 раз за последний 101 год. Она горела в 1868, 1883, 1887, 1912 (от последовавшего за пожаром взрыва погибли пять человек), 1922 и 1930 годах. В 1936-м пожар был таким крупным, что его не могли потушить пять дней кряду. И это, я настаиваю, нетипично для рек. Она снова загорелась в 1941 году, и в 1948-м, и после – с наиболее печальными последствиями – в 1952-м, когда вспыхнуло масляное пятно толщиной в три сантиметра, спровоцировав серьезное возгорание, от которого пострадали мост и корабельный док и убытки от которого оцениваются в 1,5 млн долларов.

По сравнению с пожаром 1952 года пожар 1969-го был детским лепетом. Тогда можно было стать свидетелем впечатляющего зрелища: загорелись загустевшая масляная смесь, промышленные отходы и мусор. Вся эта груда пылающего хлама (языки пламени достигали высоты пятого этажа) постепенно опускалась на дно реки. Пожарным всего за полчаса удалось установить контроль над пламенем – очевидно, кливлендская пожарная команда успела набраться опыта в тушении речных пожаров. Горожане, судя по всему, так привыкли к происшествиям такого рода, к чертовым пожарам на этой дурацкой реке, что этот случай удостоился заметки длиной в пять небольших абзацев в глубине местной газеты.

Но если отношение многострадальных жителей Кливленда к речным пожарам можно описать фразой «ох, опять», этого совсем нельзя сказать об остальных американцах. Многое изменилось с тех пор, как Кайахога горела в последний раз. В конце концов, это было в шестидесятых, а тогда общество уже пережило шок от совершенно новых идей: «вести меньше войн», «перестать быть такими расистами» и «может быть, уже хватит насиловать нашу планету». А потому журнал Time, обратившийся к пожару несколькими неделями позже, вписал его в контекст пространной статьи о состоянии американских рек – она вышла под заголовком «Американская канализационная система и цена оптимизма». В ней помещалось, в частности, такое памятное описание событий в Кливленде: «Шоколадного цвета, маслянистая, бурлящая от выходящих наружу газов, она скорее сочится, чем течет… открытая канализация, приносящая в озеро Эри пенистые грязные волны». Эта журнальная статья захватила внимание нации, и люди по всей стране стали требовать перемен в известной степени благодаря потрясающей воображение фотографии, сопровождавшей текст, – на ней пожарные отчаянно стараются потушить лодку, объятую пламенем, поднимающимся от воды. Вообще говоря, та лодка была снята не в 1969-м: это была архивная фотография 1952 года, потому что пожар 1969-го потушили так быстро, что на место не успел прибыть ни один фотограф и ни одна съемочная группа. Кадр не произвел впечатления на страну в 1950-е, но теперь пришелся как нельзя кстати. Иногда правильно выбранный момент решает все.

С 1800-х годов промышленные предприятия Огайо радостно сливали отходы да и продукты производства в Кайахогу. По этому поводу случались регулярные, но вялые протесты. Так, СМИ, политики и общественность время от времени выступали с заявлением: «Ммможет, нужно что-то уже сделать с этим?» Но никто ничего не делал. Несколько полумер приняли после войны, но они в основном были нацелены на то, чтобы сделать реку безопасной для кораблей, но не побороть склонность этих вод к спорадическим возгораниям.

И все же немного несправедливо, что именно Кайахога стала национальным символом человеческого бездействия перед лицом уничтожения природы: за год до пожара городские власти Кливленда таки приняли пару законов, чтобы в конце концов очистить реку. Некоторые городские чиновники весьма оскорбились тем фактом, что река в их ведении стала визитной карточкой удручающего состояния американской водной системы (до такой степени, что об этом даже стали слагать песни). «Мы тут кое-что уже предприняли, чтобы кое-что здесь почистить, а потом начался пожар», – сказал один из них в свое оправдание.

В конце концов, их река была в стране не единственной, которая горела. Река Баффало вспыхнула в 1968 году, за год до пожара на Кайахоге. А река Руж в штате Мичиган загорелась всего через несколько месяцев после Кайахоги, в 1969-м. («Если у вас есть река, которая горит, у вас есть проблема – и причина разразиться плачем», – с горечью писала газета Detroit Free Press после этого инцидента.) Кайахога также не единственная река в США, которая горела несколько раз. В XIX веке река Чикаго периодически вспыхивала, причем каждый раз жители собирались у берегов, чтобы поглазеть на это, будто на торжества по случаю Дня независимости. Ей, несомненно, стоит присудить победу в номинации «Река в Америне, горящая регулярнее других».

И все же история о полыхающей реке сделала свое дело – нация начала действовать. Зарождающееся движение в защиту окружающей среды, уже подготовленное литературой по теме, например книгой Рейчел Карсон 1962 года «Безмолвная весна», стало конденсироваться. (Первый День Земли был объявлен уже в следующем году.) Конгресс заставили действовать, и в 1972 году он проголосовал за Закон о чистой воде. Постепенно состояние водных артерий США улучшилось, и теперь о пожарах на реках ничего не слышно. Это история с хорошим концом – редкость для этой книги, – люди в кои-то веки сделали то, что должны были, чтобы дела пошли в гору. И абсолютно исключено, что администрация Трампа когда-нибудь попытается отменить стандарты чистой воды, вдруг обеспокоившись тем, что промышленным предприятиям запрещено в должной мере загрязнять реки. Ха-ха. [Закрывает руками уши] О, мне только что сказали, что как раз это они только что сделали.

Огромные массы речной воды, объятые пламенем, – одно из самых драматических доказательств того, что едва природа оказывается в руках человека, над ней тут же нависает опасность. Но отнюдь не единственное. В мире полно таких примеров: куда бы мы ни отправились, на том месте тут же возникал жуткий кавардак. Знаете ли вы, что в Мексиканском заливе есть обширная мертвая зона? Это огромная полоса с разрушенной экосистемой, простирающаяся от мест, куда сходит вода с сельскохозяйственных полей на юге США, щедро разбавленная удобрениями. Из-за этого здесь буйным цветом цветут водоросли, забирая из воды кислород и убивая все живое, отличное от них самих. Отличная работа, ребята!

Или как насчет нашей безответственной любви к разбрасыванию мусора повсюду? Мало кто задумывается, что все это придется куда-то сложить. Из-за нее образовались гигантские свалки электрохлама в китайском Гуйю. Это печально известные просторы площадью более 30 квадратных километров, рельеф которых образуют горы нежеланных устройств со всего мира – морально устаревших ноутбуков и прошлогодних моделей смартфонов. С технической точки зрения в городе занимаются переработкой, что неплохо! К несчастью, до недавнего времени это был ад на земле, облака густого черного дыма застилали небо, в воздухе пахло жженой пластмассой, а токсичные тяжелые металлы напитывали и землю, и организмы местных жителей, когда лом промывали в соляной кислоте. (Так продолжалось до тех пор, пока – несколько лет назад – за ситуацию не взялось китайское правительство. Были приняты более высокие стандарты здравоохранения и безопасности, и после этого один из горожан признался газете South China Morning Post, что качество воздуха значительно улучшилось. «В воздухе слышно только, как горит металл, и то если вы находитесь очень близко».)

Возможно, наше самое впечатляющее произведение – Большой тихоокеанский мусороворот. Это почти что поэтично, что посреди океана расположилась огромная, вращающаяся мусорная свалка, получившаяся из всего того, что мы бездумно выбросили. По площади она примерно равна штату Техас, и Северо-Тихоокеанское течение постоянно раскручивает ее, разнося отходы по окрестностям. В основном она состоит из микроскопических частиц пластика и фрагментов рыболовных снастей и невидима невооруженным глазом, но морские жители остро ощущают ее присутствие. Ученые не так давно подсчитали, что мы произвели примерно 8300 миллионов тонн пластика с тех пор, как мы начали широко использовать его, то есть с 1950-х годов. И из этого количества мы выбросили около 6300 миллионов тонн, который теперь болтается по поверхности планеты. Ура человеку.

Но если вам нужен действительно ядовитый пример по неосторожности причиненных человеком разрушений, нужно внимательнее присмотреться к острову, покрытому огромными каменными головами.

МЫ ТЕРЯЕМ ГОЛОВЫ

КОГДА ПЕРВЫЕ ЕВРОПЕЙЦЫ ВЫСАДИЛИСЬ НА ОСТРОВЕ Пасхи в 1722 году, они были ошарашены. (Голландская экспедиция искала континент, который предположительно существовал, но не был открыт. Дурачье!) Как могли представители этой крошечной, абсолютно изолированной полинезийской народности, в распоряжении которой не было современных технологий и даже деревьев, воздвигнуть огромные, художественно осмысленные статуи? Некоторые из них достигали высоты 21,5 метра и весили почти 90 тонн, и такие изваяния покрывали большую часть острова.

Очевидно, что голландцы недолго пребывали в изумлении: они быстренько проделали обычную европейскую штуку, то есть застрелили нескольких местных жителей после ряда недопониманий. В течение следующих десятилетий прочие путешественники из Старого Света поддерживали традиционную европейскую манеру вести себя в местах, только что открытых ими: они принесли новые смертельные болезни, загнали аборигенов в рабство и вообще вели себя довольно тоталитарно. (См. главу о колониализме.)

В последовавшие века белые люди не уставали строить теории, чтобы объяснить, как те загадочные статуи появились на острове, населенном такими примитивными обитателями. В основном это были неубедительные рассуждения о том, как представители более развитых обществ пересекли океан или как на остров вторглись пришельцы. («Это были пришельцы» – популярное и, по всей вероятности, чрезвычайно рациональное решение головоломки, по условиям которой небелые люди построили то, что не могли построить согласно предположениям белых людей.) Ответ на этот вопрос, конечно, очевиден: полинезийцы откуда-то привезли их.

Когда полинезийцы впервые ступили на берега Рапа-Нуи (таково название острова Пасхи на местном – рапануйском – языке), их цивилизация уже относилась к числу величайших в мире: она исследовала и обжила острова, разбросанные в океане в тысячах километров друг от друга. Между тем европейцы чрезвычайно редко отлучались со своего заднего двора.

Жители Рапа-Нуи были носителями развитой культуры, общины взаимодействовали друг с другом, они занимались земледелием, иерархическая структура была разветвленной, существовало даже маятниковая миграция: то есть в общем-то вся та ерунда, которую мы, как правило, ассоциируем с понятием «быть продвинутым». Статуи, или moai на местном языке, были величайшим достижением искусства, сформировавшегося в полинезийских обществах. Они имели и духовное, и политическое значение: это дань почтения к предкам, лица которых они носили, и кроме того, символ престижа для тех, кто распорядился соорудить их.

И вот ребус перевернулся с ног на голову: исследователи стали выяснять, не как туда попали статуи, а куда подевались все деревья. Чтобы водрузить эти гигантские изваяния на место, людям Рапа-Нуи понадобилась бы целая тонна гигантских бревен. Вставал также вопрос: как могущественная цивилизация, которая забросила на остров этих людей, превратилась в крошечное сообщество фермеров – ведущих примитивное хозяйство и перемещающихся на побитых каноэ, – которые встретили (а после погибли от рук) первых голландских моряков?

Разгадка в том, что народу Рапа-Нуи не повезло, и одновременно он серьезно просчитался. Не повезло в том, что, как выяснилось, география и экология их острова были необычайно чувствительны к последствиям обезлесения. Как объясняет Джаред Даймонд (тот самый тип, что назвал земледелие величайшей ошибкой) в своей книге «Коллапс» – в которой главным образом речь идет о рапануйцах, – остров Пасхи по сравнению с прочими островами Полинезии маленький, сухой, плоский, холодный и расположен слишком далеко от остальных; каждый фактор снижает вероятность того, что те деревья, что были уничтожены, естественным образом вырастут снова.

Рапануйцы просчитались, потому что в своих попытках строить более совершенное дома и быстрые каноэ, развивать инфраструктуру, чтобы продолжать воздвигать памятники, они вырубали леса, возможно, не осознавая, что те уже будет не вернуть… пока деревьев совсем не осталось. Это была настоящая трагедия общинных владений. Никто из тех, кто от случая к случаю срубал одно-два дерева, не нес ответственности за последствия. Но вот настал день «икс»: теперь ответственность лежала на всех.

Тем временем последствия были ужасающими для целого народа. Без каноэ они не могли рыбачить в открытом океане; незащищенная и неукрепленная корнями деревьев почва начала разрушаться при дожде и ветре, она утратила плодородный слой; все чаще случались оползни и сели, которые сметали целые деревни. Кроме того, когда выдавалась холодная зима, жителям приходилось сжигать всю оставшуюся на острове растительность, чтобы обогревать дома.

По мере ухудшения ситуации росла конкуренция между группами за обладание все более скудными ресурсами. Это привело к положению трагическому, но странным образом вполне предсказуемому: на тяжелые обстоятельства – когда люди не удовлетворены социальным статусом, когда их покинули силы сопротивляться, когда им нужно, чтобы кто-то уверил их в том, что они не совершили только что ужасной ошибки, – они зачастую реагируют одинаково. Ни не остановились. В действительности они даже стали в два раза прилежнее. Население Рапа-Нуи отдались сооружению изваяний еще большего размера, потому что… ну, примерно так поступают все представители человечества, столкнувшись с проблемой, которую им не удается решить. Последние изготовленные на острове истуканы навсегда остались лежать в каменоломнях, другие лежали опрокинутыми по соседству – они так и не были установлены в запланированном месте, культовую программу пришлось свернуть.

Полинезийцы были ничуть не глупее нас с вами, они прекрасно отдавали себе отчет в том, что происходило вокруг. Может быть, вы думаете, что категорически бестолково то сообщество, которое, оказавшись перед лицом потенциальной экологической катастрофы, игнорирует проблему и даже продолжает совершать действия, которые привели к ней? Что ж. Может, стоит оглядеться вокруг? (А потом, пожалуйста, отключите отопление и вынесите рассортированный мусор.)

В книге «Коллапс» Джаред Даймонд размышляет над вопросом: что говорил тот житель острова Пасхи, который рубил последнюю пальму? Это очень хороший вопрос, и на него не так просто ответить. Возможно, в переводе с рапануйского это было что-то вроде: «Один раз живем!» Однако интереснее даже было бы знать, о чем думал абориген, который валил предпоследнюю, или третью с конца, или четвертую пальму. Если использовать историю человечества как подсказку, то весьма вероятно, что его голова была занята мыслями с таким лейтмотивом: «Это не моя проблема, ребята».

7 удивительных достопримечательностей, которые вы никогда не увидите, потому что люди уничтожили их

• Парфенон. Одна из жемчужин Древней Греции. Однако именно это сооружение турецкие воины выбрали в качестве порохового склада в 1687 году, во время войны с Венецией. И венецианцы наконец хорошенько прицелились – и вот нет больше Парфенона.

• Храм Артемиды. Одно из семи чудес Древнего мира – вплоть до 356 года до н. э., когда парень по имени Герострат спалил его дотла, потому что ему не хватало внимания.

• Озеро Боеунг-Как. Это было самое большое и красивое озеро в столице Камбоджи Пномпене до тех пор, пока власти не решили заполнить его песком, чтобы соорудить апартаменты класса «люкс». Теперь это лужа.

• Бамианские статуи Будды. Восхитительные статуи Будды Шакьямуни высотой более 30 метров в Центральном Афганистане… были взорваны боевиками движения «Талибан» в 2001 году, приписавшими их к числу «идолов». Что за бред.

• Номуль. Великая пирамида майя, один из наиболее ценных артефактов индейской культуры в Белизе… разрушена в 2013 году какими-то строительными подрядчиками, которые искали гравий для строительства дороги поблизости.

• Река Слимс. Широкая река в канадской провиции Юкон, которая полностью исчезла в течение всего четырех дней в 2017 году – из-за изменений климата отступил ледник, который питал ее.

• Дерево Тенере. Дерево, получившее известность из-за своей удаленности от какой-либо другой древесной растительности, посередине пустыни Сахара. Но в 1973 году, хотя это и было единственное дерево на 400 километров, водитель грузовика умудрился въехать в него.

Глава третья
Всюду жизнь

* * *

ПЕРВЫЕ ФЕРМЕРЫ НЕ ТОЛЬКО СОВЕРШЕНСТВОВАЛИ сельскохозяйственные культуры: тысячи лет назад они также начали делать еще кое-что, что неожиданным и странным образом изменит окружающую среду, – они стали приручать животных. Вообще говоря, самое первое животное совершенно точно было одомашнено раньше, чем начало развиваться земледелие, – раньше на тысячи лет. Впрочем, может статься, что это скорее было счастливой случайностью, чем продуманным поступком. Первыми были приручены собаки, и кажется, что это случилось от 40 до 15 тысяч лет назад то ли в Европе, то ли в Сибири, то ли в Индии. А может, и в Китае или где-то еще (причина неопределенности – «лохматая» ДНК собак, которые имеют обыкновение сношаться с любыми другими собаками, которые встречаются им на пути). Но также возможно, что некий предприимчивый охотник и собиратель из числа наших предков проснулся однажды утром и произнес: «Я собираюсь подружиться с волком, и он будет паинькой». Хотя куда более вероятно, что собаки (во всяком случае поначалу) приручились сами. Наиболее вероятная теория происхождения собаки такова: волки стали следовать за людьми, потому что у тех была еда и они имели привычку выбрасывать объедки. Со временем те волки привыкали к людям все больше и больше, а люди между тем стали осознавать, что довольно удобно иметь под рукой дружелюбного волка, потому что он помогает обороняться и охотиться. А еще они были такими пушистиками, да-да. Когда земледелие приняло серьезные масштабы, люди поняли, что то, что они проделали с растениями, может сработать и в случае с животными, и тогда им вовсе не придется ходить на охоту. Примерно 11 тысяч лет назад козы и овцы были одомашнены в Месопотамии. Через 500 лет после того крупный рогатый скот приручили в Турции и на территории современного Пакистана. Свиней приручали дважды, около 9 тысяч лет назад – в Китае и снова Турции. В степях, где-то в районе современного Казахстана, человеку удалось приручить лошадей – около 6–5,5 тысяч лет назад. Между тем в Перу примерно 7 тысяч лет назад люди одомашнили морскую свинку. Это, конечно, звучит не так впечатляюще, но это и вправду было здорово. Одомашнение животных и вправду имело массу положительных сторон: запасы белка, которые всегда под рукой, шерсть, из которой можно изготовить одежду, и навоз для удобрения почв. Разумеется, не все было так гладко, как уже упоминалось в предыдущей главе. Когда животные живут так близко к людям, болезням проще распространяться; обладание лошадьми или коровами, кажется, породило имущественное неравенство; использование лошадей и слонов в военных целях сделало войну куда более… войноподобной.

Кроме того, одомашнение животных дало нам понять, что мы хозяева природы и что отныне растения и животные будут подчиняться нашим желаниям. К сожалению, как мы увидим дальше, все устроено немного сложнее. Святая уверенность человечества в том, что оно может заставить все прочие живые существа делать то, что пожелает, как правило, выходит нам боком.

Итак, год 1859-й, Томас Остин заскучал по дому. Он был англичанином, но приехал с колонистами в Австралию еще подростком. Теперь, по прошествии пары десятилетий, он был преуспевающим землевладельцем и овцеводом, который распоряжался участком почти в 120 квадратных километров поблизости от Виктории. Он с энтузиазмом отреагировал на зов, который ему посылали унаследованные от предков просторы: будучи увлеченным спортсменом, он разводил и дрессировал беговых лошадей, а большую часть своих владений он обратил в заказник, где привольно чувствовали себя дикие звери и где он любил охотиться. Его имение приобрело такую хорошую репутацию в австралийском высшем свете, что даже герцог Эдинбургский всегда навещал его, когда ему доводилось бывать в Австралии. На его кончину через много лет газеты отозвались некрологом, где говорилось, что «нельзя отыскать более благородного представителя старого английского поместного дворянства ни здесь, ни на родине».

Твердое намерение Остина вести образ жизни, традиционный для поместного сквайра, на обратной стороне Земли заставляло его принимать все возможные меры, чтобы хотя бы в мелочах скопировать старую добрую Англию. Здесь-то он и опростоволосился.

И все потому что Томас Остин решил, что охота станет куда более приятным занятием, если импортировать некоторых классических обитателей английских лесов (местные сумчатые, очевидно, были ему не слишком по душе). Он заставил своего племянника на корабле доставить куропаток, фазанов, зайцев, черных дроздов. И – что и погубило дело – он распорядился привезти 24 английских кроликов. «Едва ли кролики принесут хоть сколько-нибудь вреда, – рассуждал он, – но они точно будут напоминать мне о родине, не говоря уже об английской охоте».

И он был очень, очень неправ насчет количества вреда. Однако он попал в яблочко, когда говорил об охоте.

Остин был не первым, кто привез кроликов в Австралию, но именно его кролики несли весомую долю ответственности за ту катастрофу, которой суждено было грянуть. Проблема кроликов в том, что они размножаются… как кролики. Масштаб бедствия позволяет оценить один тот факт, что в 1861 году, всего через пару лет после отгрузки первой партии ушастых, в письме Остин хвастал «тысячами диких английских кроликов во владениях». Но и на этом их популяция не остановилась. Уже через десяток лет после того, как на волю была отпущена первая партия, каждый год в Виктории отстреливали два миллиона кроликов, причем даже это не могло сдержать роста их численности. Вскоре кроличья армия распространилась по всей Виктории, продвигаясь, по некоторым подсчетам, на 125 километров в год. К 1800 году они достигли Нового Южного Уэльса, к 1886-му – Южной Австралии и Квинсленда, к 1890-му – Западной Австралии, к 1900-му – Северной территории. В 1920 году, на пике кроличьего нашествия, численность популяции этих животных на материке оценивалась в 10 миллиардов. На каждые 2,5 квадратных километра приходилось примерно 3000 кроликов. Вполне можно было констатировать, что Австралию покрывали кролики.

Кролики не только плодились, они еще ели (в конце концов, плодясь, недолго и проголодаться). Они поели всю растительность, обнажив землю и поставив на грань вымирания многие виды растений. Борьба за пропитание грозила подвести под монастырь также многие виды австралийских животных. Кроме того, корни растений уже не могли удерживать почвы, а потому начались их эрозия и выветривание.

Насколько далеко все зашло, стало ясно к 1880-м, и местные власти перепробовали все возможные хитрости. Ни один из способов, к которому они прибегли, не мог остановить яростное вторжение травоядных. Администрация Нового Южного Уэльса выступила с отчаянным призывом – разместила объявление в газете Sydney Morning Herald, пообещав выплатить «25 000 фунтов тому или тем, кто сообщит о методе или процессе, до того в колонии неизвестном, который поспособствует эффективному уничтожению кроликов».

В последовавшие десятилетия австралийцы отстреливали их, травили и ставили ловушки. Они поджигали и окуривали места их обитания, загоняли в их норы хорьков, которые выгоняли их наружу. В 1900-е они построили забор длиной более полутора тысяч километров, чтобы не допустить засилья кроликов в Западной Австралии. Но это не помогло: оказалось, что кролики умеют рыть тоннели и, судя по всему, сигать через изгороди.

Австралийская кроличья проблема – одно из наиболее ярких доказательств того, что соображаем мы довольно долго: экосистемы устроены чрезвычайно сложно, и вмешательство в них сопряжено с огромными рисками. Животные и растения не станут играть по вашим правилам, если вы вдруг решите перевезти их с одного места на другое. «Всюду жизнь, – как сказал однажды один философ. – Она покоряет новые территории, сметая барьеры на своем пути, и это может принести кому-то страдания и даже поставить под угрозу. Но все так, как оно есть». (Ладно, это был Джефф Голдблюм из «Парка юрского периода». Великий философ, как я уже упоминал.)

В общем, жизнь сыграла злую шутку – дважды. В первый раз австралийцы наломали дров, когда привезли на континент кроликов, а во второй – когда попытались поставить точку в этом вопросе. Несколько десятков лет австралийские ученые экспериментировали с биологическим оружием против кроликов: в 1950-е в надежде прикончить их они распространяли разнообразные заболевания, в частности миксоматоз. Какое-то время это отлично работало, и кроличья популяция заметно уменьшилась. Но метод не прижился, поскольку переносчиком вируса были москиты: оружие не работало в тех областях, где москиты не обитали, и в конце концов выжившие кролики выработали иммунитет к болезни. Их численность снова поползла вверх.

Но ученые не сдавались и разрабатывали новые биологические агенты. В 1990-е они работали над вирусом геморрагической болезни у кроликов. Эксперименты с вирусами – опасная штука, а потому ученые занимались исследованиями на острове у южного побережья, чтобы сократить риск распространения вируса на материке. Так вот. Угадайте, что было дальше.

Таки да. В 1995 году вирус своевольно покинул лабораторию и распространился на материке. Жизнь вырвалась на свободу, в этот раз оседлав мух особого вида. Однако нечаянно выпустив в мир смертельный (для кроликов) патоген, ученые не без удовлетворения отметили, что… он работает. За 20 лет, которые прошли со времени того инцидента, благодаря геморрагической болезни численность кроликов в Южной Австралии снова снизилась, тогда как растения заколосились, а животные, оказавшиеся на грани вымирания, получили возможность размножаться. Так будем же надеяться, что вирус геморрагической болезни у кроликов не обнаружит каких-нибудь побочных эффектов.

Австралийские кролики – отнюдь не единственное подтверждение того правила, что животных лучше оставить там, где мы их обнаружили. Например, так стоило поступить с нильским окунем, прожорливым хищником, достигающим двух метров в длину, который, как вы догадались, родом из вод Нила. Однако британцы-колонизаторы Восточной Африки имели на него определенные виды. Они посчитали, что все только выиграют, если переселить эту рыбу в озеро Виктория, самое больше озеро в Африке. В нем на тот момент уже водилось множество самой разной рыбы, и местные рыбаки были вполне счастливы, вылавливая ее. Но британцы решили, что нет предела совершенству. Самую большую группу рыб в озере в те времена образовывали разнообразные цихлиды, эти маленькие симпатичные рыбки, которых так любят аквариумисты. К сожалению цихлид, в колониальной администрации их терпеть не могли и считали мусором. И чиновники постановили улучшить озеро Виктория, запустив в него крупную рыбу помоднее. И рыбалка тогда станет сущим удовольствием, рассудили они. Многие биологи предупреждали их, что это плохая идея, но в 1954 году они все-таки выпустили нильского окуня в озеро. И нильский окунь сделал то, что сделал бы любой окунь на его месте: он прогрыз себе дорогу в начало пищевой цепочки, поедая вид за видом.