Текст книги "Вдали от обезумевшей толпы. В краю лесов"
Автор книги: Томас Гарди
Жанр: Зарубежная классика, Зарубежная литература
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 15 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
Глава XXVII
Посадка пчел в улей
Пчелы в этом году в Уэзербери роились поздно, в самом конце июня. На другой день после встречи с Троем на сенокосе Батшеба стояла у себя в саду и провожала глазами пчелиный рой, пытаясь угадать, куда он сядет. Мало того что пчелы нынче запаздывали с роением, они и вели себя как-то очень своенравно. Иной год пчелы рой за роем садятся где-нибудь совсем низко – на смородиновые кусты, на ветви шпалерных яблонь, – и так во всю пору роения; а другой год они все так же дружно летят прямо ввысь и садятся на верхний сук какой-нибудь самой высокой старой раскидистой яблони, как бы издеваясь над всеми, кто вздумал бы подступиться к ним без лестницы или подпорок.
Так было на этот раз. Прикрыв глаза рукой от солнца, Батшеба смотрела, как пчелы летят куда-то в синюю высь, поднимаясь все выше и выше, пока наконец вся масса не остановилась над одним из таких ветвистых деревьев. И тут произошло нечто подобное тому, что, как полагают, происходило многие тысячелетия тому назад при образовании Вселенной. Беспорядочная масса, которая сначала казалась темным разорванным облачком, теперь стала уплотняться, стягиваясь в туманный ком; прилепившись к ветке, ком на глазах становился все плотнее и плотнее и, наконец, четко выступил на свету густым черным пятном.
Все работники, и мужчины и женщины, были заняты уборкой сена, даже Лидди ушла на подмогу, и Батшеба решила попытаться, не сумеет ли она сама посадить рой в улей. Она положила в улей листья и травы, обрызганные медом, принесла лестницу, метелку, клюку, надела для защиты от пчел кожаные перчатки, соломенную шляпу с длинной вуалью, когда-то зеленой, но теперь выцветшей и ставшей табачного цвета, и стала подниматься по лестнице. Не успела она подняться на восемь-девять ступенек, как вдруг услышала где-то совсем неподалеку, в нескольких шагах от забора, знакомый голос, который начал обретать какую-то странную способность волновать ее.
– Мисс Эвердин, разрешите помочь вам. Как же можно браться одной за такое дело?
Трой уже открывал садовую калитку.
Батшеба швырнула вниз метелку, клюку и пустой улей, наспех закрутила подол юбки потуже вокруг ног и, не разбирая ступенек, сама не зная как, чуть ли не скатилась с лестницы. Трой уже был тут, когда она ступила на землю; он нагнулся поднять улей.
– Мне повезло, что я оказался здесь как раз в этот момент! – воскликнул сержант.
Батшеба не сразу совладала со своим голосом.
– Вот как! Вы хотите снять их за меня? – спросила она довольно нерешительно для такой бойкой особы; впрочем, для какой-нибудь застенчивой девушки такой вопрос сам по себе звучал довольно-таки смело.
– Хочу! Конечно хочу! – отозвался Трой. – Какая вы сегодня цветущая!
Он бросил наземь свой стек и стал ногой на ступеньку лестницы, собираясь лезть наверх.
– Но вам надо надеть перчатки и вуаль, а не то они вас искусают!
– Ах да! Я должен надеть перчатки и вуаль. Может быть, вы будете так добры и покажете мне, как они надеваются?
– А еще нужно надеть шляпу с полями, потому что в вашей шапке без полей вуаль будет слишком близко к лицу, и они смогут ужалить вас.
– Да, конечно, и шляпу с полями.
Итак, по прихоти капризницы-судьбы Батшеба сняла с себя шляпу с вуалью и надела все это на голову Трою, а он швырнул свою шапку в куст крыжовника. Затем она завязала на нем концы вуали поверх воротника и натянула ему на руки перчатки.
В этом наряде сержант Трой представлял собой такое достопримечательное зрелище, что Батшеба, несмотря на все свое смущение, не выдержала и расхохоталась.
Так рухнул еще один колышек из того частокола холодной учтивости, который держал его на расстоянии.
Батшеба смотрела снизу, как он сметал и стряхивал пчел с дерева, подставляя им другой рукой улей, чтобы они туда сыпались. Пока внимание его было поглощено этим занятием, она, воспользовавшись тем, что на нее не смотрят, успела прихорошиться. Он спустился, держа в вытянутой руке улей, за которым тянулась целая туча пчел.
– Клянусь жизнью! – промолвил Трой через закрывавшую его вуаль. – Держать этот улей на весу – всю руку разломило, хуже, чем после целой недели упражнений на эспадронах.
Когда вся процедура с посадкой роя была закончена, он подошел к Батшебе:
– Не будете ли вы так добры развязать меня и выпустить из этих пут. Я совсем задохся в этой шелковой клетке.
Пытаясь скрыть свое смущение во время столь непривычной операции развязывания тесемок у него на шее, она сказала:
– А я никогда не видела того, о чем вы говорите.
– Чего не видели?
– Упражнений на эспадронах.
– А-а! А вам хотелось бы посмотреть?
Батшеба была в нерешительности. Она много раз слышала от жителей Уэзербери, которые бывали в Кэстербридже и останавливались на жительство где-то возле казарм, какое необыкновенное, захватывающее зрелище эти упражнения. Мужчины и подростки, которые бегали глазеть на казарменный плац через щели ограды или сверху, взобравшись на стену, вернувшись домой, рассказывали, что ничего более ослепительного нельзя даже себе и представить; мундиры, галуны, сабли – все так и сверкает, точно мириады звезд, там, тут, со всех сторон, и при этом все движенья отличаются изумительной точностью.
Батшебе ужасно хотелось посмотреть, но она ответила сдержанно:
– Да, я бы с удовольствием посмотрела.
– Ну так вы посмотрите; я вам их покажу сам, все, с начала до конца.
– Не может быть! Как же вы это сделаете?
– Сейчас подумаем.
– Не с тростью же, это совсем неинтересно. Важно, чтобы была настоящая сабля.
– Да, я понимаю, но сабли-то у меня здесь нет, но, думаю, к вечеру я смогу достать. И вот что мы с вами сделаем, хорошо? – И, нагнувшись к ней, Трой сказал что-то совсем тихо, шепотом.
– О нет, нет, что вы! – вспыхнув, вскричала Батшеба. – Я очень вам благодарна, но этого я никак не могу.
– Отлично можете. Никто и знать не будет.
Она покачала головой, отнекиваясь, но уже не так решительно.
– Ну если бы я на это пошла, я, конечно, взяла бы с собой Лидди. Может быть, так и сделать?
Трой смотрел мимо нее, куда-то вдаль.
– Не знаю, зачем вам нужно ее с собой брать, – холодно сказал он.
В глазах Батшебы можно было прочесть, что она тоже так думает, и не потому, что он так сухо ответил, а просто – само собой ясно, что Лидди тут будет лишней. Она почувствовала это еще до его слов, едва только заговорила о Лидди.
– Ну хорошо, я не возьму с собой Лидди – и я приду. Но только совсем ненадолго, – добавила она, – очень-очень ненадолго.
– Это займет всего каких-нибудь пять минут, – сказал Трой.
Глава XXVIII
Ложбина среди папоротников
За холмом, возвышавшимся против дома Батшебы, по ту сторону склона, так примерно на милю тянулась пустошь, вся заросшая в это время года высоким, густым папоротником с сочными, просвечивающими, недавно распустившимися листьями, сверкающими всеми оттенками свежей, нетронутой зелени.
В восемь часов, в этот летний вечер, когда ощетинившийся золотой шар на западе еще доставал своими длинными огненными стрелами концы папоротников, в их густой чаще послышался мягкий шорох и вслед за тем появилась Батшеба; раскинувшиеся веерами резные листья ластились к ней, обнимали ее за плечи, приникали со всех сторон. Она остановилась, повернула назад, дошла до склона холма и стала спускаться к дому, но на полдороге обернулась и, кинув последний взгляд туда, где она только что была, по-видимому, решила, что лучше все-таки уйти.
И тут она увидела вдалеке неестественно красное пятно, двигающееся вверх по склону. Оно быстро скрылось по ту сторону холма.
Она выждала минуту, другую, представила себе, как огорчится Трой, когда поймет, что она нарушила уговор, и бросилась бегом обратно вверх по склону и снова в чащу, откуда только что ушла. Внезапно ее охватила дрожь, и она ужаснулась на самое себя, – как она могла поддаться этакой безумной затее. От учащенного дыхания грудь ее поднималась и опускалась, а глаза горели лихорадочным огнем. Но ее словно что-то заставляло идти.
Она подошла к краю оврага, заросшего со всех сторон папоротником. Трой стоял внизу и смотрел на нее.
– Я услышал, как зашелестел папоротник, когда вы пробирались через него, прежде чем увидел вас, – сказал он и, шагнув на откос, протянул ей руку, чтобы помочь спуститься.
Овраг представлял собой круглую, как блюдце, естественную ложбинку около тридцати футов диаметром вверху и совсем неглубокую – лучи заходящего солнца освещали головы сержанта и Батшебы. Человеку, стоящему посреди оврага, виден был только маленький кружок неба в круглый просвет в папоротниках: они сбегали по откосам почти до самого дна оврага и здесь внезапно кончались. Окаймленное зеленью дно было устлано густым ковром моха, переплетенного травой и таким пружинисто-мягким, что нога уходила в него по щиколотку.
– Так вот, – сказал Трой, вынимая из ножен саблю, которая, едва только он поднял ее, сверкнула на солнце, словно лучезарный привет какого-то стремительного существа, – прежде всего, у нас имеются режущие удары: четыре правых и четыре левых; затем колющие – четыре правых и четыре левых. У пехоты, на мой взгляд, режущие, и выпад и защита много интереснее, чем наши, но они менее эффектны. У них семь режущих и три колющих. Ну вот это вам для начала. Теперь наш первый режущий выпад – это как если бы вы сеяли зерно, вот так. – Батшеба увидела как бы мелькнувшую в воздухе перевернутую радугу, и рука Троя тут же застыла неподвижно. – Второй – это как если бы вы забивали кол в землю, вот так. Третий – как серпом. Четвертый – как цепом молотят. Вот так. То же самое и левые выпады. А колющие – это так: раз, два, три, четыре – правые; раз, два, три, четыре – левые. – Он повторил их и спросил: – Хотите еще раз, сначала? Раз, два…
Она тут же прервала его:
– Нет, лучше не надо. На два и четыре это еще ничего, но первый и третий – ужас как страшно.
– Хорошо, избавлю вас от первых и третьих. Затем идет упражнение на режущие и колющие – выпады и защиту вместе. – Трой тут же проделал все это. – Затем на преследование противника. – Он показал и это. – Это все обычные приемы. У пехоты есть еще два совершенно дьявольских выпада снизу вверх. Но мы из гуманности не прибегаем к ним. Вот они – три, четыре…
– Как это бесчеловечно! Такая кровожадность!
– Да, это удары насмерть. Ну а сейчас я покажу вам нечто более интересное – это будут свободные упражнения, все выпады и режущие и колющие пехоты и кавалерии, все вместе вперемешку, и с такой молниеносной быстротой, что тут уже не думаешь о правилах, а только управляешь инстинктом, вернее, помогаешь ему. Вы мой противник, и единственная разница по сравнению с настоящей войной в том, что мой удар всякий раз будет миновать вас на волосок, на два. Но только чур не дергаться, не увертываться ни в коем случае.
– Не буду, не беспокойтесь, – не дрогнув, отвечала она.
Он показал ей место примерно в ярде от себя. Батшеба с ее смелой натурой уже начала входить во вкус этой игры, с удовольствием предвкушая новые, неизведанные ощущения.
Она стала туда, куда ей указал Трой, лицом к нему.
– Сейчас, чтобы проверить, хватит ли у вас смелости выдержать то, что я собираюсь проделать, я подвергну вас предварительному испытанию.
Он взмахнул саблей, и она только успела увидеть, как острие клинка, сверкнув, метнулось к ее левому боку, чуть повыше бедра, затем в ту же секунду выскочило справа, как будто меж ее ребер, по-видимому, пронзив ее насквозь. В третий раз она увидела эту же саблю не окровавленную, чистую, в руке Троя, он держал ее острием вверх (в позиции «оружие подвысь»). Все это произошло молниеносно.
– Ах! – вскрикнула она в ужасе, схватившись за бок. – Вы меня пронзили? Нет, не пронзили. Что же вы такое сделали?
– Я не коснулся вас, – невозмутимо ответил Трой. – Это просто такой прием. Сабля прошла за вашей спиной. Но вы не боитесь, нет? Потому что, если вы боитесь, я не могу этого делать. Даю вам слово, что я не только не нанесу вам ни малейшей царапины, но даже ни разу не задену вас.
– Мне кажется, я не боюсь. Вы уверены, что не заденете меня?
– Абсолютно уверен.
– А сабля у вас очень острая?
– Да нет, только стойте неподвижно, как статуя. Начинаю.
И в тот же миг на глазах у Батшебы все преобразилось. Слепящие блики от низких закатных лучей замелькали кругом, наверху, впереди, скрыли из глаз небо, землю – и не осталось ничего, кроме этих чудесных, огненных спиралей сверкающего клинка Троя, который как будто был сразу везде и нигде. Эти огненные вспышки сопровождались каким-то гулом, похожим на свист, который тоже слышался сразу со всех сторон. Словом, Батшеба очутилась в сверкающем куполе света, наполненном свистом, словно вокруг нее сомкнулся свод небес, где кружился рой метеоров.
С тех пор как сабля с широким клинком стала у нас национальным оружием, никогда искусство владения ей не достигало такой виртуозности, как сегодня в руках Троя, и никогда еще ему не случалось быть в таком ударе, как в этот закатный час, среди папоротников, наедине с Батшебой.
Чтобы воздать должное изумительной точности его ударов, можно без преувеличения сказать, что, если бы клинок его сабли оставлял нестираемый след всюду, где он рассекал воздух, пространство, оставшееся нетронутым, повторило бы в своих очертаниях точь-в-точь фигуру Батшебы.
За сверкающими снопами лучей этой aurora militaris Батшеба смутно различала алый рукав Троя на его вытянутой руке, от которой, словно от звенящей струны арфы, содрогался и стонал воздух, а дальше – самого Троя, почти все время лицом к ней; только изредка, при выпаде со спины, он становился к ней вполоборота, но все так же не сводил с нее глаз и, в напряженном усилии сжав губы, зорко соразмерял каждый взмах с очертаниями ее фигуры; но вот движения его стали замедляться, и она начала различать каждое в отдельности. Свист клинка прекратился, и все кончилось.
– У вас прядка волос выбилась, надо подобрать ее, – сказал он, прежде чем она успела опомниться. – Постойте-ка, я сделаю это за вас.
Серебряная дуга мелькнула справа от ее головы, и сабля опустилась, маленький локон упал на землю.
– Молодцом держитесь! – похвалил Трой. – Даже не пошевельнулись. Для женщины просто удивительно.
– Это потому, что я не успела испугаться. Но вы же испортили мне прическу!
– А ну, еще раз!
– Нет, нет, я боюсь, правда же, я вас боюсь! – воскликнула она.
– Я не коснусь вас, не задену даже ваших волос. Я только убью гусеницу, которая сидит на вас. Итак: смирно!
В самом деле, гусеница, по-видимому сползшая с папоротника, расположилась отдохнуть на лифе ее платья. Батшеба увидела сверкнувшее острие клинка, направленное на ее грудь – и уже вонзающееся в нее. Она закрыла глаза в полной уверенности, что это конец. Потом, чувствуя, что ничего не происходит, открыла их.
– Вот она, смотрите, – сказал сержант, протягивая к ней саблю острием вверх. На самом конце острия повисла гусеница.
– Но это прямо колдовство! – вскричала потрясенная Батшеба.
– Нет, просто ловкость. Клинок был направлен вам на грудь, туда, где сидела гусеница, но вместо того, чтобы пронзить вас, я отдернул его в какой-нибудь тысячной дюйма от вашего тела.
– Но как вы могли отсечь у меня прядь волос неотточенным лезвием?
– Неотточенным! Да эта сабля как бритва. Смотрите!
Он провел лезвием по своей ладони, потом поднес его к ее глазам и показал тоненький срезок кожи, приставший к стали.
– Но ведь вы с самого начала сказали, что она тупая и не может меня поранить.
– Я сказал так, чтобы вы стояли смирно… чтобы я мог быть спокоен за вас. Я рисковал вас задеть, если вы дернетесь, вот я и решил схитрить, чтобы избежать этого риска.
Батшеба передернулась.
– Я была на волосок от смерти и даже не подозревала этого.
– Вернее, вы двести девяносто пять раз были на полдюйма от того, чтобы быть освежеванной заживо.
– Как это жестоко с вашей стороны!
– И тем не менее вы были в полной безопасности. Мой клинок никогда не ошибается.
И Трой вложил саблю в ножны.
Взволнованная всем, что она испытала, и сама не своя от нахлынувших на нее противоречивых чувств, Батшеба в изнеможении опустилась на мох.
– Теперь я должен проститься с вами, – тихо сказал Трой. – И я позволю себе взять вот это на память о вас.
Она увидела, как он нагнулся и подобрал в траве маленький локон, который он отсек от ее непокорных вьющихся волос; он обмотал его вокруг пальца, расстегнул на груди пуговицу мундира и бережно спрятал локон во внутренний карман.
Она не могла ни остановить его, ни удержать. Она уже была не в силах противостоять ему. Так человек, обрадовавшись живительному ветру, бросается ему навстречу и вдруг, обессилев от его бешеного натиска, чувствует, что он вот-вот задохнется.
– Я должен покинуть вас.
Он шагнул ближе. В следующее мгновенье его алый мундир мелькнул в густой листве папоротника и тут же исчез, сразу, как вспыхнувший на миг красный сигнал.
Но в краткий промежуток между этими двумя мгновениями лицо Батшебы вспыхнуло густой краской, всю ее с головы до ног обдало жаром и все чувства ее пришли в такое смятение, что у нее потемнело в глазах. Ее словно что-то ударило, и от этого удара, словно от удара Моисеева жезла, заставившего хлынуть поток из скалы, – из глаз ее хлынул поток слез. Она почувствовала себя страшной грешницей. И это потому, что Трой, нагнувшись к ее лицу, коснулся губами ее губ. Он поцеловал ее.
Глава XXIX
Прогулка в сумерках
Теперь мы видим, что к различным свойствам характера Батшебы Эвердин примешивалось и некоторое безрассудство. Оно было, пожалуй, чуждо ее натуре. Внесенное стрелой Амура, оно вошло в ее плоть и кровь и пронизало все ее существо. Ясный разум Батшебы не позволял ей всецело подчиниться велениям женской природы, но женская природа была слишком сильна, чтобы внимать советам разума. Трудно сказать, что больше удивляет в женщине спутника ее жизни – склонность ли верить заведомо лживым похвалам или недоверие к правдивым осуждениям.
Батшеба любила Троя, как любит уверенная в себе женщина, когда она утрачивает свою уверенность. Если женщина с сильным характером безрассудно отрекается от своей силы, она становится беспомощнее самой слабой, которой не от чего отрекаться. Она беспомощна хотя бы потому, что впервые сознает свою слабость. У нее нет еще никакого опыта, и она не знает, как ей лучше поступить.
Ей были неведомы хитрости и уловки, к которым прибегают в любви. Хотя она и была по природе общительной, ее жизнь протекала в замкнутом мирке, вдали от городской сутолоки и гула, на зеленых коврах лугов, где бродят одни коровы и шумит ветер, где мирное семейство кроликов или зайцев живет за вашей оградой, где ваши соседи – обитатели поселка и где расчетами занимаются только в рыночные дни. Ей были незнакомы условности так называемого хорошего тона, принятые в обществе, а о неписаном уставе распутников она вообще не имела никакого понятия. Если б она могла выразить словами свои смутные представления об этом предмете (чего она, впрочем, не делала), то, пожалуй, пришла бы к выводу, что скорей склонна повиноваться непосредственным побуждениям, чем голосу благоразумия. Она любила совсем по-детски, и если чувство ее и пылало летним жаром, оно было свежо как весна. Ее можно было упрекнуть лишь в том, что она не пыталась вдумчиво и осторожно разобраться в своем увлечении и не доискивалась, к чему оно приведет. Она могла призывать других на «крутой тернистый путь», но сама «свои советы быстро забывала».
Все неприглядное в личности Троя было спрятано от взоров женщины, а все привлекательное выставлено напоказ; у простодушного Оука, напротив того, недостатки так и били в глаза, а достоинства таились в глубине, как драгоценная руда в недрах земли.
Поведение Батшебы наглядно показывало, какая существует разница между любовью и уважением. Она охотно болтала с Лидди о Болдвуде, когда им заинтересовалась, но в чувстве к Трою признавалась лишь самой себе.
Габриэль приметил ее страстное увлечение и, обходя пастбища, с тревогой о нем размышлял в течение дня, а нередко и бессонными ночами. Раньше он испытывал муки неразделенной любви, но теперь стал еще сильнее терзаться, видя, что Батшебе грозит беда, и его личное горе отступило на задний план. Это подтверждало пресловутое наблюдение Гиппократа, что одна боль заглушает другую.
Только человек, питающий чистую, хотя, быть может, и безнадежную любовь, осмелится обличить в заблуждениях любимое существо, не опасаясь навлечь на себя его или ее неприязнь. Он решил потолковать со своей хозяйкой. Сперва он заведет речь о ее неподобающем, как ему казалось, обхождении с фермером Болдвудом, который теперь в отъезде.
Однажды вечером ему представился удобный случай: Батшеба пошла прогуляться по меже среди ближних хлебных полей. В сумерках Оук, в этот день не уходивший далеко от дома, отправился по той же меже и вскоре встретил возвращающуюся с прогулки Батшебу. Она показалась ему очень печальной.
Пшеница уже высоко поднялась, межа была узенькая и напоминала глубокую ложбину среди обступившей ее чащи колосьев. Два человека не могли пройти рядом, не помяв пшеницу, и Оук посторонился, пропуская Батшебу.
– Ах, это вы, Габриэль! – сказала она. – Вы, я вижу, тоже прогуливаетесь. Добрый вечер.
– Я надумал пойти к вам навстречу, час-то уж поздний, – проговорил Габриэль.
Батшеба быстро проскользнула мимо него, а он повернул назад и зашагал за нею по пятам.
– Благодарю вас, но я не робкого десятка.
– Ясное дело, нет, но в наших местах шатаются непутевые люди.
– Я их ни разу не встречала.
С удивительной для него хитростью Оук уже собирался причислить галантного сержанта к разряду «непутевых людей». Но тут он сообразил, что это довольно-таки неуклюжий прием и будет неучтиво с него начинать. Пришлось переменить тактику.
– Вас наверняка встретил бы один человек, да его сейчас нету, – начал Габриэль. – Это я о фермере Болдвуде. Вот я и подумал, не пойти ли мне.
– Вот как. – Она шла, не поворачивая головы. Некоторое время слышен был только шорох ее платья, задевавшего за тяжелые колосья. Потом она заговорила, и в голосе ее послышалось раздражение. – Я не совсем понимаю, почему вы сказали, что мистер Болдвуд наверняка бы меня встретил.
– Да это я, мисс, касательно вашей с ним свадьбы, ведь вы, должно быть, поженитесь. Все об этом говорят. Простите, что я так напрямик вам выложил.
– Это неправда, – отрезала она. – Никакой свадьбы не будет.
Габриэлю показалось, что теперь можно высказать без обиняков свое мнение.
– Что бы там люди ни толковали, мисс Эвердин, он всерьез ухаживает за вами, уж у меня-то верный глаз.
Батшебу так и подмывало оборвать разговор, запретив Оуку затрагивать эту тему. Но она сознавала всю шаткость своего положения и пошла на хитрость, чтобы спасти свою репутацию.
– Раз уж вы заговорили об этом, – начала она с жаром, – я постараюсь опровергнуть эти ложные слухи, которые мне крайне неприятны. Я ничего не обещала мистеру Болдвуду. Я никогда не питала к нему никаких чувств. Я отношусь к нему с уважением, и он действительно предложил мне стать его женою. Но я еще не давала ему решительного ответа. Как только он вернется, я отвечу ему, что никогда за него не выйду.
– Видно, люди здорово ошибаются.
– Вот именно.
– Еще на этих днях они говорили, что вы, мол, над ним забавляетесь, а вы поспешили доказать, что для вас это вовсе не забава. Теперь они толкуют, что это, как видно, не забава, а вы мне прямо говорите…
– …что я над ним забавляюсь – хотите вы сказать?
– Да, я полагаю, они говорят правду.
– Не совсем так. Я не забавляюсь над ним, но он мне вовсе не нужен.
Тут Оук вынужден был высказать свое мнение о сопернике Болдвуда, и это вышло у него не совсем удачно.
– И надо же было вам, мисс, повстречаться с этим сержантом Троем!.. – вздохнул он.
Батшеба ускорила и тут же замедлила шаг.
– Почему? – вырвалось у нее.
– Он не стоит и вашего мизинца.
– Кто-нибудь поручил вам это мне сказать?
– Никто на свете.
– Тогда нам лучше не касаться сержанта Троя! – сухо бросила она. – Но все же я должна сказать, что сержант Трой – человек образованный и достоин любой женщины. Он благородного происхождения.
– То, что он по образованию и рождению выше рядовых солдат, уж никак не говорит в его пользу. Мне кажется, он катится под гору.
– Не понимаю, какое это имеет отношение к нашему разговору! Мистер Трой вовсе не катится под гору, он на голову выше других, и это говорит о его достоинствах.
– Мне думается, это человек без стыда и совести. И я честью прошу вас, мисс, не водитесь вы с ним. Послушайте меня хоть раз в жизни, единственный раз! Может, он и неплохой человек, от души желаю, чтобы так оно и было. Но если мы толком не знаем, что он из себя представляет, то лучше обходиться с ним так, как если б он и впрямь был дурным, – ведь оно будет безопасней для вас! Ради бога, не доверяйте вы ему!
– А почему, позвольте узнать?
– Славный народ солдаты, но этот мне не по душе, – убежденно продолжал Оук. – Правда, он искусен в своем ремесле, может, потому он и возомнил о себе невесть что и сбился с пути; для соседей он – диво, а для женщин – пагуба. Заговорит он с вами, а вы ему: «Здравствуйте», – а сами отвернитесь. А как увидите его, перейдите на другую сторону. Если он пустит вам вслед какую-нибудь шуточку, прикиньтесь, будто не понимаете, в чем соль, не вздумайте улыбнуться. И при случае отзовитесь о нем перед людьми, которые наверняка передадут ему ваши слова: «Уж этот мне сумасброд», или: «Этот сержант, как его там», а можно и так: «Да он из семьи, что разорилась дотла». Не грубите ему, но покажите, что вам до него нет никакого дела, и вы живо отделаетесь от этого парня.
Пойманный на Рождестве снегирь не бьется так об оконное стекло, как забилось сердце Батшебы.
– Слышите… Слышите: я не позволю вам так о нем говорить! Никак не пойму, почему вы завели речь о нем! – воскликнула она возмущенно. – Я знаю одно, з-з-знаю, что он глубоко порядочный человек, иной раз даже откровенный до грубости, он всегда говорит правду в глаза!
– Ого!
– Он ничуть не хуже других у нас в приходе. И он часто ходит в церковь, да, ходит!
– Боюсь, что там его никто не видывал. Я-то уж наверняка не видал.
– Это потому, что он незаметно проходит в боковую дверь старой колокольни, как только начнется служба, и сидит в темном уголке на хорах, – горячилась она. – Он сам мне говорил.
Это веское доказательство добродетели Троя поразило слух Габриэля, как тринадцатый удар расхлябанных часов. Он сразу раскусил, в чем дело, и доводы Батшебы потеряли в его глазах всякий вес.
С болью в сердце Оук убедился, что Батшеба слепо доверяет Трою. Взволнованный до глубины души, он отвечал твердым тоном, но голос его то и дело срывался, хотя он изо всех сил старался придать ему твердость:
– Вы знаете, хозяйка, что я люблю вас и по гроб жизни буду любить. Я сказал об этом только затем, чтобы вам стало ясно, что я уж никак не могу желать вам зла, – ну и хватит! Мне не повезло в погоне за деньгами и всякими там благами, и не такой уж я дурак, чтобы домогаться вас теперь, когда я обнищал и вам не ровня. Но, Батшеба, милая моя хозяйка, прошу вас об одном: чтобы сохранить уважение рабочего люда, да и из простой жалости к почтенному человеку, который любит вас не меньше моего, – остерегайтесь вы этого солдата.
– Перестаньте! Перестаньте! Перестаньте! – крикнула она, задыхаясь.
– Вы для меня дороже всех моих собственных дел, дороже самой жизни! – продолжал он. – Послушайте же меня! Я старше вас на шесть лет, а мистер Болдвуд на десять лет старше меня, – подумайте же, подумайте, покуда еще не поздно, ведь вы будете за ним как за каменной стеной!
Упоминание Оука о своей любви несколько смягчило гнев, вызванный его вмешательством, но она не могла ему простить, что его заботы о ее благе были горячей его желания жениться на ней, а главное, ее возмущал пренебрежительный отзыв о Трое.
– Уезжайте отсюда куда хотите! – вскричала она; Оук не мог видеть ее бледности, но волнение выдавал дрожащий голос. – Вам не место на моей ферме! Я не желаю вас больше видеть!.. Прошу вас, уезжайте!
– Глупости! – хладнокровно возразил Оук. – Уже второй раз вы собираетесь меня рассчитать, но что выходит из того?
– Собираюсь? Вы уедете, сэр!.. Не желаю слушать ваших нотаций! Я здесь хозяйка!
– Так мне убираться? Какой еще вздор вы мне преподнесете? Вы обходитесь со мной, будто я какой-нибудь Дик, Том или Гарри, а ведь вы знаете, что еще не так давно мое положение было не хуже вашего. Ей-богу, Батшеба, вы слишком много себе позволяете! И потом, вам самой ясно, что если я уйду, то вы попадете в такие тиски, что вам ни за что из них не выбраться. Разве что вы обещаете мне взять толкового управителя, или помощника, или еще кого-нибудь. Я сразу же уйду, как только вы мне это обещаете.
– Не будет у меня никакого управителя, я стану, как раньше, сама вести хозяйство, – решительно заявила она.
– Ладно уж. Вы потом сами станете меня благодарить, что я остался у вас. Да разве женщине справиться с фермой? Но знайте, я не хочу, чтобы вы считали, что чем-то мне обязаны! Вовсе не хочу! Я просто делаю, что могу. Иной раз я говорю себе, что был бы счастлив, как птица, что вырвалась на волю, если бы ушел от вас, – не думайте, что мне по душе быть мелкой сошкой. Не для этого я был рожден. А все-таки мне будет очень горько, коли ваше хозяйство пойдет прахом, – а ведь этому не миновать, если вы поставите на своем… До смерти не люблю выворачивать душу наизнанку, но вы так дерзко со мной обходитесь, что невольно выложишь то, что в другое время нипочем бы не сказал! Вижу, что сую нос куда не следует. Но ведь вы знаете, как дело обстоит и кто она, женщина, которую я без памяти люблю, и до того ополоумел, что забыл об учтивости.
Батшеба в глубине души уважала Оука за его суровую преданность, которую его тон доказывал убедительнее слов. Она пробормотала сквозь зубы, что он может оставаться. Потом прибавила погромче:
– А теперь уйдите отсюда! Я не приказываю вам как хозяйка, я прошу вас как женщина. Надеюсь, у вас хватит учтивости послушаться меня.
– Ясное дело, мисс Эвердин, – мягко отозвался Габриэль. Его удивило, что она попросила его удалиться, когда борьба уже кончилась и они находились в этот поздний час на уединенном холме, вдали от всякого жилья. Он остановился и следил глазами за удалявшейся Батшебой. Вскоре ее силуэт стал смутно различим на фоне неба.
Тут он понял с отчаянием в сердце, почему она так страстно стремилась отделаться от него. Рядом с нею выросла другая фигура. Конечно, это был Трой. Оук боялся, как бы случайно не подслушать их разговора, хотя его отделяли от влюбленной пары добрых двести ярдов, – и, повернувшись, он зашагал домой.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?