Текст книги "Мальчик, который нарисовал Освенцим"

Вскоре двери распахнулись, и нас погнали в душевые. По сравнению с Биркенау, нас ждал более теплый, во всех смыслах этого слова, прием. Мы с радостью сбросили залатанную одежду. И, о чудо доброты: нам даже выдали мыло. Брызнули струи теплой воды, и мы тут же почувствовали себя свободными и безмятежными купальщиками.

После душа нас вновь обрызгали едким дезинфицирующим средством, выдали чистую одежду и деревянные башмаки. Моя полосатая бело-голубая униформа, казалось, была сшита из тонкого, напоминающего бумагу, материала. Но она была чистая, и она была новая. Вскоре после этого мы с грохотом поднялись на второй этаж здания с вывеской «Блок 2а».

Там мы постарались аккуратно пришить к униформе новые значки с номерами. Потом нас и примерно сотню русских пленных выстроили в ряд. И снова старший по блоку перечислил правила. Он говорил на родном для себя польском, и его явно раздражало, что никто ничего не понимает. Когда он смолк, один из узников пересказал его речь по-русски. Там точно должен был быть кто-нибудь, кто мог перевести ее на немецкий, но это был язык СС, и никто не хотел говорить на нем.

Глава 6
Карантин

Мы, подростки, обязаны были месяц просидеть на карантине, чтобы предотвратить распространение болезней в лагере. Мы ощущали себя изгоями, потому что узникам из других блоков было запрещено навещать нас.

В нашем блоке все беседы, приказы и объявления звучали на польском, хотя время от времени можно было услышать и русский. В Германии за публичные разговоры на иностранном языке можно было здорово поплатиться. В Освенциме на немецком языке обязаны были говорить все, кто хоть немного им владел. И все же услышать его можно было нечасто. Нам стоило огромных усилий понять, что от нас требуют руководители, и некоторые убежденные немцы даже собирались жаловаться СС. Однако их протест был подавлен, и нам пришлось подучить славянские языки. В частности польский, язык страны, в которой все мы оказались.

Соседями по блоку в основном были украинцы и несколько поляков. Скучная и молчаливая компания. Крепкие деревенские мужчины не были к нам расположены и не скрывали этого: нам пришлось смириться с тем, что они забирают себе нашу добавку супа, в те редкие дни, когда ее выдавали. Зависимое положение, в котором мы оказались, не вызывало у них сочувствия, скорее наоборот, для них мы были и немцами, и евреями – воплощением двух зол.

Ежедневное приобщение к благам цивилизации состояло из четверти буханки черного хлеба (350 гр.) и литре отвратительного супа из сорняков и чертополоха.

По вторникам и четвергам выдавали сорок граммов маргарина, который в Германии производили из остатков каменноугольной смолы. А по субботам – пятнадцать граммов.

В понедельник, вторник и четверг к рациону добавлялись 50 граммов сосисок, а в четверг и пятницу каждому полагалась ложка варенья.

Воскресным «лакомством» были 50 граммов сыра, пол-литра гуляша и пригоршня картофелин в мундире.

Прибавьте к этому еще по ковшу отвара из желудей утром и вечером – вот и весь рацион раба немецкой империи.

Редкий узник оставлял еду на потом. Чаще всего пища проглатывалась сразу же после раздачи. Хлеб выдавали по вечерам, поэтому до полудня мы ходили голодные. Если по какой-то ошибке после распределения оставалась еда, она возвращалась руководству блока.

Рядовые узники беспокоились только о том, когда встать в очередь к еде, чтобы вовремя протянуть свою эмалированную металлическую миску.

Мы изучили разные способы раздачи супа. Нас кормили разными супами, и у каждого были свои особенности. Жир плавал на поверхности, а картошка опускалась на дно чана. И если удавалось рассчитать время правильно, то нам доставались миски густого овощного супа с ломтиками картофеля или кусочками мяса и сладкий чай. Этим можно и похвастаться! Об этом не стыдно и мечтать!

В те дни, когда партии заключенных уводились и в бараке становилось просторнее, нам разрешали играть во дворе между блоками номер 13 и 14. Мы сидели на солнце, болтали и знакомились с другими узниками.

Поляки получали из дома посылки с продуктами и, не без оснований опасаясь кражи, всегда держали их в поле зрения. С какой досадой мы смотрели на эти сокровища, обладатели которых сперва тщательно все осматривали, а потом с жадностью поедали, смакуя каждый кусочек. Мы же умирали с голоду.

Помимо прочего еда стала воплощением власти, а заключенные, патрулировавшие двор, были не так уж неподкупны. Воду можно было обменять на кусок польской колбасы, хлеб на бекон, а табак на маргарин. Голодным детям вроде нас ничего не оставалось, кроме как отвести печальный взгляд и сосредоточиться на традиционных развлечениях узников.

Нас держали в полном неведении о том, что происходит в лагере и в мире за забором. Чувство одиночества усугублялось еще и тем, что заключенным из других блоков запрещалось навещать нас. Мы ногтями выцарапывали на деревянных столбиках коек отметины, заменяющие нам календарь, глотали скудный паек и мечтали. Разговоры о вкусных блюдах больше не помогали забыть о голоде. Вскоре мы наслушались историй друг о друге, а интимные подробности о прелестях подружек уже начали действовать на нервы. Подавленные и сгорающие от нетерпения, мы ждали, что будет дальше.

Изготовление ножей стало хоть и запрещенным, но единственным доступным развлечением. Я нашел несколько бесценных ржавых гвоздей и расплющил их при помощи двух камней. Они прекрасно разрезали маргарин, но превратить их в ходовой товар мне так и не удалось.

Другая забава была напрямую связана с блохами, коих в Освенциме было пруд пруди. По утрам эти блестящие черные создания выпрыгивали из наших подбитых войлоком башмаков и прокладывали себе путь по пыльному, заваленному камнями двору. Там их уже поджидали мы, и в отместку за все сдавливали мелких кровососов ногтями, пока они не лопались.

Странным и непостижимым казалось все то, что открывалось нашему взору. Справа от блока, в пятидесяти метрах от забора, находился крематорий. Поговаривали, что это был не самый главный крематорий Биркенау. Слева доносились мелодичные звуки маршей, которыми лагерный оркестр встречал отряды узников, возвращавшихся с работ. По другую сторону колючей проволоки эсэсовцы деловито сновали из одной канцелярии в другую.

Мы не могли не замечать серый дым, что поднимался из зловещей трубы крематория. Он нависал над нами, и мы знали, от чего он. В нашем блоке даже придумали жуткую игру «Угадай, что я вижу». Узники с мрачным складом ума даже пытались анализировать форму и запах клубов дыма.

– Гляди-ка, правда же похоже на старика Вилли?

– Да нет же, осел, это девственница. Видишь, как торчат маленькие сиськи?

– Отвали, это нос!

Я же смотрел себе под ноги и продолжал искать гвозди.

Как-то раз в нашем отсеке появился коренастый узник – советский военнопленный. Его круглая бритая голова подчеркивала монгольские черты рябого лица. Он пришел из соседней штубы с квадратным листом картона под мышкой. Он искал кого-нибудь, с кем можно поиграть в шахматы, и пришел как раз по адресу. Вскоре он стал нашим постоянным гостем.

Постепенно мы завоевали доверие коренастого шахматиста и подружились с ним. Он немного говорил по-немецки: учил его в школе, а еще дед у него был немцем. И в целом он мало походил на украинцев из нашего барака.

Шахматист был настоящим бойцом, союзником, такими мы их себе и представляли. В 19 лет он уже летал на небольшом советском самолете, вроде тех, что я видел на выставке в Берлине. Мы завороженно слушали, когда он рассказывал о воздушном бое, в котором его сбили. Расставленные руки превращались в крылья самолета, гортанное клокотание имитировало рев мотора, а тесное пространство между койками становилось открытым небом. Несомненно одно, прежде чем попасть в плен, этот малый отважно сопротивлялся.

– Только не думайте, что в Красной армии все такие, как ваши соседи, – прошептал он. – Будь так, мы бы давно проиграли войну. Не тревожьтесь, Советский Союз – страна большая. Наши современные истребители с легкостью одолеют люфтваффе. Это только вопрос времени. Я буду приходить каждый день и пересказывать вам последние слухи, но обо мне никому ни слова. Вокруг полно доносчиков, а вы наверняка слышали, как немцы поступают с теми, кто пропагандирует идеи коммунизма. Поэтому я бы хотел остаться обычным шахматистом.

Отгороженные от остального мира бетонной стеной и двумя рядами трехметровой колючей проволоки под напряжением, мы увидели достаточно, чтобы понять основные принципы существования в этой тюрьме нового типа.

Эсэсовцы приходили только во время двух ежедневных перекличек. Внутри лагеря все вопросы решали сами заключенные. По эту сторону колючей проволоки установилась своя иерархия из тех, кто носил нарукавные повязки: лагерный староста, лагерный парикмахер, лагерный переводчик, лагерный секретарь и распределитель работ. Надзиратели и старшие по блоку были мелкими сошками. В каждой рабочей бригаде был свой главный капо, капо, младший капо и бригадир.

Старшим в Аушвице эсэсовцы назначили немецкого преступника, которого специально перевели к нам из другого концлагеря. Как опытные руководители, они сумели найти того, кто постоянно будет держать нас в страхе. Его любимым развлечением было схватить ни о чем не подозревающего зеваку и без всякой на то причины избить его до полусмерти.

Большинство руководящих постов в Освенциме занимали уголовники из Германии, которые, как и наш старший по лагерю, имели склонность к насилию. Русские, евреи и цыгане не могли подняться выше младших капо.

Только в Биркенау, этом земном аду, национальные различия стирались, и преступники любой расы могли свободно демонстрировать всю извращенную жестокость, на которую только были способны.

Но одним июльским днем случилось кое-что непредвиденное. В ходе очередной переклички мне приказали выйти вперед. К всеобщему удивлению, перепроверив имя, номер и место рождения, меня увели.

Дрожа от страха и неизвестности, я пытался понять, почему из всех заключенных выбрали именно меня, того, кто изо всех сил пытался остаться незамеченным. Они прознали об отце? Что-то стряслось с мамой? Руководство решило, что я слишком мал?

В блочной канцелярии мне предстоял разговор с чисто одетым, низкорослым и упитанным узником, который свободно владел немецким. Его волосам, вопреки строгим лагерным правилам, было позволено отрастать наподобие колючек у ежа.

– Я один из заключенных, которых допустили до работы в регистрационном бюро СС. Если говорить откровенно, я за него отвечаю – это очень ответственная должность, – самоуверенно заявил он. – Я просмотрел твою анкету и хотел бы узнать о тебе побольше. Расскажи о своей семье. Что случилось с вами после 1933 года?

Пока я бегло излагал ему историю нашей семьи, он то и дело перебивал меня и задавал уточняющие вопросы. Он хотел узнать побольше о моем отце. Я же старался рассказать как можно меньше.

– Забудь! – победно проревел он. – Можешь не продолжать. Я знаю, что он бросил тебя в беде! Но я тебя не забыл.

Последнее замечание поставило меня в тупик.

– Я знаю тебя с пеленок, – продолжил он. – Мы с тобой жили по соседству недалеко от Штеттина. Неужели ты не помнишь Кединга, который приносил вам продукты? Так это я. Отправлен сюда за подозрения в мошенничестве с партийными деньгами, но теперь они об этом жалеют и собираются меня отпустить, а пока я сделаю все возможное, чтобы помочь тебе, но это должно остаться между нами. У меня здесь много друзей среди узников, старых знакомых, и всем им нужна моя помощь. Они будут завидовать и начнут распускать обидные слухи. Так что никому про меня не рассказывай. Ты еще узнаешь, как полезно держать рот на замке. Завтра в это же время подойди к среднему окошку с южной стороны. Когда увидишь меня, тихо открой окно. А теперь иди и удачи тебе. Мне пора возвращаться к работе.

На другой день я сдержал обещание и прокрался к окошку. Когда он подошел, я выглянул наружу. Кединг бросил мне небольшой сверток с хлебом и сосисками. Мы вчетвером разделили все поровну – впервые наш уговор о взаимопомощи явил себя в действии. После трех недель, проведенных в лагере, благодаря моему новому знакомому, мы, молодежь, в одночасье стали всеобщими любимцами. Даже вчерашние интеллектуалы собрали всю волю в кулак и снизошли до намека, что нам бы не мешало и им помочь.

К концу нашего пребывания на карантине формирование рабочих бригад завершилось и их постепенно стали переводить в другие лагеря Освецима.

В Моновиц, где расположился гигантский завод концерна «И. Г. Фарбен», производивший буну (синтетический каучук), требовалась дополнительная рабочая сила, чтобы покрыть растущий спрос на шины. Помимо прочего нужно было постоянно искать замену рабочим, которые больше не могли выполнять дневную норму и превратились в пищу для крематориев Биркенау. На утоление этой растущей потребности были брошены жертвы, пересидевшие карантин. И даже те, кого во время последнего отбора сочли слишком слабыми, теперь вливались в печально известную потогонную систему Моновица.

К тому моменту в Аушвице оставались только семь пассажиров того эшелона, что привез меня в лагерь. Среди них были Салли, Джонатан, Герт и я. Теперь нам, работникам без опыта, предстояло произвести на начальство хорошее впечатление. Мы собрались, чтобы решить, куда нам податься. Салли и Джонатан хотели поступить в школу каменщиков. По их сведениям, это было что-то вроде убежища для молодежи, где можно было в безопасности скоротать несколько недель и обучиться ремеслу. Мы с Гертом немного разбирались в садоводстве, воображали себя «крутыми парнями» и решили сразу же приняться за работу, какой бы трудной она ни оказалась.

После долгих и тяжелых раздумий мы поняли, что должны держаться вместе. Только так мы сможем выжить. Несмотря на угрозу прослыть неумехами, мы решили попробовать поступить в школу каменщиков.

Вчетвером мы вышли из карантинной зоны, и нам впервые представилась возможность осмотреть лагерь. Его сердцем были двухэтажные кирпичные здания, которые много лет назад построили для польской армии. Они стояли в три ряда, вмещали двадцать восемь блоков, а между ними лежал сплошной асфальт. С ухоженных клумб, что тянулись вдоль дорожек, из расписанных горшков на карнизах окон нас приветствовали яркие цветы. Между забором из колючей проволоки и лагерем раскинулась ухоженная лужайка. Открыточный вид образцово-показательного концентрационного лагеря и правда мог произвести впечатление на делегации из Германии или любой нейтральной страны.

Блоки были заставлены узкими деревянными койками, в комплекте к которым прилагался набитый соломой матрас и три серых одеяла, и каждый узник удостаивался чести спать в одиночестве. Койки были трехъярусными. В подвале блока проживало 200 человек, на первом этаже в четырех штубах ютились еще 400, на втором в двух больших залах – 600, и еще 300 на чердаке – всего 1500 человек. Семь блоков отводилось для больных, и еще три под административные цели. Там было три складских барака и кухонный комплекс.

Очарованные первым впечатлением от лагеря, мы зашагали навстречу неизвестности. И лишь когда мы переступили его границы, полная картина жестокой участи заключенных, со всеми страданиями и бесчеловечностью, явила себя во всей красе.

Глава 7
Школа каменщиков

В начале августа 1943 года группа испуганных, но горящих надеждой подростков забралась по лестнице седьмого блока. Возглавляли наш небольшой отряд мы с Гертом. Нас выбрали в качестве представителей, поскольку мы свободно говорили по-немецки и обладали приятными городскими манерами. Следом шагали Салли и Джонатан. За нами на небольшом расстоянии следовали издерганные поляки и русские.

Мы очень боялись, так как отлично понимали, что у нас в арсенале нет ничего, кроме возможности произвести положительное впечатление, и с этими мыслями мы поднялись на чердак. Молодые узники, разбившись на группы, стояли или сидели в окружении баков с раствором и гор влажных красных кирпичей со стесанными углами. Кто-то выкладывал перевязки, строил стены, а затем разбирал их и осторожно соскабливал раствор обратно в баки. Один из инструкторов раскрывал секреты возведения арок, а другой показывал, как правильно штукатурить. Это была Maurerschule – школа каменщиков Освенцима.

Персонал блока и учителя встретили нас на удивление тепло и записали наши данные. Кем бы они ни были по национальности, они очень старались проявить свои лучшие качества. Старшего по блоку, которому и предстояло решить нашу судьбу, на месте не оказалось.

– Все зависит от него. Так что постарайтесь выглядеть опрятно и дисциплинированно, – посоветовали нам. – Он страшно придирчивый и взбалмошный. Если ему кто-то не нравится, то он может быть очень грубым, а на тех, кто его чем-то заденет, он обрушивает ярость и жестокость, от которых нет спасения. Его холодная решимость подобна обоюдоострому мечу, который защищает вверенных ему подростков от враждебных происков эсэсовцев с тем же бесстрашием, с каким косит противников. Будьте осторожны.

Когда объявили о том, что он пришел, мы сняли шапки и выстроились в ряд по стойке смирно. Походкой моряка, которого отпустили в увольнение, в помещение вошел узник; на нем была выцветшая, но тщательно отглаженная форма, а штанины расширялись книзу. Это строгое угловатое лицо вполне могло принадлежать обычному немецкому рабочему. Треугольник на груди был красным, а рядом тысячный номер. С первого взгляда стало ясно, что перед нами политический противник нацистов, который провел в лагерях долгие годы, а пару лет назад был переведен в Освенцим. Теперь же он управлял приютом для детей – школой каменщиков. Ему было около сорока, и для 400 подростков, родившихся на просторах от Сибири до Франции, он был отцом и диктатором.

Он взглянул на нас, словно генерал на смотре войска. Подошел к украинцу, внимательно осмотрел его бритую голову, поскреб по ней пальцем и пробурчал:

– Немытое быдло.

Следующим был я. Я стоял во главе строя, и, разумеется, мои оттопыренные уши привлекли его внимание. Он оттянул их и заглянул внутрь. Я страшно испугался, что он там что-нибудь увидит и разозлится. Но мне даже польстило то, с каким выражением он посмотрел мне в глаза, потирая шею.

– В другой раз возьму вас морковку сажать, – проворчал он, прежде чем продолжить инспекцию.

Мы чувствовали себя низшими из низших.

Он расставил ноги, упер руки в боки и, посмотрев на нас, прорычал:

– Вольно, клопы. Вас приняли в школу каменщиков.

Затем он прошелся перед нами туда-сюда, хлопая широкими штанинами, и пристально посмотрел на каждого из нас.

– Вот только не думайте, что жизнь здесь устроена так же, как в блоке 2а, – предупредил он, остановившись перед поляками, у которых под мышками были зажаты посылки из дома. – Это блок 7а, и правила здесь устанавливаю я. Не вздумайте высовываться в лагерь, сидите в своей комнате. Даже первый этаж седьмого блока для вас закрыт. Увижу, что вы шатаетесь там, где не положено, – пеняйте на себя! В моем блоке не воруют и не дерутся. Горе тому, кто осмелится предложить взятку. В блоке 7а царит порядок, чистота, дисциплина и дух товарищества. Кто не сможет приспособиться, вернется к своим приятелям во взрослый барак, а мы посмотрим, сколько он протянет без поддержки. И когда вы вернетесь, полумертвые, умоляя, чтобы вас взяли обратно, я и пальцем не пошевелю. Если кто не подчинится моим приказам или приказам главных по блоку, отправится ко мне и ощутит все последствия на себе, – сказал он, расправив плечи. – Если проступок серьезный, то я проявлю к нему столько же милосердия, сколько он проявил к другим. Я не хочу, чтобы школу закрыли из-за чьей-то безответственной выходки. Мы проводим проверки и следим, чтобы вы мылись, правильно заправляли постель и не припрятывали еду. Волосы должны быть чистыми, аккуратно подстриженными, а спать в носках запрещено. Будете содействовать, я постараюсь организовать еду и сохранить вам жизни. Когда вы чему-нибудь научитесь, всей группой отправитесь на работы, но жить будете здесь. Я хочу, чтобы вы с уважением отнеслись ко всему, что я сказал, потому что от этого зависит наше общее будущее. И запомните, никаких национальных групп или споров о прошлом. В моем блоке всегда было спокойно, и я не хочу выслушивать жалобы.

Он бросил на нас последний взгляд и крикнул:

– Старший по штубе, займитесь ими!

После переклички мы зашагали по только что вымытому красному бетонному полу нашего нового дома. Нам четверым выделили койки в немецкой части барака, которую прозвали Малый Берлин, поскольку все мальчишки были евреями из немецкой столицы.

Вскоре со строительных площадок вернулись заключенные. После целого дня укладки кирпичей они еле держались на ногах от усталости, но ради того, чтобы расспросить обо всем новичков, можно было пожертвовать несколькими часами драгоценного сна. Мы тесно прижались друг к другу и влились в оживленную беседу. Кроме нас в Малом Берлине проживали еще пять ребят: Светлый Герт, Темный Герт, Бойкий Герт, Малыш Курт и Великан Курт.

Остальных ребят отправили в Маленький Киев к многочисленным Васькам и Ванькам или в Маленькую Варшаву к Янекам и Тадеушам. За ними присматривали мальчишки из Франции, Бельгии, Чехословакии и Австрии. В качестве первого шага к взаимопониманию мы должны были заучить и правильно произнести их имена. Со временем мы даже немного подучили родные языки друг друга. У цыган имена были короткие, странные, и различить их было очень трудно. А у обитателей Малых Салоник, напротив, имена были слишком замысловатые, и оттого их сложно было запомнить.

В главном лагере Освенцима было сравнительно много молодых узников. Из ста примерно двоим было от 15 до 18 лет. В 1943 году большая часть из них были русскими, поляками или цыганами из Чехословакии, Германии, Австрии, Польши и евреями из Греции.

Удивительно, как сильно мы, молодежь, отличались от наших взрослых соотечественников. Ведь мы еще не успели вобрать в себя все национальные предрассудки и иллюзии, на которых бурным цветом разрослась ненависть. У нас не было определенного привычного образа жизни, потому что большая часть юности каждого из нас пришлась на время войны. И получалось, что наше поколение разделило одну судьбу на всех.

В нашем блоке национальные различия никогда не вызывали серьезных разногласий, напротив, они становились источником веселья. Русские и украинцы гордились развитой мускулатурой и исполняли акробатические трюки, приглашая всех, у кого еще были силы, бросить им вызов. Откуда бы ни были родом эти восточно-европейские акробаты, дружить они умели не хуже, чем мальчишки, с которыми я рос.

Понять цыган был сложнее, но как только им выказывали уважение как равным, они раскрывали секреты цыганского языка. Для чужаков это было наивысшей честью, которой удостаивались лишь избранные друзья, сумевшие завоевать их доверие. Прочие же довольствовались лишь сеансами ясновидения.

Евреи доказали, что умеют работать ничуть не хуже остальных, и прекрасно адаптировались к новым условиям жизни. Они с гордостью демонстрировали свои знания, и многим из них дали кличку «профессор».

Нас очень впечатлила атмосфера надежды, которую создала для себя молодежь в самый разгар Холокоста. Наверное, старший по блоку был прав, жестоко наказывая тех, кто смел нарушить эту атмосферу.

Инструктора нам подобрали с оглядкой на то, что он знал язык. Все, кроме одного, были евреями, и не имели отношения к строительству.

Среди них был и польский еврей, депортированный из Бельгии, который мог изъясняться на польском, русском, чешском, идише, немецком и французском, а теперь приступил к изучению греческого и цыганского.

Был еще и пан Поллак, пожилой словак, он оказался единственным, кто облысел еще до того, как попал в лагерь (и, кажется, очень этим гордился). Этот курьез служил ему верой и правдой в качестве темы для забавных разговоров с посторонними, которых он в качестве импровизированного офицера связи должен был развлекать.

Одним из клиентов пана Поллака был солидный подрядчик, гражданский из Берлина, который отвечал за нашу школу. Всякий раз, когда этот веселый гость приезжал с ежемесячной проверкой, он спешно проходил мимо нас и закрывался с паном Поллаком. Эти приемы, длившиеся намного дольше часа, всегда заканчивались тем, что гражданский улетал с очень деловым видом. Спустя несколько минут появлялся пан Поллак. Он потирал нос, а потом поправлял очки. Расхаживая между нами, словно школьный учитель, он старался стереть с лица ухмылку. А оставив эти попытки, садился и закуривал сигару – заветную награду.

– Да, все это не кончится добром для Германии, равно как и для нас, – часто говорил он.

Леопольд Вайль по прозвищу Полди был швейцарским евреем, которого арестовали во Франции. Его мать подала прошение об освобождении, и после продолжительного ожидания была намечена дата его отъезда в Швейцарию. Но за несколько дней до выхода на свободу его перевели в одиночную камеру. Полди обвинили в «шпионаже в пользу иностранных государств», что, несомненно, стало бы правдой, окажись он на свободе. Полди отослали в штрафной отряд, и больше я о нем не слышал.

Старшим по комнате у нас был субтильный немецкий еврей Зиги, чьи прошлые преступления вылились в долгие годы концентрационных лагерей. В одном из них еще до войны, работая в машиностроительном цехе, он потерял одну руку и сильно повредил другую. Каждое утро в пять часов, едва стихал пронзительный сигнал к подъему, он пробегал по комнате с воплем:

– Подъем! Подъем!

Культей он умудрялся стаскивать с нас одеяла и иногда лил воду на наши сонные лица. Мы восхищались его проворностью и винили в этом душе поутру только собственную лень. В конце концов эти шалости даже начали нам нравиться. Мы, соотечественники Зиги, очень старались завоевать его расположение, но наши попытки не увенчались успехом. Он не отступал от принципов всеобщего равенства.

Самым юным из наставников был Элло, помощник старшего по комнате. Этот крепкий парень любил рассказывать нам истории о своих любовных похождениях, каждая из которых заканчивалась словами: «Отпусти меня, Элло, ты свинья», пропетыми на мотив его любимой польки «Розамунда».

В 19 лет словацкий солдат Элло, готовый к отправке на Восточный фронт, стоял в строю на железнодорожной станции. Там же присутствовали и агенты гестапо. Они зачитали имена евреев, разоружили их и отправили прямиком в Освенцим. Среди них оказался и Элло.

Постепенно мы привыкли к лагерному распорядку.

В пять утра воздух пронзала лагерная сирена, вырывавшая нас из объятий теплого и блаженного забытья. По всему Освенциму тысячи коек начинали трястись, заполняя пространство соломенным снегом и поднимая клубы пыли, словно то были наши бесплотные мечты.

Тысячи узников направлялись в переполненные уборные, чтобы опорожнить кишечник и смочить водой свои иссохшие руки и бритые головы. По возвращении в блоки они заваривали то, что получается из желудей, если их залить кипятком. На вкус неплохо, даже для тех, у кого в заначке не был припрятан примятый кусок вчерашнего хлеба.

Потом наступало время заправлять постели: матрасы из соломы тщательно разглаживались, а потому казались плотными и аккуратными, как того требовала строгая немецкая дисциплина. Третий рейх придавал огромное значение процессу «заправки коек» и порой отправлял своих агентов в качестве наблюдателей. Они прекрасно осознавали чудовищную разницу между сроком износа мебели фюрера и продолжительностью жизни заключенного, который на ней спал.

К шести утра в блоках уже никого не было – все узники разбивались на рабочие бригады, или Commandos. Пятнадцать минут спустя эти отряды строем, маршируя мимо сцены, выходили из ворот. Работники блоков и восемьдесят учеников школы каменщиков оставались на территории лагеря.

В полдень удар колокола возвещал о начале обеденного перерыва. Из кухни приносили огромные деревянные бочки с супом. Литром этого варева можно было заполнить желудок, не более того, и лишь раз или два в неделю нам давали добавку, и я худо-бедно наедался.

Часовой перерыв в середине дня мы тратили на хождения по лагерю в надежде «организовать» что-то съестное. «Организовать» означало получить что-нибудь путем уговоров или воровства. Если вы выглядели очень жалким, то сердобольный штубовой, которому выдали большой чан и чьи протеже находились за пределами лагеря, мог угостить вас миской супа.

Остальные под предводительством украинцев совершали налет на вонючую свалку гниющих кухонных отходов. Нас прогоняли, но мы все равно возвращались и просовывали через ограду длинные заточенные прутья, в надежде подцепить ими заветное сокровище: заплесневелый хлеб, кочан гнилой капусты и картофельные очистки. Я часто вспоминал о том русском военнопленном из беззаботного Берлина. Если удавалось выловить что-нибудь стоящее, то вы становились всеобщим любимчиком и все просили поделиться с ними добычей.

В час дня снова звучала сирена, и мы шли считать уложенные кирпичи и часы до ужина.

В 5:45 начинали возвращаться перепачканные в грязи и утомленные рабочие бригады.

В 6:30 начиналась перекличка. Обычно она длилась от 15 минут до часа.

После переклички мы разбредались по блокам, где нам выдавали вечерний паек, а потом всем узникам полагались два часа на «личные нужды».

Большинство подростков тратили их на поиски потенциальных благодетелей, которые могли помочь «организовать» побольше еды. Некоторые чинили форму или пользовались тем, что уборные были почти свободны. Другие выстраивались в очередь перед диспансером или убаюкивали себя музыкой, которая доносилась с репетиции оркестра, и постепенно погружались в мир фантазий. Были и такие, кто искал себе друзей, которые смогли бы просветить их по самым разным вопросам: от «организации» вещей до политики. Из других изматывающий рабочий день высасывал весь интерес к миру, и, проглотив свой паек, они шли спать.

У обитателей Малого Берлина было мало друзей и еще меньше соотечественников, поэтому мы оставались в блоке. Темный Герт и Джонатан были молчаливыми ребятами, поэтому чаще всего они просто сидели на своих койках и наблюдали за остальными. Великан Курт, из-за внушительного телосложения ощущавший голод острее, чем мы, организовал маленькое предприятие по починке носков. Орудуя драгоценной иголкой, он поддерживал общую атмосферу и тешил нас рассказами о родном Кёнигсберге. Ну а если вы, как и впечатлительный Малыш Курт с детским личиком, хотели повеселиться, на помощь приходил Бойкий Герт – обладатель бездонного запаса дерзких шуток.