Текст книги "Ассасины"

2
Дрискил

Я летел рейсом Нью-Йорк – Париж – Каир, глотал обезболивающие таблетки, пил шампанское и потерял представление о времени. А стоило закрыть глаза и задремать, как начинался все тот же кошмар: седые серебристые волосы, сверкающее лезвие в руке. И сна как не бывало. Теперь счет у меня шел уже не на часы, а на дни. Пошел девятый день с похорон сестры. В больнице мне наложили несколько швов на раны на спине и в боку, потом все шло как в тумане, время летело с какой-то сумасшедшей скоростью, и не успел я толком опомниться, как оказался в аэропорту Каира и ждал уже местного рейса, чтобы попасть в Александрию. Стояла страшная жара и толчея, я понимал, что это вовсе не хорошо для раны. И вот, приняв очередную таблетку и выплыв из очередного кошмара, я увидел кругом пронзительно синее небо и понял, что мы снижаемся и скоро приземлимся в аэропорту Александрии. Аэропорт был совсем маленьким, его пришлось перестраивать после войны с Израилем в 1973-м. По одну сторону взлетно-посадочной полосы тянулась пустыня, раскаленные пески и барханы убегали куда-то вдаль, по другую – лежало плоское синее зеркало Средиземного моря. А потом вдруг пустыня отступила, растаяла, и я увидел длинную тонкую цепочку городских зданий с зелеными вкраплениями садов и парков, что огибала две огромные гавани на севере и озеро Марьют к югу.

Я нанял одно из маленьких черно-красных такси, что неустанно сновали в потоке движения. Через полчаса езды водитель свернул на улицу Суэцкого канала, затем на другую, огибающую Восточную, или, как ее тут называли, старую гавань, где дующий с моря прохладный бриз снижал жару в городских кварталах и даже умерил головокружение, которое я испытывал. Высадил он меня на площади имени Саада Заглула[10]10
  Заглул Саад (1857 – 1927) – основатель и первый председатель партии «Вафд» в Египте, участник национально-освободительного движения в 1870-1882 гг.


[Закрыть], перед отелем под названием «Сесиль». Через улицу шла посадка на автобус, следующий до Каира. Я вышел из машины и ощутил на лице освещающее прикосновение морского бриза. Отель выходил на Восточную гавань, внизу переливалось серебристыми искрами Средиземное море. И на несколько мгновений, как бы зависнув в промежутке между тем, что произошло, и тем, что еще должно случиться, я ощутил полное блаженство.

За три с половиной столетия до рождения Христа Александр Македонский отобрал Египет у персов. Триумфатором вошел в Мемфис, а затем двинулся вдоль побережья к оазису Зива, навестить оракула Амуна. Он почему-то вообразил, что оракул объявит его сыном бога Вивы. Великий полководец остановился отдохнуть в симпатичной рыбацкой деревушке с изумительно красивой естественной гаванью. И, как делал неоднократно на протяжении своей славной карьеры, повелел возвести у этой гавани город. И, по привычке, велел назвать этот город своим именем. Оставив в деревне команду архитекторов и строителей, он двинулся дальше, пообщаться с оракулом. Он так никогда и не увидел нового города под названием Александрия.

Девять лет спустя Александр Великий умер. Тело, согласно его последней воле, уже находилось на пути к Зиве, где его должны были похоронить, как вдруг в процессию вклинился его прославленный генерал Птолемей и объявил, что останки этого великого человека должны быть захоронены в городе, носившем его имя, на главной площади. И вот теперь все труды и деяния этих славных людей забыты, и останки покоятся где-то под новым городом, а над ними неустанно курсируют черно-красные такси.

Евклид изобрел в Александрии геометрию. Птолемей построил совершенно невообразимый маяк на острове Парос, четыреста футов в высоту, одно из чудес древнего мира. Позже римляне не могли устоять перед экономической притягательностью этого центра Востока, и здесь появились Юлий Цезарь, Клеопатра, Марк Антоний и Октавиан, названный впоследствии Августом Цезарем. А затем святой Марк принес в Египет христианство и основал то, что теперь называют коптской Церковью. А еще позже явились персы и отвоевали эти земли обратно. А потом пришли арабы. Словом, история то была очень долгая... А потом в Александрию пожаловала моя сестра. И я должен был выяснить, с какой целью.

* * *

Пол в моем номере был паркетный, из твердых пород дерева, он тускло поблескивал, точно его без конца натирали мастикой с воском. Мебель старинная, слегка обшарпанная, что придавало ей вполне аристократический вид. Широкий балкон с видом на часть площади и гавань. Имелся телефон, но я еще не был готов звонить. Был телевизор, но я не испытывал ни малейшего желания смотреть какой-нибудь старый вестерн на арабском. И, наконец, в номере имелся холодильник с большими запасами льда. Я заказал бутылку джина, несколько бутылочек тоника с лимоном. Достал из портфеля прописанный мне тайленол в каплях и пачку кодеина. Обезболивающими и аспирином я запасся с лихвой. Врач из Принстона предупредил, что надежд отыскать в Египте аспирин мало.

Я пошел в ванную и не без труда стащил прилипшую к телу рубашку. Осторожно ощупал повязку на ране. Ничего не оставалось, как крепко стиснуть зубы, отодрать ее и приспособить свежую. Черт, ужасно больно и неудобно. Я даже боялся смотреть на рану. Тот же врач сказал, что форма ее напоминает надрез, который делают хирурги при удалении почки. Наконец с помощью двух слоев пластыря повязку приладить удалось. Врач говорил, что я сошел с ума, что напрашиваюсь на нешуточные неприятности, отправляясь в столь дальнее путешествие с незажившей раной. Возможно, он был прав. К тому же никак не удавалось избавиться от крайне неприятного ощущения, что я теряю литры крови, что струйки ее стекают по спине нескончаемым липким потоком. Нет, конечно, то была иллюзия, чисто нервное, но от осознания этого мне легче не становилось.

Я смешал джин с тоником в неравной пропорции: много джина и несколько капель тоника. Затем осторожно прилег на кровать, опустил голову на две огромные и пышные подушки. Отсюда было видно море, бледно-голубая полоса убегала к молочно-белому горизонту, сливалась с ним. Она, эта полоса, почему-то казалась страшно хрупкой, стоит бросить камень с балкона – и разобьется. Я почувствовал, что страшно, просто смертельно устал. И только сейчас до меня дошло, что нахожусь я очень далеко от дома.

* * *

Лежал я, прижавшись лицом ко льду, наверное, поэтому тогда не вырубился.

Санданато не знал, что делать. Сперва даже не понял, что со мной произошло, лишь потом увидел, что кровь льет ручьем. Я почти не слышал, что он там причитает. Но потом все же понял, он решает вслух, что делать: или бежать в дом и позвать на помощь, или же не оставлять меня и поднять крик, чтоб полицейский, оставленный Сэмом Тернером, услышал эти призывы. Тогда я, должно быть, что-то сказал. Санданато опустился на колени. Я ухватился за него и начал подтягиваться, пытаясь подняться на ноги. Мне было не слишком больно, но я терял много крови. Я изо всех сил цеплялся за ускользающее сознание, уж как-то очень не хотелось вырубиться здесь, на холоде и льду.

И вот наконец, перекинув мою руку через плечо, Санданато поднял меня, и мы медленно побрели к дому. До него было всего ярдов сто, но показалось, что путь этот занял несколько часов. Человек Тернера помог мне снять коньки, он же позвонил в больницу. Я лежал на диване, а рядом, прямо на полу, сидел Санданато и все о чем-то болтал, болтал, и это было последнее, что я помнил. Я потерял сознание и пришел в себя только назавтра днем.

Следующие несколько дней прошли, точно в тумане. Было больно, кругом мелькали и мельтешились какие-то люди, их лица тоже были в тумане, и все они дружно убеждали меня в том, чтоб я выбросил эту идею с поездкой в Египет из головы. И мне казалось странным, что они совсем меня не понимают.

Седовласый священник, убивавший людей, убивший моюсестру, когда она молилась, явился ниоткуда, из тьмы и холода, и пытался убить меня. Он вонзил в меня нож, и, не промахнись на какой-то дюйм или два, все было бы кончено. Врачи не уставали твердить, какой я счастливчик. Счастье, я полагаю, понятие весьма относительное.

Персик навешал меня каждый день. И всегда одно и то же выражение лица, радостно-удивленное, точно он избежал сокрушительного несчастья. Его вера подверглась испытанию. Нападение на меня убедило, что оба мы находимся в некой сумеречной зоне, блуждаем по ней без карты, и надеяться можно только на Бога. Когда я поднялся с постели и сделал первые шаги, он смотрел с таким видом, точно я вот-вот рассыплюсь на куски. Он сказал, что старается не остаться без дела, все время находит себе какое-то новое занятие, чтоб хоть как-то отвлечься от того, что случилось со мной и Вэл. Он хотел, чтобы я, когда выйду из больницы, пожил хотя бы немного у него. Сказал, что впервые после переезда в Пруденс стал разбирать чердак и кладовки в доме пастора, где много чего накопилось лет за пятьдесят-шестьдесят. Сказал, что я должен просмотреть с ним кое-какие найденные там вещи и вообще вдвоем нам будет веселей. Я сказал, что не смогу.

Несколько раз меня навещал отец Данн. Последний раз забежал по дороге в аэропорт. Он летел в Лос-Анджелес на встречу с каким-то продюсером, собравшимся снять фильм по одному из его романов.

– При виде меня Клэммер бесится, как дикая кошка. Будет рад хотя бы на время избавиться от меня, – сообщил он. – Что же касается вас, Дрискил, что тут можно сказать? – Он зачерпнул ложкой каши из тапиоки, которую мне принесли на обед. – Думаю, вам следует проще смотреть на вещи. Не принимать ничего близко к сердцу. Просто чудо, что вы остались живы. Расценивайте это как предупреждение. Вы же не какой-нибудь отчаянный коп. Не Джеймс Бонд и не супермен. Поезжайте куда-нибудь на курорт, в Антигуа, Сент-Томас или Хоуб Саунд, повеселитесь там с такими же, как вы, богачами. Они научат вас любить мелкие радости жизни. Вас не убили... так что с вашей стороны будет просто глупо нарываться на новые неприятности. А вы обязательно нарветесь, если продолжите эту затею. Вы поняли меня, Дрискил? Происходит нечто ужасное, нечто гораздо худшее, чем в моих книгах... так оставьте все это властям. Пусть они себе копают. Ну и Церковь тоже, разумеется, этим займется. Поймите наконец, это дело Церкви! – Блеклые глаза его возбужденно сверкали. – Не суйтесь в это, Бен. Потому как, если умрете, пользы от этого никому не будет. А Вэл уже все равно не вернуть.

Я улыбнулся.

– Хочу, чтобы он заплатил мне за все. Со мной и моей семьей так поступать нельзя, я этого не прощу. Вот и все. Все очень просто.

– Знаете, вы меня утомляете, Бен. Никакой вы не герой. Поверьте.

– Ах, Арти! Помните закон Дрискилов? Отчаянные времена превращают в героев отчаявшихся людей.

Фраза не произвела на отца Данна ни малейшего впечатления.

– Вы сделаете ошибку, если продолжите расследование. Монсеньер Санданато придерживается того же мнения.

– И сестра Элизабет – тоже, не забывайте. Только вообразите, я пренебрегаю предупреждениями двух священников и монахини!

Он громко расхохотался.

– Что ж, раз мне не удалось вас переубедить, могу пожелать вам только удачи. И скорейшего выздоровления. – Уже на выходе из палаты он вдруг обернулся и окинул меня каким-то странным взглядом. – Вообще-то за последние несколько дней я не раз заезжал навестить вашего отца. Ему сейчас очень трудно, Бен. Он не вечен и...

– Да, знаю.

– Я занес ему пару своих книг и очень настойчиво просил, чтобы он их прочел. Они поднимут ему настроение, прибавят адреналина. – Затем он еще раз попросил меня отказаться от опасной затеи, надел шляпу, махнул на прощание рукой и вышел.

Санданато просто умолял меня выйти из этой игры.

– Вы же сами убедились, на что они способны. Готовы нанести удар из-за угла в любой момент. – Темные глаза мрачно смотрели из-под красноватых век, он курил одну сигарету за другой. – Господь дал вам сестру...

– Дал, а кто-то другой отнял ее у меня...

– Состояние вашего отца почти критическое. А вы подставляетесь, выскакиваете на поляну под пулю, точно кролик. Баста! Это не ваше сражение. Вы даже не католик.

В конце концов он улетел в Париж, где похоронили Кёртиса Локхарта, там у него жили какие-то родственники. Санданато так был потрясен этим убийством и нападением на меня, что, казалось, вот-вот сломается. Но я не слишком за него волновался. Мне доводилось видеть таких людей и прежде, могущих переносить самые страшные стрессы и невзгоды. Они жили этим. На прощание он просил меня хотя бы немного повременить, предполагал прежде выяснить, что собираются предпринять в Риме. На что я ответил, что лично мне все равно, чем они там займутся в Риме. Проблема была в самом Риме.

Отец не уставал меня удивлять. Врачи говорили, что ему стало хуже, когда он узнал о случившемся со мной несчастье, точно оно было последней соломинкой. И еще они сказали, что это подорвало в нем всякое желание бороться с болезнью.

Подобная реакция меня удивила. Ну ладно бы, если б он так убивался из-за Вэл. Но чтобы из-за меня?... К тому же я остался жив.

Но, едва увидев его, я понял, что врачи не врали. Лицо пергаментно-бледное, лежит совершенно неподвижно, к книжкам отца Данна, что валялись рядом на тумбочке, даже не прикоснулся. Я почти пожалел, что зашел к нему.

– Знаешь, порой мне кажется, я скоро умру, Бен. И оно к лучшему. Вдруг почувствовал себя таким одиноким...

– Но, папа, это просто смешно, сам знаешь! Мало того, что твоего звонка и слова ждет целая армия друзей, ты ведь у нас человек верующий. Разве в таких случаях вера не приходит на помощь?

Похоже, он меня не слышал.

– Ошибаешься. При чем здесь одиночество и люди?... Люди ничего не значат. Я устал, я потерял контроль над собой и окружающим миром, я не понимаю, что происходит... о, я даже толком не понимаю, что хочу сейчас сказать. Хотел сказать что-то очень важное и забыл. Прежде со мной такого не бывало. – Он ни словом не обмолвился о вере. Возможно, просто не хотел обсуждать это с неверующим сыном.

– Послушай, ты перенес несколько тяжелых потрясений подряд. Но я верю, ты обязательно выкарабкаешься и...

– Надеюсь, ты прав, Бен. Надеюсь, что смогу. И вообще я рад, что ты рядом. Вместе мы как-нибудь справимся. Знаешь, я хочу, чтобы ты пока не уезжал из дома. Приятно сознавать, что там меня ждешь ты. Дополнительный стимул. Фирма может предоставить тебе отпуск на полгода... Возможно, мы вместе съездим куда-нибудь, ну, скажем, в Лондон. Побудем там, пока я окончательно не оправлюсь... – Он даже оживился немного при мысли об этом. Остальная часть беседы прошла не столь гладко.

Он категорически не хотел, чтобы я продолжил поиски убийцы Вэл, он не хотел, чтоб я узнал, чем занималась Вэл, почему ее убили. Он назвал меня безответственным болваном, сказал, что я не только трачу время даром, но и рискую головой. Неужели мне не хватает ума понять, что это было предупреждение? Неужели я до сих пор не понял, как мне сказочно повезло? Неужели я не осознаю, что отворачиваюсь от отца в том момент, когда больше всего ему нужен?...

Я никогда еще не слышал, чтобы отец просил меня об одолжении, просто умолял. Казалось, передо мной вовсе не знакомый человек. Что ж, тем легче будет от него уехать. Не легко. Но гораздо легче. Я был сыном своего отца, я знал, как поворачиваться к людям спиной. Тут вдруг я увидел, как из полузакрытого глаза медленно выползла слеза.

– Прости, папа. Но я должен ехать. И я вернусь, обязательно, и, может, тогда мы с тобой действительно...

– Ты обезумел, Бенджамин. Ты в одном шаге от полного безумия и не желаешь этого понимать. Ты никогда не вернешься, Бен. – Он нервно сглотнул и отвернулся. – Ты не вернешься, – уже шепотом повторил он.

Слезы катились по серым щекам. Кого он оплакивает? Себя или Вэл? Возможно даже, отбившуюся от стада овцу, своего сына. Нет, последнее просто невозможно. Я почувствовал, что на сегодня сантиментов с меня хватит.

* * *

Среди многочисленных религий, существующих в Египте, мусульманство является доминирующей, а христианство представлено в основном коптской Церковью. Однако в Александрии всегда чувствовалось римское присутствие. Тут всегда были иезуиты, и представители Ордена, и священники с монахинями, словом, небольшой, но довольно активный католический анклав.

Я проспал шестнадцать часов кряду, просыпался только два раза, от настойчивых призывов к намазу, слышных в любом уголке города, а потом снова проваливался в сон. Окончательно проснувшись, позвонил в канцелярию Ордена, но оказалось, что это телефон католической школы. Меня соединили с сестрой Лорейн, игуменьей, которая тут же сказала, что виделась с сестрой Валентиной во время ее приезда в Александрию. Мало того, несколько дней моя сестра прожила в гостевом домике Ордена. По-английски сестра Лорейн говорила бегло, но с французским акцентом, и сказала, что будет рада меня видеть.

На выходе из отеля я поймал такси, и уже через пятнадцать минут входил в ее кабинет. В окнах открывался вид на большую игровую площадку, где бегали дети в униформе, их крики и смех взмывали в небо и служили веселым аккомпанементом, сопровождавшим ее рабочий день. По краям площадки росли пальмы.

Сестра Лорейн оказалась маленькой и хрупкой темноволосой женщиной лет пятидесяти, с огромными выразительными глазами и клювообразным, типично французским носом. На ней был синий костюм с коротким квадратных очертаний жакетом, типа тех, что ввела в моду великая Шанель, под жакетом – кремовая блузка с бантиком у шеи. В коридоре я заметил нескольких монахинь в традиционном одеянии. Однако их начальница, судя по всему, была администратором современного толка. И подобно всем француженкам, которых я знал, была наделена шармом, несмотря на всю свою некрасивость. Она была привлекательна в целом, а в детали вдаваться просто не стоило.

Не успел я закончить, как она закивала темноволосой головкой.

– Да, да, я понимаю. Я бы с радостью поведала вам все, что было у нее на уме, но, увы, знать этого не может никто, вы согласны? Но я восхищалась вашей сестрой, той огромной работой, которую она проводила. Я очень ей симпатизировала. И когда мы встретились, ваша дорогая сестра была целиком поглощена ею. И показалась мне взвинченной и усталой... и еще она словно все время оглядывалась через плечо. Вела себя настороженно, так, кажется, говорят? Ну, вы меня понимаете.

– Хотите сказать, она чего-то боялась?

– Qui, и это был весьма специфический страх. Боялась чего-то или кого-то... Но поймите, это всего лишь мои наблюдения. Ваша сестра ни словом не обмолвилась об этом страхе. А я заметила, что она все время оборачивается. Точно хочет проверить, не следит ли за ней кто. И мне было страшно любопытно, понимаете?

– А чего она от вас хотела? Только места, где можно остановиться?

– О, нет, не только. Она приехала сюда искать человека по имени Клаус Рихтер. А вот зачем он ей, мне не сказала, только упомянула, что проводит какие-то исследования. Для своей книги. Найти герра Рихтера не составляло проблем. Я знаю его лично. Это очень добрый немецкий католик, никогда не пропускает службы. – При воспоминании о немце на губах сестры Лорейн возникла немного насмешливая улыбка. – Владеет какой-то экспортно-импортной фирмой, в западной части гавани у него огромный склад. Эта гавань совсем не похожа на вашу, ту, где находится отель «Сесиль». Он очень известный бизнесмен, и репутация у него хорошая, так я слышала. Большой любитель гольфа, и в газетах часто печатают его снимки. И во всем, разумеется, типичный немец. И еще он ветеран того самого знаменитого Африканского корпуса, воевал в Египте, а потом переехал сюда жить. Члены этой старой гвардии посещают кладбища в пустыне, дабы возложить венки на могилы своих павших в боях товарищей и их храбрых врагов. Герра Рихтера очень уважают египетские власти, всегда все уважали, начиная с Насера. Мне кажется, Рихтер даже помогал ему в давние времена с оружием.

– И Вэл приехала в Египет повидаться с ним?

– Похоже на то. – Сестра Лорейн взглянула на часы. – У меня назначена еще одна встреча, мистер Дрискил. Но если у вас остались вопросы... – Она кокетливо, как истинная француженка, повела плечами. – Словом, не стесняйтесь, всегда звоните и приходите.

Она дала мне адрес офиса Рихтера. Выйдя из ее кабинета, я вдруг сразу по ней заскучал. Непременно приду еще раз и задам пару вопросов.

* * *

Огромное грязно-серое здание склада «Глобал Эджипт Экспорт Импорт» располагалось среди себе подобных по предназначению и походило на корабль. Гавань имела чисто коммерческое предназначение. У пирса толпились грузовые суда, повсюду, насколько хватало глаз, вздымались проржавевшие подъемные краны. Шла загрузка, выгрузка, грохотали, скрипели и жужжали какие-то механизмы, шел пар и дым, тошнотворно попахивало смазочными маслами и бензином, отовсюду доносились крики на арабском, слова на немецком, французском и английском, кричали все и во все горло. Стоило закрыть глаза, и можно было представить, что находишься в любом торговом доке мира. Но вот, перекрывая весь этот гам и шум, раздался уже совершенно дикий крик на арабском, и все стало на свои места.

Клаусу Рихтеру было под шестьдесят, если не больше, но сложен он был, как «Мерседес». Такой же надежный и мощный. Густые коротко подстриженные ежиком седые волосы, наверное, точно такую же прическу носил он в годы службы в Африканском корпусе. Загар темный, а брови выгорели на солнце до желтоватого цвета. На крепком запястье золотые швейцарские часы, которые показывали все, кроме разве что счета в последнем матче чемпионата по бейсболу. На ногах высокие кожаные ботинки на шнуровке фирмы «Кларкс». И еще на нем была старенькая, но безупречно чистая и отглаженная куртка цвета хаки, а под ней – светло-голубая рубашка с расстегнутым воротом, в вырезе которой, над верхней пуговкой, виднелись вьющиеся седые короткие волоски. На брюках цвета хаки идеальная стрелка. Когда мы с секретаршей зашли в кабинет, он, размахивая коротенькой клюшкой для гольфа, целился в невидимый мячик на травянисто-зеленом ковре. Мы с секретаршей так и остолбенели, он убрал клюшку в узкий металлический футляр. При этом раздался столь характерный и знакомый мне звук: пинг.

– Клюшка Джулиуса Боро, – сказал я.

Он поднял глаза и широко улыбнулся.

– Джули подарил мне эту клюшку лет двадцать тому назад. Я как-то привел его на аукцион каких-то рыцарских доспехов, он сделал выгодную покупку и подарил мне одну из своих клюшек. Лучше у меня не бывало. – Он все еще улыбался, но глаза смотрели вопросительно. – У вас ко мне дело, мой друг? Или будем говорить о гольфе?

Немецкий акцент очень сильный, но я был уверен, он владеет еще несколькими языками. Я представился, сказал, что по личному делу, и он кивком приказал секретарше оставить нас.

Потом пересек комнату и уложил футляр с клюшкой в сумку для гольфа.

– Играл в гольф буквально везде, где только можно. Хорошие связи в Шотландии. А где живу? В самом жутком в мире захолустье! – Очевидно, то было расхожей шуткой, и он сдержанно улыбнулся. Потом выглянул из окна на корабли, краны, подъемники, суетящихся внизу работяг и снова обернулся ко мне. – Чем могу служить, мистер Дрискил?

– Насколько я понял, моя сестра навещала вас недавно. Монахиня, сестра Валентина...

– О мой Бог! Так она ваша сестра! О мой дорогой друг, я читал о ее смерти...

– Убийстве, – поправил я его.

– Да, да, конечно. Какая ужасная трагедия, просто слов не хватает! Да, она была здесь у меня, вот в этом самом кабинете. Всего за неделю или около до того, и потом о ее гибели объявили все газеты и по телевизору тоже. Замечательная женщина. Вы должны гордиться ею. – Он уселся за стол, заставленный моделями кораблей, заваленный счетами, каталогами, какими-то разноцветными брошюрами и проспектами по гольфу. Стены кабинета украшали сотни фотографий, зафиксировавших все памятные моменты его жизни. Я быстро выделил среди них несколько больших снимков совсем еще юного Клауса Рихтера. На одном он стоял рядом с танком в пустыне, залитой ослепительным солнцем, на другом – на фоне пирамиды, на третьем гордо поднимал в руке серебряный поднос, приз гольф-клуба. А на столе в золотой рамке красовался снимок двух мальчиков, очевидно, его сыновей.

– Сочувствую вам всем сердцем, мистер Дрискил. Искренне. Но пески времени, увы, нельзя повернуть вспять, я прав? – Словно иллюстрируя эти свои слова, он взял со стола песочные часы, приподнял примерно на фут, перевернул и наблюдал за тем, как песок тончайшей струйкой перетекает вниз. – Я повидал немало смертей. Здесь, в Западной пустыне. Погибали люди в самом расцвете лет, совсем еще юные. С обеих сторон. Мы гибнем так рано ради лучших времен, кажется, так? Песок в этих часах, он как раз из Западной пустыни, мистер Дрискил. Он всегда со мной, дабы я не забывал павших. – Он поднял на меня глаза. – Да, я встречался с вашей сестрой.

– Зачем она к вам приходила?

Он приподнял светлые брови, на лбу собрались морщины. Через редкие и короткие седые волосы просвечивал блестящий загорелый череп.

– Так, дайте вспомнить. – Он погрузился в кожаное кресло с высокой спинкой, погладил каменный подбородок. – Да, это мой добрый и дорогой друг, сестра Лорейн позвонила и прислала ее ко мне. Надо сказать, я был удивлен и даже польщен, что ваша сестра вдруг проявила интерес к старому солдату. Вы, наверное, знаете, она писала книгу о роли Церкви в трудные для всех нас годы войны.

– Да, она мне говорила, – кивнул я. Со стороны доков донесся треск пневматического бурильного молотка. Впечатление такое, что стреляют из крупнокалиберного пулемета. – И она пришла взять у вас интервью?

– Да, но только вначале я ее неправильно понял. Я, видите ли, был адъютантом Роммеля, несмотря на свой юный возраст был приближен к этому великому человеку И, естественно, подумал, что ее интересует Роммель, генерал-фельдмаршал. Однако нет, ее нисколько не интересовала эта война в пустыне. А Париж. Париж! Когда я думаю о войне, то никогда не думаю о Париже. Париж для меня не война, понимаете? Никакой стрельбы. Мы были оккупационной армией, Париж сдался нам без боя, город не был объят пожарами... ну, довольно долгое время. То, что вы, янки, называете идеальным исполнением воинского долга. Лучше в меня отправили на Восточный фронт! А ваша сестра, она собирала материалы о Церкви в Париже времен оккупации. И главным героем ее книги должен был стать епископ Торричелли. А я хорошо знал его, потому как исполнял административные обязанности. Церковь и штаб оккупационных войск должны были сотрудничать. Мы пытались очистить церкви от ячеек Сопротивления. – Он пожал плечами.

Я вспомнил Торричелли, старика, который приносил нам сладости и которого так любила Вэл. Вспомнил его рассказ об отце, о том, как он выбирался из какой-то угольной ямы, возможно, даже в церкви, и был похож на негра. Прошло сорок лет, и странно было даже представить, что такому человеку, как Торричелли, приходилось лавировать между нацистами и бойцами Сопротивления, что он был равно хорошо знаком с Клаусом Рихтером и Хью Дрискилом. Что ж, уж кто-кто, а католические священники всегда умели маневрировать. Если б отец встретился сейчас с герром Рихтером, они вполне могли бы сидеть где-нибудь в клубе и травить друг другу разные военные байки.

Рихтер продолжал вспоминать старые времена, я же разглядывал фотографию на стене за его спиной. Молодой, но уже закаленный в боях Клаус Рихтер позировал вместе с двумя приятелями на фоне Эйфелевой башни Лицо одного из них показалось знакомым. Где-то я уже видел эти глубокие затененные глазницы. Лицо...

– Скажите, – перебил его я, – вы случайно не встречали в Париже священника по фамилии Д'Амбрицци? Такой темноволосый, смуглый, сильный, как бык, и с большим носом. Он стал кардиналом и сейчас...

Голос его звучал несколько обиженно.

– Я ведь католик, мистер Дрискил, и нет нужды объяснять мне, кто такой кардинал Д'Амбрицци! Один из самых влиятельных людей Церкви, да, конечно, я знаю, кто он такой. И уж наверняка бы запомнил, если б встречался. Но нет, мы, к сожалению, не знакомы. А что, это важно?

– Да нет, спросил просто из любопытства. Сестра как-то упоминала о нем. Вот я и подумал, может, если вы с ним находились в Париже в одно и то же время...

Он развел руками.

– Вполне возможно. Там было полно священников и немецких солдат. Теперь это может показаться странным, но мы старались не мешать друг другу. Ну, не больше, чем это необходимо. Мы понимали, как они любят свой Париж. Он нам тоже очень нравился. Я вот что скажу, если б мы выиграли войну, Париж бы нас изменил, а вот сами мы никогда бы не изменили Парижа. Но бошей загнали обратно в их клетку. И в результате мы все американизировались! – Он рассмеялся. И явно ждал от меня какой-то реакции.

– Порой мне кажется, это стало расхожим оправданием для всего мира.

– Быть может. – Он кивнул. – Однако вернемся к вашей сестре. Боюсь, я разочаровал ее. Я знал Торричелли, но лишь мимолетно, никогда не вел дневников, не писал писем, словом, не оставил никаких записей, которые так обожают историки...

Тут на столе загудел внутренний телефон, и секретарша сообщила, что в приемной герра Рихтера кто-то дожидается. Он поднялся.

– Прошу прощения, я на минутку. Десятник из доков хочет перемолвиться со мной словечком. Оставайтесь, сейчас приду. Можете попробовать мою клюшку. – Он схватил со стола пачку каких-то желтых бумаг и вышел в приемную.

Я продолжал разглядывать снимки. Отчет всей его жизни. Перевел взгляд на соседнюю стену и вдруг заметил нечто необычное в самом темном и дальнем углу комнаты. Свободное пространство, одного снимка здесь явно не хватало: В этом углу стоял длинный стол, заваленный справочниками, гроссбухами, прайс-листами, словарями на нескольких языках, папками, стояли и два горшка с какими-то вьющимися растениями, и пропажи можно было долго не замечать – месяцы, возможно, даже годы. Следовало пристально приглядеться, чтобы заметить, что одного снимка здесь не хватает. И я понял, что это был за снимок. Я любовался маленькой клюшкой, когда он вошел в кабинет. Присел на краешек стола с пачкой документов в руке, заговорил о нескончаемых технических сложностях, связанных с операцией по экспорту-импорту. Покосился на песочные часы.

– Итак, на чем мы остановились?

– На Париже.

– Ах, да, да. Короче, вашей сестре я так ничем и не смог помочь. Она проделала весь этот долгий путь...

– Возможно, вы помогли ей больше, чем думаете.

– Добрый старина Торричелли. Просто мечта для историков! Как крыса, все тащил к себе в норку. Хранил буквально каждую бумажку, меню, списки белья из прачечных. Все записывал. Когда я приносил ему какую-нибудь бумагу, он тут же подшивал ее к делу. Все аккуратно, все по алфавиту, я просто диву давался. Думаю, им руководило чрезмерно развитое эго, вы не согласны? Этот человек так верил в свою значимость, что сохранял буквально все. – Он вздохнул.