Текст книги "Возлюбленная"

Глава 2
Она приближается и радует

Пирстон не мог забыть глаза миссис Пайн-Эйвон, хотя самого лица не помнил. Большие заинтересованные блестящие глаза. А как сияли пышные каштановые волосы! Для их украшения не требовалось тиары, какую он заметил у пожилой леди, водрузившей на голову десять тысяч фунтов, чтобы выглядеть хуже, чем в чепчике служанки стоимостью девять пенни.

Теперь вопрос заключался в том, хочет ли он видеть красавицу снова. Сомнения не отпускали. Однако, весьма не вовремя, выходя из зала, Джоселин встретил даму лет семидесяти, свою давнюю подругу миссис Брайтуолтон – достопочтенную миссис Брайтуолтон, – и та торопливо пригласила на обед послезавтра, добавив в известной честной манере, что прислала бы приглашение недели две-три назад, но услышала, что его нет в городе. Пирстон особенно любил эти внезапные приглашения с целью замены какого-нибудь епископа, графа или крупного чиновника, который прислал уведомление, что не сможет прийти. Узнав, что среди гостей должна быть одна заинтересовавшая его особа, он тут же согласился.

Во время обеда Джоселин завладел вниманием миссис Пайн-Эйвон и за столом беседовал с ней одной. Затем, в гостиной, для видимости они провели некоторое время порознь, но вскоре снова подчинились взаимному притяжению и закончили вечер вместе. Пирстон покинул гостеприимный дом в двенадцатом часу, почти не сомневаясь, что та единственная, которой он хранил верность, надолго обрела место жительства в блестящих серых глазах. Но это еще не все. Прощаясь, он почти бессознательно пожал ей руку особым, не поддающимся описанию образом и сразу ощутил легкий, похожий на пульсацию, ответ того же свойства, подсказавший, что впечатление взаимно. Иными словами, леди желала продолжения знакомства.

Но был ли он готов к продолжению?

Особого вреда флирт принести не мог, но знала ли она его историю, проклятие его души? Вечный жид любовного мира, наполненного бесконечными идеальными фантазиями, где художник пожирает поклонника, он постоянно испытывал ужас, как бы не обмануть женщину значительно лучше себя видимостью намерений, которые хотел бы исполнить, но не мог принять. Тоскуя по домашней жизни, он понимал, что бесполезен в качестве семьянина. Пирстон уже переступил порог сорокалетия, а вдове, должно быть, едва исполнилось тридцать. Он не имел права играть в любовь с беззаботным эгоизмом молодого человека. Было бы нечестно продолжать отношения без откровенного признания, хотя до сих пор искренность не требовалась.

Джоселин решил немедленно нанести визит новому воплощению.

Миссис Пайн-Эйвон жила неподалеку от просторной модной Хэмптоншир-сквер, и Джоселин отправился туда в ожидании по меньшей мере яркого, эмоционально проведенного времени. Но почему-то даже шнур дверного звонка показался холодным и негостеприимным, хотя хозяйка настойчиво приглашала ее навестить.

К изумлению скульптора, произведенное домом впечатление вполне соответствовало образу и поведению обитательницы. Двери, через которые он прошел, выглядели так, словно не открывались целый месяц. Попав в большую гостиную, Пирстон увидел вдалеке сидевшую в большом кресле леди, к которой пришлось долго идти по огромному ковру. Несомненно, это была Николь Пайн-Эйвон собственной персоной, однако невероятно замороженная. С легким недоумением подняв глаза от книги, которую читала, она томно откинулась на спинку кресла, словно испытывая не относящиеся к посетителю восхитительные ощущения, и ответила на приветствие несколькими банальными словами.

Несчастный, хоть и не теряющий надежды Пирстон поначалу чрезвычайно расстроился. Он уже определенно начал испытывать к Николь нежные чувства, а потому разочаровался и едва ли не обиделся. Но, к счастью, любовь еще только зарождалась, а потому внезапное ощущение нелепости собственного положения позволило приподняться над действительностью. Слившись в единое целое с креслом, хозяйка принялась критически рассматривать собственные кольца.

Они немного поговорили о светских новостях, а потом с улицы донесся хриплый голос шарманки, игравшей слышанную Пирстоном в мюзик-холле фривольную песенку. Он спросил, знает ли леди эту мелодию.

– Нет, не знаю! – буркнула та недовольно.

– Тогда расскажу, в чем здесь дело, – серьезно заявил гость. – Тема основана на почтенной старинной арии под названием «Волынка изменницы». Точно так же, как прекрасную Мадейру за одну ночь превратили в порт, эту мелодию перевернули, передернули и представили в виде новой популярной песенки.

– Неужели?

– Если станете часто ходить на представления мюзик-холла или в театры бурлеска…

– Да?

– То скоро убедитесь, что такое происходит сплошь и рядом, причем с отличным результатом.

Миссис Пайн-Эйвон немного оттаяла, и разговор коснулся ее дома – недавно заново покрашенного и на высоту человеческого роста затянутого зеленовато-голубым атласом. Поддержанный навесами над окнами декоративный проем слегка оживил несколько побледневшее, но по-прежнему милое лицо.

– Да, живу в этом доме уже несколько лет, – удовлетворенно сообщила хозяйка, – и люблю его все больше и больше.

– Неужели не испытываете одиночества?

– О, никогда!

И все же, прежде чем Пирстон поднялся, леди проявила заметное дружелюбие, а когда весьма кстати явились три молодые особы и он простился, даже показалась слегка расстроенной, пригласила повторить визит. Тогда он решил не кривить душой и произнес настолько громко, чтобы услышали гостьи:

– Нет, больше не приду.

Хозяйка проводила его до двери и пробормотала в недоумении:

– Экий вы невежа!

– В меру. До свидания, – сухо отозвался Пирстон.

В наказание хозяйка не позвонила, чтобы вызвать лакея, и гостю пришлось самому искать выход.

– Понятия не имею, какого дьявола все это значит, – пробормотал он сердито, остановившись на лестнице, и все же смысл недавней сцены был ясен как день.

Тем временем одна из трех молодых посетительниц поинтересовалась:

– Кто этот привлекательный джентльмен с копной прекрасных волос? Не так давно видела его на балу у леди Ченнелклиф.

– Скульптор Джоселин Пирстон.

– Ах, Николь, до чего же некрасиво ты поступила! Так нелюбезна была с ним, а вот я многое отдала бы за возможность познакомиться! Мечтаю о нем с тех самых пор, как узнала, до какой степени жизненный опыт повлиял на его творчество. Прочитала в газете острова Джерси о свадьбе той особы, которая много лет назад убежала с ним в Лондон, чтобы выйти замуж, а потом бросила и уехала, придумав какие-то новые жизненные принципы.

– О, значит, он на ней не женился? – изумленно воскликнула миссис Пайн-Эйвон. – А мне только вчера сказали, что женился, но только они все время живут врозь.

– Ничего подобного, – заверила гостья. – Ах, готова побежать за ним и догнать!

Но Джоселин решительно шагал прочь от дома прекрасной вдовы. В течение нескольких последующих дней он почти нигде не бывал, однако примерно спустя неделю посетил обед у леди Айрис Спидвел, приглашения которой всегда принимал, потому что она считалась лучшей хозяйкой Лондона.

По стечению обстоятельств Пирстон приехал довольно рано. Леди Айрис на минуту вышла из гостиной, желая убедиться, что столовая готова к приему, и в этот момент выяснилось, что в круге света в одиночестве стоит Николь Пайн-Эйвон. Она явилась первой. Джоселин ни в малейшей степени не ожидал встретить ее здесь, если не учитывать, что в принципе в доме леди Айрис можно было встретить кого угодно.

Николь только что вышла из гардеробной и предстала настолько деликатной и даже извиняющейся, что у Джоселина не осталось иного выхода, кроме как проявить соответствующее обстоятельствам дружелюбие. Когда подоспели другие гости, пара уединилась в укромном уголке, и разговор продолжался до тех пор, пока все не направились в столовую, чтобы заняться едой и напитками.

Пирстону не выпало чести идти в паре с собеседницей, однако за столом она оказалась непосредственно напротив. Среди свечей миссис Пайн-Эйвон выглядела особенно хорошенькой, и внезапно ему пришло в голову, что недавняя холодность объяснялась ложным известием о Марсии, о чьем существовании сам он не слышал уже много лет. В любом случае Джоселин не собирался обижаться на непредсказуемость женского поведения, давно поняв, что обычно настроение возникает своевольно – независимо от фактов, причин, возможностей или его собственных поступков.

Поэтому он спокойно обедал, порой ловил заинтересованные взгляды и те немногие милые слова, которые время от времени долетали через стол. Сам он лишь проявлял ответную любезность, тогда как миссис Пайн-Эйвон определенно старалась завоевать внимание. Он вновь проникся восхищением, хотя недавнее поведение леди в собственном доме поколебало уверенность в себе и даже заставило усомниться в том, что Возлюбленная действительно вселилась в прекрасную обитель или хотя бы мимолетно посетила нежную, утонченную душу.

Обдумывая данный вопрос и в то же время все больше проникаясь игривым пафосом прекрасной визави, Пирстон опустил руку в карман, чтобы достать носовой платок. И почувствовав, как что-то хрустнуло, обнаружил запечатанное письмо, которое получил в тот самый момент, когда уходил из дома, и положил в карман, чтобы прочитать по дороге, в экипаже.

Судя по почтовой марке, пришло оно с родного острова. Поскольку в тех краях близких людей не осталось, Джоселин задумался, кто бы мог отправить весточку.

Соседка справа, которую он сопровождал в столовую, прославилась как ведущая актриса не только Лондона, но и всего Соединенного Королевства и даже Америки. Это было существо в воздушных одеждах – прозрачное, словно бальзамин или актиния, не отбрасывающее тени, в движениях столь же плавное и гибкое, как тщательно смазанное сложное устройство, которое при нажатии на пружину распахивается и демонстрирует секреты работы. В данном случае пружиной служили заслуженные и желанные похвалы таланту и мастерству. В этот момент актриса беседовала с соседом справа – представителем королевского семейства, говорившего многословно и велеречиво, словно излагавшего пятисотлетнюю историю феодального прошлого. Леди слева от Джоселина, супруга председателя апелляционного суда, также беседовала с соседом с другой стороны. Таким образом, на краткое время он оказался предоставленным самому себе, а потому достал письмо, незаметно положил на салфетку и прочитал, полагая, что никто не видит.

Писала жена одного из бывших работников отца, обращаясь с просьбой порекомендовать сына на какое-то место в Лондоне. Но самое интересное оказалось в конце:

«Сообщу печальную новость, сэр. Дорогая малышка Эвис Каро, как мы звали ее в девичестве, умерла. Она вышла замуж за кузена и уехала с ним на много лет, однако год назад овдовела и вернулась. Но с тех пор все слабела и слабела, пока наконец не скончалась».

Глава 3
Она уходит в мир иной

Все происходившее за столом мгновенно утратило ясность, а на первый план выступил яркий образ Эвис Каро и неотделимые от него родные, с детства знакомые пейзажи острова Виндилия. Элегантная столовая отступила перед реальностью обрывистого скалистого мыса и воинственно наступающего на берег морского прибоя. Прекрасный, украшенный рубинами и бриллиантами браслет на правой руке сидевшей неподалеку хозяйки превратился в один из багряных закатов, много раз встреченных вместе с Эвис над Мертвецкой бухтой. Между взором Джоселина и сидевшим рядом с Николь судьей с такой густой щетиной на подбородке, что бедняге приходилось бриться едва ли не каждые четверть часа, возникла Эвис, какой он запомнил ее во время последнего свидания. Морщинистое лицо вечно молодой светской дамы, которая, будь она несколькими годами старше, выглядела бы ровесницей собственной дочери, превратилось в пыльные каменные карьеры, где Джоселин когда-то лазил, крепко ухватив за руку Эвис. Узор плюща на скатерти, свечи в высоких подсвечниках и букеты цветов предстали вьющейся растительностью на стенах замка, пучками водорослей и маяками на острове. Соленый океанский воздух развеял запах кушаний, а настойчивый монолог прилива заглушил гул голосов.

А главное, Николь Пайн-Эйвон мгновенно утратила ту сияющую прелесть, которую приобрела в последнее время, и стала просто знакомой без особых выдающихся качеств – материальной, состоящей из костей и плоти, линий и поверхностей. Она перестала служить языком жизненного шифра.

Когда дамы удалились в гостиную, ничто не изменилось. Душа Эвис – единственной женщины из всех любивших его, которую он никогда не любил, – накрыла подобно небесному своду. Искусство приблизилось в образе одного из самых знаменитых лондонских портретистов, однако для Джоселина существовал один-единственный художник – собственная память. Все, что было великого в европейской хирургии, обратилось к скульптору в лице безвредного скромного пожилого джентльмена, чьи руки глубоко проникли в тела сотен живущих на свете людей. Однако лилейно-белое тело неведомой сельской девушки покрыло льдом интерес к беседе с королем хирургов.

Войдя в гостиную, Пирстон заговорил с хозяйкой. Хотя в тот вечер за ее столом сидели двадцать три человека, она точно знала не только то, о чем каждый из гостей говорил за обедом, но и о чем думал, поэтому на правах давней подруги негромко спросила:

– Что вас беспокоит? Вижу, не все в порядке. Взглянула на ваше лицо и сразу поняла.

Ничто не могло в меньшей степени передать значение новости, чем изложение фактов. Пирстон ответил, что прочитал письмо и узнал о смерти давней знакомой, и добавил:

– Можно сказать, единственной женщины, которую я не сумел оценить по достоинству, а потому единственной, которую не перестану оплакивать!

Опытная светская дама приняла его объяснение – неизвестно почему. Единственная из знакомых, леди Айрис, не удивлялась даже самым странным поступкам, а потому Джоселин часто без опаски делился с ней рискованными откровениями.

Он больше ни разу не подошел к миссис Пайн-Эйвон, просто не смог, а выйдя из гостеприимного дома, медленно, бесцельно побрел по улицам, пока не оказался возле своей двери. Вошел, сел в кресло, сцепил пальцы на затылке и принялся заново обдумывать собственную жизнь.

У одной из стен комнаты стоял секретер. Оттуда, из нижнего ящика, Джоселин достал заколоченный ящичек и с помощью ножа открыл крышку. В ящике хранились различные вещицы, которые в прошлом время от времени он клал туда с намерением – впрочем, так и не исполненным – когда-нибудь их разобрать и разложить по местам. Из беспорядочной массы бумаг, выцветших фотографий, печатей, ежедневников, засохших цветов и прочих мелочей Джоселин вытащил сделанный на заре фотографии давний маленький портрет под стеклом и в самой простой рамке.

На портрете была изображена Эвис Каро такой, какой он запомнил ее в те два летних месяца на острове двадцать лет назад: юные свежие губы серьезно сжаты, руки скромно сложены на коленях. Стекло придавало изображению особую мягкость. Джоселин прекрасно помнил, когда был сделан портрет: в тот чудесный день, который они вместе провели в соседнем курортном местечке. Делать было нечего, и он уговорил Эвис позировать общительному фотографу. Долгое созерцание лишь обострило рожденные письмом чувства. Мертвую, недоступную женщину он любил так, как никогда не любил живую. На протяжении двадцати лет после расставания он время от времени вспоминал о ней, но только как о той, на ком когда-то мог бы жениться, а сейчас юношеская дружба, которая позволила узнать каждую ноту невинной натуры внезапно вспыхнула, превратившись в острую тоску и страстную привязанность – чувства, окрашенные напрасным, но оттого не менее горьким сожалением.

Вспомнился оскорбивший достоинство порывистый поцелуй, с детской непосредственностью подаренный еще до того, как проснулось осознание собственной женственности. Сейчас он многое отдал бы даже за его четвертую часть!

Пирстон едва ли не рассердился на себя за чувства этого вечера: настолько неразумно, безотчетно и необъяснимо влекли они к утраченной подруге юности.

– Как глупо! – с досадой воскликнул он, лежа в постели.

Почти все время после расставания Эвис была женой другого мужчины, и вот теперь ее больше нет на свете. И все же абсурдность переживаний не уменьшила горя, а сознание подлинной, почти сияющей чистоты нового чувства к унесенному в неизвестность духу запретило попытку его контролировать. Плоть отсутствовала; любовь представала в своем высшем, разреженном и очищенном виде. Ничего подобного он еще не испытывал.

На следующий день Пирстон отправился в клуб: не в тот большой и чопорный, где джентльмены почти не разговаривали друг с другом, а в другой – домашний и уютный, где делились событиями дня, не стыдясь признаться в собственных слабостях и промахах, будучи уверенными, что дальше секреты не распространятся. Но рассказать о сомнениях Джоселин не решался: история представлялась настолько неосязаемой и неуловимой, что выразить ее в словах было так же трудно, как поймать ладонями аромат цветка.

Джентльмены заметили перемену настроения и поставили диагноз: любовь. Пирстон признался, что действительно влюблен, и на этом разговор закончился. Вернувшись домой, он выглянул в окно спальни и попытался определить, в каком направлении от его нынешнего местоположения покоится дорогое тело. Оказалось, что как раз под молодым бледным месяцем. Символ указывал верно. Божественность серебряного серпа выглядела не более безупречной и чистой, чем та, которую он потерял.

Под хрустальным месяцем возвышался скалистый остров древних, вооруженных пращами воинов, а на острове стоял старинный дом, как и все вокруг, целиком – от оконных средников и до верхушек труб – сложенный из камня. В доме, в освещенном луной саване, лежала Эвис; ее касались лишь характерные звуки острова: звон орудий в каменоломнях, шепот прилива в лагуне, приглушенное ворчание волн в не ведающем спокойствия проливе.

Пирстон начал понимать правду. Хоть умершая Эвис и не смогла возбудить страсть, зато обладала не свойственным соперницам основополагающим качеством, без которого в его душе не могло возникнуть и развиться постоянное, жизнеспособное чувство к женщине. Как и его собственная семья, ее предки жили на острове с незапамятных времен: норманнских, римских, древнеанглийских, балеарско-британских, – поэтому в ее натуре, как и в его собственной, присутствовал некий дарованный островом таинственный ингредиент, – иными словами, необходимый для абсолютного единства пары национальный инстинкт. По этой причине Джоселин не смог полюбить женщину с острова из-за отсутствия столичного лоска, но точно так же ему не по душе была и чужестранка – та, которая не родилась и не выросла на острове, не впитала его тайных соков.

Такое объяснение нашел сам Пирстон, но необходимо упомянуть и другую его фантазию, суеверие художника. Подобно некоторым другим островным семьям Каро продолжили римский род, в значительной степени основанный на природе древних воинов-пращников. Любому наблюдателю, знакомому с итальянским крестьянским типом, не составило бы труда заметить внешнее сходство, тем более что существовали свидетельства многочисленного и долгого пребывания римских колонистов в этом уголке Британии. Местные жители утверждали, что когда-то на вершине ведущей в глубь острова римской дороги стоял храм Венеры. Возможно, ему предшествовало святилище во имя богини любви древних воинов. Так стоит ли удивляться тому, что истинная звезда души взошла не где-нибудь, а в одном из старинных островных домов?

После обеда к Пирстону зашел покурить давний друг Сомерс и во время беседы мимоходом упомянул, что завтра им предстоит нанести визит в одно модное и престижное место.

– Я не пойду, – ответил Пирстон.

– Но ведь ты обещал?

– Да, но мне нужно на остров, на могилу умершей женщины.

Он невольно бросил взгляд на стоявший на столе портрет. Внимательный Сомерс заметил это и спросил:

– Это она?

– Да.

– Дело давнее?

Пирстон кивнул и печально проговорил:

– Единственная девушка, которую я бросил, Альфред, хотя именно она была достойна любви. Вот такой я идиот.

– Но если она уже похоронена, можно посетить могилу и отдать должные почести в любое время, не обязательно завтра.

– Не знаю насчет похорон.

– Но ведь завтра состоится вечер академии! И ты уедешь?

– Академия меня не интересует.

– Но, Пирстон, ты наш самый талантливый скульптор, наш Пракситель или, скорее, Лисипп, единственный представитель современного поколения, создающий живые произведения, способные отвлечь праздную публику от популярных картин и заманить в обычно пустующий зал изваяний. А те, кому довелось увидеть твои последние работы, утверждают, что такого скульптора не было с тысяча шестьсот… короче говоря, с тех пор, когда жили и творили великие мастера. Подумай! Когда ты необходим в городе, не стоит мчаться на забытую Богом скалу ради женщины, которую в последний раз видел сто лет назад.

– Нет, всего лишь девятнадцать лет и девять месяцев, – возразил друг с печальной точностью. А следующим утром уехал.

За прошедшие со времени молодости годы вдоль берега была проложена железная дорога, так что, кроме тех случаев, когда прилив смывал рельсы, что происходило довольно часто, попасть на полуостров не составляло труда. В два часа пополудни Пирстон трясся на новом средстве передвижения под знакомой монотонной линией скал цвета отрубей и вскоре вышел со станции, странным экзотическим пришельцем стоявшей среди черных лодок, развалин смытой волнами деревни и белых кубов оолита, только что вышедших на поверхность после неисчислимых лет геологического захоронения.

Попав на галечный пляж, поезд проехал вблизи замка Генриха VIII, также известного как Сандфут, до которого Эвис должна была его проводить в вечер отъезда. Если бы она пришла, то примитивное обручение с последующим результатом скорее всего состоялось бы. А поскольку ни один островитянин не посмел бы нарушить договор, вскоре милая подруга стала бы его женой.

Спустившись по крутому склону туда, где рабочие все так же упорно, как в прежние времена, добывали камень, откуда доносились звуки мощных пил, Пирстон посмотрел на юг, в сторону устья реки.

Уровень морского горизонта поднялся выше поверхности острова. Примерно в середине пролива, как обычно, виднелась рябь, отмечавшая опасное течение, где погиб достойный Люсидас, «отправившись на дно мира чудовищ», но получив дружеское благословение великого поэта Джона Мильтона. Неподалеку от водного пространства, где в свете зрелого дня сверкали косяки скумбрии, на краю обрыва, примерно на расстоянии четверти мили, рядом с маяком стояла церковь с высокой колокольней. На церковном кладбище, на фоне обширного беспокойного водного пространства, в профиль были видны могильные памятники.

Среди могил двигался человек в трепещущих на ветру белых одеждах. Следом за ним шестеро несли длинный ящик и шли две-три черные фигуры. Гроб медленно полз по острову на двенадцати ногах, а вокруг блестело море и мелькали рыбные стаи. Дальше, в водах пролива, за гробом, виднелась рыбацкая лодка.

Похоронная процессия добралась до угла и надолго остановилась на ветру, спинами к морю, стихарь священника все так же развевался. Джоселин остановился и снял шляпу. Похороны проходили на расстоянии в четверть мили от него, но, казалось, он слышал все, что говорилось у могилы, хотя на самом деле сюда доносился только шум ветра и волн.

Он почему-то не сомневался, что хоронят именно Эвис, его Эвис, как он самонадеянно думал. Вскоре немногочисленная процессия покинула обрыв над сияющим морем и исчезла.

Пирстон не мог последовать за ними, поэтому повернулся и бесцельно побрел по открытому пространству, вспоминая различные места, где много лет назад бывал вместе с Возлюбленной, но словно прикованный к кладбищу невидимой цепью, постоянно чувствовал себя на ее конце, у могилы Эвис Каро. С наступлением сумерек он медленно побрел к кладбищу и, в конце концов, вошел в ворота.

Сейчас здесь не было ни души. Свежая могила находилась за церковью, а когда поднялся тот самый молодой месяц, который прошлым вечером Джоселин видел из лондонского окна, стали ясно заметны следы носильщиков и провожающих. После захода солнца ветер успокоился. Маяк распахнул свой яркий глаз, и, не желая оставлять место, освещенное не только воспоминаниями о прошлом, но и нынешними сожалениями, Джоселин подошел к нагретой солнцем церковной стене и присел на подоконник лицом к могиле.