Текст книги "Герои, почитание героев и героическое в истории"

Необычайные способности Лютера, сказывавшиеся в его всегда ясных и глубоких суждениях, в его, между прочим, молчании, терпимости, умеренности, представляют весьма замечательный факт ввиду тех обстоятельств, при которых ему приходилось действовать.

Я упомянул о терпимости Лютера. Это была настоящая, неподдельная терпимость. Он различал, что существенно, а что несущественно, оставляя без внимания последнее. Однажды к нему обратились с жалобой, что какой-то реформатский проповедник «не хочет проповедовать без рясы». Хорошо, ответил Лютер, какой же вред причиняет ряса человеку? «Пусть он облачается в рясу и проповедует; пусть облачается, если он находит это удобным для себя!» Его поведение во время дикого разгрома икон в Карлштадте, в деле анабаптистов, Крестьянской войне свидетельствует о благородной силе, не имеющей ничего общего с жестокостью. Благодаря своему верному взгляду он всегда быстро угадывал, в чем дело, и, как человек сильный и правдивый, указывал благоразумный выход, и все люди следовали за ним.

Литературные произведения Лютера характеризуют его с такой же стороны. Правда, диалектика его рассуждений устарела для нашего времени; но читатель до сих пор находит в них какую-то особенную прелесть. И действительно, благодаря грамматически правильному слогу они довольно удобочитаемы до сих пор. Заслуга Лютера в истории литературы громаднейшая – его язык стал всеобщим литературным языком. Хотя нельзя сказать, что его двадцать четыре фолианта in quarto¹⁰³ написаны хорошо, но они ведь писались спешно, с целями совершенно не литературными. Во всяком случае, я не читал других книг, в которых чувствовалась бы подобная же могучая, неподдельная, скажу я, благородная сила. Лютер поражает вас своей грубой правдивостью, неотесанностью, простотою, своим грубым, без всякой примеси чувством и силой. Он брызжет во все стороны светом. Его бьющие по сердцу идиоматические фразы, кажется, проникают в самую сокровенную тайну вопроса. И вместе с тем – мягкий юмор, даже нежная любовь, благородство, глубина… Этот человек, несомненно, мог бы быть также и поэтом! Но ему предстояло не писать, а делать эпическую поэму. Я считаю его великим мыслителем, на что действительно указывает уже величие его сердца.

Рихтер говорит о языке Лютера, что «слова его – полусражения». В самом деле, это так. Характерная особенность Лютера заключается в том, что он мог сражаться и побеждать, он представлял истинный образец человеческой доблести. Тевтонская раса отличается вообще доблестью, это – ее характерная черта. Но из всех тевтонцев, о которых имеются письменные свидетельства, не было человека более отважного, чем Лютер, смертного сердца действительно более храброго, чем сердце великого реформатора.

Вызов на поединок «чертей» в Вормсе не был пустым бахвальством с его стороны, как это могло бы показаться в настоящее время. Лютер верил, что существуют черти, духи, обитающие в преисподней и постоянно подкарауливающие человека. В своих сочинениях он часто возвращается к этому предмету, что вызывает у некоторых жалкое зубоскальство. В Вартбурге, в комнате, где Лютер занимался переводом Библии, показывают до сих пор черное пятно на стене, необычайное свидетельство необычайного поединка. Лютер переводил один из псалмов. Долгая работа и воздержание от пищи истощили его; он чувствовал общее расслабление. Как вдруг перед ним является какой-то гнусный призрак с неопределенными очертаниями. Лютер принял его за дьявола, пришедшего помешать работать. Он вскочил и бросил вызов сатанинскому исчадию, пустив в него чернильницу, и призрак рассеялся! Пятно, любопытная память многознаменательного события, сохранилось до сих пор. В настоящее время любой аптекарский ученик может сказать нам, что следует думать об этом привидении в научном смысле. Но сердце человеческое не может доказать более убедительным образом своего бесстрашия, как бросив подобный дерзкий вызов в лицо самому аду. Ни на земле, ни под землей нет такого страшилища, перед которым оно сробело бы. Довольно-таки бесстрашное сердце! «Дьявол знал, – пишет Лютер по поводу одного случая, – что причиной в данном случае является вовсе не страх, испытываемый мною. Я видел и вызывал на борьбу бесчисленное множество дьяволов». Герцог Георг, его большой лейпцигский недруг, «герцог Георг не сравняется с дьяволом» – далеко ему до дьявола! «Если бы у меня было какое-либо дело в Лейпциге, я поехал бы туда верхом, хотя бы на меня устремились целые потоки герцогов Георгов, потоки в виде девятидневного непрекращающегося ливня». Немалая уйма герцогов, и он не страшится пуститься верхом навстречу им!

Сильно заблуждаются те, кто думает, что отвага Лютера вытекала из жестокости, что это было одно только грубое, непокорное упрямство и дикость. Многие думают так, но это далеко не верно. Действительно, бывает бесстрашие, происходящее от отсутствия мысли или привязанностей, когда человеком овладевает ненависть и глупое неистовство. Мы не ценим особенно высоко отваги тифа! Другое дело Лютер. Нельзя придумать более несправедливого обвинения против него, чем подобное обвинение в одном лишь свирепом насилии. Это было самое благородное сердце, полное жалости и любви, каким в действительности бывает всегда всякое истинно отважное сердце.

Тигр бежит от более сильного врага. Тигра мы не можем считать храбрым в том смысле, какой дается нами этому слову; он только свиреп и жесток. Тогда как великому, дикому сердцу Лютера было знакомо трогательное, нежное дыхание любви, нежное, как любовь ребенка или матери. Дыхание честное и свободное от всякого ханжества, простое и безыскусственное в своем выражении, чистое, как вода, просачивающаяся из скалы. А это угнетенное настроение духа, отчаяние и самоотчуждение, которое испытывал он в дни юности, разве все это не было следствием того же необычайного, глубокомысленного благородства, следствием привязанностей, слишком жгучих, слишком возвышенных? Такова судьба, постигающая всех людей, подобных поэту Кауперу¹⁰⁴. Для поверхностного исследователя Лютер может казаться человеком боязливым, слабым. Скромность, привязчивая, трепещущая нежность составляли его главные отличительные черты. Такое сердце воодушевляется обыкновенно благородною отвагой, раз оно, пылая небесным огнем, принимает вызов.

В «Застольных беседах» Лютера, посмертной книге анекдотов и афоризмов, собранных его друзьями, книге наиболее интересной в настоящее время из всех оставленных им, заключено немало ценных данных, так сказать, из первых рук, характеризующих его как человека. Поведение его у смертного одра младшей дочери, необычайно спокойное, величественное и любящее, производит самое трогательное впечатление. Он покоряется тому, что его маленькая Магдалина должна умереть, но вместе с тем он невыразимо страстно желает, чтобы она жила. Пораженный благоговейным ужасом, он следит в своих мыслях за полетом ее маленькой души через неведомые царства. Да, он был поражен благоговейным ужасом и вместе с тем глубоко чувствовал свое несчастье (мы это ясно видим) и был искренен, ибо, несмотря на все догматические исповедания веры и символы, чувствовал, что все наше знание, все вообще возможное человеческое знание есть собственно ничто. Его маленькая Магдалина будет с Богом, так Бог хочет. Для Лютера, как и для других великих людей, в этой мысли также заключалось все; ислам (покорность Богу) – все.

Однажды в полночь он глядел на небо из своего уединенного Патмоса¹⁰⁵, Кобургского замка, и видел необъятно громадный свод, по которому плыли длинные полосы облаков – безмолвные, вытянутые, громадные. Кто поддерживает все это? «Никто из людей никогда не видел колонн, и, однако, небесный свод держится». Бог поддерживает его. Мы должны знать, что Бог велик, Бог благ, и верить в тех случаях, когда мы не можем видеть.

Возвращаясь однажды из Лейпцига домой, он был поражен видом созревшей жатвы. Каким образом вырос здесь этот золотисто-желтый злак на прекрасном, тонком стебле, свесив свою золотистую голову и волнуясь в таком изобилии? Разрыхленная земля, по милостивому соизволению Господа, произвела его еще раз, произвела насущный хлеб человека! Однажды вечером при закате солнца Лютер видел, как какая-то маленькая птичка устроилась на ночь в Виттенбергском саду. Выше этой маленькой птички, говорит Лютер, – звезды и глубокое небо целых миров. Однако она сложила свои маленькие крылышки и спит. Она с полным доверием прилетела сюда на покой, как в свой собственный дом. Создатель и для нее также устроил дом! И подобных жизнерадостных проявлений вы встречаете немало у Лютера: у него было поистине великое, свободное, человеческое сердце.

Обычная речь его отличается безыскусственным благородством, идиоматичностью, выразительностью, неподдельностью. То там, то здесь она блещет удивительными поэтическими красотами. Всякий чувствует, что это говорит его великий брат – человек. Лютер любил музыку, и в этой привязанности сказались все его глубокие чувства и стремления. Он изливал в звуках своей флейты то, чего его глубокое, дикое сердце не могло выразить словами. Черти, говорит он, бежали, заслышав его флейту. С одной стороны, вызов на смертный бой, а с другой – необыкновенная любовь к музыке. Таковы, я могу сказать, два противоположных полюса великой души; между ними помещается все великое.

По выражению лица Лютера, мне кажется, мы можем уже судить, что это был за человек. Лучшие портреты Кранаха¹⁰⁶ изображают действительно настоящего Лютера. У него грубое простонародное лицо с огромными надглазными дугами и бровями, подобными выступающим скалам, что служит обыкновенно выражением суровой энергии. Лицо, с первого взгляда производящее даже отталкивающее впечатление. Однако на всех чертах его лежит печать какой-то дикой безмолвной скорби. В особенности в глазах светится эта не поддающаяся описанию меланхолия, обычная спутница всякого благородного, возвышенного душевного движения, налагающая и на все остальное печать истинного благородства.

Лютер, как мы говорили, умел смеяться; но он умел и плакать. Слезы также были его уделом, слезы и тяжелый труд. Основу его жизни составляла грусть, серьезность. В последние дни своей жизни, после всех триумфов и побед, он говорит о себе из глубины сердца, что устал жить. Он замечает, что один только Бог может и хочет управлять ходом вещей и что, быть может, день Страшного суда недалек. Для самого же себя он желал только одного, чтобы Бог избавил его от выпавшего на его долю труда и послал бы ему смерть и покой. Плохо понимают Лютера те, кто ссылается на вышеприведенные слова с целью дискредитировать его. Лютер, скажу я, истинно великий человек; великий по уму, отваге, любви и правдивости своей. Я считаю его одним из наиболее достойных любви и наиболее дорогих нам людей.

Он величествен не как высеченный из камня обелиск, а как альпийская скала! Простой, честный, самобытный, он поднялся вовсе не для того, чтобы быть великим, совсем не для того, совершенно с иной целью! О да, этот неукротимый гранит поднимает высоко и мощно свою вершину к небесам; но в расселинах его – ключи, прекрасные зеленые долины, усеянные цветами! Настоящий духовный герой и пророк, появившийся еще раз среди нас! Истинный сын природы и действительности, которому будут признательны до небес прошедшие, настоящие и многие последующие века!

Наиболее интересную фазу протестантского движения для нас, англичан, представляет пуританизм. На родине Лютера протестантизм скоро выродился в бесплодное дело. Теперь он уже не религия, собственно, не верование, а скорее пустое бряцанье теологической аргументации. Он не коренится уже более в сердце человеческом. Сущность его составляет теперь скептицизм и словопрение, начиная с распри, поднятой Густавом Адольфом¹⁰⁷ до вольтерьянства, до самой Французской революции! Но на нашем острове возник пуританизм, который с течением времени окреп и, приняв форму пресвитерианства, стал национальной церковью Шотландии. Он был действительным делом сердца и породил весьма крупные в общей жизни человечества результаты. В известном смысле можно сказать, что он представляет единственную форму протестантизма, ставшую настоящей верой, действительным общением сердца с небом и запечатлевшую себя как таковую в истории.

Мы должны сказать несколько слов о Ноксе. Он был и сам по себе замечательным и отважным человеком; но еще большее значение он имеет как главный иерей и основатель новой веры, ставшей религией Шотландии, Новой Англии, религией Оливера Кромвеля. Она еще не умерла, истории еще придется говорить о ней в течение некоторого времени!

Мы можем критиковать пуританизм, как нам угодно. Я думаю, все мы найдем его крайне грубым и уродливым, но нам и всем людям вместе с нами нетрудно понять, что это было великое, естественное движение: природа усыновила его, и оно росло и теперь еще растет. Все совершается в этом мире, как я выразился однажды, путем поединков и борьбы; сила, при правильном понимании, есть мерило всякого достоинства. Дайте всякому делу время, и, если оно может преуспеть, значит, оно – правое дело.

Взгляните теперь на господство англосаксов в Америке и сопоставьте этот факт с таким малозначащим, по-видимому, событием, как отплытие «Мейфлауэра»¹⁰⁸ два века тому назад из Дельфта, гавани в Голландии! Если бы мы непосредственностью своих чувств походили на греков, то, несомненно, увидели бы во всем этом целую поэму, одну из тех громадных поэм самой природы, какие она пишет широкими штрихами на полотне великих континентов. Ибо указанный нами факт был, собственно, началом новой жизни для Америки, где до тех пор скитались рассеянные поселенцы, представлявшие, так сказать, тело, лишенное еще своего творческого духа. Но вот бедные люди, изгнанные из своей родной страны и не сумевшие хорошо устроиться в Голландии, решаются переселиться в Новый Свет. Неведомый материк покрывали тогда темные, непроходимые леса, населенные дикими, лютыми зверями, но все же эти звери не были так люты, как палачи судебной палаты. Земля, думали они, доставит им средства пропитания, если они будут честно трудиться на ней. Вечное небо будет простираться над их головою так же, как и здесь. Они будут предоставлены самим себе, чтобы доброю жизнью в этом временном мире приготовиться к вечности и поклоняться своему Богу не идолопоклонническим образом, а так, как они считают сообразным с истиной. Они соединили вместе свои ничтожные средства, наняли маленький корабль «Мейфлауэр» и приготовились к отплытию.

В «Истории пуритан» Нила¹⁰⁹ рассказано подробно об их отплытии, это была скорее торжественная церемония, походившая на настоящий религиозный акт. Отплывающие вместе со своим пастором сошли на берег, где ожидали их братья, которых они должны были покинуть теперь. Все они соединились в одной общей молитве, чтобы Бог сжалился над своими бедными детьми и не покидал бы их в этой пустынной дикой стране, ибо он также создал и ее, ибо он был там так же, как и здесь. О! Эти люди, думаю я, потрудились немало! Маленькое дело, маленькое, как крошечный ребенок, становится со временем громадным, если только оно было настоящим делом. К пуританизму относились тогда презрительно, его осмеивали; но теперь никто уже не может относиться к нему таким образом. У пуританизма есть мускулы и органы для защиты. Он располагает огнестрельными орудиями, морскими кораблями. Его десять пальцев отличаются проворством, а правая рука – силой. Он может управлять кораблями, валить лес, двигать горы. Он в настоящее время одна из самых могучих сил, какие только существуют под нашим солнцем!

В истории Шотландии, по моему мнению, всеобщий интерес имеет одна только эта эпоха реформационного движения, вызванного Ноксом. Печальное зрелище представляет действительно история Шотландии. Эта бедная, бесплодная страна была вечно охвачена внутренними раздорами, распрями, кровопролитиями. Народ находился на самой крайней ступени огрубелости и нищеты, положении, быть может, мало чем отличающемся от положения ирландского народа в настоящее время. Ненасытные и жестокие бароны не могли прийти к соглашению между собою даже относительно того, как им делить добычу, награбленную у этих несчастных рабов. Они всякий раз при переходе власти из рук в руки делали революцию, как в настоящее время колумбийские республики¹¹⁰; перемена в министерстве влекла за собою обыкновенно повешение прежних министров!.. «Отваги» во всем этом было довольно, я не сомневаюсь; лютых битв – и того больше. Но шотландские бароны были, во всяком случае, не отважнее, не лютее своих древних предков, скандинавских морских королей, на подвигах которых мы не сочли нужным останавливаться. Таким образом, Шотландия представляла как бы страну, все еще не одухотворенную внутреннею жизнью. В ней развивалось все только грубое, внешнее, полуживотное.

Но вот наступает Реформация – и внутренняя жизнь загорается, так сказать, под ребрами этой внешней материальной мертвечины. Возникает само собою дело, благороднейшее из всех дел, и пылает, подобно маяку, поставленному на вершине. Пламя вздымается высоко, уходит в небеса, но вместе с тем оно доступно всем живущим на земле. Благодаря этому самый последний смертный может стать не только гражданином, но и членом видимой Христовой церкви, действительным героем, если только он оказывается истинным человеком!

Хорошо, таким образом, складывается, как я выражаюсь, целая «нация героев», верующая нация, среди которой героем становится не только великая душа, но всякий человек, если он остается верным своему природному назначению, так как он будет тогда и великой душой! Мы видим, что подобное состояние человечество уже переживало под формою пресвитерианства, и оно снова будет переживать его под иными, более возвышенными формами. До тех же пор никакое прочное благое дело не может иметь места. Это невозможно! – скажут нам. Вы сомневаетесь, возможно ли? Не существовало ли, однако, нечто подобное в нашем мире как факт действительный? Разве поклонение герою отсутствовало в деле Нокса? Или вы думаете, что мы созданы теперь из иной глины? Разве «Вестминстерское вероисповедание»¹¹¹ прибавило что-нибудь новое к душе человеческой? Бог создал душу человека. Он не осудил ни одной человеческой души на жалкую жизнь по гипотезам, ходячим фразам, в мире, наполненном такими же гипотезами, ходячими фразами и всем прочим, к чему приводит их фатальное развитие!..

Но возвратимся к Шотландии. Нокс, говорю я, сделал великое дело для своего народа, он действительно воскресил его из мертвых. Правда, произведенный им переворот нельзя назвать гладко исполненным делом. Это было, конечно, желанное дело, и если бы оно было проведено даже еще с гораздо меньшим совершенством, то все-таки мы сказали бы, что оно обошлось недорого народу. Вообще подобные дела нельзя считать дорогими, при каких угодно жертвах, как самую жизнь. Народ начал жить: для него необходимо было сделать прежде всего именно этот шаг, чего бы он ни стоил. Шотландская литература и шотландская мысль, шотландская промышленность, Джеймс Уатт, Дэвид Юм, Вальтер Скотт, Роберт Бернс – во всем этом, в самой глубине сердец этих людей и этих явлений я вижу Нокса и его Реформацию. Я думаю, что, не будь Реформации, не существовало бы и их.

Но что говорить о Шотландии? Из Шотландии пуританизм перешел в Англию, а затем в Новую Англию. Движение среди приверженцев англиканской церкви в Эдинбурге превратилось во всеобщее столкновение, борьбу на пространстве всех этих стран. После пятидесятилетней борьбы из него же возникла так называемая наша «славная революция»: «Habeas Corpus»¹¹², свободные парламенты и многое еще другое! Увы, не оправдываются ли вполне сказанные нами выше слова, что масса людей, составляющих авангард, должна постоянно, подобно русским солдатам, наполнять Швайднитцский ров своими мертвыми телами, чтоб арьергард мог пройти по ним и добыть себе славу? Какая масса серьезных, суровых Кромвелей, Ноксов, бедных крестьян ковенантеров (пресвитериан)¹¹³, сражавшихся за самую жизнь и отстаивавших ее в недоступных, топких местах, должны были бороться, страдать и погибнуть, жестоко осужденные, забрызганные грязью, прежде чем прекрасная революция «восемьдесят восьмого»¹¹⁴ могла официально пройти по их трупам в башмаках и шелковых чулках при всеобщих криках одобрения!

И вот теперь, триста лет спустя, наш великий шотландец нуждается, подобно обвиняемому, в защите перед лицом всего мира. Печальный факт! Все дело в том, что он был самым отважным из всех шотландцев, отвага его вылилась в такую форму, какая была возможна по тогдашнему времени! Если бы он был заурядным человеком, он мог бы забиться куда-нибудь в угол, подобно многим другим, Шотландия оставалась бы в рабстве, а Нокс не поплатился бы жестоким осуждением. Из всех шотландцев он – единственный, по отношению к которому его родина и весь мир находятся в долгу. И теперь приходится точно выпрашивать, чтобы Шотландия простила ему, что он имел для нее значение и цену целых миллионов «безупречных» шотландцев, не нуждающихся ни в каком прощении! Он с обнаженной грудью бросался в бой; греб на французских галерах, скитался в изгнании, покинутый всеми, среди бурь и непогоды; был осужден; ранен в своем доме; он вел тяжелую жизнь настоящего воина. Да, если этот мир был для него местом воздаяния, то сделанное им выглядело авантюрой!

Я не стану выступать с апологией Нокса. Для него совершенно безразлично, что говорят о нем люди теперь, спустя двести пятьдесят или даже более лет. Но мы, стоящие теперь выше всех частностей его борьбы, живущие при свете его победы и пользующиеся плодами ее, мы, ради самих себя, должны глубже заглянуть в душу этого человека и, несмотря на шум и распри, опутывающие его, убедиться, кем он был на самом деле.

Прежде всего я отмечу здесь, что Нокс вовсе не добивался положения пророка среди своего народа. Он прожил сорок лет спокойной жизнью в полной безвестности, прежде чем обратил на себя внимание. Он происходил из бедного класса, получил образование в одном из колледжей; затем был священником, принял Реформацию и, по-видимому, вполне удовлетворялся тем, что сам руководился светом ее в своей собственной жизни, никому не навязывая ее насильственно. Он жил в качестве наставника в разных дворянских семьях и проповедовал, если находилась кучка людей, желавших познакомиться с его доктриной. Он решил во всем придерживаться истины и говорить правду, когда его вызывали на беседу. На большую роль он не претендовал и не воображал себя способным. Таким образом, в полной неизвестности Нокс прожил до сорока лет.

Однажды, когда он вместе с другими реформатами выдерживал осаду в замке святого Андрея, все они собрались на общую молитву. Проповедник, окончив свое напутственное слово к присутствовавшим там передовым борцам за дело Реформации, вдруг сказал, что среди них также, вероятно, найдутся люди, способные проповедовать. Всякий человек с сердцем и дарованиями священника должен в настоящее время проповедовать, и один из них – имя его Джон Нокс – имеет именно такие дарования и такое сердце. «Разве не так? – спросил проповедник, обращаясь ко всем. – В чем же заключается в таком случае его долг?» Присутствовавшие ответили утвердительно: если бы такой человек продолжал хранить молчание, то это было бы так же преступно, как покинуть свой пост. Бедному Ноксу пришлось встать со своего места и отвечать; но он не мог произнести ни одного слова – слезы хлынули у него ручьем, и он бросился вон из капеллы. Эту сцену следует вспоминать чаще.

В продолжение нескольких дней Нокс испытывал крайне тяжелое состояние. Он чувствовал, как ничтожны были его способности по сравнению с величием новой обязанности. Он чувствовал, какое крещение он должен был проповедовать теперь. И он «заливался слезами».

Наша общая характеристика героя как человека прежде всего искреннего вполне применима и к Ноксу. Никто не может отрицать, что, каковы бы ни были вообще его достоинства и недостатки, он принадлежит к числу самых правдивых людей. Благодаря какому-то особенному инстинкту он всегда тяготеет к истине и факту. Одна только истина существует для него в этом мире, а все остальное – призрак и обманчивое ничто. Какой бы жалкой и всеми позабытой ни казалась действительность, в ней, и только в ней, он мог найти для себя точку опоры. После взятия замка Святого Андрея Нокс вместе с другими был сослан, как каторжник, на галеры, плававшие по реке Луаре. И вот здесь однажды какой-то офицер или священник, поставив перед галерниками образ Богоматери, потребовал, чтобы они, богохульники-еретики, преклонились перед ним. «Мать, Матерь Божия, говорите вы?» – сказал Нокс, когда очередь дошла до него. «Нет, вовсе не Матерь Божия! Это – pented bredd – кусок раскрашенного дерева, говорю я вам! Он приспособлен скорее для того, чтобы плавать, по моему мнению, чем для того, чтобы ему поклонялись», – прибавил Нокс и бросил икону в реку. Такое издевательство не могло, конечно, обойтись без самых суровых последствий. Но каковы бы ни были последствия, Нокс не мог изменить своему убеждению: икона, перед которой его заставляли преклониться, для него была и должна была оставаться действительно pented bredd. Поклоняться же куску раскрашенного дерева он был не в силах.

В самые трудные минуты подневольной жизни он ободрял и увещевал своих товарищей не падать духом. Он говорил, что дело, за которое они борются, – справедливое дело, что оно обязательно должно восторжествовать и восторжествует; целый мир не мог бы затушить его теперь. Действительность есть дело рук Божиих, она одна только всесильна. Немало найдется всяких pented bredd, предъявляющих свои притязания на реальность, тогда как они приспособлены скорее для плавания, чем для почитания! Этот Нокс поистине мог жить только фактом. Он цепляется за действительность, как моряк, потерпевший кораблекрушение, за скалу. Он представляет прекрасный пример того, как человек благодаря именно искренности становится героем.

Да, Нокс обладал великим даром. У него был хороший, честный ум, но не трансцендентного склада. В этом отношении он представляется довольно-таки узким, незначительным человеком по сравнению с Лютером. Но по глубоко прочувствованной, инстинктивной приверженности к истине, по искренности, как мы говорим, нет никого выше его; мало того, можно даже спросить, есть ли кто равный ему? В нем билось настоящее пророческое сердце. «Здесь покоится, – сказал граф Мортон на его могиле, – тот, кто никогда не боялся лица человеческого». Он более чем кто-либо другой из передовых деятелей нового времени напоминает древнееврейского пророка. Та же непреклонность, нетерпимость, суровая приверженность истине Господа, производящая впечатление некоторой узости, тот же беспощадный гнев, обрушивающийся во имя Господа на голову всех, покидающих истину. Одним словом, перед нами древнееврейский пророк в обличье эдинбургского министра XVI века. Мы должны брать его таким, как он есть, и не требовать, чтобы он был иным.

Поведение Нокса с королевою Мариею, его суровые визиты, его упреки и выговоры служат предметом многочисленных комментариев. Чрезмерная жестокость и грубость Нокса вызывают в нас чувство негодования. Но когда мы прочтем подлинный рассказ обо всем происходившем между ними, когда мы услышим, что он действительно говорил и чего действительно добивался, то, я должен сказать, сочувствие к трагическому положению королевы быстро пропадает. Его речи не были уж на самом деле так грубы. Они кажутся мне даже утонченными, насколько, конечно, позволяли обстоятельства! Нокс приходил к ней не для того, чтобы говорить любезности, – он имел иную миссию. Жестоко заблуждается тот, кто видит в его беседах с королевой наглые, площадные речи плебейского священника, обращенные к высокорожденной изысканной леди; думать так – значит не понимать цели и сущности этих речей. С королевой Шотландии, к несчастью, невозможно было быть вежливым и в то же время оставаться верным другом народа и поборником шотландских интересов. Всякий человек, не желавший, чтобы его родная страна была превращена в охотничье поле для честолюбивых интриганов Гизов и дело истинного Бога попиралось и повергалось под ноги лжи, формализма и дьявола, – не имел никакой возможности сделать себя приятным собеседником королевы! «Лучше пусть плачут женщины, – говорил Мортон, – чем бородатые мужчины».

Нокс представлял собою партию конституционной оппозиции. Поместной знати, которая, в силу собственного своего положения, должна была бы играть подобную роль, не оказалось налицо в Шотландии. Нокс принужден был выступить, так как не выступал никто другой. Несчастная королева! Но еще более была бы несчастна страна, если бы этой королеве улыбнулось счастье! Сама Мария, между прочим, не была лишена некоторой язвительности. «Кто вы, – сказала она однажды, – что беретесь поучать дворян и государыню нашего королевства?» – «Сударыня, – отвечал Нокс, – я – подданный, рожденный в том же королевстве». Разумный ответ! Если «подданный» знает правду и хочет высказать ее, то, конечно, не положение «подданного» мешает ему сделать это.

Мы порицаем Нокса за его нетерпимость. Да, конечно, лучше, чтобы каждый из нас был, по возможности, более терпим. Однако несмотря на все толки, которые велись и ведутся по этому поводу, что такое, в сущности, терпимость? Терпимость побуждает человека относиться снисходительно к несущественному и всякий раз внимательно различать то, что существенно и что несущественно. Терпимость должна быть благородной, соразмеренной, справедливой даже в том случае, когда человек под влиянием гнева не может больше терпеть. Но в конце концов мы живем вовсе не для того, чтобы терпеть. Мы живем также для того, чтобы противостоять, обуздывать, побеждать. Мы не должны «терпеть» лжи, воровства, неправды, когда они наступают на нас. Мы должны совладать с ложью и покончить, так или иначе, с нею благоразумным, конечно, образом! Я не стану здесь спорить о том, каким именно образом; наша главная забота, чтобы дело было сделано. В этом смысле Нокс, совершенно верно, был нетерпимым человеком. И разве может человек, которого отправляют на французские галеры и заставляют там грести и т. п. за то, что он поучал народ в своей родной стране, разве может такой человек, говорю я, постоянно находиться в невозмутимо кротком расположении духа! Я не решусь в настоящую минуту утверждать, что Нокс отличался мягким характером. Но я не могу также сказать, что у него был, как мы выражаемся, злой нрав. Он решительно не был злым человеком. Он боролся, страдал много и тяжело; его, несомненно, воодушевляли добрые и честные чувства. Совершенно верно, он мог укорять королев и пользовался громадным влиянием среди гордой, беспокойной местной знати, да, гордой, какова бы она ни была во всех других отношениях. Не гоняясь за внешними атрибутами, он сохранял до самого конца свой верховный авторитет и руководство в этом диком королевстве, он, который был всего лишь «подданным, рожденным в том же королевстве». Но все это само по себе только доказывает, что люди, близко стоявшие подле него, вовсе не видели в нем человека низкого и язвительного. Напротив, они считали его человеком в глубине сердца здоровым, сильным, рассудительным. Только такой человек и мог вынести все тяготы правления при существовавших тогда обстоятельствах.