Текст книги "Казнь Шерлока Холмса"

Суд

– Уильям Шерлок Скотт Холмс! Вы обвиняетесь в том, что вместе с другими лицами, находящимися на свободе, шестого января тысяча восемьсот девяносто девятого года в Хэмпстеде, что в графстве Мидлсекс, совершили преднамеренное убийство Чарльза Огастеса Милвертона. Признаете ли вы себя виновным?

Холмс с самого начала знал, что его враги хотят покончить с ним во что бы то ни стало. Фальшивый судебный процесс растянулся на три вечера: эта увертюра к казни требовалась им исключительно для собственного удовлетворения. Когда ритуал был завершен, воспоминания о «слушаньях» стали мучить Холмса по ночам: они снились ему на протяжении всего времени, оставшегося до эшафота. Каждый раз в высокоорганизованном мозгу моего друга кошмар принимал одну и ту же форму.

«Сон», как Холмс позднее называл свои тогдашние видения, неизменно начинался с сильного сокращения сердечной мышцы, знаменовавшего собой некое предостережение или просто приступ страха. Этот толчок выводил Холмса из глубин бессознательного в туман наркотического забытья. В глаза ему били яркие лучи дуговой лампы. Затем двое мнимых судей оглашали его имя и зачитывали обвинение. За исключением кратких мгновений, когда самозванцы садились или покидали свои места, он видел их, как актер различает ряды зрителей за слепящими огнями рампы. В этом буйстве света Холмс пытался выразить протест, шевелил губами, но горло его не могло исторгнуть ни единого звука. Наяву же, неделю назад, он отвечал просто и ясно:

– То, что я убил Чарльза Огастеса Милвертона, – неоспоримый факт. Я желал избавить человечество от худшего из мерзавцев. Я действовал в одиночку и теперь поступил бы точно так же. Думаю, моя жизнь не слишком высокая цена за это.

– Рыцарство, с которым вы защищаете своего друга доктора Ватсона, похвально, – сардонически заметил судья. – Только все напрасно. Ваше заступничество не помешает ему однажды оказаться на скамье подсудимых. Свидетели показали, что вы вдвоем с ним бежали с места преступления. О присутствии молодой женщины в доме убитого следствию тоже известно.

– Вы заблуждаетесь. Чарльз Огастес Милвертон умер от моей руки. Ни в чьей помощи я не нуждался.

– Признаете ли вы себя виновным? Да или нет? Отвечайте! – рявкнул судья.

– Я не собираюсь держать ответ перед бандитами и самозванцами.

– Ваш отказ приравнивается к непризнанию вины, – проговорил некто невидимый в свете лампы. – В таком случае разбирательство по вашему делу начнется незамедлительно.

Холмс мог бы поклясться, что узнал голос председателя суда: он принадлежал тому, кто на наших глазах погиб от пуль, весьма решительно выпущенных молодой леди из серебряного револьвера три года назад в Аплдор-тауэрсе. Впоследствии в «Таймс» мы прочли отчет об осмотре тела Чарльза Огастеса Милвертона и заключение, согласно которому он «был убит неизвестным лицом либо несколькими неизвестными лицами».

За широким дубовым столом напротив Холмса восседали две смутные фигуры. Позади них стоял человек в форме тюремного надсмотрщика. Его называли «господин главный старшина». Он должен был охранять и при необходимости усмирять закованного в наручники арестанта.

Холмс сидел на прямом деревянном стуле, ослабленный снотворным, которое на протяжении многих часов гасило его сознание. Что бы он ни говорил, его слова были криком одинокого узника, находящегося где-то на краю земли. Пока продолжалась эта пародия на судебный процесс, детектив, не вслушиваясь в речи обвинителя, неразличимого в свете лампы, пытался подсчитать, как долго его держат в состоянии наркотического забытья. Сегодня, когда началось «разбирательство», Холмс впервые за долгое время пришел в себя. У него перед глазами плавал туман, но холодный рационалистический ум великого сыщика работал на полную мощь. Что происходило с ним в предыдущие дни? Он не помнил ничего, кроме вкуса, который появился у него во рту, прежде чем померк разум. Холмс полностью сконцентрировался на этом ощущении. В нем присутствовала сладость, маскировавшая что-то соленое и резкое. Это был первый ключ. Мой друг не сомневался: обыкновенный молочный сахар, повсеместно применяемый для того, чтобы пациент мог легче проглотить пилюлю, делал снотворное приторным. Ну а скрывался под этой сладостью бромисто-водородный скополамин – наркотик, находясь под действием которого человек забывает все, что слышит, видит или чувствует.

Занимаясь аналитической химией в своей лаборатории на Бейкер-стрит, Холмс раз или два пробовал скополамин с кончика пальца, и этот вкус так же надежно хранился в картотеке его непобедимого ума, как если бы был помещен в научный архив госпиталя Святой Марии или больницы Радклифа. Сыщик прекрасно понимал, насколько мощным оружием может стать наркотик в руках преступников. Те, кто принудил его принять скополамин, очевидно, были уверены, что из памяти жертвы выпадут последующие события, но они ошибались, полагая, будто вкус снадобья тоже забудется.

Теперь Холмс сидел перед своими врагами, заслонившимися от него щитом ослепительного света. В первую очередь ему необходимо было разгадать, кто эти люди, где он и как сюда попал. Во время «процесса» гениальный детектив пришел к выводу, что его хотят не просто убить. Жаждавших отомстить ему пригласили на этот спектакль в качестве зрителей. А «блюстители закона» стремились сломить дух подсудимого, чтобы публика увидела, как он станет униженно просить о пощаде и умолять сохранить ему жизнь, когда его потащат на виселицу. Никакой успех не смог бы воодушевить преступное сообщество больше, нежели весть о том, что Шерлоку Холмсу под конец отказало мужество.

Каждую ночь ему, лежащему на деревянной койке в камере смертников, предлагали сделать выбор: либо он до утра погрузится в забытье, выпив содержимое мензурки, либо его насильственно усыпят подкожной инъекцией. Он соглашался на первое, только чтобы определить, каким наркотиком его опаивают. Для этого ему было достаточно коснуться жидкости языком.

Тюремщики Холмса приняли все меры предосторожности. Они надели узнику на ногу узкий стальной браслет с пятифутовой цепью, впаянной в пластину, которая крепилась к стене четырьмя глубоко вбуравленными в камень болтами. Пленник мог дойти до расположенной за изголовьем кровати маленькой ниши с тазом и сточным отверстием, но цепь была слишком коротка, чтобы позволить ему дотянуться до надсмотрщика, ни днем ни ночью не сводившего с него глаз. При каждом движении оковы впивались в разодранную до кости плоть.

Зарешеченные двери, ведущие в коридор и тюремный дворик, всегда держали запертыми. За стеной сидели еще два надзирателя, готовые прийти на помощь своему товарищу при первом же подозрительном звуке и каждые десять-пятнадцать минут поглядывающие на арестанта через потайное оконце. В камере, под рукой у стража, был звонок, чтобы в случае чего вызвать подмогу.

Бороться с действием еженощной дозы скополамина казалось делом безнадежным, и Холмс это отлично знал. Однако, впервые приняв наркотик из рук тюремщиков, он понял и другое: сладковатый растительный вкус снадобья свидетельствовал о том, что к скополамину примешано второе вещество. Чтобы усилить влияние зелья, к нему добавили опиат. В стремлении всецело подчинить Шерлока Холмса своей власти его враги, сами того не ведая, дали ему в руки нить, ведущую к победе.

Убежден, что в те годы никто на свете, кроме меня, не знал о пагубной тяге к наркотикам, которой мой друг поддавался в дни, свободные от расследований. Теперь о его влечении известно каждому, кто читал мои записки, но, пока Холмс был жив, я не раскрывал этой тайны ни одной живой душе. В последнее время много говорят о пристрастии Шерлока к кокаину и подкожным уколам, чуть меньше – о том, что он употреблял опий. Именно этот порок гнал моего друга в притоны Уэппинга и Шедуэлла, о чем я уже писал. Возможно, сей факт неизвестен широкой публике, но каждый медик знает: опиаты вызывают у человека привыкание. Чем больше дозы и чем чаще принимается наркотик, тем слабее его эффект. Разумеется, нелепо предполагать, что организм моего друга мог противостоять отраве, которую вливали в него каждую ночь. Однако еще до окончания «суда» Холмс добился невероятного: усилием подсознательной воли к утру он выныривал из бездны беспамятства в состояние полудремы, уменьшая влияние микстуры до воздействия, оказываемого одним лишь скополамином. Позднее Холмс признавался мне, каким мучительным было это частичное пробуждение. Каждая попытка стряхнуть с себя наркотический дурман сопровождалась галлюцинациями – моему другу казалось, будто его приковали к какой-то дьявольской машине: с огромным трудом, терпя непереносимую боль, он вращал колеса и давил на поршни. Наконец, сопротивление механизма удавалось преодолеть, и, подчинив себе его движущую силу, сознание Холмса высвобождалось.

Но с резким ударом сердца сон начинался заново. В нем, как при многократной демонстрации фильма или непрерывных репетициях одной и той же пьесы, обвинители неизменно усаживались на свои места. Странная особенность этого видения заключалась в том, что оно позволяло гениальному детективу разглядеть детали, не замеченные им наяву. Видимо, на «суде» его бодрствующий мозг был частично затуманен после многодневного приема опия. И только сейчас, в скополаминовой дремоте, Холмс наконец-то узнал тени, которые прятались от него в сиянии дуговой лампы. Мой друг вспомнил, что накануне, когда «судьи» занимали свои места, перед ним мелькнуло гладковыбритое лунообразное лицо одного из мучителей. Из-за яркого света разглядеть черты во всех подробностях не удалось, но полусонное подсознание Холмса сообщило этой застывшей физиономии жестокую улыбку, а воображение добавило холодные серые глаза и очки в золотой оправе. Память восстановила голос, звучавший ровно и учтиво, но оттого не менее зло. Холмс будто бы слышал, как этот человек обращался к нему. Правда, мой друг не мог понять, были те слова плодом фантазии или же донеслись до его слуха сквозь пелену наркотического оцепенения во время вчерашней пытки.

– Вы считаете нас самозванцами, мистер Холмс. Однако никто другой не имеет большего права требовать от вас расплаты. Чарльз Огастес Милвертон, которого вы убили, был моим старшим братом. Я Генри Кайюс Милвертон, и вы при желании могли бы узнать о моем существовании. Прошу вас, не отрицайте вашего преступления. Серебряный револьвер двадцать второго калибра найден, и не к чему играть в детские забавы, сличая отпечатки пальцев на его рукояти с теми, которые вы столь любезно, хотя и ненамеренно, оставили на некоторых предметах.

Холмс цеплялся за ощущение реальности этого голоса. Возможно, он приписал его Генри Кайюсу Милвертону во сне? Нет, инстинкт сыщика подсказывал, что фразы действительно были произнесены, но утонули в скополаминовом мороке. Холмс мысленно попытался отвернуться от слепящего света и рассмотреть то, что находилось позади лампы. Тут человек, назвавшийся братом убитого, заговорил снова, представляя второго «судью»:

– Мой коллега капитан Джеймс Кэлхун, которого вы объявили главарем банды убийц из штата Джорджия, не сгинул в морской пучине вопреки вашему предположению. Вы так решили, когда после сильнейшего шторма посреди океана был найден ахтерштевень[4]4
  Кормовая часть судна (продолжение киля) в виде рамы.


[Закрыть] его судна. Вам не хватило проницательности, какой вы похваляетесь перед всем миром. Иначе вы догадались бы незамедлительно, что обломок с буквами «О. З.» был специально сброшен на воду. «Одинокая звезда», которую ожидали в Саванне, три недели спустя приплыла в Баию, переименованная в «Алькантару». Чтобы обмануть вас, мистер Холмс, потребовалась всего лишь пара мазков краски.

– Вы много мните о себе, Холмс, – протянул толстяк, оказавшийся Кэлхуном. – Но с тех пор как вы взялись за мое дело, за вами следили. Вы были под наблюдением, даже когда изучали судовые журналы и ллойдовские страховые досье в Лондоне.

Генри Милвертон усмехнулся колкому замечанию Кэлхуна и вновь продолжил свою речь:

– Среди нас нет полковника Джеймса Мориарти: его задержали дела, связанные с фамильными ценностями. Это довольно необычно, но он носит то же первое имя, что и его брат-профессор, одиннадцать лет назад сброшенный вами в пучину Рейхенбахского водопада. Немало времени прошло с тех пор, как вы полагаете? Но вам, мистер Холмс, наверняка известна старая итальянская пословица «Месть – это блюдо, которое подают холодным». Прежде чем ваша история придет к печальному завершению, полковник Мориарти призовет вас к ответу за смерть брата, и вы не сможете избежать расплаты. – Милвертон издал сочный смешок, радуясь собственному остроумию. – Или вспомним случай с греческим переводчиком. Вы поверили газетной вырезке, где сообщалось, будто Гарольд Латимер и Уилсон Кемп, которых вы разыскивали как убийц, зарезали друг друга в вагоне поезда недалеко от Будапешта. Однако не стоит, мистер Холмс, верить всему, что пишут в газетах. Этих и других джентльменов пригласят полюбоваться, как вы будете плясать с петлей на шее в последние полчаса вашей жизни.

– Тот самый Латимер, – мягко сказал мой друг, – негодяй, истязавший брата девушки, на которой обещал жениться, и в итоге убивший несчастного с целью отнять у него фамильное состояние.

– Это всего лишь ваши слова, мистер Холмс.

Во сне он не ответил на замечание «судьи». Мысли великого сыщика были далеко. Сосредоточившись на обстановке «зала заседания», он с усилием, вызывавшим почти физическую боль, пытался уловить смутно припоминаемые детали. Несмотря на свет, бивший прямо в глаза, Холмс заключил, что место действия представляет собой не обычную комнату, а сводчатое помещение, где сходятся четыре вымощенных камнем коридора и каждый из них венчает готическая арка. Ничто во тьме этих переходов не подсказывало ему, находится ли он в Англии или на континенте, в уединенной крепости или в большом городе. По крупицам Холмс восстанавливал в памяти убранство зала, и следующим утром, когда он проснулся, основной клубок был уже распутан. Ключом к разгадке послужило имя Генри Кайюса Милвертона, которое мой друг беззвучно повторял, боясь утратить его в следующем сновидении.

На протяжении нескольких дней в перерывах между «слушаниями дела» Холмса держали взаперти. Камера, последнее его прибежище перед казнью, напоминала тоннель с голыми белеными стенами и сводчатым кирпичным потолком, поддерживаемым металлическими балками. За изголовьем кровати располагалась маленькая открытая ниша с водопроводным краном, тазом и сточным отверстием. День и ночь за Холмсом следили приставленные Милвертоном надзиратели.

Меблировка была убогой: приподнятое над полом дюймов на девять узкое деревянное ложе с тонким матрасом, грубым тюремным одеялом и холщовой подушкой; поставленные рядом столик и стул с прямой спинкой – их убирали на ночь из боязни, что узник воспользуется ими для побега. В другом углу стояли стол со стулом для надзирателя. Свет проникал сюда через два маленьких окна с матовыми рифлеными стеклами и мелкими железными решетками. Пол был выложен блестящими красными плитами. Еду Холмсу приносили уже нарезанной и подавали на белой оловянной тарелке без приборов: тюремщики опасались давать ему нож – вдруг заключенный вздумает сбежать или свести счеты с жизнью до назначенной даты.

Благодаря наметанному глазу сыщик легко измерил камеру: длина ее составляла почти девятнадцать футов, ширина – восемь, своды потолка в самом низком месте опускались до семи футов над полом. Напротив окон и выхода во двор, на длинной стене, смежной с коридором, не было ничего, кроме пластины, к которой крепилась цепь с ножным браслетом, и двойного газового рожка для освещения в темное время суток. В торцевой стенке, на противоположной стороне от кровати, находилась дверь, ведущая в проход, сообщавшийся с коридором под прямым углом.

Легкая цепь с браслетом при вытягивании во всю длину позволяла Холмсу добраться до ниши за изголовьем. Если он шел по направлению к выходу, его путь заканчивался почти на середине комнаты. Рукой подать до двери во двор и стола, за которым постоянно сидел надзиратель. (Тюремщики несли вахту в камере попарно, как и те, кто дежурил в коридоре.) Дотянуться до стража Холмс не смог бы при всем старании, даже если бы это давало ему шанс на свободу. Тарелка с едой ставилась перед ним так, чтобы он едва мог ее достать, после чего охранник быстро отстранялся. Холмсу дали понять, что отсюда он сможет выходить только на заседания «суда», пока однажды утром его не выведут во двор к виселице. Надсмотрщики не сомневались: никто не вызволит пленника, а сам он без посторонней помощи и подавно не справится. Эту уверенность великий детектив считал их самой большой слабостью.

Несмотря на то что ночью Холмс погружался в наркотическое забытье, надзиратель не покидал камеры, а караульные сидели в коридоре, готовые в любую секунду явиться на зов. И все-таки сон давал моему другу надежду на спасение. Его ежесуточно заставляли выпивать стакан бромисто-водородного скополамина, что, вероятно, казалось тюремщикам излишней предосторожностью, поскольку узник мог отойти от кровати лишь на несколько шагов. Двери находились от него на достаточном расстоянии, а дотронься он кончиками пальцев до решетки ближайшего окна, его тут же бы увидели и услышали. При таких обстоятельствах надзиратели не придавали особого значения тому, глотал ли пленник зелье или нет. Однако они выполняли приказ неукоснительно, боясь ослушаться Милвертона. Холмс понимал, что наркотик ему дают лишь затем, чтобы в ночные часы он не доставлял охране излишнего беспокойства мольбами или проклятиями. И он старался вести себя тихо. Через пару суток бдительность стражей ослабла, и человек, который приносил скополаминовый коктейль, иногда отвлекался и поглядывал по сторонам. Улучив момент, Холмс, обычно сидевший нога на ногу, выплескивал часть жидкости на свои шерстяные носки. Тот, кто забирал стакан, наклонялся, чтобы проверить, исходит ли от заключенного специфический запах. Дыхание Холмса неизменно отдавало сладковатым душком, и тюремщики оставались довольны его послушанием. Без распоряжения Милвертона они не решались дать узнику дополнительную дозу, а тот, судя по всему, редко оказывался поблизости.

Несколько ночей Холмс провел, борясь с действием наркотика. В результате затворник мало-помалу научился приходить в состояние, которое он называл сумеречным. Однажды, находясь между сном и явью, мой друг расслышал мерное посапывание. Выяснилось, что тюремщик, уверенный в беспомощности узника, боґльшую часть ночи проспал, сидя на стуле. Это и послужило основой плана, впоследствии разработанного сыщиком. Через сутки или двое погруженный в транс Холмс уловил другие звуки. Обыкновенный человек не обратил бы на такую мелочь внимания, но великому детективу она помогла раскрыть тайну собственного похищения.

Сперва он не поверил своим ушам. А вдруг это галлюцинация, навеянная скополаминовыми парами? Казалось, гудела адская машина, к которой он был прикован, когда сражался с наркотическим дурманом. Однако мой друг знал: если звук не порождение фантазии, он обязательно раздастся снова. Так и произошло, опять послышались четыре удара, один за другим. Нет, понял Холмс, это не адская машина, а большие часы: пробило четыре. Он решил было дождаться пяти, чтобы определить, откуда доносится этот мелодичный звон. Но, к его удивлению, через несколько секунд удары повторились, только на тон выше, чем в прошлые два раза. Холмс, скрипач, композитор, автор трактата о песнопениях Орландо ди Лассо, обладал абсолютным музыкальным слухом. Едва уловив звук, он мог сразу же назвать соответствующую ноту. В ту ночь он четырежды услышал ми, затем си-бемоль октавой ниже и соль октавой выше. Добавлю, что никто лучше Холмса не знал улиц и зданий Лондона. Благодаря своим наблюдениям в области кампанологии детектив сообразил, что звучание этих нот через определенные промежутки может означать только одно: прозвонили сначала в церкви Гроба Господня, потом в соборе Святого Павла, следом подал голос дискант на колокольне Сент-Мартин-ле-Гранд.

Проснувшись утром, Холмс ликовал, как ребенок в Рождество. То, чего нельзя было расслышать из «зала суда» в глубине здания или из камеры в часы, когда улицы наводнялись людьми, достигло слуха ночью, в пору затишья между криками припозднившихся пьяниц, бредущих домой, и грохотом первых повозок, которые ехали на рынок. Теперь Холмс знал точно, как если бы произвел триангуляцию по карте, что находится в мрачных заброшенных стенах Ньюгейтской тюрьмы. Сводчатое помещение, где заседал «суд», было не чем иным, как местом пересечения четырех огромных коридоров, расположенных крестообразно, подобно главному и боковым нефам храма.

Моим читателям, должно быть, известно, что Ньюгейт, некогда битком набитый отребьем рода человеческого, считался одной из самых страшных тюрем Англии. Преступников держали здесь, пока шли судебные разбирательства. Осужденные на смертную казнь или телесное наказание томились в застенке до приведения приговора в исполнение. К эшафоту, сооруженному во дворе, вел коридор, куда выходили пятнадцать камер для смертников. Его венчала арка с начертанным на ней простым изречением: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Теперь Холмс нисколько не сомневался, что он заперт в такой камере. Никому в целом мире не пришло бы в голову искать его здесь, в старой закрытой тюрьме, каменном воплощении отчаяния.

Враги с дьявольской точностью выбрали время для мщения. Парламент и городские власти постановили снести тюрьму на Ньюгейт-стрит и построить на этом месте здание суда Олд-Бейли. В 1901-м здесь в последний раз повесили мужчину, годом раньше казнили женщину Аду Чард, убившую ребенка, которого она за плату приняла на воспитание. Остальных арестантов перевели в другие места заключения. Здание перешло из рук тюремных властей к подрядчикам муниципального совета лондонского Сити. В течение нескольких месяцев перед сносом оно пустовало, однако газ для освещения поступал и виселица оставалась в рабочем состоянии. Через пару недель подрядчики должны были передать строение субподрядчикам.

Генри Милвертон и его сообщники запланировали зрелищную расправу над Шерлоком Холмсом в назидание всем, кто имел дерзость встать на пути великой преступной империи. Но наивно было бы полагать, будто весь этот спектакль разыгрывался лишь для того, чтобы уничтожить одного человека, которого можно просто переехать экипажем или убить сброшенным на голову булыжником. Публичная смерть Холмса доставила бы его врагам огромное удовольствие, к тому же они явно собирались совместить его казнь с каким-то масштабным начинанием. Затея с судом и виселицей во дворе Ньюгейтской тюрьмы, вероятно, служила прикрытием некоего события, призванного потрясти мир. И возможно, только Холмс был в силах это предотвратить.

В чем бы ни заключался замысел преступников, его успешное воплощение, очевидно, зависело от того, сумеют ли они на протяжении нескольких месяцев или недель распоряжаться тюрьмой по собственному усмотрению. Пока Холмс не мог установить, какова их цель. Но он поклялся себе, что все выяснит.

На следующий день моему другу зачитали приговор. Как ни странно, на душе у него стало легче. Похоже, кошмар близился к концу. Холмс не испугался и даже не удивился, когда Генри Милвертон елейным тоном произнес ритуальную фразу: «Вас препроводят туда, откуда привели, а затем к месту законной казни. Там вы будете повешены за шею до наступления смерти». Любой другой человек, прикованный к стене камеры для висельников, находящийся под наблюдением тюремщиков, которые дежурят по обе стороны от двери, и не имеющий никого, кто помог бы ему избежать скорого восхождения на эшафот, наверняка утратил бы всякую надежду. Но Холмс верил в один неопровержимый факт: сила его разума, способность к наблюдению, мощь той аналитической машины, в каковую он превращался в подобные моменты, были сильнее, чем все враги, вместе взятые.

Крупный седеющий мужчина, к которому обращались по званию «старшина», увел подсудимого с последнего заседания, надев на него наручники. На сей раз Холмса не препроводили прямиком в камеру: заключенный под конвоем проследовал в противоположном направлении, к металлической двери со стальными пиками по верху. При помощи массивного ключа комендант отпер невероятных размеров замок с подвижными вырезами модели Джозефа Брамы. Бронзовый засов с грохотом отодвинулся, и узник с тюремщиком пересекли мощеный мрачный зал с высокими потолками. Затем они вошли в помещение, служившее, по видимости, конторой начальника тюрьмы. Стены были увешаны предписаниями – в них запрещалось приносить заключенным горячительные напитки и разъяснялись правила посещения подопечных для священников и адвокатов.

В хорошо освещенной приемной, где составлялись описания примет и телосложения узников, стоял открытый шкаф с оковами, в которых содержался Джек Шепард – знаменитый грабитель восемнадцатого столетия, четырежды бежавший из-под стражи. Они были сделаны из металлических прутьев толщиной в полтора дюйма и длиной в пятнадцать. Холмс заметил и ножные кандалы, соединенные перекладиной дюймового диаметра и скрепленные тяжелыми гвоздями. Стену конторы все еще украшали две картины, изображавшие штрафную колонию в Ботани-Бей. Однако внимание моего друга привлекли не они, а посмертные маски, в три ряда расположенные над низким шкафом, – они были сняты с мужчин и женщин, повешенных в Ньюгейте за последние сто лет.

Генри Милвертон, сопровождавший узника, остановился позади него и указал на самый примечательный из этих трофеев:

– Вот, мистер Холмс, Курвуазье. Он был публично казнен шестьдесят с лишком лет назад за убийство лорда Уильяма Рассела. Посмотрите, как опустились брови и исказилась нижняя часть лица. Верхняя губа чрезвычайно утолщена. Так будет и с вами, мистер Холмс, вследствие прилива крови, вызванного процессом повешения, точнее, удушения. Вы можете видеть, что некоторые, подобно Курвуазье, погибли с открытыми глазами, а иные – с закрытыми. Для одних смерть наступила мгновенно, от перелома шеи при падении. Другие болтались на короткой веревке и умерли от удушья. Вы будете из их числа, мистер Холмс.

Сыщик ничего не ответил. В этот момент он увидел большие весы в углу комнаты.

– Вы нас очень обяжете, – проговорил Милвертон, – если встанете вот сюда. Господину главному старшине необходимо знать, сколько вы весите, чтобы ваш конец был таким, как мы желаем. Многие люди, мистер Холмс, слишком долго ждали этого представления, и вам негоже разочаровывать их чересчур коротким прощальным концертом. Вы причинили нам столько бед, что теперь просто обязаны немного нас позабавить. Поэтому, боюсь, вам придется поплясать, мистер Шерлок Холмс.

Мой друг молча встал на металлическую платформу. Седовласый старшина принялся возиться с медными грузами: сначала добавил один, потом заменил его другим, поменьше. Наконец плечо весов, поколебавшись, замерло. Милвертон притворялся, будто занят какими-то бумагами, но, как только со взвешиванием было покончено, поднял глаза.

– До свидания, мистер Холмс, – сказал он. – До утра знаменательного дня мы с вами не увидимся. Как известно, существует обычай предоставлять в распоряжение осужденного три воскресенья перед казнью. Увы, мы не можем себе этого позволить. Однако у вас есть неделя или даже больше: мы ожидаем прибытия наших друзей. До тех пор можете утешаться, взывая к милосердию любых богов. Но настанет момент, когда после пробуждения вы не будете уверены, что оно для вас не последнее. И если вам позволят прожить еще сутки, вы почувствуете себя счастливейшим из смертных. Только подумайте, мистер Холмс! Когда ваше отчаяние станет невыносимым, вы благословите нас лишь за то, что мы подарили вам один скоротечный день! Нет, вы даже не представляете, как славно мы с вами поладим!

Холмс пронзил своего врага неподвижным острым взглядом. В течение секунды Милвертон не отводил глаз, но потом усмехнулся и снова уткнул нос в бумаги.

Обратно пленника повели другой дорогой: сначала по темному коридору, затем по крытому мосту. Моему другу удалось мельком увидеть четыре галереи камер под стеклянной крышей. Все они были пусты и безмолвны. В сопровождении конвойных Холмс проследовал в металлические ворота, затем по узкому проходу, вымощенному сланцем, мимо плаца, за которым, по всей вероятности, протянулась Ньюгейт-стрит. Гениальный детектив запечатлевал в каталоге своей памяти каждый дюйм этого короткого пути. Смею предположить, что он смог бы назвать точное число камней, по которым прошел, и сказать, сколько на них было сколов и трещин.

За мостом находилась стена с крючками, на которых висела форменная одежда. Рядом была ниша с раковиной, тремя бритвами и щетками, ручным зеркальцем, лежащим на каменной столешнице лицевой стороной вниз. Как я неоднократно наблюдал, в такие минуты мой друг воплощал собой непобедимый интеллект. Казалось, он был лишен сердца и нервов, не подвластен никаким чувствам. Эти сосредоточенность и непроницаемость были необходимы ему, чтобы не погибнуть.

Холмс прошел за своими тюремщиками под арку, и перед ним открылся двор, куда выходили окна его камеры с матовыми стеклами. Солнечный свет сюда не проникал. Высокие стены были гладкими, как мрамор, и упирались в то, что Уайльд, поэт-узник, назвал «лоскутком голубизны»[5]5
  Оскар Уайльд. Баллада Рэдингской тюрьмы. Перевод Нины Воронель.


[Закрыть]. «Оставь надежду…» Строители темницы удачно выбрали девиз для этого крыла. Даже если бы человеку удалось избавиться от цепи на ноге, сделаться невидимым для надзирателя, сидящего в камере, отпереть замки наружной двери и очутиться во дворе, в конце концов ему все равно пришлось бы сдаться палачам. Ровные плоскости тюремной ограды казались неприступными: не было ничего, за что беглец мог бы ухватиться. Только в северо-западном углу, посредине каменной кладки, Холмс заметил старый, давно не использовавшийся бак для воды. По верху каждой стены тянулась толстая деревянная балка с прикрепленной к ней колючей стальной проволокой. Без соприкосновения с острым металлом невозможно было перелезть это препятствие, разве что заключенный смог бы удерживать свой вес на одном пальце.

Холмс медленно прошел между конвоирами, как будто ходьба требовала от него невероятных усилий. Они не торопили своего пленника, видимо находя немалое удовольствие в том, чтобы продемонстрировать ему всю безвыходность его положения. Оставалось лишь предполагать, какую роль они играли в преступном мире, прежде чем надеть мундиры тюремных надзирателей, подчиненных Милвертона.