Текст книги "Колыма"

Раиса подняла крышку и вынула из коробки стопку листов с аккуратно отпечатанным на машинке текстом. Как преподаватель истории, она регулярно получала подобные материалы вкупе с указанием ознакомить с ними своих учеников. Раиса прочла сопроводительное письмо и отправила его в мусорную корзину, попутно отметив, что та доверху забита аналогичными посланиями. Очевидно, подобные бандероли разослали всем учителям, и доклад будет прочитан в каждом классе. Раиса и без того уже опаздывала на занятия, поэтому, подхватив коробку, поспешно вышла из учительской.

Войдя в классную комнату, она заметила, что ученики вовсю переговариваются друг с другом, пользуясь ее отсутствием. В классе у нее было около тридцати ребят в возрасте от пятнадцати до шестнадцати лет, большинству из которых она преподавала вот уже три года. Положив пакет на стол, она пояснила, что сегодня зачитает им речь их руководителя Хрущева. После того как стихли аплодисменты, она стала читать доклад вслух:

– Доклад Первого секретаря ЦК КПСС Никиты Сергеевича Хрущева на ХХ съезде Коммунистической партии Советского Союза 25 февраля 1956 года. Закрытое заседание.

Это был первый съезд после смерти Сталина. Раиса напомнила своим ученикам, что коммунистическая революция грядет во всем мире и что на таких вот заседаниях присутствуют посланцы международных рабочих партий и руководители Советского государства. Внутренне приготовившись около часа зачитывать очередные банальности и хвалебные здравицы, она стала думать о Зое, от всей души надеясь, что сегодняшний день обойдется для девочки без скандалов.

Но очень быстро мысли ее вернулись к тому материалу, который она читала. Это был отнюдь не обычный доклад. Он открывался не перечнем впечатляющих достижений Советской власти. Уже на середине четвертого абзаца листок задрожал в ее руках. Она умолкла, не веря своим глазам. В классе воцарилась мертвая тишина. Дрожащим, срывающимся голосом она продолжила чтение:

– …речь идет о том, как постепенно складывался культ личности Сталина, который превратился на определенном этапе в источник целого ряда крупнейших и весьма тяжелых извращений партийных принципов, партийной демократии, революционной законности[9]9
  Здесь и далее – действительные выдержки из доклада Н. С. Хрущева на ХХ съезде КПСС «О культе личности и его последствиях» 25 февраля 1956 года.


[Закрыть].

Изумленная, она перевернула несколько следующих страниц, чтобы узнать, неужели и продолжение последует в том же духе, и прочла про себя: «…те отрицательные черты Сталина, которые при Ленине проступали только в зародышевом виде, развились в последние годы в тяжкие злоупотребления властью…»

Во время работы в школе она неуклонно прославляла государство, вкладывая в головы своих учеников мысль о том, что государство всегда поступает справедливо и честно. И если Сталин был повинен в создании собственного культа, то Раиса была его верным орудием. Она оправдывала преподавание подобных фальсификаций тем, что ее ученики должны овладеть языком лести и подхалимажа и словарным запасом славословия государству, чтобы не попасть под подозрение. Взаимоотношения ученика и учителя строились на взаимном доверии. И она считала, что выполняет это условие, пусть и не в ортодоксальном смысле, говоря чистую правду, а преподнося те правильные установки, которые они должны были усвоить. И вот теперь слова доклада выставляли ее обманщицей. Она подняла голову. Ее ученики были слишком растеряны, чтобы немедленно осознать все последствия и сделать выводы. Но вскоре это непременно произойдет. Они поймут, что она – не просвещенный пример для подражания, а раб того, кто в данный момент пребывает на вершине власти.

Дверь класса с грохотом распахнулась. На пороге появилась Юлия Пешкова, учительница. Лицо ее раскраснелось, а рот приоткрылся, но она не могла выговорить ни слова. Раиса встала из-за стола:

– В чем дело?

– Идем со мной. Скорее!

Юлия была учительницей Зои. Раиса положила доклад на стол, попросив своих учеников оставаться на местах, и вышла вслед за Юлией в коридор, а потом спустилась по лестнице, но так и не смогла добиться от коллеги внятного ответа.

– Что случилось?

– Это Зоя. И доклад. Я читала, а она… Ты должна увидеть все своими глазами.

Они подошли к аудитории, и Юлия шагнула в сторону, предоставляя Раисе возможность войти первой. Та открыла дверь. Зоя стояла на столе учительницы, который был придвинут к стене. Остальные ученики столпились в противоположном конце комнаты, словно боясь заразиться от Зои чем-нибудь нехорошим. У ее ног валялись страницы доклада и осколки стекла. Зоя стояла, выпрямившись во весь рост, горделивая и торжествующая. По рукам у нее текла кровь. Они сжимала обрывки плаката, сорванного со стены, на котором был изображен Сталин, а под его портретом красовалась надпись: «Отец всех детей».

Зоя залезла на стол, чтобы сорвать картину со стены. Она разбила раму и порезалась, прежде чем сумела разорвать плакат надвое, обезглавив изображение Сталина. Глаза ее светились торжеством. Она подняла обе половинки плаката, заляпанные ее кровью, словно выставляя на всеобщее обозрение тело поверженного врага:

– Он – не мой отец.

Тот же день

В общем коридоре перед дверью квартиры Николая валялись разрозненные страницы доклада. Увидев скомканные листы и мельком взглянув на текст, Лев вытащил пистолет. Тимур последовал его примеру. Бумага зашуршала под его ногами, когда Лев шагнул вперед и взялся за дверную ручку. Дверь была не заперта. Он толкнул ее носком ботинка, и они вдвоем вошли в пустое жилое помещение. Везде царил образцовый порядок. Двери в другие комнаты были закрыты, за исключением одной – двери в ванную.

Сама ванна была полна до краев, и над поверхностью красной от крови воды торчали лишь голова Николая да остров его толстого, поросшего волосами живота. Глаза и рот его были открыты: он как будто удивлялся тому, что ему явился не демон, а ангел смерти. Лев присел на корточки рядом со своим бывшим наставником, уроки которого он так старательно пытался забыть на протяжении трех последних лет. Но тут его окликнул Тимур:

– Лев…

Расслышав странные нотки в голосе заместителя, Лев встал и вслед за ним прошел в соседнюю спальню.

Казалось, две девочки мирно спят, укрытые по самую шею одеялами. Будь за окном ночь, их неподвижность выглядела бы вполне естественной. Но там стоял уже полдень, и в щель между неплотно задернутыми занавесками заглядывало солнце. Обе девочки лежали лицом к стене. Длинные блестящие волосы старшей дочери разметались по подушке. Лев откинул их в сторону и коснулся пальцами шеи. Она еще сохраняла последние остатки тепла под толстым стеганым одеялом, любовно подоткнутым с одной стороны. На ее теле не было заметно следов насилия. Младшая дочь, лет четырех, лежала в точно таком же положении. А вот она была уже холодной. Ее маленькое тельце потеряло тепло быстрее, чем тело старшей сестры. Лев закрыл глаза. Он мог спасти обеих.

За другой дверью, подобно своим дочерям, забылась вечным подобием сна и жена Николая Ариадна. Лев немного знал ее. Семь лет назад после очередного ареста Николай обычно тащил Льва к себе в гости. Как бы поздно они ни приходили, Ариадна всегда готовила им ужин, предлагая окунуться в атмосферу тепла и гостеприимства после тех зверств, что они творили вместе. Эти ужины были призваны продемонстрировать ценности домашнего очага и уюта, где не было места для их кровавой работы и где можно было поддерживать иллюзию обычной любящей семьи. Присев у ее туалетного столика, Лев рассматривал щетку для волос с ручкой из слоновой кости, духи и пудру – предметы роскоши, которые Ариадна воспринимала как плату за свою безусловную верность. Она так и не поняла того, что незнание было не сознательным ее выбором – оно было условием ее существования. В ином качестве Николай бы ее не принял.

«Никогда и ничего не рассказывай жене».

Будучи совсем еще молодым офицером, Лев после своего первого ареста истолковал эти слова старшего товарища, сказанные ему шепотом, как призыв соблюдать осторожность и секретность, как урок не доверять даже родным и близким. Но это было совсем не то, что имел в виду Николай.

Он больше не мог оставаться в квартире. Лев выпрямился и покачнулся. Оставив трупы за спиной, он поспешно вышел в общий коридор и привалился к стене, часто и глубоко дыша и глядя на разбросанные у дверей Николая листы с речью Хрущева, доставленные сюда с намерением убить его. Вернувшись вчера ночью домой, Николай прочел несколько страниц; бо́льшая же их часть так и осталась лежать в коробке. Один лист был изорван в клочья. Неужели Николай решил, что может уничтожить слова? Но даже если такая мысль и пришла ему в голову, то сопроводительное письмо положило конец его надеждам. Доклад следовало прочесть и распространить по всей стране. И само наличие официального письма должно было показать Николаю, что тайны его прошлого больше не принадлежат ему: они вырвались наружу.

Лев посмотрел на Тимура. До того как получить назначение в Отдел по расследованию убийств, он работал офицером милиции, арестовывая пьяниц, воров и насильников. Впрочем, от политических арестов милицию никто не освобождал. Но Тимуру повезло, и к нему подобных требований не предъявляли; во всяком случае, Льву он о них не рассказывал.

Тимур всегда владел собой, но сейчас он не считал нужным скрывать свой гнев.

– Николай поступил как трус.

Лев кивнул, потому что это была правда. Он слишком боялся неодобрения и порицания. Вся жизнь Николая заключалась в его семье. Он не мог жить без нее. Как теперь выяснилось, и умереть тоже.

Лев поднял страничку с речью, глядя на нее так, словно взял в руки нож или пистолет – самые эффективные орудия убийства. Сегодня утром, после того как речь подбросили и ему, он прочел ее. Шокированный столь явной, хотя и безмолвной атакой, Лев быстро сообразил: если речь прислали ему, то ее наверняка получил и Николай. Целью спланированного нападения стали люди, виновные в совершении преступлений, о которых шла речь в докладе.

На лестнице раздался топот ног. Прибыли агенты КГБ.

* * *

Офицеры Комитета государственной безопасности вошли в квартиру, глядя на Льва с нескрываемым презрением. Он перестал быть одним из них и повернулся к ним спиной. Отказавшись от предложенной ему должности, он возглавил Отдел по расследованию убийств, который они старались втихую прикрыть с момента его создания. Для них, ставящих верность превыше всего, он стал худшим из возможных зол – предателем.

Руководил операцией Фрол Панин, непосредственный начальник Льва из Управления уголовного розыска МВД. Панин был симпатичным, ухоженным и обаятельным мужчиной лет пятидесяти с небольшим. Хотя Лев никогда не видел голливудских фильмов, он считал Панина похожим из тех, кто в них снимается. Свободно владея несколькими языками, тот до возвращения в Москву работал послом и уцелел в годы чисток, потому что оставался за границей. Ходили слухи, что он не пьет, ежедневно делает зарядку и раз в неделю стрижется. В отличие от множества чиновников, которые гордились своим пролетарским происхождением и тщательно избегали любых буржуазных веяний в своем облике, Панин выглядел и одевался безукоризненно. Он никогда не повышал голоса и неизменно оставался вежливым, являя собой новый тип руководителей, которые с одобрением отнеслись к речи Хрущева. За его спиной над ним частенько посмеивались. Говорили, что такой изнеженный субчик ни за что не выжил бы в годы правления Сталина. Руки у него были мягкими, а ногти – отполированными и чистыми. Лев не сомневался, что, знай Панин об этом, он счел бы эти слова комплиментом.

Панин окинул быстрым взглядом место преступления, после чего обратился к офицерам КГБ:

– Из здания никого не выпускать. Проверьте наличие жильцов во всех квартирах и установите их личности по домовым книгам и регистрациям в паспортном столе, чтобы никого не пропустить. На работу никого не отпускать, а тех, кто уже ушел, доставить обратно для беседы. Допросите всех без исключения – быть может, кто-нибудь слышал или видел что-либо. В случае подозрения на ложь или умалчивание – доставляйте их в управление, помещайте в камеру и допрашивайте снова. Никакого насилия или угроз. Просто дайте понять, что и у нашего терпения есть предел. Если же кто-либо сообщит что-нибудь важное… – Панин помолчал, а потом добавил: – Тогда посмотрим, что делать дальше. Все будет зависеть от конкретных сведений. Кроме того, я хочу, чтобы вы подготовили версию случившегося для общественности. Согласуйте между собой необходимые детали, но об убийстве не упоминайте. Все понятно?

Затем, очевидно, решив, что нельзя перекладывать ответственность за правдоподобную ложь на подчиненных, он продолжал:

– Здесь никого не убили. Эту семью арестовали и увезли. Детей отправили в детский дом. Распустите слухи об их подрывной деятельности. Воспользуйтесь своими осведомителями в соседних районах. Никто не должен видеть, как из дома будут выносить тела. Перекройте улицу, если в том возникнет необходимость.

Пусть уж лучше соседи решат, что семью арестовали, и поэтому она исчезла навсегда, чем узнают, что офицер МГБ в отставке покончил с собой и убил всех своих домочадцев.

Панин повернулся ко Льву.

– Вы вчера встречались с Николаем?

– Он позвонил мне около полуночи, чем изрядно удивил меня. Мы не виделись с ним вот уже лет шесть. Он был расстроен, пьян и хотел встретиться со мной. Я согласился, хотя и очень устал. Было уже поздно. Он нес что-то невразумительное. Я посоветовал ему пойти домой и проспаться, а встретиться уже потом, когда он протрезвеет. Больше я его не видел. Когда он вернулся домой, то обнаружил под дверью речь Хрущева. Ее подбросили туда те же самые люди, которые, по моему убеждению, принесли ее сегодня утром и мне, начав кампанию против бывших офицеров МГБ.

– Вы читали речь?

– Да, именно поэтому я и поспешил сюда. Мне показался слишком уж невероятным совпадением тот факт, что ее подбросили мне как раз после того, как позвонил Николай.

Панин отвернулся, глядя на Николая, сидящего в кроваво-красной воде.

– Я был в Кремлевском дворце, когда Никита Хрущев читал свой доклад. Он длился несколько часов, но никто не пошевелился – его слушали, не веря своим ушам и затаив дыхание. Над докладом работал ограниченный круг людей, избранные члены президиума. О его существовании никто не знал. Двадцатый съезд начался с ничем не примечательных разговоров. Делегаты по-прежнему встречали аплодисментами имя Сталина. В последний день зарубежные делегации уже начали готовиться к отъезду. Нас пригласили на закрытую сессию. Хрущев, как мне показалось, получал удовольствие от того, что делал. Он посчитал совершенно необходимым признать ошибки прошлого.

– На всю страну?

– Он заявил, что слова доклада не должны выйти за пределы зала, дабы не повредить репутации нашей страны.

Помимо воли в голосе Льва прозвучал гнев:

– Тогда почему он разошелся миллионами экземпляров?

– Потому что Хрущев солгал. Он хотел, чтобы люди прочли его. Он пожелал, чтобы люди узнали о том, что он был первым, кто сказал: «Я виноват, простите меня». Он вошел в историю как первый человек, выступивший с критикой Сталина и оставшийся в живых. Примечание о том, что доклад не будет напечатан, стало уступкой тем, кто возражал против доклада. Разумеется, эта оговорка не имеет смысла в контексте повсеместного его распространения.

– Хрущев сам состоялся как руководитель при Сталине.

Панин улыбнулся.

– Мы ведь все виновны, правда? И он чувствует это. Он признает свою вину, пусть и с оговорками. В некотором смысле, его речь – нечто вроде отречения от прошлого. Сталин плохой, а я хороший. Я прав, а они ошибаются.

– Николай, я, все мы превратились в людей, которых он призывает ненавидеть. Он делает из нас чудовищ.

– Или же показывает всему миру, какие мы на самом деле чудовища. И я не исключаю себя из этого списка, Лев. Это касается всех, кто находился при власти, всех, благодаря кому система работала бесперебойно. Мы говорим сейчас не о списке из пяти имен[10]10
  В докладе Н. С. Хрущева на ХХ съезде КПСС соучастниками преступлений Сталина были названы пять человек: В. С. Абакумов, Л. П. Берия, Н. И. Ежов, Г. Г. Ягода и рядовой следователь Родос.


[Закрыть]. Мы говорим о миллионах людей, которые или совершали преступления, или молчаливо соглашались с ними. Вы никогда не думали о том, что число виновных может превысить количество тех, кто невиновен? Что невиновные могут оказаться в меньшинстве?

Лев взглянул на офицеров КГБ, осматривавших тела дочерей.

– Людей, которые прислали доклад Николаю, необходимо найти и задержать.

– У вас есть какие-нибудь ниточки?

Лев раскрыл свой блокнот и достал из него сложенный вчетверо листок бумаги, отпечатанный на строкоотливном станке в типографии Москвина.

«…Эйхе под пытками…»

Пока Панин рассматривал его, Лев вынул страницу из экземпляра доклада, подброшенного Николаю. Он ткнул пальцем в строку: «…Эйхе под пытками понуждали подписывать заранее составленные следователями протоколы допросов…»

Заметив, что три слова совпадают, Панин осведомился:

– Откуда взялся этот листок?

– Из строкоотливного станка, на котором работал человек по имени Сурен Москвин, вышедший в отставку сотрудник МГБ. Я уверен, что речь передали и ему. Его сын утверждает, что отцу было официально поручено отпечатать десять тысяч экземпляров, но я не нашел никаких подтверждений этому. Я не верю в то, что такое распоряжение вообще было отдано: это ложь. Ему сказали, что это – государственный заказ, а потом вручили доклад. Он работал всю ночь, набирая печатные формы. Дойдя до этих слов, он решил покончить жизнь самоубийством. Ему передали речь, заранее зная, какое действие она на него окажет, точно так же, как подбросили ее Николаю и мне. Вчера Николай рассказал мне о том, что ему присылают фотографии людей, которых он арестовал. Москвину также угрожали снимками людей, с которыми он контактировал.

Лев вынул из кармана подправленное издание работы Ленина и показал Панину сделанное при аресте фото, вклеенное в книгу вместо снимка самого Владимира Ильича.

– Я уверен, что нас троих – Сурена, Николая и меня – связывает один человек, очевидно, недавно освободившийся из заключения, родственник… – Лев помолчал, прежде чем закончить предложение, – жертвы.

В разговор вмешался Тимур:

– Скольких людей ты арестовал, когда служил в МГБ?

Лев задумался. Случалось, он арестовывал людей целыми семьями, по шесть человек за ночь.

– За три года… Несколько сотен.

Тимур не сумел скрыть удивления. Цифра производила впечатление. Панин заметил:

– И вы полагаете, что это преступник рассылает фотографии?

– Они не боятся нас. Больше не боятся. Это мы теперь боимся их.

Панин хлопнул в ладоши, призывая своих офицеров ко вниманию.

– Обыщите квартиру. Мы ищем стопку фотографий.

Лев добавил:

– Николай наверняка хорошенько спрятал их. Его семья не должна была найти их ни в коем случае. Он был агентом, так что умел прятать вещи и хорошо знал, в каких местах их будут искать в первую очередь.

Тщательный обыск каждой комнаты в роскошной квартире Николая, которую он с любовью обустраивал долгие годы, продолжался два часа. Для того чтобы заглянуть под кровати и вскрыть доски пола, тела убитых дочерей и жены перенесли в центр гостиной, завернув в постельное белье. Вспороли матрасы и разломали ящики шкафов, но обнаружить фотографии так и не смогли.

Злясь на собственное бессилие, Лев уставился на тело Николая в красной от крови воде. И вдруг в голову ему пришла неожиданная мысль. Он подошел к ванне и, не снимая рубашки, сунул руку в воду и нащупал пальцы Николая, сжимавшие толстый конверт. Очевидно, умирая, он так и не выпустил его из рук. Бумага размокла и порвалась, едва только Лев прикоснулся к ней. Содержимое конверта всплыло наверх. Ко Льву присоединились Тимур и Панин, глядя, как с окровавленного дна ванны поднимаются на поверхность лица мужчин и женщин. Вскоре вода в ванне покрылась колышущейся массой фотоснимков. Их здесь были сотни, они накладывались друг на друга. Лев переводил взгляд со старух на молодых людей, матерей и отцов, сыновей и дочерей. Все они были ему незнакомы. Но вдруг одно лицо привлекло его внимание, и он вытащил фотографию из воды. Тимур поинтересовался:

– Ты его знаешь?

Да, Лев знал его. Это был Лазарь.

Тот же день

На конверте была нарисовано распятие – выполненное чернилами тщательное воспроизведение православного креста. Рисунок был маленьким, не больше его ладони. Кто-то изрядно потрудился над ним: все пропорции были соблюдены, и распятие рисовала твердая рука. Или ему полагалось внушать страх, словно это был вурдалак или демон? Нет, скорее всего, рисунок содержал иронический подтекст, насмешку над его верой. Если так, то автор просчитался – и остался жалким философом-любителем.

Красиков сломал печать и вывалил содержимое на стол. Опять фотографии… Его так и подмывало бросить их в огонь, как предыдущие, но любопытство оказалось сильнее. Надев очки, он, напрягая зрение, принялся всматриваться в новые лица. На первый взгляд, они ничего не говорили ему. Он уже собрался отодвинуть их в сторону, когда одно фото привлекло его внимание. Он впился в него взглядом, пытаясь вспомнить, как же звали этого мужчину с горящими глазами.

Лазарь.

Это были священники, которых он предал.

Он сосчитал их. Тридцать человек – неужели он и впрямь выдал столь многих? Но отнюдь не всех их арестовали, когда он был Патриархом Московским и всея Руси, главой религиозной власти в стране. Доносы на этих людей он сделал еще до того, как был избран на эту должность: он писал их в течение многих лет. Ему исполнилось уже семьдесят пять. Тридцать доносов за целую жизнь – не так уж и много. Его тщательно рассчитанное повиновение государству спасло Церковь от неизмеримого вреда – да, это был нечестивый союз, но эти тридцать священников стали необходимыми жертвами. Плохо, конечно, что он не помнит их имен. Ему следовало бы молиться о них каждую ночь. Но он лишь выбросил их из памяти. Забыть оказалось легче, нежели молить о прощении.

Даже держа в руках фотографии, патриарх не испытывал сожаления. И это была не напускная бравада. Его не мучили ночные кошмары, не терзали угрызения совести. На душе у него было легко. Да, он прочел речь Хрущева, которую подбросили ему те же люди, что присылали фотографии. Он прочел критику убийственного сталинского режима – режима, который он поддерживал, приказывая священникам восхвалять Сталина в своих молитвах. Нет сомнения, диктатор создал свой культ, а он был верным его обожателем. Ну и что? Если речь лидера обещает будущее, полное бесплодных размышлений, так тому и быть – но это будущее уже не принадлежит ему. Нес ли он ответственность за преследование Церкви в первые годы коммунистической эпохи? Нет, конечно. Он всего лишь поступал сообразно обстоятельствам, в которых оказалась его горячо почитаемая Церковь и он сам. Его вынуждали поступать так против воли. Решение выдать кое-кого из своих коллег было неприятным, хотя и не слишком трудным. Они были людьми, отчего-то полагавшими, что могут говорить что угодно и вести себя, как им заблагорассудится, потому что их действиями, дескать, руководит сам Господь. Они были наивными и утомляли его своим стремлением превратиться в мучеников. В этом смысле он лишь дал им то, чего они хотели, – возможность умереть за веру.

Религия, как и все остальное, должна уметь идти на компромиссы. Поместный собор принял мудрое решение, избрав его патриархом. Им нужен был человек, который сможет стать ловким политиком, гибким и прозорливым, и именно поэтому его назначение было поддержано государством, и именно поэтому оно вообще разрешило провести эти выборы, предсказуемо закончившиеся его победой. Нашлись и те, кто утверждал, что его избрание стало нарушением канонических законов: церковным иерархам не подобает искать одобрения у светских властей. Но он считал, что такие рассуждения отдают замшелым догматизмом во времена, когда количество церквей сократилось с более чем двадцати тысяч до одной тысячи. Или им следовало исчезнуть вовсе, гордо держась за свои принципы, как капитан, цепляющийся за мачту своего тонущего корабля? Его назначение должно было повернуть вспять эту тенденцию и позволить им зализать раны и восполнить потери. И он преуспел в этом. По всей стране строились новые храмы. Священников учили, а не расстреливали. Он лишь выполнил то, что от него требовалось, и не больше. Его поступки никогда не были продиктованы злой волей. А Церковь выжила.

Красиков встал. Размышления утомили его. Собрав фотографии, он бросил их в огонь, глядя, как они скручиваются в трубочку, обугливаются и вспыхивают ярким пламенем. Он готов выслушать упреки и понести кару. Управлять такой сложной организацией, как Церковь, выстраивать ее отношения с государством и не нажить при этом врагов было невозможно. Будучи по природе человеком предусмотрительным, он предпринял кое-какие меры предосторожности. Старый и немощный, он оставался патриархом лишь формально и больше не принимал участия в каждодневной деятельности Церкви. Теперь бо́льшую часть времени он проводил в детском приюте, который сам же и открыл неподалеку от церкви Зачатия Святой Анны[11]11
  Разумеется, описанный автором приют в ту эпоху существовать не мог – все детские дома были государственными учреждениями, и представители Церкви туда даже не допускались. (Примеч. ред.)


[Закрыть]. Кое-кто утверждал, что создание приюта стало попыткой старика искупить свою вину. Ну и пусть думают, что хотят. Его это не волновало. Ему нравилось то, чем он занимался: более праведного дела и представить себе невозможно. Самая тяжелая работа доставалась более молодым сотрудникам, тогда как сам он осуществлял духовное руководство сотней с чем-то детишек, которых они разместили у себя, отвращая от жизненной стези с пристрастием к чифиру – наркотическому средству, получаемому из чайных листьев, – и направляя их на путь благочестия и набожности. Посвятив всю свою жизнь Богу, что не позволяло ему иметь собственных детей, он счел это своеобразной компенсацией.

Патриарх закрыл дверь в свой кабинет, запер ее и спустился по лестнице в главный зал приюта, где воспитанники принимали пищу и учились. В здании было четыре спальни: две для девочек и еще две для мальчиков. Имелась у них и молельня с распятием, иконами и свечами, в которой он преподавал вопросы веры. Ни один ребенок не мог оставаться в приюте, если не открывал свою душу Господу. Если они противились этому и упорствовали в своем невежестве, их изгоняли из приюта. Недостатка в беспризорниках не было. Согласно секретным данным государственных органов, к которым он имел доступ, по всей стране без крыши над головой и родительской опеки оставалось свыше восьмисот тысяч детей, стекавшихся главным образом в крупные города и живущих на вокзалах и грязных переулках. Одни сбежали из детских домов, другие – из трудовых лагерей и коммун. Многие приехали из сельской местности и сбивались в стаи в городах, словно дикие собаки, роясь на мусорных свалках и воруя. Красиков не страдал излишней сентиментальностью. Он понимал, что эти дети несли в себе потенциальную опасность и что доверять им нельзя. Вот почему он прибег к услугам бывших солдат Советской Армии, наняв их для поддержания порядка. Здание охранялось круглосуточно. Никто не мог ни войти, ни выйти без его разрешения. На входе всех обыскивали. Внутри здания патрулировали охранники, и еще двое стерегли главные ворота. Считалось, что эти люди следят за детьми. На самом же деле бывшие солдаты выполняли и еще одну, тайную роль: они являлись личными телохранителями Красикова.

Патриарх обвел зал взглядом, высматривая среди обращенных к нему благодарных лиц последнего новичка, мальчишку лет тринадцати-четырнадцати. Он отказался назвать свой возраст, да и вообще предпочитал отмалчиваться. Он сильно заикался, а еще у него было лицо взрослого мужчины, словно каждый прожитый им год состарил его втрое. Наступило время посвящения, и ему предстояло решить, искренен ли мальчик в своем стремлении служить Богу.

Красиков жестом приказал одному из охранников подвести к нему новичка. Мальчик шарахнулся в сторону, избегая прикосновения человеческой руки, словно напуганная дурным обращением собачонка. Его обнаружили неподалеку от приюта, в одном из парадных, где он, закутавшись в какие-то лохмотья, забился в угол, сжимая в кулаке глиняную фигурку мужчины, сидящего верхом на свинье. Статуэтка явно была домашней безделушкой, скорее всего, из какого-нибудь деревенского подворья. Когда-то она была выкрашена в яркие тона, но теперь краска поблекла и облупилась. Весьма примечательно, что статуэтка ничуть не пострадала за время скитаний и оставалась целехонькой, если не считать отколотого левого уха свиньи. Мальчишка, жилистый и сильный, не расставался с нею ни на миг. Скорее всего, она была для него чем-то вроде талисмана и напоминала о счастливых временах прошлого.

Красиков вежливо улыбнулся охраннику и отпустил его. Он приоткрыл дверь в молельню, приглашая мальчика войти туда. Но тот не торопился, так крепко сжимая в кулаке своего всадника на свинье, словно тот был отлит из чистого золота.

– Тебя никто не заставляет делать то, чего тебе не хочется. Однако же, если ты не готов впустить Бога в свою жизнь, то не можешь оставаться здесь.

Мальчик оглянулся на остальных детей. Те прервали свои занятия и с любопытством наблюдали, что будет дальше. Еще ни один из них не сказал «нет». Подросток робко перешагнул порог молельни. Когда он проходил мимо, Красиков сказал:

– Напомни мне, как тебя зовут.

Мальчик, запинаясь, ответил:

– Сер… гей.

Патриарх закрыл за ними дверь. В молельне все было готово. Тускло горели свечи, за окнами увядал полдень. Он опустился на колени перед распятием, подсказывая Сергею, что надо делать, и ожидая, что мальчик присоединится к нему: простая проверка того, как он относится к религии. Те, кому уже приходилось бывать в церкви, повторяли его движение; те же, у кого религиозный опыт отсутствовал, оставались у двери. Сергей не шелохнулся, замерев у входа.

– Многие дети проявили невежество, попав сюда. Это не преступление. Ты научишься всему. Надеюсь, в один прекрасный день Господь займет место той игрушки, которая, очевидно, так дорога тебе.

К удивлению патриарха, вместо ответа мальчик запер дверь. Прежде чем Красиков успел спросить, что все это значит, подросток шагнул вперед, на ходу вытаскивая кусок проволоки из отбитого уха свиньи. Одновременно он поднял глиняную фигурку над головой и с размаха разбил ее об пол. Красиков инстинктивно отвернулся, ожидая, что она поранит его, но та разлетелась на несколько больших неровных кусков у его ног. В немом изумлении он уставился на осколки фарфора. Там, помимо частей статуэтки, валялось еще что-то продолговатое и темное. Он наклонился и поднял непонятный предмет. Это оказался крошечный фонарик.

Недоумевая, он попытался встать с колен. Но, прежде чем он успел выпрямиться, его шею захлестнула удавка – тонкая стальная проволока, завязанная узлом на конце. Другой ее конец держал в руке мальчик, намотав на руку. Он потянул за него, и Красиков захрипел, когда остатки воздуха улетучились у него из легких. Лицо его побагровело, на висках вздулись жилы. Пальцы его бессильно скользили по проволоке, поддеть которую ему не удавалось. Мальчик потянул за нее снова и произнес холодным размеренным голосом, в котором не осталось и следа заикания: