Текст книги "Колыма"

Впереди показался его дом. Он ввалился в вестибюль, задыхаясь и обливаясь потом. С него ручьями текла грязная вода. Промокший до нитки, он привалился к стене, пачкая ее, и стал всматриваться в предрассветные сумерки на улице, надеясь хотя бы мельком увидеть своих преследователей. Никого не заметив – они оказались слишком хитрыми! – он стал с трудом подниматься по лестнице. Поскользнувшись, он упал и продолжил подъем уже на четвереньках. Чем ближе Николай оказывался к своей квартире, тем спокойнее становился. Они не смогут добраться до него за стенами его неприкосновенного убежища. Словно приняв успокоительное, он начал мыслить связно. Он был пьян и отреагировал слишком остро, только и всего. Вполне естественно, что за долгие годы он нажил немало врагов, которые затаили на него злобу и завидуют его успеху. Но если все, на что они способны, – это прислать ему несколько фотографий, то он может не волноваться. Подавляющее большинство – общество – ценит и уважает его. Добравшись наконец до своего этажа, он глубоко вздохнул и полез в карман за ключами.

Перед входной дверью лежал пакет размерами примерно тридцать сантиметров в длину, двадцать в ширину и десять в высоту, завернутый в коричневую бумагу и аккуратно перетянутый бечевкой. На бандероли не было ни имени, ни штампа, а лишь изображение распятия, выполненное чернилами. Николай упал на колени и дрожащими руками развязал бечевку. Внутри оказалась коробка. На крышке ее было написано: «НЕ ДЛЯ ПЕЧАТИ».

Он поднял крышку. Внутри лежала не пачка фотографий, а стопка аккуратных машинописных страниц, довольно увесистая, не менее ста листов. Сверху находилось сопроводительное письмо. Он взял его в руки и пробежал глазами. Оно было адресовано не ему: это было официальное уведомление о том, что письмо следует прочитать в каждой школе, на каждой фабрике, в каждом рабочем и молодежном коллективе по всей стране. В недоумении он отложил письмо и взялся за доклад. Внимательно прочитав первую страницу, он потряс головой. Это не могло быть правдой. Это ложь, злобная клевета, ловкая подделка, цель которой – свести его с ума. Государство ни за что не стало бы публиковать и распространять подобный документ. Это было невозможно.

НЕВИНОВНЫ

ЖЕРТВЫ

ПЫТКА

Эти слова просто не могли напечатать черным по белому, да еще по прямому приказу государства, с последующим прочтением в каждой школе и на каждой фабрике. Попадись ему в руки авторы столь беспардонной и наглой мистификации, он казнил бы их, не задумываясь.

Николай в бешенстве скомкал только что прочитанную страницу и отшвырнул ее в сторону, а потом взялся за вторую и третью, разрывая их в клочья. Остановившись, он свернулся клубочком и лег на пол, упершись лбом в непрочитанный доклад и без конца повторяя:

– Этого не может быть.

Неужели это происходит на самом деле? Но вот он, доклад, лежит перед ним вместе с сопроводительным письмом с гербовой печатью, и в нем обнародованы сведения, представлявшие собой государственную тайну, с указанием источников, цитат и ссылок. Заговор молчания, который, по расчетам Николая, должен был длиться вечно, провалился. Это был не ловкий фокус и не обман.

Доклад был настоящим.

Николай встал, и бумаги разлетелись по полу. Он отпер дверь и вошел в квартиру, оставив бандероль на полу в общем коридоре. Теперь уже не было смысла запирать за собой дверь и задергивать занавески – его дом перестал быть надежным пристанищем. Таковых для него отныне не существовало вообще. И скоро об этом узнают все, начиная от школьников и заканчивая рабочими, все, кто прочтет доклад. И не только узнают; им разрешат открыто обсуждать его и даже будут поощрять в этом.

Распахнув дверь спальни, он уставился на жену, которая спала на боку, подложив руки под голову. Она была красавицей. Он обожал ее. Они жили безупречной, привилегированной жизнью. У них были две замечательные счастливые дочери. Его жена никогда не знала позора и бесчестья. Она никогда ничего не стыдилась. Она никогда не видела Николая в другом обличье, лишь любящим мужем и нежным отцом, готовым отдать жизнь за свою семью. Присев на краешек кровати, он провел пальцем по молочно-белой коже на ее руке. Он не сможет жить с осознанием того, что ей известна правда, не сможет жить, если она изменит свое мнение о нем и отстранится от него, начнет задавать вопросы или, хуже того, будет хранить молчание. Если она перестанет с ним разговаривать, он не сможет этого вынести. Все ее подруги и знакомые начнут задавать вопросы. Ее осудят. Что ей известно? Или, быть может, она всегда знала об этом? Лучше бы он не дожил до этого дня, чтобы не видеть ее позора. Лучше бы он умер. Прямо сейчас.

Вот только смерть его ничего не изменит. Все равно она узнает обо всем. Она проснется, обнаружит его тело, начнет плакать и горевать. А потом она прочтет доклад. И хотя она пойдет на его похороны, но будет ужасаться тому, что он совершил. Она по-новому взглянет на их прошлую жизнь, на те мгновения, когда он прикасался к ней и занимался с ней любовью. Она будет спрашивать себя, а не убил ли он кого-нибудь всего несколькими часами ранее? И не был ли их дом платой за кровь других людей, пролитую им? Быть может, в конце концов она решит, что он заслуживал смерти и поступил правильно, лишив себя жизни, и что так будет лучше не только для него, но и для их дочерей.

Он взял в руки подушку. Его жена, сильная женщина, обязательно будет сопротивляться, но, несмотря на то что он растерял прежнюю форму, Николай не сомневался, что сможет одолеть ее. Николай осторожно подвинулся, и жена пошевелилась в ответ, ощутив его присутствие рядом с собой и, без сомнения, обрадовавшись, что он вернулся домой. Она перевернулась на спину и улыбнулась. Николай не мог заставить себя взглянуть ей в лицо. Он должен действовать немедленно, пока решимость не покинула его. Быстро опустив подушку, не дожидаясь, пока она откроет глаза, он всем телом навалился сверху. Жена начала бороться, ухватилась сначала за подушку, а потом вцепилась ему в запястья, оцарапав их. Но все было напрасно, он не отпускал ее – и освободиться она не могла. Оставив попытки ослабить его хватку, она попробовала выскользнуть из-под подушки. Он уселся ей на живот, придавив ее своим весом и не давая пошевелиться. Она оказалась совершенно беспомощной, и сопротивление ее слабело с каждой секундой. Он не убирал подушку, и она сначала перестала царапаться и лишь держала его за запястья, а потом пальцы ее разжались, а руки бессильно упали вдоль тела.

Он оставался в этом положении, сидя на ней, еще несколько минут, не отнимая подушки от ее лица даже после того, как она перестала подавать признаки жизни. В конце концов он сполз с нее и откатился в сторону, оставив подушку на месте. Он не хотел видеть ее налитые кровью глаза. Хотел запомнить их полными любви к нему. Николай сунул руку под подушку, чтобы закрыть ей глаза. Кончики его пальцев коснулись ее лица и скользнули выше, пока не наткнулись на еще влажные и чуточку липкие зрачки. Он осторожно прикрыл ей веки и убрал подушку, глядя на нее сверху вниз. Она упокоилась с миром. Он прилег рядом, обняв ее за талию.

Утомленный и обессилевший, Николай едва не заснул. Встряхнувшись, он сказал себе, что еще не довел дело до конца. Он встал, поправил простыни, взял подушку и направился в спальню дочерей.

Тот же день

Зоя и Елена спали: Лев слышал их ровное и негромкое дыхание. Когда глаза его привыкли к темноте, он осторожно прикрыл за собой дверь. Он не мог потерпеть неудачу в роли отца. Пусть Отдел по расследованию убийств будет ликвидирован, пусть его лишат этой квартиры и привилегий, но он должен найти способ спасти и сохранить свою семью. Сейчас это стало для него самым важным. Он был уверен, что, несмотря на все трудности и разногласия, они еще могут быть счастливы. Лев отказывался представить себе будущее без них. Он знал, что девочки сблизились с Раисой намного больше, чем с ним. И виной тому был не сам факт удочерения, а его прошлое. Как же он был наивен, полагая, что со временем Елена и Зоя начнут относиться к нему по-другому и тот несчастный случай будет казаться менее значительным! Даже наедине с собой он использовал эвфемизм – несчастный случай – применительно к убийству ее родителей. Но гнев Зои ничуть не ослабел со временем, оставаясь столь же ощутимым, как и в тот день, когда их расстреляли. И теперь, вместо того чтобы прятать голову в песок, он должен поговорить с ней откровенно, по душам.

Зоя спала, лежа на боку, лицом к стене. Лев бережно взял ее за плечо и перевернул на спину. Он намеревался осторожно разбудить ее, но она резко села на кровати и отпрянула. Не отдавая себе отчета в том, что делает, он машинально положил ей на плечо и другую руку, не позволяя отодвинуться от него как можно дальше. Он поступил так из лучших побуждений, ради них обоих. Ему было нужно, чтобы она выслушала его. Стараясь говорить спокойным и размеренным тоном, он прошептал:

– Зоя, нам нужно поговорить, мне и тебе. Это не может ждать. Если я отложу разговор до утра, то потом найду какую-нибудь причину, чтобы перенести его на завтра. А я и так ждал уже целых три года.

Она ничего не ответила и замерла, не шевелясь и не сводя с него настороженного взгляда. А Лев, хотя и просидел на кухне целый час, репетируя речь, вдруг понял, что не знает, с чего начать.

– Ты была в моей спальне. Я нашел нож.

Пожалуй, он начал не с того. Он пришел, чтобы поговорить о собственных недостатках, а не критиковать ее. Лев попытался исправить положение.

– Во-первых, я хочу, чтобы ты поняла одно – я стал другим человеком. Я уже не тот офицер, что приехал в дом твоих родителей. Кроме того, не забывай, я пытался спасти их. У меня ничего не получилось, и я буду помнить об этом до конца дней своих. Я не могу вернуть их, но я могу дать тебе и твоей сестре возможность быть счастливыми. Вот так я понимаю смысл слова «семья». Возможность. Это – шанс не только для тебя с Еленой, но и для меня тоже.

Лев умолк, со страхом ожидая, что сейчас девочка поднимет его на смех. Но она не пошевелилась и не проронила ни слова. Губы ее оставались плотно сжатыми, а тело – напряженным, как натянутая струна.

– Ты не могла бы… попытаться?

Голос ее задрожал, когда она произнесла первое слово:

– Уходи.

– Зоя, не сердись, пожалуйста, и скажи мне, что ты об этом думаешь. Скажи правду. Скажи мне, чего ты от меня хочешь. Скажи, кем мне стать?

– Уходи.

– Нет, Зоя, пожалуйста, ты должна понять, насколько это важно для…

– Уходи.

– Зоя…

Голос ее стал выше и зазвенел. Она готова была сорваться на крик.

– Уходи!

Он отпрянул, ошеломленный. Зоя скулила и подвывала, как раненое животное. Что он опять сделал не так? Не веря своим глазам, он смотрел, как она отвергает его привязанность. А он-то надеялся, что все будет по-другому. Он всего лишь попытался выразить ей свою любовь, а она швырнула ее обратно ему в лицо. Зоя готова была разрушить все, причем не только для него, а для всех. Елена хотела стать частью их семьи. Он знал это. Она держала его за руку, улыбалась и смеялась. Она хотела быть счастливой. Раиса хотела быть счастливой. Они все хотели быть счастливыми. Все, за исключением Зои, которая упорно не желала признавать, что он изменился, по-детски цепляясь за свою ненависть, как за любимую куклу.

Лев вдруг уловил запах. Коснувшись простыней, он заметил, что они влажные. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы понять: девочка обмочилась. Он встал и отступил на шаг, бормоча:

– Все в порядке. Сейчас я все уберу. Не волнуйся. Это моя вина. Это я во всем виноват.

Зоя трясла головой, по-прежнему не говоря ни слова, прижав ладони к вискам и царапая ногтями лицо. У Льва перехватило дыхание; он никак не ожидал, что его любовь способна вызвать такие страдания.

– Зоя, сейчас я сменю простыни.

Она покачала головой, вцепившись обеими руками в перепачканные простыни, словно они служили ей единственной защитой от него. Проснулась Елена и заплакала.

Лев шагнул было к двери, но тут же вернулся обратно, будучи не в силах уйти и оставить ее в таком состоянии. Но как он мог решить проблему, если сам был ее причиной?

– Я всего лишь хочу любить тебя, Зоя.

Елена переводила взгляд с Зои на Льва и обратно. То, что сестра проснулась, подействовало на Зою; она взяла себя в руки и спокойно обратилась ко Льву:

– Я сама выстираю свои простыни. Сама, понятно? Мне не нужна твоя помощь.

Лев вышел из комнаты, оставив девочку, любовь которой надеялся завоевать, сидеть на мокрых простынях и заливаться слезами.

* * *

Войдя на кухню, Лев принялся мерить ее шагами. Он был уничтожен и раздавлен случившимся. Убирая бумаги с глаз долой, он забыл прихватить листок из строкоотливного станка Москвина:

«…Эйхе под пытками…»

Вот подходящий символ: напоминание о его прежней карьере, тень от которой легла на всю его жизнь и, похоже, останется с ним навсегда. Реакция Зои в спальне не шла у него из головы, и Лев вынужден был задуматься над тем, что еще минуту назад представлялось ему немыслимым. Его семья может распасться.

Неужели его желание удержать их вместе превратилось в навязчивую идею? Оно заставляло Зою бередить рану, которая не заживет никогда, заражая ее ненавистью и горечью. Разумеется, если она не захочет жить с ним, Елена последует ее примеру. Сестры были неразлучны. В этом случае у него не останется иного выбора, кроме как подыскать им новый дом и семью, которая не будет связана с государственной службой, – не исключено, что и за пределами Москвы, в каком-нибудь небольшом городке, где действия аппарата власти не были столь заметными. Ему с Раисой придется заниматься поисками надежных опекунов, встречаться с будущими родителями и спрашивать себя, сумеют ли те добиться большего, нежели они, и смогут ли они сделать девочек счастливыми, чего не удалось сделать самому Льву.

В дверях появилась Раиса.

– Что случилось?

Она вышла из их спальни. Жена еще не знала о том, что Зоя обмочилась, не знала о состоявшемся у них разговоре и имела в виду Николая, его телефонный звонок и полуночную встречу. Голос у Льва дрожал и срывался от сдерживаемых эмоций.

– Николай был пьян. Я сказал ему, что мы поговорим, когда он протрезвеет.

– И на это ушла целая ночь?

Ну, и чего он ждет? Надо усадить Раису напротив и все ей рассказать.

– Лев? Что случилось?

Он обещал ей, что больше не будет никаких тайн. Тем не менее он не мог признать, что после трехлетних попыток стать настоящим отцом в качестве результата он мог предъявить лишь ненависть Зои. Он не мог признаться, что разбудил девочку среди ночи и принялся лепетать что-то жалкое. Он боялся. Если дойдет до развала семьи, Раисе придется решать, на чью сторону она встанет. И с кем она останется, с девочками или с ним? Все те годы, что он прослужил в МГБ, она ненавидела и презирала и его, и все, что он собой олицетворял. И напротив, она беззаветно полюбила Елену с Зоей. А вот он вызывал в ней сложные чувства. И, принимая решение, она может вспомнить, кем он был раньше. В глубине души он был уверен, что его будущие отношения с Раисой во многом зависят от того, докажет ли он свою состоятельность в роли отца. И поэтому впервые за три года он солгал ей.

– Ничего не случилось. Я испытал шок, увидев Николая вновь. Вот и все.

Раиса кивнула и выглянула в коридор.

– Девочки уже встали?

– Они проснулись, когда я вернулся. Мне очень жаль, что я разбудил их. Я уже извинился перед ними.

Раиса взяла в руки листок бумаги, отпечатанный на строкоотливной машине.

– Лучше спрячь его, пока девочки не сели за стол.

Лев отнес листок в их комнату. Он присел на краешек кровати, глядя, как Раиса выходит из кухни, чтобы позвать сестер к завтраку. Нервничая и с трудом подавляя тошноту, он ждал, что вот сейчас она узнает правду. Ложь дала ему лишь временную отсрочку, и не более того. Она выслушает Зою и поверит ей, когда та объяснит, что на самом деле произошло.

Он поднял голову и с удивлением увидел, как Раиса выходит из спальни и возвращается на кухню, не сказав ему ни слова. Еще через несколько секунд появилась Зоя и отнесла свое постельное белье в ванную комнату, где и замочила его в ванне, пустив туда горячую воду. Значит, она ничего не сказала Раисе. Значит, она не хочет, чтобы Раиса узнала обо всем. Значит, мысль о том, что он сумел смутить ее и поставить в неловкое положение, оказалась сильнее ненависти к нему.

Лев встал, прошел на кухню и поинтересовался:

– Зоя стирает простыни?

Раиса кивнула в ответ. Лев продолжал:

– Ей совсем необязательно заниматься этим самой. Я могу отнести их в прачечную.

Раиса понизила голос:

– Думаю, с нею случилась небольшая неприятность. Просто не обращай на нее внимания, ладно?

– Ладно.

Первой на кухню пришла Елена. Сорочка у нее была застегнута криво, и она молча села на свое место. Лев улыбнулся девочке. Она же отреагировала на его улыбку так, словно увидела в ней нечто совершенно незнакомое и угрожающее. И не улыбнулась в ответ. Он услышал шаги Зои, которые замерли в коридоре. Она чего-то ждала, не заходя на кухню.

Наконец Зоя перешагнула порог и сразу же взглянула Льву прямо в лицо. Потом перевела взгляд на Раису, которая помешивала овсянку, и остановила его на сестре, которая уже ела кашу. Она поняла, что он тоже никому ничего не сказал. Нож остался их тайной. И испачканные простыни тоже. Они стали соучастниками, вынужденными сосуществовать в этой фальшивой семье. Зоя была не готова разрушить ее. Елену она любила сильнее, чем ненавидела его.

Настороженно, словно бездомная бродячая кошка, она направилась к своему месту. К каше она не притронулась. Льву тоже кусок не лез в горло, и он лишь бездумно крутил ложкой в тарелке, боясь поднять голову. Раиса явно была не в восторге от их поведения.

– Что, никто не хочет есть?

Лев ждал, что ответит Зоя. Та промолчала. Тогда он принялся за еду. Едва он взялся за ложку, как Зоя встала из-за стола и отнесла нетронутую тарелку в раковину.

– Мне нездоровится.

Раиса подошла к ней и приложила ладонь ко лбу, пробуя температуру.

– А в школу пойдешь?

– Да.

Девочки вышли из-за стола. Раиса придвинулась ко Льву:

– Что с тобой сегодня такое?

Лев был уверен, что стоит ему открыть рот, и он расплачется. Поэтому он промолчал, стиснув под столом руки.

Покачав головой, Раиса вышла, чтобы помочь девочкам. У двери воцарилась прощальная суматоха, затем отворилась дверь. Раиса вернулась на кухню, держа в руках коричневый пакет, перевязанный бечевкой. Положив его на стол, она вышла. Входная дверь с грохотом захлопнулась.

Еще несколько минут Лев просидел не двигаясь. Потом медленно потянулся за толстым пакетом и придвинул его к себе. Они жили в ведомственном доме, и обычно жильцы забирали письма на входе – это же оставили прямо у дверей. Бандероль имела сантиметров тридцать в длину, двадцать в ширину и десять в высоту. На ней не было ни имени, ни адреса, лишь распятие, нарисованное от руки. Разорвав коричневую оберточную бумагу, он увидел коробку, на крышке которой красовалась надпись: «НЕ ДЛЯ ПЕЧАТИ».

Тот же день

В вагоне метро было немноголюдно, но Елена все равно взяла Раису за руку и крепко сжала ее, словно боясь потеряться. Обе девочки вели себя на удивление тихо и немногословно. Поведение Льва сегодня утром явно сбило их с толку. Раиса никак не могла понять, что на него нашло. Обычно столь внимательный к девочкам, сегодня он, похоже, едва не допустил того, чтобы они вышли к завтраку, сели за стол и увидели, как он ломает голову над словом «пытка». Когда же она попросила его убрать листок бумаги с глаз долой, давая ему понять, что он должен взять себя в руки, Лев повиновался, вернувшись на кухню в том же самом же самом неприглядном виде, глядя на девочек и не говоря ни слова. Налитые кровью глаза и выражение загнанного, смертельно усталого зверя: вот уже много лет она не видела его таким, с тех самых пор, как он возвращался домой после ночных дежурств, измотанный до предела и не имеющий сил заснуть. Он садился в углу, в полной темноте, и молчал, мысленно вновь и вновь прокручивая события прошедшей ночи. Тогда он ни разу не заговаривал о своей работе, но она все равно знала, чем он занимается – арестовывает невинных людей, – и втайне презирала за это.

Но это осталось в прошлом. Лев изменился, в чем она была уверена. Он рисковал жизнью, стремясь порвать с профессией, требовавшей от него арестовывать людей по ночам и силой выбивать из них признания. Аппарат государственной безопасности существовал по-прежнему, переименованный в КГБ, незримо присутствуя в жизни каждого, но Лев больше не принимал участия в проводимых им операциях, отклонив предложение занять в нем высокий пост. Вместо этого он пошел на огромный риск, создав собственный следственный отдел. Каждый вечер он рассказывал ей о том, как прошел его день, отчасти потому, что нуждался в ее советах, а отчасти – чтобы показать ей, как сильно его Отдел отличается от КГБ, но главным образом для того, чтобы дать ей понять: между ними нет и не может быть никаких секретов. Но ее одобрения оказалось недостаточно. Глядя, как он обращается с приемными дочерьми, Раиса вдруг подумала, что он ведет себя, словно заколдованный персонаж из детской сказки, и что лишь слова «Я люблю тебя», сказанные обеими девочками, смогут разрушить темные чары прошлого.

Несмотря на крах своих надежд, он ни разу не приревновал Раису к той легкости, какая установилась в ее отношениях с Еленой и Зоей, даже когда Зоя нарочно мучила его, выказывая открытую привязанность к ней и отчужденную холодность – к нему. За прошедшие три года ему неоднократно приходилось сталкиваться с ее грубостью и неприятием, но он ни разу не вышел из себя, покорно снося неприкрытую враждебность с таким видом, словно это было то, чего он действительно заслуживал. Несмотря на такое к себе отношение, он открыто дал понять, что девочки стали его последней надеждой на искупление. Зоя знала об этом и реагировала соответственно. Чем усерднее он добивался ее привязанности, тем сильнее она его ненавидела. Раиса не могла указать ему на противоречие или просто посоветовать умерить свой пыл. Будучи некогда ярым приверженцем коммунизма, он превратился в фанатика своей семьи. Его представление об утопии уменьшилось в масштабах, но, хотя отныне оно включало всего четырех человек, по-прежнему оставалось недостижимым.

Поезд остановился на станции ЦПКиО. Услышав это название впервые из громкоговорителя в поезде, девочки весело захихикали. Оказалось, что Зоя умеет очаровательно улыбаться, что она до сих пор успешно скрывала от посторонних глаз. В этот миг перед глазами Раисы промелькнул образ веселой и жизнерадостной девочки, безвозвратно канувший в прошлое. В следующее мгновение улыбка исчезла. У Раисы защемило сердце. Она тоже страдала. Они со Львом не могли иметь собственных детей, так что удочерение стало ее единственной надеждой на материнство. Тем не менее прятать свои мысли ей удавалось намного лучше, несмотря на то что Лев прошел суровую школу службы в органах. Она приняла тактически правильное решение, стараясь, чтобы девочки не догадывались о том, как сильно она их любит. Она обращалась с ними без особых церемоний или пиетета, сразу заложив фундамент ровных взаимоотношений: школа, одежда, еда, прогулки, домашняя работа. И хотя они стремились достичь своей цели разными путями, она разделяла мечту Льва – мечту создать любящую и счастливую семью.

Раиса и девочки вышли из метро на углу Остоженки и Новокрымского проезда, откуда можно было пройти к их школам, и стали пробираться по узкой тропке, протоптанной в снегу. Раиса хотела, чтобы девочки учились в одной школе, где, в идеале, преподавала бы и она сама, чтобы они втроем могли быть вместе. Однако же было принято решение – школьными властями или на более высоком уровне, она не знала, – что Зоя будет ходить в учебное заведение № 1535. Поскольку туда принимали только учеников средней школы, Елену пришлось записать в другую, начальную. Раиса запротестовала, заявив, что, поскольку в большинстве школ ученики начальной и средней школ обучаются вместе, необходимости разлучать сестер нет. Ее протест был отклонен. Родные братья и сестры ходят в школу, чтобы подружиться с государством, а не укрыться в гавани семейных уз. На этот аргумент было нечего возразить, но Раисе повезло найти место учительницы в школе № 1535, и она отказалась от своих претензий, дабы сохранить хотя бы это преимущество. По крайней мере, она сможет приглядывать за Зоей. Хотя Елена была младше и перспектива пойти в новую школу в большом незнакомом городе пугала ее, Зоя вызывала у Раисы намного большее беспокойство. Она сильно отстала от своих одноклассников, и ее деревенская школа по уровню образования намного уступала московской. При этом ее ум и способности сомнений не вызывали. Но ее знания были разрозненными и бессистемными, а сама Зоя вела себя вызывающе и наотрез отказывалась прикладывать усилия к тому, чтобы догнать сверстниц и подружиться с ними, словно для нее было делом принципа пребывать в одиночестве.

Перед входом в начальную школу, располагавшуюся в дореволюционном аристократическом особняке, Раиса необычно долго поправляла школьную форму Елены, приводя ее в порядок, что было излишним. Наконец, прижав девочку к себе, она прошептала:

– Все будет в порядке, я обещаю.

Первые несколько месяцев Елена горько плакала, разлучаясь с Зоей. И хотя постепенно она привыкла проводить без нее по восемь часов ежедневно, в конце каждого учебного дня, без исключений, она нетерпеливо поджидала сестру у ворот школы. Ее восторг при виде Зои отнюдь не уменьшился с течением времени, и она приветствовала ее с такой радостью, словно они не виделись по меньшей мере год.

Зоя обняла сестру на прощание, и Елена поспешила в школу, приостановившись в дверях, чтобы помахать им рукой. Когда она скрылась внутри, Раиса и Зоя зашагали к своему учебному заведению. Раиса с трудом сдерживалась, чтобы не забросать Зою вопросами. Она не хотела волновать девочку перед занятиями. Даже самый простой вопрос мог вызвать обостренную реакцию, спровоцировав агрессивное поведение, которое погубило бы весь день. Если она интересовалась школьными успехами Зои, то это означало критику ее достижений и прогресса. Если она расспрашивала ее об одноклассниках, то тем самым упрекала за нежелание подружиться с ними. Единственным темой, открытой для обсуждения, оставались спортивные достижения Зои. Она была высокой и сильной девочкой. Стоит ли говорить, что она ненавидела командные виды спорта, будучи не в состоянии выполнять распоряжения. Совсем другое дело – индивидуальные. Она считалась прекрасной пловчихой и бегуньей, лучшей в школе в своей возрастной группе. Но она наотрез отказывалась соревноваться. Если ее все-таки ставили для участия в забеге, то она специально проигрывала его, хотя ей хватало гордости не приходить последней. Зоя предпочитала занимать четвертое место, но иногда, забывшись и увлекшись борьбой, становилась третьей или даже второй.

Построенное в 1929 году, здание школы № 1535 было прямоугольным и строгим. Его лишенный каких-либо украшений или изысков фасад олицетворял собой эгалитарный[8]8
  Эгалитарный – уравнительный, призывающий к равноправию.


[Закрыть] подход к образованию – пример новой архитектуры для новых учащихся. За двадцать метров от ворот Зоя остановилась, глядя прямо перед собой. Раиса присела рядом с ней на корточки.

– Что случилось?

Зоя опустила голову и едва слышно пробормотала:

– Мне грустно. Мне все время грустно.

Раиса прикусила губу, чтобы не расплакаться. Она накрыла рукой ладошку Зои.

– Скажи мне, что я могу сделать.

– Елене нельзя возвращаться в детский дом. Никогда.

– Об этом не может быть и речи.

– Я хочу, чтобы она осталась с тобой.

– Она останется. И ты тоже. Разумеется, вы останетесь обе. Я очень вас люблю.

До сих пор Раиса не осмеливалась выразить свои чувства вслух. Зоя недоверчиво взглянула на нее.

– Я была бы счастлива… если бы жила с тобой.

Раньше они никогда не заговаривали об этом. Раисе приходилось соблюдать крайнюю осторожность: если она скажет что-нибудь не то или ошибется с ответом, Зоя замкнется, а второго шанса поговорить с девочкой по душам может и не представиться.

– Скажи, что мне делать?

И Зоя ответила:

– Оставь Льва.

Ее прекрасные глаза, казалось, стали еще больше, пока она вглядывалась в лицо Раисы. В глазах Зои отразилась надежда, что больше она никогда не увидит Льва. Она просила Раису развестись с мужем. Откуда она могла знать о такой возможности? О ней редко заговаривали вслух. Поначалу государство довольно лояльно относилось к разводам, но при Сталине политика в этой сфере ужесточилась, и процедура оформления развода стала очень сложной и дорогостоящей, а ее участники несли на себе клеймо позора. В прошлом Раиса не раз подумывала о том, чтобы оставить Льва и жить одной. Неужели Зоя заметила тщательно скрываемые остатки былой горечи в их отношениях и это вселило в нее надежду? Осмелилась бы она предложить такой выход, если бы не верила, что существует возможность того, что Раиса ответит согласием?

– Зоя…

Раису охватило непреодолимое желание дать этой девочке все, чего она хочет. С другой стороны, она была еще очень молода – ее следовало направлять и поддерживать, и она не имела права выдвигать нелепые требования и ожидать, что они будут выполнены.

– Лев изменился. Давай поговорим с ним сегодня же вечером: ты, я и он.

– Я не хочу разговаривать с ним. Я не хочу его видеть. Я не хочу слышать его голос. Я хочу, чтобы ты оставила его.

– Но, Зоя… я люблю его.

Надежда на лице Зои угасла, сменившись холодностью. Не сказав более ни слова, она сорвалась с места и побежала к главным воротам. Раиса заторопилась следом.

Глядя, как Зоя исчезает за дверями школы, Раиса замедлила шаг: она не собиралась разговаривать с девочкой на глазах у других учеников, и, кроме того, было уже слишком поздно. Зоя будет хранить молчание и не станет ее слушать. Момент был упущен, и Раиса дала ей прямой ответ: «Я люблю его». Девочка встретила ее слова с мрачным стоицизмом, подобно осужденному, выслушивающему смертный приговор, в вынесении которого он и не сомневался. Раиса выругала себя за то, что поспешила с ответом. Она переступила порог школы, не отвечая на приветствия проходивших мимо учеников и преподавателей, думая о мечте Зои – жизни без Льва.

В учительскую она вошла в расстроенных чувствах и обнаружила, что на столе ее ждет бандероль. К нему прилагалось письмо, и она вскрыла конверт: ей предлагалось прочесть содержащийся в бандероли документ всем своим ученикам, во всех классах. Письмо было отправлено из Министерства образования. Разорвав коричневую бумагу, которой была обернута бандероль, она увидела надпись на крышке: «НЕ ДЛЯ ПЕЧАТИ».