Текст книги "Леопольдштадт"

Герман. Но тот, кто хочет войти туда, – войдет. Мы – знаменосцы ассимиляции. Твой сын будет носить кивер и гусарский мундир. Проснись, разве ты не видишь, что происходит?

Людвиг. Да нет, Герман, это ты не видишь. Никто так не радовался брошюре Герцля, как антисемитская печать. Государство для евреев? Отличная идея! Пусть убираются отсюда! Еврейская печать, естественно, оскорбилась. Как же, ее авторы – это еврейская интеллигенция в культурной столице Европы. Им хватает забот и без сионистов, которые кричат, что мы – другие, в то время как цель – стать такими же.

Но когда мы поехали знакомить Нелли с нашими родственниками, где бы мы ни были, всюду меня спрашивали о Герцле. Его брошюра разлетается, как вирус. Это евреи, чьи родители приехали со своими родителями, которые бежали от казаков; они как будто до сих пор сидят на чемоданах. В Галиции евреев ненавидят поляки, в Богемии – немцы, в Моравии – чехи. Еврей может быть великим композитором. Его может чествовать весь город. Но он не может быть евреем. И в конечном итоге, если это не коснется его самого, то это коснется его детей. Обычные евреи это понимают. Империя состоит из такого количества национальностей, что ты не смог всех перечислить. Но ты не учел евреев – единственный народ, у которого нет своей территории. Так что, когда кто-то приходит и говорит: «Мы потеряли свою землю, но мы ее можем обрести вновь, страну, где мы не будем приживалами, где мы можем быть теми, кем были когда-то… где мы будем воинами…»

Герман. У них может быть своя земля. В этом смысл ассимиляции.

Людвиг. От лица обычных евреев я выражаю восхищение твоим терпением. Тем временем Христианско-социальная партия набрала большинство исключительно благодаря своему антисемитизму. Наш всеми любимый бургомистр – глашатай антисемитизма. Мы выросли во время либерализации при либеральном правительстве, которое искренне верило в то, что представляет интересы миллионов, хотя почти никто из них не имел права голоса. Парламент был джентльменским клубом для дебатов. Но политика больше не для джентльменов – так к черту политику. Мы поклоняемся культуре! Но, Герман, ассимиляция не означает, что ты перестаешь быть евреем. Ассимиляция означает, что ты можешь оставаться евреем, не подвергаясь унижениям. Англиканцы ассимилированы, зороастрийцы – ассимилированы. Я могу быть друидом, и никто из моих профессоров и бровью не пошевельнет. Только евреи! Я неверующий. Я не соблюдаю еврейских обрядов, кроме как из уважения к семейным связям. Но для нееврея я – еврей. Нет на свете такого гоя, который хоть раз не подумал бы: «Вот уж эти евреи!» Ты можешь креститься или жениться на католичке…

Герман вздрагивает.

О, я не хотел, чтобы это так прозвучало, – конечно же, я не имел в виду тебя! То есть имел, но… прости! И это после одного виски. Надо еще выпить.

Герман наливает ему виски. Короткая пауза.

А ты правда вступил в жокейский клуб?

Герман. Вилли фон Байер меня выдвинул.

Людвиг. Ах вот как…

Герман. Первый христианин еврейского происхождения, вероятно.

Людвиг. Ах да. Прогресс.

Герман Что ты хочешь сказать?

Людвиг. О чем?

Герман. А о чем ты говорил?

Людвиг. Ой, забыл. А ты что хотел сказать?

Герман. Я? Я хотел сказать, что у нас двадцатый век на пороге, а века не чередуются, как времена года. Мы плакали у рек вавилонских, но это прошло, как и то, что было после, – изгнания, побоища, поджоги, кровавые наветы, прошло, как Средние века, – погромы, гетто, желтые повязки… Все это свернули, как старый ковер, и выбросили на помойку, потому что Европа сделала шаг вперед. Предрассудки отмирают медленнее, но разве бургомистр причинил физический вред хоть одному еврею?

В какой-то момент незаметно для всех просыпается бабушка. Ее реплика звучит неожиданно для Людвига и Германа и привлекает внимание Вильмы.

Бабушка. Герман, голубчик мой, мой первенец! Гои должны правый глаз отдать за то, от чего ты отказался!

Герман. От чего, мама?

Бабушка. Семья! Ненависть к евреям – это только про кровь и род. Раньше они ненавидели нас за то, что мы распяли Христа. Теперь они нас ненавидят за то, что мы евреи. Господи, пошли моим внукам пустыню!

Людвиг. Ну что ж!..

Поднимает бокал.

За родину для евреев. С Рождеством.

Сцена 2

Гретль сидит за маленьким письменным столом, читает записку, которую она только что распечатала. Она по-прежнему в пальто. Хильда впускает Ханну, которая пришла с улицы.

Гретль. Я только вошла и увидела твою записку. Мне так жаль, что тебе пришлось…

Ханна (одновременно с ней). Извини, я…

Гретль. Нет-нет, ты правильно сделала, что пришла. Я вся внимание – садись, Ханна. Хочешь чаю?

Ханна. Нет, ничего не хочу.

Гретль. Ну рассказывай, что случилось?

Ханна продолжает стоять. Нервничает.

Ханна. Я думала, все будет как полагается…

Гретль. Фриц?

Ханна (с досадой). Да-да, конечно, Фриц! Гретль, он был так… он был в таком прекрасном расположении духа, когда мы пили чай, так любезен, так хвалил мое платье, мою шляпу – он не мог быть более – ты понимаешь, что я имею в виду, правда?

Гретль. Он был очарователен.

Ханна. Да, очарователен. И искренен. Тебе тоже так показалось тогда. Нам ведь было так весело, правда? Я была уверена, что на следующий день он пришлет письмо, может быть, даже цветы.

Гретль. И…?

Ханна. Ничего! Он просто пропал, совсем пропал! И что мне теперь делать?

Гретль. Ох, Ханна. Мне очень жаль.

Ханна (со слезами в голосе). Я послала ему записку с благодарностью, и вот уже прошло больше недели, и в воскресенье я уезжаю домой.

Гретль. Мужчины!

Ханна. Я думаю, он просто не понял, что я на самом деле испытываю к нему, – у него такие прекрасные манеры, и он был такой забавный, когда читал с нами эти сцены, – с ним было так весело, понимаешь, он всегда такой – с кем угодно! Он просто не догадался, что я его люблю. Он решил, что я недотрога какая-то под стеклянным колпаком. В общем, я решила ему написать. Я уверена, что лучше все ему сказать прямо, и хочу, чтобы ты прочитала.

Ханна достает из сумки пачку исписанных листов и передает Гретль.

Гретль. Ах.

Ханна (взволнованно). Ты думаешь, слишком длинно?

Гретль. Он тебя недостоин.

Ханна. Да, слишком длинно.

Выхватывает из рук Гретль исписанные листы.

Я так и знала. Напишешь за меня? Может быть, он болен. Может быть, он пролежал все это время с температурой. Если бы я только могла разыскать Теодора!

Гретль. Кого?

Ханна (резко). Теодор! Его друг Теодор! Я каждый день ходила в кафе к Прессиму и сидела там в надежде, что Фриц или Теодор зайдут.

Гретль. Садись.

Гретль встает из-за письменного стола и уступает место Ханне. Кладет перед ней листок бумаги, перо и чернила.

(Диктует.) «Дорогой Фриц – восклицательный знак. Я уезжаю домой в воскресенье и думаю о самых приятных моментах своего пребывания в Вене, но ни один из них не может сравниться с нашим веселым чаепитием, так что еще раз спасибо, и если ваш полк отправят в Черновцы, я надеюсь, вы мне дадите знать. Ваш друг Ханна». Напиши свой адрес на обратной стороне. Конверт. Только его имя и «лично в руки». Я сделаю так, чтобы ему передали.

Ханна. Ох, Гретль. Лучше бы я тогда пошла одна и позволила ему снять с меня шляпу, пальто и все, что он еще захотел бы. Все было бы по-другому.

Гретль. Возможно. Но ты бы ему сейчас писала точно такое же письмо.

Сцена 3

Квартира Фрица. Фриц и Гретль только что закончили заниматься любовью. Фрицу под 30 лет. На ней его форменный китель.

Фриц. Я получил письмо от твоей жидовочки.

Гретль. Я за это отправлюсь в ад. Католический.

Фриц. Хочешь узнать, что она написала?

Гретль. «Спасибо, до свидания, дай знать, если будешь в Черновцах».

Фриц. Невероятно!

Гретль. Ты должен увидеться с ней до ее отъезда, Фриц. Переспи с ней.

Фриц. Не говори так.

Гретль. Может быть, если я тебя ей верну, это загладит мою вину за то, что я украла тебя у нее, – и меня не отправят в ад.

Фриц. Ты не веришь в ад.

Гретль. После того как согрешила, верю. Ты мой первый большой грех. Я больше не буду приходить сюда. По крайней мере, не буду жить в страхе, что меня увидят. Я не знаю, что со мной случилось.

Фриц. Я знаю, что случилось со мной. Не ты меня украла. Это я тебя украл.

Гретль. Да, украл. Я тебе не давала ни малейшего повода добиваться меня. Я вела себя безупречно. Ты вел себя непростительно. Если бы Ханна не была так невинна, она бы, конечно, заметила.

Фриц. Нечего было замечать! Я был корректен. Ты начала раздеваться. Да, раздеваться. Ты сняла перчатку с руки. Я не отреагировал. Я стал разливать чай, и наши руки коснулись друг друга на ручке чайника. Ты затянулась моей сигаретой. Я уже думал, что ты сейчас мне на колени сядешь. Та еще провожатая!

Гретль. Ничего себе! А кто усадил Ханну за рояль, чтобы пригласить провожатую на танец?

Фриц. Я вошел в роль. Кто предложил читать по ролям сцены из твоей непристойной книги? Та еще тетушка!

Гретль (уязвлена). Я ей не тетушка! Она мне… она невестка моей невестки. По-моему. Она младшая сестра мужа сестры Германа. Тетушка! Честное слово! Я слишком стара для тебя, это правда. Мы с Германом подходим друг другу, и я люблю его. Я пойду домой и покажу ему, что я его люблю!

Она начинает одеваться.

Фриц. Не одевайся. Покажи сначала мне.

Гретль. Нет. Я серьезно. Ты мой последний гой.

Фриц. Ты разве не любишь меня, Гретль?

Гретль. Я от тебя без ума, но любовь – это другое. Да это и к лучшему. К тому же мой портрет почти готов, и я не смогу больше исчезать из дома на полдня. Мы будем встречаться – на обедах, в салонах…

Фриц. На обедах? В салонах? Мы вращаемся в разных кругах. И в моем кругу твой муж никогда не станет своим, неважно, крещен он или нет.

Гретль. Тогда на концертах. В театре.

Фриц. Это там ты познакомилась с Германом?

Гретль. Нет, с ним я познакомилась на охоте принца Роттенберга.

Фриц. Правда? Герман настолько богат?

Гретль. Одевайся, Фриц, потому что тебе еще нужно найти мне кэб.

Фриц. Нужно быть Ротшильдом, чтобы туда попасть – если ты некрещеный.

Гретль. Я прошу тебя…

Фриц. Ты не можешь уйти – стемнеет еще только через час.

Он целует ее. Она вздыхает в нерешительности.

Еще есть время, чтобы попрощаться.

Гретль отталкивает его. Решается. Начинает срывать с себя одежду.

Сцена 4

Ночь. Герман сидит один, на нем белый фрак с белой бабочкой. На мольберте стоит портрет Гретль работы Густава Климта. Люстры погашены, но на портрет падает неяркий свет. Герман пристально смотрит на него. Это не такой выдающийся портрет, какие Климт напишет через несколько лет. Он ближе к портрету Серены Ледерер (1899) или Мари Хеннеберг (1901/1902). На Гретль зеленая шаль. Входит Эрнст. Он в пальто и без галстука. В руках у него докторский чемоданчик.

Эрнст. Герман… тебе плохо?

Герман. Нет. Извини, что потревожил тебя своей запиской. Что ты думаешь? Мы не можем решить, куда его повесить. Гретль предлагает в гардеробную.

Эрнст. Ну, это… неплохо. Жаль, что Гретль он не нравится. У нее все в порядке?

Герман. О да, вполне. Она ушла к себе, когда я вернулся. Я был на ужине – Вилли фон Байер устроил мальчишник по поводу своего дня рождения.

Эрнст. Где отмечали?

Герман. Дома. Барон и баронесса уехали за город – очень удачно. Нас было человек двадцать. Я не всех там знал. Я был знаком, наверное, с половиной гостей. Много вина. Ужин, карты, бильярд…

Эрнст (с недоумением, осторожно). Вот как?

Герман. Мы играли в покер. Я крупно выиграл, причем выиграл с помощью блефа, который сам же и вскрыл, вызвав аплодисменты присутствовавших…

Эрнст (перебивает его). Герман.

Герман. Да? Что?

Эрнст. Сейчас три часа ночи.

Герман. Я знаю. В общем, мой соперник плохо на это отреагировал.

Но все вроде бы улеглось, как мне показалось, и Вилли предложил отправиться в известный дом на Пратерштрассе, где, как он нас заверил, все девушки регулярно проходят медицинский осмотр и имеют справку. Предложение вызвало всеобщее одобрение. Я сослался на то, что мне нужно рано вставать. Тогда мой соперник по покеру отпустил невероятно пошлую шутку, которую не имеет смысла тебе повторять. Но – чтобы ты получил некоторое представление – она касалась осмотра джентльменов на предмет их соответствия требованиям наиболее разборчивых из таких домов.

Эрнст. Клоун.

Герман. Вилли, славный малый, улыбнулся мне и пожал плечами, но наш приятель не унимался. Между девушками-недотрогами из хороших семей, сказал он, и прелестными созданиями из рабочего класса, которые тебя легко могут наградить чем-нибудь, выбор невелик, даже если придерживаться того мнения (а он его придерживается), что еврейка – это не еврей. Одобрительный смех и веселье! Нет, сказал он, весь расчет на жен буржуа, хорошеньких молодых женщин, которые уже исполнили свое предназначение, родив одного или двух детей, и теперь томятся от скуки, не имея иных занятий, кроме как пить чай друг с другом, – но лучше всех, сказал он, жены богатых евреев, владельцев фабрик и им подобных, потому что, по мнению Фрица – его имя Фриц, он лейтенант в драгунском полку, – они мечтают о сексе с гоем из анатомических соображений. Мне было жалко Вилли – на его вечеринке вышел такой конфуз. Мне стало жалко даже Фрица – словно я беспомощно наблюдал, как лыжник летит с горы в расщелину. И я решил его вытащить. «Приятель, – сказал я, – нас даже не познакомили толком. Это Вилли виноват». – «О, – сказал он, – я-то знаю, кто вы». Мертвая тишина. И в дураках оказался я, а?

Эрнст. И что ты сделал?

Герман. Я, естественно, сказал ему: «Я этого так не оставлю» – и ушел.

Эрнст. Ты этого так не оставишь? О нет. Совершенно исключено. Просто потому, что этот идиот захотел оскорбить тебя из-за проигрыша в карты?

Герман. Он оскорбил мою жену.

Эрнст. Он даже не знаком с твоей женой. Это относилось к тебе, и ты должен был врезать ему и на том закончить.

Герман. Ты ничего не понимаешь. В вопросах чести у нас не принято рукоприкладство.

Эрнст. У кого у нас?

Герман. Не будь тупицей.

Эрнст. Ты – это не мы.

Герман. Я, по-твоему, не джентльмен?

Эрнст. А этот Фриц что, джентльмен?

Герман. Разумеется. Офицер и джентльмен. Характер здесь ни при чем. Если я не доведу эту комедию до конца, я буду считаться изгоем среди своих… в моем кругу… среди друзей, которыми я дорожу. Я не хочу это больше обсуждать. Я хочу с этим покончить. Эрнст, я имею честь просить тебя…

Эрнст (в панике). Почему меня?

Герман. Потому что ты врач. В таких делах врач может понадобиться. А кого еще я мог попросить? Я хочу, чтобы ты пошел и нашел этот дом на Пратерштрассе.

Эрнст. Каким образом я его найду?

Герман. Спросишь у полицейского. Компания Вилли будет там до утра. Попроси переговорить с фон Байером. Передай ему мое почтение и попроси Вилли оказать мне честь и, во-первых, потребовать извинений от своего гостя, а во-вторых, в случае отказа позаботься об организации поединка на пистолетах на рассвете по правилам, согласованным обеими сторонами.

Эрнст. Нет. Ты с ума сошел! Что я скажу Гретль?

Герман. Честно говоря, я думал, ты лучшего обо мне мнения. Я очень хороший стрелок.

Эрнст. Тогда тебя осудят за убийство, и к тому же я думал, что ты католик.

Герман. Католик, австрийский гражданин, патриот, филантроп, покровитель искусств, уважаемый член общества и спутник аристократов. Мой прадедушка был разносчиком тканей. Его сын был портным и держал швальную в Леопольдштадте. Мой отец привез из Америки первый паровой ткацкий станок. Они так хотели, чтобы я поднялся как можно выше! Это, конечно, абсурд, но отступить сейчас означало бы отречься от них.

Эрнст. Герман, не хочу тебя обидеть, но ты не думаешь, что отрекся от них, когда крестился?

Герман. Нет, они были евреи и знали толк в хорошем гешефте.

Пауза.

Можно я возьму эти слова обратно?

Эрнст. Нельзя.

Герман вздыхает, беспомощно жестикулирует.

Герман. Я могу сказать тебе, в какой момент я решил не быть евреем. Когда мне было лет девять или десять, дедушка Игнац, мамин отец, рассказал мне, как он однажды бросил монету в шапку уличному скрипачу. Тот перестал играть и крикнул: «Ты что себе позволяешь, жид?», а потом сорвал с дедушкиной головы картуз и бросил его на землю. «А ты что сделал?» – спросил я дедушку. «Поднял его, конечно», – сказал дедушка. И еще долго смеялся. Его кумиром был Бисмарк. Он говорил, что если бы мог выбирать, то предпочел бы родиться прусским аристократом.

Пауза.

Только вот что. Если дело закончится плохо, то я написал Гретль записку. Если нет, то ей и знать ничего не надо.

Последняя попытка.

Эрнст, мы оба христиане.

В качестве ответа Эрнст после паузы берет свой чемоданчик и выходит. Герман остается один.

Сцена 5

Квартира Фрица. Слышно, как к дому подъезжает кэб. Затем отъезжает. Звук открывающейся с улицы двери. Входит Фриц в офицерской форме. Он зажигает один или два светильника. Он не пьян. У него было время протрезветь, но ночь была тяжелая. Звук дверного звонка. Фриц удивлен. Он выходит, оставляя дверь приоткрытой. Входит Герман. Он элегантно одет. Останавливается посередине комнаты. Фриц входит за ним и закрывает дверь. Он ждет, чтобы Герман заговорил первым.

Фриц. Чертовски хорошую вечеринку закатил Вилли. (Пауза.) Я полагаю, я имею право спросить, чему обязан удовольствием?

Герман. Я не намерен мириться с грязными инсинуациями в адрес моей жены, тем более в присутствии моих друзей. Я буду считать себя удовлетворенным, если вы согласитесь признать свою вину и принести мне письменное извинение, оставив за мной право показать его хозяину вечеринки и любому из гостей, если таково будет мое желание.

Фриц. Я не припомню, чтобы я что-то говорил относительно вас или вашей жены, Мерц, и ничего такого, за что мне следовало бы извиняться.

Герман. В таком случае, насколько я понимаю, вы готовы разрешить это дело на поле чести.

Фриц (изумленно). На поле чести! Каких романов вы начитались?

Герман. Видит Бог, я этого так не оставлю. Вы согласны на мои условия? Первый выстрел с двадцати шагов. Второй выстрел с десяти шагов. Я буду считать себя удовлетворенным.

Фриц. Я боюсь, что не смогу дать вам сатисфакцию.

Герман. Что вы имеете в виду?

Фриц. Я не могу драться с вами на дуэли. Офицерам в моем полку не разрешается драться с евреями.

Герман. Я христианин.

Фриц. Все это очень неприятно.

Герман. Я христианин, черт бы вас побрал!

Фриц. Как бы вам это объяснить. Офицер моего полка не может драться с человеком, у которого мать еврейка.

Герман. И к черту ваш полк.

Фриц дает Герману пощечину.

Фриц. Довольно. Я прошу вас не упоминать мой полк.

Фриц берет с подставки для зонтов черную трость с набалдашником из слоновой кости. Герман смотрит и не может поверить; делает движение, чтобы защититься.

Реликвия студенческих лет, если вам неймется о ком-то высказаться. Скипетр германо-австрийской ассоциации студентов. У нас был манифест, в котором было записано, что поскольку еврей от рождения лишен чести, то ему нельзя нанести оскорбление. Соответственно, еврей не может требовать удовлетворения за испытанное унижение. Это если вкратце. Чванство и бахвальство – не в моем вкусе, но что делать. Здесь мы с вами бессильны. Я вдвойне не могу с вами драться!

Герман растерян и не может подобрать слова.

Герман. Тогда что же вы предлагаете? Каким образом я… (в порыве гнева) Я что, должен вас выпороть?

Фриц. Не принимайте все так близко к сердцу.

Фриц убирает трость на место. Дружелюбно смотрит на Германа.

А знаете, Мерц, мне нравятся такие евреи, как вы. Наш бургомистр, красавчик Карл, говорит: «Я решаю, кто здесь еврей». Хорошо, правда? Но я не бургомистр.

Пауза. Герман уходит в себя. Фриц вздыхает.

Знаете что? Поскольку Вилли – наш общий друг, я напишу вам письмо, в том смысле, что мне жаль, если, будучи его гостем, я вел себя недостаточно учтиво, и если мое поведение обидело кого-то – нет, если оно обидело вас, – то я надеюсь никогда не повторять этого в вашем присутствии. Как вам?

Фриц усаживается, чтобы писать, и весь занят этим. Герман чувствует, что ему нужно сесть. Садится.

Кстати, а где вы познакомились с Вилли?

Герман. Что?

Фриц. Откуда вы знаете Вилли?

Герман. Скачки.

Фриц. Ах, скачки. Барон держит конюшню скакунов. Но вы, конечно, знаете.

Фриц готов писать. Думает минуту. Затем начинает писать.

У вас есть лошади?

Герман сник, словно из него выпустили воздух. Он отвечает механически.

Герман. Нет, я думаю войти в долю с Вилли.

Фриц. Ах вот как!

Фриц сомневается.

Я думал, жокейский клуб… а, понимаю. Ваши деньги – его попоны.

Герман чувствует, что его уязвленное достоинство требует решительного ответа.

Герман. Вилли номинировал меня в члены жокейского клуба.

Фриц перестает писать и поворачивается к Герману.

Фриц (находит это забавным). Не говорите чепухи. Это он вам сказал? Да они его самого оттуда выкинут, если он попытается вас провести.

Фриц возвращается к своему письму. Герман сидит неподвижно. Фриц поспешно пишет. Герман замечает тонкую книжку на столике рядом с ним. Он с удивлением берет ее в руки. Открывает на первой станице, удивляется еще больше.

Герман. Откуда вы знаете мужа моей сестры?

Фриц. Мужа вашей сестры? Это кто?

Герман. Доктор Людвиг Якобовиц, математик в университете. Это новая пьеса Шницлера, напечатанная для своих и надписанная доктору Людвигу Якобовицу.

Фриц останавливается и снова поворачивается к Герману.

Фриц (пауза). Ах да. Я знаком с Ханной Якобовиц. Я пригласил ее потанцевать… где-то. А потом госпожа Якобовиц с вашей женой приходили ко мне на чай.

Герман. С моей женой?

Фриц. Да, госпожа Якобовиц привела с собой вашу жену.

Герман. Моя жена была здесь?

Фриц. А она разве не говорила?

Герман прокручивает что-то в голове.

Герман. Да, говорила. Между прочим. Она не называла вашего имени.

Фриц возвращается к письму.

Фриц. Госпожа Мерц принесла пьесу Шницлера. Это было забавно. Мы прочитали пару сцен по ролям. Госпожа Якобовиц и я, потом госпожа Мерц и я, потом я и госпожа Якобовиц, потом я и…

Герман сидит и обдумывает это. Фриц лихо расписывается.

Ну вот!

Герман встает.

Заберете книжку? Я должен был…

Герман. Нет.

Фриц. Я должен был давно вернуть.

Герман. Я предоставляю вам сделать это лично.

Фриц. Ну я могу переслать ее, конечно.

Пауза.

Насколько я знаю, мне не представится удовольствие увидеть госпожу Мерц лично.

Протягивает письмо.

Не хотите прочитать?

Герман. Нет. Это не то письмо, о котором я просил. И в любом случае теперь оно мне не нужно.

Герман собирается уходить, но медлит.

Я счел за обиду, что для того, чтобы оскорбить меня, вы оскорбили незнакомую женщину, о которой вы ничего не знали и которая была для вас лишь абстракцией. Но теперь я понимаю, что это вы Гретль предали своим словоблудием. Господи, помилуй меня за то, что я должен сидеть за одним столом с такими, как вы, и считать, что возвысился в этом мире.

Почти уходит, но снова задерживается.

Я не хочу, чтобы моя жена знала, что я был здесь.

Фриц. Это ваша жена – как хотите. Вы счастливчик, Мерц.

Герман уходит.

Голос бабушки Мерц, произносящей Кидуш на иврите, переносит нас в следующую сцену.