Текст книги "Хор больных детей. Скорбь ноября"

– Нет.

– Вы боитесь чего-то?

– Не знаю.

– Если бы боялись, то знали бы.

– Может, и так.

Подходящий момент для того, чтобы мне дал беглую оценку этот парень с розовыми пальцами, чей дух разрывается между смертью жены и соблазнительной школьной учительницей; детектив, который застрял в гнилом городишке по непонятной ему самому причине и измучен маленькой девочкой, сводящей его с ума.

– Что за чертовщина у вас творится? – спрашивает он меня.

Думаю, что ему сказать. Стоит поговорить о моем детстве? Хотите узнать о том дне, когда я оставил убитого мальчика в пойме? Но это звучит слишком претенциозно. Скрещиваю руки и жду.

Мимо нас пролетает дротик Дидера. Стил выбрасывает в мою сторону кулак, который останавливается в четверти дюйма от моего носа. Таким ударом можно убить наповал. За несколько дней до того, как Лили соскребла рубцовую ткань, он мог бы сломать мне нос и впечатать носовую перегородку прямо в мозг. Снова звучит песня «Люси». Мы пристально смотрим друг на друга.

ВО СНАХ МОЕЙ МАТЕРИ она дергает своего отца за рукав плаща.

Тот игнорирует ее, как постоянно делал в последние три недели после ее возвращения с известием, что маму убили. За исключением того непродолжительного времени, когда он орал на нее за то, что она стерла кровавые слова со школьной стены, он не сказал почти ни слова.

Он сидит в кресле в центре гостиной, слепо уставившись перед собой. Иногда радио включено и по нему передают какую-то тихую музыку, но чаще царит полная тишина, как сейчас. Она дергает его за рукав, а он не реагирует. На мгновение она пугается, что отец мертв, и ищет в его груди рукоять от серпа.

Там ничего нет. Кончики его жестких каштановых усов слегка трепещут от тихого дыхания. Может, он все еще злится на нее за то, что смыла улики, хотя что-то все же осталось. Она не боится крови и за последние несколько дней забила нескольких куриц и поросят, но больше не может выносить ни вида, ни запаха мела.

Может, это все ее вина. Она еще раз просит прощения и предлагает сделать суп из бычьих хвостов, его любимый. Он не отвечает. Это хуже всего, что было.

Засуха не прекращается, и вонь от дохлой рыбы поднимается с низин и заполняет весь дом. Она уже привыкла к этому запаху, как и попугайчики, пьющие воду, пока ветер треплет занавески и заставляет окна дрожать в рамах. Мимо проносятся пылевые вихри, тополи качаются и клонятся так, будто глядят на нее сверху вниз.

Его лицо кажется бесплотным в тускнеющем свете. Глаза впали, а из-под приоткрытых губ показываются квадратные зубы, выступающие словно надгробия.

Они так и не сходили на могилу матери. Он бы и не пошел, рассуждает она, чувствуя, что для нее идти одной просто небезопасно. Тот, кто убил и написал те слова, мог не уехать из Кингдом Кам, и, вполне возможно, повсюду ее подстерегает. Жители болот порой зовут ее туда, где растет кудзу и голубика, и стараются предостеречь от определенных мест и людей. Но они не говорят ничего, чего бы она уже ни знала.

Скопившаяся в ее груди печаль не находит выхода. Ее мать провисела в таком виде у всех на глазах, и теперь все об этом знают. Это давит почти так же, как сама ее смерть. У моей матери нет и малейшего понимания, почему и из-за чего такое могло случиться. Она переживает за цветных, которых линчевали, и чьи дома сожгли.

По чердаку пробегает крыса или кто-то вроде крысы. Она убрала все мышеловки с заплесневелым сыром и ядом, которые ставила ее мать. Та была просто одержима идеей убийства существ, которым здесь не место, и приходила с метлой на чердак в любое время ночи, вычищая все углы. Крысы – или кто там мог прятаться – имели свои основания и желали остаться в доме.

Отца это не волнует. Его больше ничего не волнует.

Колдуньи приносят ей тушеное мясо и крепкий чай, чтобы накормить отца, и говорят, что снова поднимут его на ноги. Она благодарит ведьм, относит посуду домой и выливает ее содержимое в кусты. Порой туда приходят землеройки и дикими голосами пересвистываются друг с другом.

Если ее отец не умер, он просто болен, и его болезнь закончится. Он проснется и зевнет, потягиваясь и потирая живот, готовый опять принять плотный завтрак, как в прежние времена. Они выйдут на прогулку по проселочным дорогам округа Поттс и внезапно обнаружат, что подошли к воротам кладбища. Он положит руку ей на плечо и мягко направит вперед, а сам будет ждать у ворот. Она навестит мамину могилу и скажет все, что еще должна сказать, и мама выслушает. А потом, вероятно, расскажет ей то, что следует рассказать, и зловещие лица, погано ухмыляющиеся из-за деревьев, растворятся наконец в ночи. Потом все смогут вернуться к тому, что должны делать.

Она не считает это очередным поражением. Она прощает недостатки.

Отец хватается за сердце, будто его только что пронзили острой сталью. Она подходит к крыльцу и замечает человека с тремя головами, который ждет ее выше по тропинке.

СНОВА ЗВОНИТ ТЕЛЕФОН, и я выскакиваю из кровати, чтобы взять трубку. Преподобный Клем Бибблер хочет меня видеть. Когда я появляюсь в церкви, уже два часа ночи, а отец Драбса сидит на задней скамье, шепотом творя молитвы.

Я сажусь рядом. Скрипят стропила и ветви белого дуба царапают черепицу. Можно себе представить, как тут было сорок лет назад: дети открывали свои учебники и вынимали ручки, пока моя бабушка выводила на доске формулы и подчеркивала союзы. Даже когда в моих ушах звучат молитвы преподобного, сбоку лежит молитвенник, а перед собой я вижу крест и алтарь, у меня нет ощущения, что это на самом деле церковь.

В помещении больше не царит чистота. Повсюду разбросаны обертки, бутылки и объедки. Он остается здесь дни и ночи в надежде, что его вера, его пропавший сын или его отсутствующая община вернутся. Две веревки, ведущие к шпилю, потрескались и перекрутились. Колокол еще раскачивается, и нескончаемый звон давит мне на грудь, раздается в голове.

На нас обрушилась удушающая жара, но преподобный Бибблер все равно не потеет. Когда он заканчивает молиться, выпрямляется и изумленно смотрит на меня. Кивает, и мускулы на его черном лице двигаются несимметрично. Он выглядит так, словно попал в ловушку воспоминаний о чем-то, чего никогда не происходило. Стоическая выдержка ему изменила. Бибблер облизывает губы, но во рту у него так пересохло, что кончик языка цепляется за губы.

– Томас, извини меня пожалуйста. Я не думал, что ты приедешь так быстро.

Ему не кажется странным, что я приехал посреди ночи по его просьбе, и я не нахожу его просьбу чем-то необычным.

– Он здесь был, – говорит преподобный Бибблер.

– Драбс вернулся?

– Да.

Он пытается бороться с тем, что мечется в голове, крепко сжимая веки и быстро-быстро повторяя литанию. Это не помогает, и дыхание прерывается. Выглядит как сердечный приступ. Я наклоняюсь, кладу руки ему на плечи, и преподобный резко возвращается к жизни, словно не знал, что я тут.

– Томас, он был изранен.

В глубине живота возникает холодок, который выходит наружу дюйм за дюймом, пока я не начинаю дрожать.

– Как так?

Всепоглощающая тишина подплывает и окутывает нас снова. Так всегда бывает. Опускаю глаза и вижу, что подобрал упавший молитвенник. Переворачиваю страницы и удивляюсь тому, сколько псалмов мне неизвестно. Вера и религиозные убеждения всегда изменчивы и текучи как река. Мне нужно идти, но ему есть еще что сказать, и он старается найти способ это сделать. Я остаюсь сидеть на скамье, холодея все больше, и даю ему еще немного времени.

Внутри него словно рвется струна, и наружу прорывается яростное варварское шипение:

– Его линчевали! Снова ошпарили смолой, но на этот раз намного хуже. Веревка прожгла ему горло, там все воспалилось…

Он хватает ртом воздух, но не может дышать сквозь стиснутые зубы.

– Они… они… что они сделали с моим мальчиком. Мой сынок, мой мальчик…

У него нет сил закончить.

Зубы мои стиснуты так крепко, что вот-вот сломаются, и я отбрасываю молитвенник как можно дальше.

– О Боже.

– Я не понимаю, как он выжил.

Но он понимает, и я тоже. Драбс всегда был под чьим-то зорким наблюдением, его использовали для других целей.

– Я потерял его.

– Мы оба потеряли, – говорю я.

– У него пропал голос, и слова, которые из него выходили, были не похожи на человеческие. Но слова были.

– Вы уверены?

Он знает, что я имею в виду.

– Нет, это не языки. Он сказал, что Святой Дух наконец его оставил. Он сделал все, что должен был сделать. Томас, он улыбался. Был счастливее, чем когда-либо. Смеялся и издавал эти ужасные звуки. Искалеченный и окровавленный, с изуродованным мужским достоинством, он был полон радости. Господь Вседержитель, прости меня, но так чудесно было видеть его улыбку.

Я обещал найти его и не сумел этого сделать. Я больше похож на своего отца, чем готов был признать. Неудача вдохновляла меня, как все остальное, и теперь побудила исторгнуть яростный рев, не связанный ни с тупыми фермерами, ни с веревкой, а относящийся только к моим просчетам и слабости. Преподобный Бибблер хочет коснуться меня, и я отшатываюсь.

Раздается стук в окно.

Я оборачиваюсь и вижу, как в пятне лунного света блестит кожа цвета мускатного ореха, светятся белки глаз и сверкают зубы.

Драбс широко улыбается, и, господи Иисусе, это и впрямь прекрасное зрелище.

Когда он уходит в темноту, я вскакиваю со скамьи и бегу за ним.

Преподобный Бибблер пододвигается на сиденье, выставляет ногу и ставит мне подножку. Я кувыркаюсь и падаю лицом вниз в проход. Разбиваю себе подбородок, и кровь льется мне на шею. Я сплевываю на деревянный пол, хватаю преподобного за воротник его тяжелого сюртука и кричу:

– Зачем вы это сделали?

– Оставь его. Он теперь счастлив.

Выбегаю наружу и вижу темную фигуру, которая резво направляется к деревьям. Я выкрикиваю его имя. Драбс замедляет шаг, но не останавливается. Я бегу за ним. Его открытые раны блестят в серебристом лунном свете. Драбс не убегает. Он до сих пор голый, и колючие побеги кудзу дерут ему ноги, но теперь он не чувствует боли. Душа его освободилась. Спотыкаюсь о ползучий сорняк как раз в тот момент, когда он скрывается в лесах. Там мне его никогда не найти, и он знает это, поэтому на секунду останавливается и смотрит на меня.

– Драбс?

Он начинает слабо смеяться, и этот изломанный, но веселый голос вливается в хор больных детей.

Девятая глава

ТЕЛО СЕСТРЫ ЛУКРЕЦИИ Муртин с проткнутой маткой нашли в канаве у шоссе. Она где-то истекла кровью, а потом ее труп привезли сюда и забросали пальмовыми листьями. Похоже на неудачный аборт.

Она носила невидимых младенцев по пустой детской, но выносить собственного ребенка ей не удалось. Аббат Эрл на похоронах безутешен, как и несколько монахов и сестер, принадлежащих ордену. Пришли также многие искатели и заезжие путешественники, чтобы выразить свое почтение.

Горожан пришло больше, чем я ожидал. В целом жители Кингдом Кам не приняли ни новой веры, ни ее последователей. Но Лукреция Муртин была одной из них или когда-то принадлежала к их числу, и они отдали дань уважения женщине, которую когда-то знали.

Под палящим солнцем сейчас сотни людей. Некоторые с лимонадом, раскладными стульями и сэндвичами, а есть и такие, кто притащил с собой домашних животных. Здесь множество детей, бегающих с цветами среди надгробий и повторяющих молитвы. Они читают эпитафии и показывают их своим котятам, восторженно хихикая. Думаю, сестре Лукреции это понравилось бы.

Нам приходится ждать шести часов до начала. Аббат Эрл подготовил длинный некролог, но никак не может успокоиться, чтобы зачитать его. Всех проходящих мимо он хватает и обнимает – его сильные мышцы выступают буграми, когда он всех подряд стискивает так, что те едва могут дышать. Его громкие рыдания напоминают звук пожарной сирены.

Аббата Эрла оттаскивают и прислоняют к стволу тополя, который он немедленно начинает душить в объятиях. Вместо него приходится говорить другому монаху. Учитывая обстоятельства, тот неплохо справляется со своей задачей, несмотря на то, что проводит службу как можно быстрее, с пересохшим ртом и иногда передергиваясь.

Лукрецию хоронят с повязкой на глазах недалеко от могилы моей бабушки. Паломники блуждают между могильными холмами в поисках духов, Бога, смерти, искупления или воскресения. Причины достойные. Некоторые проводят собственные странные ритуалы и танцуют по кругу, позвякивая крошечными колокольчиками и размахивая ладаном. Большинство остались в капюшонах и мантиях кающихся.

Одна парочка прячет в своих бесформенных одеждах бутылки с джином и текилой и отхлебывает из них, когда им кажется, что никто не смотрит. Другие просто закинулись кислотой и рассуждают о ярких цветах неба, хватаясь за свои расплывающиеся лица. Помощники шерифа ловят тех, кто бегает голым по зарослям. Кое-кто из жителей развернул раскладные стулья и наблюдает за представлением.

Паломники, должно быть, видели кое-что в монастыре по ночам. Даже спотыкаясь о корни и камни, они имитируют движения, которые совершала Лукреция. Хотя это и дурной тон, я достаю сигарету и закуриваю. Любители кислоты ведут себя так, словно идут по длинному коридору, неся новорожденных матерям в родильное отделение. Они присаживаются поговорить с фантомами, обсудить прекрасных младенцев, их яркое и открытое будущее.

Когда они слепо поворачиваются ко мне с широко расставленными руками, в их рты льется дневной свет.

Берк, кроме своих записей, по сути, ничем не занят. Шериф насмотрелся фильмов, в которых говорят, что убийца может появиться на похоронах жертвы. У него не хватило ума взять камеру, но он может фотографировать. Записывает имена, номерные знаки, отмечает размер обуви. Бинки будет отмщен.

Аббат Эрл больше не в силах плакать. Он бьет по стенам, а заплакать просто не может, хотя и хочет. Он вытирает лицо мантией, и вшитые колючки из кошачьего когтя покрывают его щеки царапинами.

Про трех людей в городе известно, что они делают аборты – две фермерские жены и Вельма Кутс. Центр планирования семьи слишком далеко, это слишком дорого, и никто в округе Поттс не доверяет чужим в таких делах. Стараемся не отходить от домашних традиций.

Раньше я приводил девочек ко всем трем, и никто так ужасно не косячил при работе. Либо кто-то еще решил попробовать набить руку, либо сестра Лукреция сделала это сама. Но все равно кто-то должен был выбросить ее тело и забросать листьями.

Аббат Эрл настолько вымотан, что с трудом может встать. Два монаха берут его под руки и поддерживают, как могут. Покачиваясь, он наконец удерживается в вертикальном положении. Монахи хотят отвести его в тень, но Эрл не дается. Он замечает меня, стоящего в отдалении на насыпи, и направляется в мою сторону, подбирая свое облачение, чтобы одежда не мешала карабкаться.

– Мне нужно поговорить с тобой, – слышу я его тяжелый голос, полный слез и горя, но где-то глубоко в нем притаилась твердость. Если бы у моего отца был подобный стержень, он бы не покончил с собой.

– Слушаю.

– Да, мне тяжело это дается…

Приходится сделать шаг ему навстречу. До того я не подходил настолько близко, чтобы почувствовать, как от него несет джином. Смерть сестры Лукреции отбросила его к старой привычке запивать свою боль, как во времена, когда он работал на моего отца, осушая болото. Порезы на его лице набухают. Мы стоим под темнеющим небом, глядя друг на друга. У него опять начинают стучать зубы, нервный тик усиливается.

Я говорю ему, что подозреваю – у сестры Лукреции была связь с одним из духовных искателей, живших в монастыре, с другим мужчиной по имени Себастьян. Он мотает головой так резко, что та едва не сваливается с плеч, и говорит, что в святом ордене Летающих Валенд никогда не было ни одного мужчины с таким именем.

– Ты уверен? – спрашиваю я.

– Да.

Конечно, он до сих пор думает, что я каким-то образом тут замешан. Это простительно. Ничтожный червяк подозрений может в конце концов разъесть ваш сон. Он слышал, как она во время молитв называла имя брата, и чувствует, что Себастьян каким-то непостижимым образом связан с ее смертью. Может, так и есть.

– Расскажи мне, Эрл, – прошу я. – Что с ней случилось?

– Я не могу рассказать ничего особенного ни тебе, ни кому-то еще. Все, что произошло, случилось за ночь. Я сам пожелал ей спокойной ночи и видел, как она идет в свою келью. На следующее утро она не вышла на завтрак и утренние молитвы.

– Ты еще думаешь, что она хотела покинуть орден?

Он испускает вздох,

– Она все больше отдалялась.

– Это необязательно что-то значит.

– Я знаю.

Он бессознательно дергает рукой, словно хочет схватить меня за запястье. Ему очень нужен какой-то человеческий контакт, но слишком близко подойти ко мне он боится. Ему нужна моя помощь, но он надеется избежать прямой просьбы.

– Когда мы говорили в последний раз, ты сказал, что, может, она собиралась уехать, потому что ей угрожали.

– Да, так.

– Ты еще думаешь, что в этом причина?

– Я считал, что, вероятно, кто-то просил ее покинуть нас. Возможно, ее любовник, кем бы он ни был.

– Звучит резонно.

– Да, может, он хотел жениться на ней и завести семью. Или… может, он просто боялся, что их раскроют и…

– И заставил ее сделать аборт.

Он больше не может с собой справляться и в конце концов хватает меня за руку. Мне приходится дышать сквозь зубы. Он низко опускает голову, а когда опять ее поднимает, на шее взбухают толстые багровые вены.

– Боже, я до сих пор не могу в это поверить. Что ее бросили в таком виде.

– У Берка есть подозреваемые?

Внезапно аббат Эрл выглядит смущенным.

– Боюсь, что из-за горя…

– Ты упомянул обо мне и братьях. Ничего.

Он отпускает меня, и в его голосе вновь звучит железо.

– Себастьян. Она упоминала имя Себастьяна. Мне было ясно слышно.

Он вытирает мантией кровь и пот с лица, но только раздирает его еще больше. Порез в углу рта расширяется, и соленый пот наверняка ужасно жжет.

– Прости. Наверное, мне не стоило ничего говорить.

– Не волнуйся. Берк достаточно меня ненавидит, чтобы я в любом случае попал на первые строчки списка подозреваемых.

– Томас, он не ненавидит тебя, а восхищается тобой. Мы часто боимся и завидуем тем, кем восхищаемся.

По-моему, он относится к нам с Берком с незаслуженным уважением, но я не протестую.

– Сказали, на каком сроке она была?

– По словам врача, десять недель. Они знали точно, потому что плод остался нетронутым. Можешь представить себе такой кошмар? Насколько бездарно эта… этот человек сделал свою работу.

Похороны закончены, и люди начинают расходиться. Они кладут цветы у гроба Лукреции Муртин и говорят слова прощания, складывают свои алюминиевые садовые стулья и направляются домой. Домашних любимцев нужно покормить. Звон колокольчиков прекращается, а благовония выветриваются

Аббат Эрл, наблюдая за этим, морщится. Могила теперь кажется очень маленькой и одинокой – ему больно видеть такую картину.

– Я сомневаюсь, что шериф вообще найдет кого-то, на кого можно повесить ответственность за эту трагедию.

– Я тоже.

– Хочу попросить частного детектива разобраться в этом. Надеюсь, ты не против.

Внезапно меня поражает мысль, что Ник Стил не пришел на похороны. А также Лили и малютка Ева.

– Я так понимаю, ты теперь с ним в дружеских отношениях.

– Он хороший человек, и его гнетет печаль. Я лишь надеюсь, что он сумеет с этим справиться.

– Да, я тоже.

Только я собираюсь спросить его, что ему известно об отношениях Стила с Лили и девочкой с плоского камня, как он говорит:

– Я слышал о том, что случилось с Драбсом Бибблером. Мне очень жаль.

Это меня останавливает.

– Как ты?..

Взгляд у него опущен, и тут с ним происходит то, чего я много лет ни у кого не видел: он краснеет. Тут я понимаю, что, должно быть, кто-то из линчевателей пришел к аббату Эрлу получить своего рода отпущение грехов.

В мгновение ока на меня спускается всепоглощающая ярость, как бросившийся на спину дикий зверь. В поле зрения появляются белые пятна, и меня охватывает приятное головокружение. Хочется, чтобы оно продолжилось хотя бы с минуту, но это ощущение почти тут же исчезает. Делаю выпад, словно хочу вытрясти из него имена, но с трудом удерживаюсь от соблазна схватить его за горло.

С ветерком до меня опять доносится ужасный запах его дыхания. Я задыхаюсь от отвращения и глубже засовываю кулаки в карманы, чтобы не начать выбивать из него имена этих ублюдков. Галстук, как кнут, перекидывается через мое плечо. В горле застревает низкое рычание. Я не даю ему выйти на волю, но разницы нет.

Он видит в моих глазах убийство, но это его не беспокоит. Он видел такое много раз – у себя, у моего отца, может, у каждого человека. Он открывает рот, и мне хочется вырвать у него язык с корнем.

– Нет, Томас, никто мне не исповедовался, если ты так подумал, – говорит он. – Я встретился с преподобным в его церкви. Ему тоже необходимо утешение. Бедняга. Бедный его мальчик.

Не знаю, покупаться ли мне на это. Шестой час на исходе, и на аббата Эрла вместе с молчанием нисходит спокойствие. Он поворачивается и идет прочь, к членам своего ордена.

Я остаюсь стоять один. Мои руки до сих пор в карманах, и мне еще хочется кого-нибудь задушить.

ОДИН ИЗ ГОЛЫХ ЛЮБИТЕЛЕЙ кислоты на заднем сиденье полицейской машины поймал приход, который становится все хуже. Он визжит и пытается содрать с себя наручники, разбивая нос о стекло. Берк порывается пойти в моем направлении, но останавливается, оглядывается и неуверенно топчется на месте, словно хочет в туалет. Он не уверен, смогут ли помощники удержать такого кадра, и продолжает визгливо кричать им, чтобы те отвезли долбаного психа к доктору Дженкинсу, который ровно так же не будет знать, что с ним делать.

Шериф Берк поднимает руку, приказывая мне оставаться, хотя я никуда не собираюсь. Его помощники начинают отъезжать, но им тут же приходится нажать на тормоза, поскольку Мейбл Шинер, шестидесяти восьми лет от роду, пробегает перед машиной и начинает на газоне кладбища импровизированный стриптиз.

Кто-то угостил ее лимонадиком с кислотой. Для своего возраста она двигается весьма бодро и бежит к передним воротам, сбрасывая на ходу черную шаль и ортопедические туфли. Мейбл проносится мимо меня, и Берк кричит: «Остановите ее!»

На бегу она демонстрирует свою обвисшую грудь и говорит:

– Свобода! Счастье!

– Хорошие сиськи, Мейбл, – замечаю я.

Черт знает что.

Берк бросает на меня полный ненависти взгляд и устремляется за ней, пока помощники поднимаются на склон. Мейбл сейчас минимум в двадцати метрах от них, и отрыв увеличивается. Очень увлекательное зрелище. Берк с трудом бежит в своих ботинках, которые ему велики, к тому же ему приходится одной рукой придерживать шляпу. Я смотрю, не остановился ли кто еще полюбоваться, но все уже ушли.

Голый псих в полицейской машине мажет окровавленным носом по стеклу и кивает мне. Я иду к патрульной машине и становлюсь рядом, глядя на него.

Он весьма волосат. Огромная борода и усы, густая поросль на груди и плечах. Спины, слава богу, не видно. Из носа у него течет. Ему около тридцати, но уже видна проседь и повсюду ожоги от сигарет. Явный признак, что он засыпает с сигаретой и покинет этот мир в виде файербола. В его глазах горит незамутненное желание завершить какое-то дело. Из-за борьбы с наручниками ключицы резко выделяются из зарослей волос. Если он продолжит в том же духе, в конце концов вывихнет себе плечи.

– Думаю, тебе следует малость подуспокоиться, – говорю я. – Ты так травмируешь себя.

– Я тебя знаю! Я тебя знаю! Брат Томас! Ты…

Его лицо – сплошное багровое пятно с раздутыми ноздрями. Он еще немного стучит по стеклу, и я замечаю, что теперь его нос всегда будет искривлен немного вниз и налево. Два других голых парня на заднем сиденье в нирване, тихом и счастливом полуобморочном состоянии. Они ведут спокойную, но напряженную дискуссию о бабочках и синюшных детях, задыхающихся из-за обвития пуповиной.

Мейбл сделала ход, который посрамил бы футболиста Джерри Райса: она перехитрила Берка и обоих помощников, зигзагами перемещаясь между надгробиями.

Я поаплодировал бы ей, но пока не хочется вынимать руки из карманов. Не знаю, что еще произойдет, и не очень хочу знать. Она уже сбросила с себя всю одежду, и мне интересно, какое ЛСД заставляет всех тут внезапно возжелать стриптиза.

Волосатик возбуждается еще больше. Теперь у него образовалась рана над бровью, из-за чего он безумно моргает.

– Брат Томас!

– Послушай, тебе нужно успокоиться и пережить все это. Не стоит сопротивляться. Через несколько часов все будет в порядке.

– Ты же брат Томас, хлеб печешь, да?

Он большой любитель моей выпечки. Замешивать тесто целых двадцать минут – великое дело. Да еще изюм, все они любят изюм.

– Да.

Чтобы продолжать говорить, ему приходится сплевывать кровь.

– Огни, все эти огни…

Должен признать, это меня несколько взбадривает. Склоняюсь ближе и спрашиваю:

– Карнавальные огни?

Он опешивает и смотрит на меня как на придурка.

– Что за чушь ты несешь, мужик? Обкурился, что ли? Это огни Господа!

– А-а.

– Господь здесь, у него есть для нас послание.

– Конечно.

Он замечает Мейбл, огибающую сумаховый куст.

– Черт, посмотри, как эта старуха размахивает сиськами! Надеюсь, ее скоро поймают, такое меня просто оскорбляет. Ну, недостойно было дать дури такой старушке! Должно быть, какой-то засранец угостил ее тут лимонадом.

Его отчаянная борьба с наручниками из высокопрочной стали до сих пор продолжается, но в голосе не слышно напряжения. Крошечные косточки в его запястьях, локтях и плечах трескаются и смещаются. Когда его наконец доставят в больницу, придется загипсовать всю верхнюю половину тела.

– Черт возьми, брат Томас, это колесо обозрения. Это карнавал! Карусель кружится, а все лошади черные, у них бешеные глаза, кроваво-красные, злые. У них еще есть рога: не как у единорога, скорее как у козлов. Как у дьявола! Откуда ты знал?

Он резко дергает головой, и на стекле остается еще больше кровавых брызг.

– Эй, мужик, пока я не забыл, хочу сказать – мне нравится твой хлеб. Особенно изюм. Большинство монахов не сумеют испечь ни хрена, но ты знаешь толк.

– Спасибо.

Он закрывает глаза, вглядываясь во что-то глубоко внутри себя, и ему это не нравится. Жилки на висках пульсируют и даже веки дрожат, когда он скрипит зубами и плюхается обратно на сиденье.

– О, черт. Какой-то мерзкий тип хочет выпить.

– Что?

– Ой, блин! Что он делает с этой змеей? Господи, что за извращение! Меня сейчас стошнит.

Раздается громкий треск, и на миг мне кажется, что ему и впрямь удалось снять наручники. Но удалось совсем другое: его левая рука не выдержала, и из плеча торчит осколок кости. Он смотрит на нее с безумным хихиканьем, опять валится на сиденье и отключается.

Два других кадра продолжают свою жаркую дискуссию, которая перешла на литературу викторианской эпохи, а именно – на поэта Данте Габриэля Россетти и поэтические вирши, которые он похоронил со своей женой, а через несколько лет решил откопать. Волосатик валится на бок рядом со своими кентами и заливает все вокруг кровью. Те не обращают внимания.

Мейбл неудачно поворачивается и падает вниз головой прямо в открытую могилу Лукреции Муртин. Она лежит на крышке гроба, дико хохоча, и, судя по звукам, бьется о крышку головой. Берк не хочет идти туда и вытаскивать старуху, а помощникам шерифа явно очень неловко от всех этих предвечерних событий.

Подбираю ее одежду, спускаюсь с насыпи, прыгаю в могилу и успокаиваю Мейбл, пока Берк наконец не вытаскивает ее. Шериф отвозит старушку домой, а его помощники уезжают с тремя голыми ребятами на заднем сиденье. На кладбище не осталось никого, кроме меня и могильщиков, которые забрасывают могилу Лукреции Муртин в старомодной манере – с помощью лопаты и собственных мышц.

В поисках Мэгги, всматриваюсь в дальние тополя. Я ее не вижу, но знаю, что она где-то здесь, среди множества моих призраков. Я чувствую ее поблизости и хочу попросить снова защищать меня, охранять в темные часы, но даже не в силах позвать ее по имени.

ТА НОЧЬ, КОГДА я смотрел на отца, сидящего на углу кровати и делающего фотографии из самых глубин ада, стала последней, когда я спал в моей спальне – в спальне моих братьев. Потом они заперли дверь, а я не видел причин туда ломиться.

Напряжение разлито по всему дому, и теперь у меня постоянно ноет бок. Но близится время, когда нам придется опять столкнуться лицом к лицу. Все мы – очень терпеливые люди. Доди продолжает заботиться о братьях в течение дня, но большинство ночей проводит со мной. Обычно она спит, когда я ложусь, а когда я просыпаюсь, ее уже нет.

Но сегодня она ждет меня.

Надвигается еще один ураган. Я чувствую тяжелую пульсацию в костях и за глазами. Гром раздается за серебристо-серыми тучами, молнии спускаются все ниже и ударяют по болоту как злые гадюки. Дождь вначале слегка моросит, ветер разносит сладкий аромат мимозы и ладанной сосны. Шторы матери шуршат и задевают мое голое плечо.

– Опять, – говорит Доди.

Скрытый ужас в ее голосе действует и на меня, что совсем неправильно. Ее тяжелое дыхание приправлено доброй порцией виски. При мне она еще ни разу не пила, но хорошо держится. Теперь опять начнутся песнопения, заклинания и прочая уксусная дребедень.

– Доди, ты не можешь надеяться, что до конца жизни не увидишь дождя.

– Это другое. Плохой дождь, как тот, что был раньше.

– Нет, послушай меня…

– Река выходит из берегов, люди будут тонуть на парковках и в канавах. Болотный поселок смоет. Ты только посмотри. Мертвецы проснулись, прошлое снова возвращается. Мама говорит…

– Мне плевать, что говорит твоя мать.

– Нет, Томас, не плевать, хотя ты и не хочешь этого признать. Однажды я тебе уже говорила. Это ураган из душ. Так она его называет, и у меня нет причин спорить. И ты не должен.

– Я и не спорю. Я буду действовать по своему усмотрению.

– Как?

– М-м-м…

– Но как?

Доди боится прислушиваться к громкому журчанию льющихся с крыши потоков. Эти непрекращающиеся удары воды по стенам слишком похожи на монотонный стук мертвых и обреченных душ, которые лишь ждут момента, чтобы войти внутрь. Кажется, века прошли с той поры, когда она бегала по двору в хлопковом летнем платьишке и раскачивалась на старой покрышке; от дождя ее волосы становились темными, и капли стекали по ногам.

Она растягивается на матрасе, простыни туго облегают тело, влажная от пота грудь просвечивает белым в тусклом свете.

– Призраки, они возвращаются.

Я говорю то, что, знаю, говорить не должен, но шепот сам вырывается из меня наружу:

– Они никогда и не уходили.

– Тогда еще глупее отрицать, что происходит. Оно хочет нас. Оно всегда нас хотело. Всех, весь город.

Нет смысла продолжать в таком духе – так мы никуда не придем.

– Хочешь, чтобы я опять повидался с твоей матерью?