Текст книги "Беседы с Ли Куан Ю. Гражданин Сингапур, или Как создают нации"

Я отваживаюсь еще на одну, последнюю попытку. Пытаюсь объяснить, что в своей книге я хотел бы достучаться до людей, которые не имеют представления о свершившихся переменах, о том, кто же на самом деле ЛКЮ. Вот завершение моего монолога: «Я хочу рассказать о том ЛКЮ, который скрыт за внешним обликом. У меня нет цели повествовать сингапурцам о вашем величии, я не обращаюсь с этим ни к малайцам, ни к кому-нибудь другому из данного региона».

Ли мучительно закашлялся (а он ведь никогда не курил) и попытался меня перебить, но я решительно довожу свою мысль до конца словами: «Если книга получится такой, как я хочу, она поможет американцам, которые искренне хотят понять ваши цели. Смотрите – народ в Сингапуре не сомневается в ваших заслугах, но…»

Он прерывает мои рассуждения протестующим жестом. Вернувшись к моей ремарке о том, что сингапурцы его хорошо знают, он сбивает меня с ног такими словами: «Это они только думают, что поняли меня, но им знаком лишь мой внешний, публичный образ».

Похоже, теперь мы добрались до сути.

Отцу виднее

ЛКЮ родился и вырос на этом острове, выбираясь с него только на годы обучения в Европе и на годы странствий по всему миру. Шесть с лишним десятилетий он оставался в центре всей островной общественной жизни. И при этом уверен, что даже земляки его по-настоящему не знают, не говоря уже об иностранцах. Ничего себе!

Может быть, за той готовностью, с которой он согласился на это интервью, стоит именно желание раскрыть душу чуть пошире, чем он позволял себе раньше? Его пресс-секретарь мадам Йен Йун Йин (или ЙЙ, как к ней иногда обращаются близкие люди) говорит, что это беспрецедентный случай, чтобы министр-наставник выделил так много времени на беседу с американским журналистом.

Внешний облик ЛКЮ, этого этнического китайца, чей сингапурский патриотизм (легший в основу всей политической карьеры) зародился в пламени войны и ужасающей японской оккупации, чьи правительства бессменно десятилетиями управляли островом с пятимиллионным населением и чьи честолюбивые цели были реализованы с невиданным блеском, – неужели его облик может оказаться лишь вывеской, за которой кроется нечто другое?

Так кем же считает себя он сам?

Он понимает, что в глазах окружающих он иной раз выглядит отчужденным, неприступным, а то и страшноватым.

С невинным видом я спросил: «Насколько вас это обидит, если, рисуя ваш портрет, я не добавлю к нему такие штрихи, как непринужденное, беззаботное веселье?»

Он жестом отверг мою шпильку и чуть неуверенно сказал: «Конечно, я не назову себя беззаботным весельчаком, но и я не всегда сохраняю полную серьезность. Человеку просто необходимо иной раз и посмеяться, увидеть жизнь, да и себя самого с забавной стороны».

Сомневаюсь, что многие из сингапурцев когда-нибудь видели его с забавной стороны. Может быть, именно это он и имел в виду, когда говорил, что народу известен только его внешний облик?

Это неудивительно. Сингапур нередко называют «государством-нянькой». Правительство будит вас по утрам, присматривает за вами в течение дня, а с приходом ночи укладывает спать. Однако совсем не обязательно это будут удушающие любовные объятия, в которых уже не остается места для беззаботного веселья.

Впрочем, все равно этот образ «государства-няньки» должен как-то задевать наше мужское достоинство. Следуя «духу дарвинизма», Сингапур делает упор на дисциплину и усердный труд. И над всем этим должен стоять ЛКЮ, всеобщий и наивысший «крестный отец». На мой-то взгляд, этому государству больше подошло бы название «отцовский дом». Все это напоминает мне древнее американское телешоу (его крутили несколько десятилетий назад) под названием «Отцу виднее».

Передача была очень популярна. Суть ее состояла в том, что отцам действительно всегда виднее – даже если вся семья посмеивается у них за спиной. Многие американцы смотрели это шоу почти что с религиозным восторгом. Это было еще до того, как феминисты протоптали дорожку в американскую культуру, до того, как взлетела до небес статистика разводов, до того, как гомосексуальные браки стали проблемой национальной политики, и задолго до эпидемии СПИДа.

Мой собственный, давно уже почивший отец по крайней мере в одном был похож на ЛКЮ – он был неколебимо уверен, что он, как отец семейства, прав всегда и во всем. Сейчас мне уже трудно вспомнить, когда я наконец научился мирно сосуществовать с сильными авторитарными фигурами, которые всегда абсолютно уверены в себе. Может быть, это как-то связано с моими детскими проблемами, когда приходилось жить бок о бок с родным отцом. А это было (прости меня, Господи!) отнюдь не просто.

Ростом он был намного выше ЛКЮ. Чисто германских кровей (точнее, прусских), по психофизиологической классификации его можно было бы отнести к «типу А». При скромном образовании он был трудолюбив и добропорядочен, правда, злоупотреблял обезболивающими, на которые «подсел» еще на войне, где служил в морской пехоте и получил ранение. В подростковые годы бывал иной раз бит своим собственным отцом (у того были, так сказать, проблемы с самообладанием, и он сгоряча хватался за что попало).

Сколь-нибудь долгие беседы с отцом были для меня редкостью и имели, так сказать, «политический» характер. Он тоже был человек с норовом. Он ни разу меня не ударил, но бывали моменты, когда казалось, что мне уже конец, причем за такую мелочь, как незакрытый флакон бритвенного лосьона.

На моего отца немного походил и мой лучший университетский друг – неприступный, никогда не настроенный на светские разговоры, а при этом, как ЛКЮ, блестящий собеседник с тихими, но обезоруживающими оппонентов манерами. А потом были боссы в журнале «New York», в журнале «Time» и во многих других, которые сейчас лень вспоминать. И все эти начальники как один блистали самодурскими, патерналистскими замашками, требовательностью, неспособностью прощать чужие ошибки и недюжинным умом (хотя это не всегда радовало).

На самом-то деле я с ними неплохо уживался.

Примерно так же я уживаюсь и с ЛКЮ.

Я от него не жду ни свежих пирожных, ни балетной музыки, ни шафранового аромата или сногсшибательной юмористической импровизации. Честно говоря, с министром-наставником Ли мне всегда было легче беседовать, чем когда-то с отцом. Он сам строил такие интервью, о каких журналисту остается только мечтать (я говорю о тех прежних беседах, которые ложились в основу моих колонок для разнообразных газет).

Беседы с ним я воспринимаю почти как отдых. Это правда.

А сейчас, глядя на этого обычно жесткого политического деятеля, у которого сегодня явные проблемы со здоровьем, я вижу, как он постепенно успокаивается, как его настроение приходит в норму. Грелки – одна за другой, одна за другой – делают свое дело, а этот интервьюер с западного побережья США тоже не так уж глуп и не раздражает старыми замусоленными вопросами в западном духе касательно прав человека, жевательной резинки и порки.

Ли, наверное, не знает (а может, и знает), что лично для меня весь пакет этих вопросов звучит не слишком убедительно хотя бы потому, что и ему, и его свите эти вопросы задавали уже тысячу раз.

Значимым для меня является тот факт, что цивилизованность и процветание этой страны видны невооруженным глазом. Нельзя не признать, что Сингапур является воплощением грандиозного успеха и вообще представляет собой подлинный брильянт (конечно же, не без дефектов, как всякий настоящий брильянт). Здесь, на Западе, мы можем предаваться спорам касательно путей, выбранных для достижения этого успеха, но сам факт успеха уже несколько подрывает авторитет его критиков. Зачем рушить памятник, воздвигнутый здесь упорному труду и мудрым политическим решениям? Сингапур не собирается завоевывать своих соседей и навязывать им против их воли свою политическую систему. И в этой своей книжке я не хочу из каких-то садистских намерений сводить на нет великие достижения Сингапура. Моя цель – по заслугам оценить масштаб мыслей и принципов основателя современного Сингапура и посмотреть, что можно было бы у него позаимствовать.

Ли ждет, устраиваясь в кресле поудобнее.

Итак, едем дальше: «Я хотел бы спросить вас насчет того, о чем вы уже когда-то писали, то есть о вашем темпераменте и склонности к гневу, которой, по вашим словам, отличался ваш отец». Вот как я обошел прямой невежливый вопрос о всем известной невыдержанности моего собеседника, подменив его рассуждениями, насколько это качество можно считать унаследованным от отца.

В первом томе своей подробной и многогранной автобиографии «Сингапурская история» Ли уже рассказывал об отце, поминая его буйный характер. Сейчас я вовсе не собирался снова углубляться в эту тему. На самодеятельном психоанализе все равно далеко не уедешь.

Мы же пробуем подойти к вопросу о темпераменте не с точки зрения психических метаморфоз, а скорее под углом политических раскладов: «Я считаю, что личный темперамент следует первым делом рассматривать как один из инструментов в деле управления, в деле руководства. Макиавелли (а в вашей книге вы напрямую ссылаетесь на него как на авторитет) говорил, что лидеру лучше всего, когда его любят и боятся, но если из этих двух форм отношений достижима только одна, то предпочтительнее будет не любовь, а страх. Итак, считаете ли вы свой темперамент изъяном своего характера, или же это для вас один из инструментов управления?»

По-моему, я завернул весьма недурно. Вспомним, в конце концов, что и у Гитлера, и у Сталина случались приступы ярости (а дальше можно ссылаться и на Ганди, и на Бетховена, не говоря уже о Ван Гоге и Караяне… а также, разумеется, о Билле Клинтоне).

ЛКЮ пошевелился в своем кресле: «Если бы такие состояния можно было по собственному желанию включать и выключать, тогда, конечно, их можно было бы считать средством воздействия, но ведь люди с необузданным темпераментом так не умеют. У моего отца был вздорный характер, и, видя, сколько несчастья это принесло моей матери и всей семье, я пришел к выводу, что таким качествам нельзя давать волю. Поэтому я никогда в жизни, никогда не позволял себе распускаться. Может, это иногда и случалось, но против моей воли, и я старался держать себя в руках».

«Но ведь когда нужно, вы умеете использовать это для дела?» Честно говоря, это был один из немногих, если не единственный, случай в течение нашей долгой беседы, когда мне показалось, что ЛКЮ чуть-чуть покривил душой.

«Редко. Если меня действительно выводят из себя, достаточно одной жестикуляции, чтобы показать, что я очень, очень недоволен».

«Можно ли сделать вывод, что вы подобны молодому человеку, выросшему в семье алкоголиков? Такие люди стараются вообще не пить. Вы полагаете, что это ядовитое пойло, по крайней мере применительно к себе?»

Не подумайте, что я считаю Ли лгуном. Никому не удается быть наедине с собой абсолютно откровенным. В течение многих лет я регулярно, как по расписанию, принимал внутрь существенные дозы алкоголя. Это уже создавало определенные проблемы, но мне и в голову не приходило, что обсуждаемый вопрос должен был называться настоящим алкоголизмом. А вот моей жене такое приходило в голову каждый день.

Ли выдерживает паузу и продолжает: «Разумеется, я, в отличие от моего отца, никогда не бил своих детей. Помню, он схватил меня за уши и держал над колодцем – всего лишь за то, что я по недоразумению выбросил его драгоценный вазелин (брильянтин) марки 4711, а в те годы это была дорогая штука. Этого я никогда не забуду. Потом я читал в журнале „Scientific American“, что если в детстве получишь психическую травму, то потом она не забывается никогда».

Кто бы спорил…

«Эту историю я не забыл, потому что мне было тогда года четыре или пять. И я решил, что мой отец – глупый человек, не умеющий держать себя в руках».

За время этого разговора ничто не шелохнулось ни в зале, ни в прилегающем коридоре, и я осмелился вставить свое слово: «Значит, вы считаете, что нельзя давать волю своим чувствам?»

«Из-за него страдала вся семья. Он сделал несчастной мою мать, а из-за постоянных скандалов несчастными были и все дети. Конфуцианский порядок требует от меня, чтобы я его (отца) поддерживал в старости, что я и делал».

В разговорах с Ли и в разговорах о нем постоянно всплывают такие слова, как «конфуцианство» или «азиатские идеалы». Грубо говоря, это такая система нравственных и философских постулатов, которая ставит традиционные семейные и социальные ценности на более высокую ступень, чем современные технократические и индивидуалистические завоевания. В Сингапуре удалось слить воедино два этих мира, но давалось это не слишком легко. Критики говорят о ЛКЮ скорее как о конфуцианском императоре, а не как о демократически выбранной политической фигуре. Основанием для нападок служит обвинение, что Ли прячется за традиционные ценности, как ребенок за мамину юбку, не желая обсуждать с оппонентами какие-либо морально-этические проблемы, исходя из более индивидуалистических западных принципов. И никто не хочет понять, что, как бы ни «вестернизировали» нашего героя в Кембриджском университете, генетически он остается укоренен в многотысячелетней истории Китая.

Дальнейшее обсуждение его характера кажется мне уже не слишком плодотворным. Все и так знают, что характер у него есть, и еще какой! Если сам он об этом и не догадывается, то зачем дальше долбить в одну точку? Каждый выпитый мной сухой мартини с неизбежностью влечет за собой какие-то непредвиденные последствия. А я все равно пью – просто потому, что даже в свои годы я в каком-то смысле остаюсь ребенком. Таковы все мужчины, и возраст здесь не играет никакой роли. Нам, мужикам, вполне естественно погружаться в отрицание, вместо того чтобы выплыть на воздух и открыто встретиться лицом к лицу с собственными проблемами.

Но такой уж я дурак, что не могу пройти мимо ближнего, не лягнув его лишний раз по тому же месту.

Он кивает, согласившись, что книга будет более задушевной, более личной, если в нее добавить еще кое-что новое, не проговоренное раньше: «Я грешу нетерпеливостью. Когда я двигаюсь к поставленной цели, я дожимаю коллег и помощников, заставляя их выкладываться до конца. Если вижу, что они не стараются изо всех сил, я без задержки заменяю их кем-нибудь другим».

Во время всего этого разговора два его секретаря, сидящие на другом конце стола, не сказали ни слова и ни разу не шевельнулись. Сколько я на них ни пялился, они никак не реагировали на мои взгляды. В конце концов я начал уже подумывать, не куклы ли это, посаженные для мебели.

Ли добавляет: «Бывает, я взрываюсь, когда в напряженной ситуации мои секретари тянут резину».

Я интересуюсь, водятся ли за ним еще и другие грехи.

«Нет, это еще не исчерпывающий список. Я же не могу видеть себя со стороны».

За этим следует пауза.

Потом он добавляет: «Грехов у меня много. Спросите у моих противников и врагов, а их в Сингапуре достаточно».

Лис и Еж (почти как у Диснея)

Что такое «характер эпохи»? Что можно назвать характером вождя? А что бывает, когда лидер выходит из себя? Когда мы говорим о руководителе авторитарного типа (пусть это будет даже «мягкий авторитаризм»), дающем волю своим эмоциям, обычно приводим в пример Гитлера или Хирохито, за которыми стояли страны, сильные в военном отношении.

Но что в этом смысле можно сказать о лидере страны, не имеющей веса в военном отношении?

Как однажды изрек Сталин, римского папу ставят не для того, чтобы его боялись. Сколько, скажите мне, дивизий в распоряжении у римского папы?

С другой стороны, влиятельность в мире определяется не только военными возможностями. Папа Иоанн Павел II (Кароль Войтыла) содействовал завершению «холодной войны» одним только тем, что не прекращал морального давления на коммунистический лагерь. Ли, точно такой же непреклонный антикоммунист, приобрел немалый политический вес в региональном и международном масштабе благодаря распространению своих идей касательно управления страной, культуры и характера международных отношений. Эти идеи обрели немалый вес отчасти и потому, что в Сингапуре многие из них удалось успешно воплотить в жизнь. Спросите первого встречного, и все, даже его враги, признают: Ли является титаном общеазиатского масштаба, и крошечный размер его страны не отменяет этого факта.

Я обратил его внимание на известный очерк, написанный несколько десятилетий назад знаменитым выходцем из Оксфорда, ныне покойным Исайей Берлином. В этом очерке можно найти ключик к тайне, которая спрятана в голове у ЛКЮ. Речь там идет о том, как можно было бы рассортировать великие исторические фигуры. По аналогии с древнегреческим сюжетом о Лисе и Еже Берлин делит великих на две основные категории.

Ли ворочается в своем кресле, а я тем временем разъясняю ему эту идею. Лис обладает обширными познаниями, ему ведомы самые разные приемы, позволяющие выжить на этом свете. У Ежика в запасе только одна истина, но эта истина всеобъемлюща, она есть основа его жизни и жизни всех окружающих.

В этом свете Эйнштейна, который принес в мир свою грандиозную идею, касающуюся общей теории относительности, можно, естественно, считать Ежиком. А вот гениальный Аристотель, напротив, был ученым, которому открылись тысячи мелких истин. Его с полным на то основанием можно назвать Лисом, знающим многое о малых вещах. Оба они гении, но разной породы.

«Дальше в этой своей знаменитой книге Берлин незаметно переходит к разговору о том, к чему и вел с самого начала, – к обсуждению великого писателя Льва Толстого. Берлин задается вопросом, какова природа толстовского таланта. Кем Толстой считал себя – Лисом или Ежом? И, выбрав образ Ежа, не преуменьшал ли он свой масштаб? Мне кажется, что лично вы с абсолютной уверенностью причислите себя к лисам, что вы освоили множество практических приемов и совсем не готовы предъявить миру какую-нибудь всеобъемлющую идею ежового толка».

Иными словами, я поставил вопрос так: кем же является ЛКЮ – Лисом или Ежом? Это принципиальный, основообразующий вопрос, и мы еще вернемся к нему в конце наших бесед.

Слушая мой монолог, Ли еле слышно вздыхает и потуже затягивает грелку на правой ноге. Потом говорит: «Я не склонен рассуждать в этом ключе. Я не силен в философском теоретизировании. Мне все это очень интересно, но в собственной жизни я руководствуюсь совсем не теориями. Я делаю дело, и пусть потом другие выискивают, какие принципы были положены в основу моих удачных решений. Моя работа – это не теоретизирование. Я ставлю вопрос так: что нужно сделать, чтобы все это заработало? Я принимаю решение за решением, обнаруживаю, что какое-то из них дает хороший результат, после чего стараюсь выяснить, какие принципы были скрыты за удачным решением».

Мне показалось, что Ли буквально животом чувствует: все общие политические теории, как их, скажем, излагают казалось бы невинные и безвредные университетские профессора, – все эти теории скрывают в себе либо исключительно опасную взрывную силу, либо целый океан безбожной наивности. Взять любую из них и проработать до логического завершения – в конце непременно замаячит та или иная форма экстремизма. Не так уж важно, будет это коммунизм в своем чистейшем и брутальнейшем изводе, или же капитализм в форме чуть ли не религиозного «культа свободного рынка», или… Чаще всего мы приходим вообще к какой-то бессмысленной абракадабре.

“Я не силен в философском теоретизировании. Мне все это очень интересно, но в собственной жизни я руководствуюсь совсем не теориями”

Немного подумав, Ли подтверждает мою оценку: «Все эти платоны, аристотели, сократы – они для меня совсем не руководство к действию. Я читал их по диагонали, поскольку философия как таковая меня не интересует. Можете назвать меня хоть прагматиком, хоть кем-нибудь еще. Меня интересует только результат».

Со всеми этими идеологиями всегда нужно держать ухо востро. Того и гляди, они улизнут из-под носа вместе с вашим здравым смыслом. В подтверждение Ли приводит весьма живой пример. «Тогда, в 60-е, 70-е, 80-е, – говорит он чуть отстраненно, – когда все так называемые лидеры „третьего мира“ пребывали в рабстве модных (и не слишком-то оригинальных) теорий о „социализме“, „коммунизме“, „республике советов“, „борьбе против транснациональных компаний“, я оседлал эту тенденцию и оказался в выигрыше. Чуть позже за мной пристроились и другие в этом регионе».

Идейный базис, распространенный тогда в странах «третьего мира», подразумевал один не допускающий критики (и на поверку иррационально-идеологизированный) постулат: разрешите, мол, транснациональным компаниям хоть немного похозяйничать в вашей стране – и вы неизбежно отдадите им ключи от вашей казны, не избежите разграбления природных ресурсов и позволите увести от вас самых талантливых из ваших детей. Правда, в Сингапуре государство располагало мощными людскими ресурсами, а главное, здесь во главе встал бдительный и хитрый ЛКЮ, который неотрывно присматривал за транснациональными спрутами, сводя к минимуму их хищнические наклонности.

Итак, Ли не скрывает своего прагматического подхода, однако нравится ему это или нет, но столь четко сформулированный утилитарно-прагматический подход тоже можно назвать своего рода «жизненной философией». «Выходит, вы внесли в сферу политической культуры новую религию утилитаризма!»

Ли, судя по всему, пропускает мой эксцентричный ход мимо ушей и продолжает в серьезном тоне: «В чем состоит мой руководящий принцип? Когда я сталкиваюсь с какой-нибудь трудностью или серьезной проблемой, когда мне нужно примирить между собой противоречивые факты, я сразу прикидываю, какие у меня останутся альтернативы, если не сработает тот алгоритм, который я выбрал в качестве основного. Разумеется, на первом месте у меня будет решение, которое обещает максимальную вероятность выигрыша, но если оно не сработает, у меня должен остаться какой-то запасной маршрут. Никогда нельзя попадать в тупик».

«Понятно. То есть всегда должен иметься в запасе „план В“ – на тот случай, если потребуется быстро соскочить с „плана А“?»

«Совершенно верно – если не сработает „план А“.

«И вы не позволите каким-либо лоббистам или другим заинтересованным группам оставаться на „траектории А“, если она не соответствует интересам государства?»

«Конечно, нет!»

Итак, работая с транснациональными компаниями, наш ЛКЮ выступает как антимарксист? Не правда ли, это уже начинает походить на своего рода идеологию, на что-то вроде «ежовой идеи»?

Вот как он мне ответил: «Я совсем не антимарксист. Я антикоммунист, то есть противник ленинских принципов организации партии специально для захвата власти и для того, чтобы, придя к власти, удерживать в железных клещах все общество».

Злые языки, напротив, любят утверждать, что, организуя Партию народного действия (РАР), Ли действовал почти так же, как Ленин. Впрочем, методы управления через посредство центрального правительства подразумевают гораздо более тонкие механизмы и подходы, не имеющие ничего общего с жестокостью большевиков. Такая структура не избавляет от обязанности отчитываться в своих действиях, даже если они приводят к блестящим экономическим и социальным результатам. Тем западным комментаторам, которые не видят особой разницы между ЛКЮ и Фиделем Кастро, следовало бы больше интересоваться биографией сингапурского основателя.

Ли продолжает: «Согласно Марксу, труд порождает прибавочный продукт, и капиталисты ухитряются как-то снимать эти сливки. Однако Маркс оказался не прав, предсказывая, что это приведет к морю несправедливости и в конце концов к всеобщему восстанию и крушению капиталистической системы. Всего этого не случилось благодаря возникновению профсоюзов, борющихся за лучшие условия труда, и благодаря правительствам, перераспределяющим доходы, направляя их на жилищное строительство, здравоохранение, образование и социальное страхование».

Ли считает, что все это играет безусловно положительную роль – особенно государственное вмешательство, сглаживающее острые углы капитализма. Именно благодаря всему этому мир движется вперед. Однако если ту же практику государственного вмешательства свести к идеологическим принципам, к какой-то абстрактной формуле (или к платформе какой-либо политической партии), она тут же станет опасной для общества.

В этом плане ЛКЮ выражает озабоченность тем направлением, в котором движутся Соединенные Штаты. Он добавляет: «В Европе из-за чрезмерного великодушия сетей социального страхования рабочие до некоторой степени утратили присущее им трудолюбие, и экономика двинулась в сторону застоя. В США, напротив, еще сохраняется дух конкуренции, а социальная защита реализована в меньших объемах. Однако если администрация Обамы вместе с конгрессом двинутся в сторону европейской модели социальной защиты, это приведет к снижению динамизма в американской экономике».

“Можете назвать меня хоть прагматиком, хоть кем-нибудь еще. Меня интересует только результат”

Как мы уже видели (а дальше увидим это еще более явственно), Ли не испытывает никакой неловкости, навязывая другим свои советы и расставляя перед ними «запрещающие знаки». Ему определенно нравится выступать в роли «главного мудреца Сингапура», хотя он, конечно же, не так глуп, чтобы «лезть в воду, не зная броду». В прежних интервью он от случая к случаю уклонялся от вопросов о власти, используя примерно такие шуточки: «Нет, что вы! По этому пункту я не хотел бы вступать в конфликт с конгрессом США».

В чем, безусловно, не откажешь этому сингапурскому мудрецу – так это в исключительном качестве его интеллектуального базиса. Этот базис абсолютно уравновешен. Ли не из тех фанатов, которые с религиозным пафосом верят в постулаты свободного рынка. Он никогда не опустится до такой глупости, чтобы считать, что люди всегда и повсюду выступают как рациональные субъекты, движимые собственной выгодой. Он понимает, что людское поведение не поддается моделированию с такой степенью точности, которая позволяет уверенные предсказания. Он знает, что решения, принимаемые людьми, отнюдь не всегда направлены на их личную или общественную пользу.

Теперь я задаю такой вопрос: «Как вы пришли к вашим фундаментальным взглядам, к вашей картине мира?»

«Можете начать с моего характера. Это, как я думаю, определяется моим характером. Как я стал тем, что я есть? Может, сыграла свою роль наследственность. Потом есть еще жизненный опыт. В жизни мы сталкиваемся с целой цепью непредвиденных, непредсказуемых ситуаций, когда рушится весь наш мир. По крайней мере, с моим миром такое случалось. Считалось, что в Юго-Восточной Азии Британская империя продержится еще тысячу лет, но она рухнула, когда в 1942 году там появилась японская армия. Мне и в голову не могло прийти, что они захватят Сингапур и выбьют оттуда англичан. Однако они смогли это сделать. Помню их жестокость, в том числе и по отношению ко мне лично. Слава Богу, мне не отрубили голову. Многим другим повезло меньше».

«Говорят, один раз вы едва спаслись».

Он в подтверждение кивнул головой.

«Я многое узнал о власти еще до того, как Мао Цзэдун написал, что власть исходит из винтовочного ствола. Японцы показывали это на каждом шагу, а вот Британия этого стеснялась. Они (англичане) подошли к завершающей фазе в строительстве своей империи, когда грубая сила была уже не нужна. Англичане не имели явного превосходства в технике, коммерции и знаниях. Используя труд заключенных индусов, в 1868 году они построили здесь, на холме, грандиозный Дом правительства, демонстрируя этим свою власть над нашим населением. Это здание господствовало над всем островом. Тогда я узнал, как устроены рычаги власти, как можно управлять людьми на британский манер и как использовали свою власть японцы.

Как только японцы на острове взяли верх, они захватили все большие здания. Они объявили себя главной силой, в их руках была власть над нашей жизнью и смертью. Либо ты подчиняешься, либо остаешься без еды, попадаешь под арест, тебя пытают. Этой власти подчинилось все общество за исключением единиц, которые ушли в джунгли и начали партизанскую войну. Если их ловили…»

«Пытали, да?»

Он снова закашлялся.

«Да, многих. Вы можете меня определить как „лиса“ в том смысле, что я уже понимал: одна ситуация должна привести к одному исходу, другая – к другому. На каждом шагу требовалась лисья осторожность».

«И вы знали множество уловок, позволявших выжить. Верно?»

Он кивает: «А есть ли вообще такой руководящий принцип, такая золотая нить, которую можно протянуть от одного удачного шага к другому? Вряд ли. Я не уверен».

Поддавшись то ли азарту, то ли глупости, Бог его знает, я продолжаю гнуть свое: «Давайте теперь расставим точки над „и“, ведь это именно та мысль, к которой пришел Исайя Берлин, рассуждая о Льве Толстом. Толстой говорил примерно то же, что и вы. Правда! Он, по сути, сказал, что ему неведом какой-то единый общий принцип, неведома всеобъемлющая философская концепция, есть только эмпирические данные, есть частности, а я отвечаю на них так, как необходимо… Вот, собственно, и все. Но тут Берлин клонит к тому, что Толстой, как и все гении, стремится, пусть даже подсознательно, нащупать некий объединяющий принцип, разглядеть хоть какой-то всеобщий порядок. Вы понимаете, о чем я говорю. Вам же не хотелось бы после каждого шага заново перестраивать всю вашу картину мира».

Берлин полагал, что Толстой втайне исповедовал «ежовый принцип», и ему (Берлину) было не важно, что думал о себе по этому поводу великий русский писатель. Примерно такую же позицию занял и я – по отношению к основателю современного Сингапура. С другой стороны, я знал, что Ли видит себя скорее в роли здравомыслящего эмпирика, воспитанного в британских традициях и не щеголяющего претензиями на излишнее теоретизирование. Понятно, что мою идею насчет Толстого и «ежового принципа» трудно будет навязать этому закаленному в спорах политикану. Но это еще не повод сразу же сдаваться. Мы, американцы, рождены оптимистами!

А как насчет Платона? Я спросил, не подойдет ли для его любимого Сингапура (сейчас я имел в виду страну, а не фильм) порядок в духе поздней республики, описанной Платоном, – порядок элитаристский, меритократический, приводящий к власти людей образованных и отрицающий принцип «один человек – один голос». Понятно, что авторитетом Платона вам не удастся обосновать принцип, согласно которому ютящиеся в трущобах бездомные должны иметь такое же право голоса, как и президент Гарварда.

Я спросил: «Если бы у вас в распоряжении была система, способная породить Платона с его идеей города-утопии, самой утопичной идеей на свете, не хотели бы вы, чтобы такой Платон управлял вашей страной?»