Текст книги "Список Шиндлера"

Глава 15

По лицам своих рабочих Оскар мог догадаться о страданиях, которые те испытывают в гетто. Они жили в постоянном напряжении, не имея возможности ни уединиться, ни собраться в общем кругу отпраздновать семейное торжество. Многие искали убежища и какого-то успокоения в том, чтобы подозревать всех и вся – от людей, живущих в том же помещении, до еврейских полицейских на улице. Но теперь даже самые здравомыслящие не знали, на кого можно положиться, кому довериться. «Каждый обитатель сего дома, – написал молодой литератор Иосиф Бау о пребывании в гетто, – жил в своем собственном мире, полном тайн и загадок». Дети внезапно замолкали, заслышав скрип лестничных ступенек. Взрослые, пробуждаясь от ночных кошмаров, в которых они видели себя обездоленными и изгнанными, обнаруживали себя наяву обездоленными и изгнанными в переполненных комнатах на Подгоже. Вереница ночных видений, преисполненных страхов, находила продолжение в страхах и ужасах дня. Зловещие слухи непрестанно преследовали их в домах, на улицах, на работе. Спира уже составил очередной список, который был вдвое или втрое длиннее предыдущего. Всех детей отправят в Тарнув, где их расстреляют, или в Штутгоф, где их утопят, или в Бреслау, где над ними проведут операцию промывки мозгов, с корнем вырвав всякие воспоминания о своем происхождении. У вас есть старики родители? Всех старше пятидесяти лет отправят в Величку – на соляные копи. Работать? Нет. Их загонят в отработанные штольни и замуруют там.

Все эти слухи, большая часть которых доходила и до Оскара, базировались на инстинктивном человеческом стремлении избежать зла, назвав его по имени, всем хотелось остановить руку судьбы, дав ей понять, что вы знаете о ее замыслах.

Но в этот июнь самые страшные видения и слухи стали обретать конкретные формы, и самые непредставимые ужасы начали становиться действительностью.

К югу от гетто, за улицей Рекавка, высились холмистые парковые посадки. Они были полны тишины и уединения, подобно средневековым полотнам, особенно когда представлялась возможность заглянуть за стенку гетто с холма на южной стороне. Во время прогулки верхом по гребню холмов, одна за другой, как на карте, открывались улочки гетто и, следуя мимо них, можно было рассмотреть все, что происходило внизу.

Шиндлер с наступлением весны часто совершал в этих местах верховые прогулки в компании Ингрид. Потрясенный тем, что он увидел на железнодорожной станции, он решил развеяться в седле.

На следующее утро после спасения Банкера он взял лошадей из конюшни в Парке Беднарского. Для прогулки верхом ему и Ингрид были подобраны безупречные одеяния: для нее – длинная облегающая амазонка, для него – подшитые кожей верховые брюки, камзол с кожаными налокотниками, и блестящие сапожки для обоих.

Двое безукоризненных светловолосых Sudeten получили возможность разглядывать растревоженный муравейник гетто с возвышения… или свысока.

Миновав заросли деревьев, они коротким галопом пересекли открытую лужайку. Покачиваясь в седлах, всадники видели теперь всю Вегерскую как на ладони. На углу, рядом с больницей, стояла толпа людей, а группы эсэсовцев в сопровождении рычащих псов врывались в дома и выгоняли на улицу обитавшие там семьи, которые, несмотря на жару, старались прихватить с собой теплые вещи, предчувствуя, что им нескоро придется вернуться домой, если вообще придется…

Натянув поводья, Оскар и Ингрид остановили коней под тенистыми кронами деревьев. Присмотревшись, они стали различать в происходящем определенный порядок действий. Бок о бок с эсэсовцами трудились и еврейские полицейские, вооруженные дубинками. Некоторые из них проявляли неподдельный энтузиазм: за несколько минут наблюдений Оскар успел заметить трех упиравшихся женщин, которых они били дубинками по спине. В сердце Шиндлера вспыхнуло было наивное возмущение: СС использует евреев, чтобы бить других евреев! Однако скоро стало ясно, что кое-кто из службы порядка пускает в ход дубинки, надеясь самому спастись от худшей участи. Служба порядка теперь подчинялась новым правилам: если ты замешкаешься, выгоняя чью-то семью на улицу, такая же судьба постигнет твою собственную.

Шиндлер также заметил, что на Вегерской постоянно формируются две шеренги. Одна стояла неподвижно, а участников другой, по мере того, как их набиралось определенное количество, группами перегоняли за угол Жозефинской, где они исчезали из виду. Нетрудно было понять, зачем их собирают и куда уводят, ибо Шиндлер и Ингрид, скрытые соснами, росшими над гетто, находились на расстоянии всего двух или трех кварталов от того места, где разворачивалась Aktion.

Семьи евреев разделяли силой, не обращая внимания на просьбы и мольбы на две стороны. Совершеннолетние девушки, у которых все документы были в порядке, примыкали к шеренге, стоящей неподвижно, оттуда они перекрикивались со своими матерями, оказавшимися в другой линии. Рабочие ночных смен, мрачные и опухшие из-за прерванного сна, попадали в одну шеренгу, а их жены и дети – в другую. Посредине улицы какой-то молодой мужчина спорил с полицейским из службы порядка.

– Да плевать мне на Blanschein! – горячился он. – Я хочу быть вместе с Эвой и ребенком.

Вмешался вооруженный эсэсовец: в беспорядочной массе Ghettomenschen это существо в свежей летней форме особенно выделялось своей сытой уверенностью. Даже с холма был заметен блеск смазки на автоматическом пистолете, который он держал в руках. Эсэсовец ударил еврея в ухо и громким хриплым голосом гаркнул на него. Шиндлер, хотя не разобрал ни слова, не сомневался, что нечто подобное он уже слышал на станции Прокочим: «Для меня нет никакой разницы! Если хочешь быть со своей тощей еврейской шлюхой – вали к ней!»

Человек перебрался из одной группы в другую. Шиндлер увидел, как они с женой обнялись.

Пока все были заняты лицезрением этого свидетельства супружеской верности, другая женщина, не замеченная эсэсовцами зондеркоманды, скользнула за приоткрытую дверь соседнего дома.

Развернув лошадей, Оскар и Ингрид оказались на известняковой площадке, прямо под которой простиралась улица Кракуза. Здесь не царило такое смятение, как на Вегерской. Не столь длинную, как там, шеренгу женщин и детей вели к Пивной. Один охранник шагал впереди, а другой замыкал колонну. В группе этой была какая-то странная неупорядоченность: детей в ней было куда больше, чем могли родить несколько составлявших ее женщин. В самом хвосте семенил какой-то малыш – не разобрать, мальчик или девочка – в коротеньком красном пальтишке и шапочке. Сцена эта привлекла внимание Шиндлера, и он решил посоветоваться с Ингрид. Конечно же, это девочка, сказала Ингрид. Девочки обожают цветные вещи, особенно такие яркие.

Оба обратили внимание, что эсэсовец в хвосте колонны время от времени давал руку медленно ковылявшей малышке в красном, помогая ей подтянуться к другим. Делал он это не грубо, скорее как ее старший брат. Если бы даже офицер приказал ему проявить мягкость, дабы успокоить наблюдавших обывателей, он не смог бы исполнить приказ лучше. Так что всадники, наблюдавшие за происходящим сверху, из парка, на несколько секунд ощутили какое-то иррациональное моральное успокоение. Исчезнувшую за углом колонну женщин и детей еще какое-то время догоняла малышка в красном, затем ее сменила команда эсэсовцев с собаками, двигавшаяся по северной стороне улицы.

Они врывались в убогие квартиры, пропитанные запахом пота; из окон второго этажа летели яростно выкидываемые чемоданы, содержимое которых разлеталось по мостовой. На камни ее, преследуемые собаками, выбегали мужчины, женщины и дети, которым, прячась в шкафах, в чуланах и на чердаках, удалось избежать первой волны обысков; полные ужаса, они с криками пытались увернуться от зубов доберманов-пинчеров. Все носились сломя голову, то и дело скрываясь из поля зрения наблюдателей на холме. В тех, кто пытался скрыться, тут же стреляли – прямо на тротуаре; из простреленных голов летели ошметки мозгов, потоки крови заливали обочины. Мать с сыном лет восьми или не больше десяти скорчилась под окном, укрывая ребенка. Шиндлер чуть не задохнулся от невыносимого страха за них; кровь застыла в жилах от ужаса, он почувствовал такую слабость, что едва не сполз с седла. Глянув на Ингрид, он увидел, что у нее побелели пальцы, которыми она вцепилась в поводья. Он услышал, как, вскрикнув, она начала молиться.

Его взгляд скользнул по Кракузе в поисках малышки в красном.

Страшные сцены происходили всего в полуквартале от нее, колонна даже еще не скрылась полностью из виду, свернув на Жозефинскую.

Убийцы истово исполняли свои обязанности. Когда девчушка в красном, догоняя колонну, остановилась и повернулась посмотреть, женщина как раз получила пулю в шею. А когда мальчик, захлебываясь от слез, сполз по стенке, один из карателей придавил для надежности его голову к земле, чтобы не дергался, приставил ствол к его затылку – как и предписывалось в СС – и выстрелил.

Оскар снова посмотрел на маленькую девочку в красном пальтишке. Повернувшись, она уставилась на свой сползающий сапожок. Разрыв между ней и последним рядом колонны сразу же увеличился. И снова эсэсовский охранник родственным жестом подтянул ее и легко подтолкнул в спину. Шиндлер не мог понять, почему он так и не пустил в ход приклад винтовки, ибо на другом конце улицы никто о милосердии и не думал…

Наконец Шиндлер сполз с седла и, сделав несколько шагов, опустился на колени, обнимая ствол сосны. Он с трудом подавил желание избавиться от съеденного им прекрасного завтрака, ибо его бедное тело отказывалось принять весь тот ужас, свидетелем которого он стал.

Убийцы были полностью лишены стыда перед тем, что творили, – мужчины, рожденные от женщины и писавшие письма своим домашним (о чем, интересно, в них шла речь?), – но это было еще не самое худшее из того, что предстало глазам Шиндлера. Он знал прежде и убедился теперь еще раз, что такие понятия, как стыд, эсэсовцам совершенно чужды, потому что охранник, замыкавший колонну, не испытывал ровно никакой необходимости уберечь девочку в красном от лицезрения этих сцен. И хуже всего, что такое поведение было им предписано свыше, имело официальную санкцию. И никто больше не мог найти им оправдания – ни в размышлениях о высокой немецкой культуре, ни в убежденности, что приказы, отдаваемые вождями нации, снимают с них ответственность, освобождают от долга покинуть свои ухоженные садики, оторваться от окон своих кабинетов и, выйдя на улицы, хотя бы стать свидетелями всего происходящего на мостовых Кракова. Сцены на Кракузе, представшие глазам Оскара, убедили его, что политика его правительства не может быть объяснена случайными, временными ошибками и искажениями. Оскар не сомневался, что люди из СС добросовестно выполняли приказы своего начальства, иначе их коллега, замыкавший колонну, не позволил бы девочке увидеть все это.

Позже, днем, приняв хорошую дозу бренди, Оскар полностью осознал страшную правду. Существование таких очевидцев, как девочка в красном, допускалось лишь потому, что немцы не сомневались – все свидетели исчезнут без следа.

На углу плаца Згоды стояла аптека Тадеуша Панкевича, выдержанная в старом стиле. Фарфоровые амфоры с написанными на них латынью названиями древних снадобий и несколько сотен изящных полированных ящичков давали обитателям Подгоже представление о сложности фармакопеи. Магистру Панкевичу было позволено остаться в своей квартире над аптекой – с разрешения властей и по просьбе врачей клиники гетто. Он был единственным поляком, которому было разрешено пребывание в стенах гетто. Это был тихий, спокойный человек сорока с лишним лет, и весь круг его интересов ограничивался сугубо интеллектуальными проблемами. Постоянными гостями Панкевича были польский импрессионист Абрам Нейман, композитор Мордка Гебиртиг, философ Лерн Стейнберг, ученый и мыслитель доктор Раппопорт – все они часто посещали дом Панкевича. Дом служил также связующим звеном, почтовым ящиком для информации и посланий, которыми обменивались Еврейская боевая организация (ЕБО) и Польская народная армия. Молодой Долек Лебескинд, а также Шимон и Густа Дрангеры, организаторы Краковского отделения ЕБО, временами звонили сюда, но случалось это редко, от случая к случаю. Важно было не вовлекать Тадеуша в их дела, что – не в пример полицейским юденрата, сотрудничавшим с ними, – вызывало у него яростные и недвусмысленные возражения.

В те первые дни июня площадь перед аптекой Панкевича превратилась в сортировочный двор. «Место скорби» – так потом Панкевич неизменно называл эту площадь. Как бы люди ни старались забиться в середину, их в конце концов вытаскивали и, рассортировав по ранжиру, приказывали оставить багаж на месте: «Нет-нет, вам его потом пришлют!» У слепой стены вдоль западной площади тех, кто пытался сопротивляться, и тех, у кого находили в карманах поддельные арийские документы, расстреливали безо всяких объяснений или оправданий перед людьми, сгрудившимися в центре. Оглушительный грохот выстрелов обрывал разговоры и уничтожал последние иллюзии.

И при этом, несмотря на стоны и плач родственников жертв рядом, остальные – потрясенные или отчаянно занятые мыслью, как бы остаться в живых, – казалось, не обращали особого внимания на горы трупов. Как только команда грузчиков-евреев погрузила мертвецов на подъехавшие грузовики, оставшиеся на площади сразу же завели разговоры о том, что их ждет в будущем. И Панкевич слышал от евреев слова, которые весь день раздавались из уст эсэсовцев: «Заверяю вас, мадам, что нас отправят работать. Неужели вы считаете, что нас хотят уничтожить?» И на лицах женщин ясно читалось отчаянное желание верить в эти слова.

Эсэсовцы, не занятые расстрелами у стены, прохаживались в толпе, советуя людям, как лучше крепить ярлычки на чемоданы.

Стоя наверху, в парке Беднарского, Оскар Шиндлер не видел, что происходило на плаца Згоды. Но Панкевич видел все. Ни тот, ни другой никогда прежде не были свидетелями столь бесстрастной жестокости, наполнившей ужасом их сердца. Как и Оскар, Панкевич ощущал рвотные спазмы, в ушах его стоял гул, словно он получил удар по голове. Он был настолько потрясен смешением звуков и атмосферой дикой расправы, что так и не узнал – среди убитых на площади были его друзья: Гебиртиг, автор знаменитой песни «Горит наш городок, горит», и добрый мягкий художник Нейман.

Врачи, задыхаясь, спешили в аптеку, которая находилась в двух кварталах от больницы. Им были нужны бинты, побольше бинтов – раненых подбирали прямо с улиц. Одному из врачей понадобилось рвотное – в толпе несколько десятков человек корчились в судорогах или валялись в бессознательном состоянии, проглотив цианид. Панкевич видел, как инженер, один из тех, кого он знал лично, сунул капсулу в рот, улучив момент, когда его жена отвернулась…

Молодой доктор Идек Шиндель, работавший в больнице гетто на углу Вегерской, услышал от женщины, доставленной в приемный покой и бившейся в истерическом припадке, что эсэсовцы забирают детей. Она сама видела, как малышей вели по Кракузе, и среди них была Геня. Этим утром Шиндель, он был ее опекуном в гетто, оставил девочку под надзором соседей. Родители ее по-прежнему скрывались где-то в сельской местности, надеясь при случае проскользнуть обратно в гетто, пребывание в котором до сегодняшнего дня было менее опасным, чем за его пределами. Этим утром Геня, которая всегда вела себя как самостоятельная личность, вышла из дома вместе с женщиной, собиравшейся отвести ее туда, где она жила с дядей. Там их и задержали. Именно ее растерянную фигурку, спешащую за колонной по Кракузе, – и заметил Оскар Шиндлер сверху из парка.

Сбросив халат и хирургическую маску, доктор Шиндель выскочил на площадь – и сразу же увидел ее: сохраняя полное спокойствие в окружении охранников, она сидела на траве. Доктор Шиндель знал, насколько обманчиво это показное спокойствие, потому что ему не раз приходилось отгонять от нее ночные кошмары…

Он двинулся по периметру площади – и она тоже заметила его.

«Не зови меня, – хотелось крикнуть ему. – Я сам все сделаю». Он не хотел привлекать внимания, это могло плохо кончиться для них обоих. Но все основания для беспокойства исчезли, когда он увидел, как она молчаливо и отрешенно, с непонимающим видом смотрит на него. Он остановился, пораженный жалостью и восхищенный ее хитростью. В свои три года она прекрасно понимала, что не может себе позволить сразу же кинуться к дяде. Она понимала, что стоит только СС увидеть дядю Идека – спасения для них не будет.

Он попытался составить в уме небольшую речь, которую хотел произнести перед рослым обершарфюрером, стоящим около стены экзекуций. Не стоило обращаться к кому-то ниже рангом, да и говорить следовало без особой униженности. Снова взглянув на девочку, он увидел, как в глазах у нее мелькнула тень подозрительности, а затем, с удивительным для постороннего наблюдателя спокойствием, она прошла меж двумя стоящими рядом с ней эсэсовцами и оказалась вне пределов оцепления. Она двигалась с такой болезненной медлительностью, что даже потом, много времени спустя, закрывая глаза, он отчетливо видел ее крохотную фигурку среди леса блестящих эсэсовских сапог…

Никто на площади не обратил на нее внимания. Продолжая невозмутимо играть свою роль, она двинулась к углу, на котором стояла аптека Панкевича, и, завернув за него, скрылась из виду. Доктор Шиндель подавил желание зааплодировать ей: хотя эта сцена заслуживала восхищения аудитории, оно могло оказаться губительным для маленькой актрисы.

Он чувствовал, что не может сразу кинуться за ней, ибо это испортит весь ее замысел. Подавляя порывы своего сердца, он убеждал себя, что инстинкт, который вывел ее с площади невредимой, приведет ее в безопасное место.

Он вернулся в больницу, приняв мучительно решение предоставить девочку на какое-то время себе самой.

А Геня вернулась в ту самую спальню, выходящую на Кракузу, которую делила со своим дядей. Улица совершенно опустела, ибо те, кому удалось спрятаться в укрытиях или за ложными стенками, не давали о себе знать. Войдя в дом, она залезла под кровать.

Возвращаясь вечером домой, Идек увидел на углу улицы эсэсовцев, делавших последний обход. Геня не отреагировала на грохот распахнувшейся двери. Она не ответила ему, и когда он вошел в дом и позвал ее. И только потому, что он знал, где ее искать в хаосе разоренной комнаты, он разглядел ее красные башмачки под пологом кровати.

К тому времени Шиндлер уже ставил лошадь в стойло.

Спустившись с холма, он лишил себя возможности увидеть маленький, но столь значительный триумф девочки в красном – Гени, которая смогла вернуться туда, где эсэсовцы в первый раз нашли ее.

Оказавшись в своем кабинете на фабрике, Оскар наглухо закрыл за собой двери: ему было невыносимо тяжело обсуждать с кем-либо увиденное. И лишь много позже, в выражениях, совершенно несвойственных веселому и раскованному герру Шиндлеру, любимцу всех краковских вечеринок, самому большому моту в Заблоче, в словах, свидетельствовавших, что за его внешностью гуляки и бонвивана скрывается неподкупный судья, он дал понять, каким грузом легли на него события того дня.

– После такого, – сказал он, – ни один мыслящий человек не мог больше закрывать глаза на то, что происходит. И тогда я решил делать все, что в моих силах, дабы нанести поражение этой системе.

Глава 16

СС не покладая рук трудилось в гетто до субботнего вечера. Действовали эсэсовцы с той неуемной энергией, свидетелем которой Оскар был во время экзекуции на улице Кракуза. Действия их трудно было предугадать – и те, кому удавалось спастись в пятницу, попадались им в руки в субботу. Геня осталась в живых благодаря лишь своей не по годам развитой способности хранить молчание и оставаться незамеченной даже в своем красном пальтишке.

У себя наверху, в Заблоче, вспоминая ее фигурку, Оскар не осмеливался поверить, что этот ребенок в красном пережил акцию. Из разговоров с Тоффелем и другими знакомыми из штаб-квартиры на Поморской он знал, что из гетто было вывезено семь тысяч человек. Чиновники из отдела по еврейским делам гестапо высоко оценили результаты чистки. Бумажными крысами с Поморской июньская акция оценивалась как триумфальная.

Информацию такого рода Шиндлер теперь собирал целенаправленно: он уже знал, что общее руководство акцией осуществлял некий Вильгельм Хунде, а непосредственное – оберштурмфюрер СС Отто фон Маллотке. Оскар не вел специального досье, но готовил себя к тому времени, когда сможет дать полный отчет о происходящем – то ли Канарису, то ли всему миру.

Это оказалось легче, чем он предполагал. Пользуясь каждой возможностью, он продолжал расспрашивать. Неопровержимые данные получал он и от контактов с полицией, и от таких проницательных евреев, как Штерн. Со всех концов Польши в гетто просачивались разведывательные данные, часть которых поступала от партизан через аптеку Панкевича. Долек Либескинд, лидер группы сопротивления «Акива Халутц», доставлял информацию из других гетто, которая являлась результатом его официальных поездок с Еврейской Общинной Самопомощью, организацией, которой немцы – поскольку она находилась под определенным покровительством Красного Креста – позволяли существовать.

Не было смысла сообщать эти известия юденрату. Его совет не считал своей гражданской обязанностью информировать обитателей гетто о существовании лагерей: ведь люди могут впасть в крайнее расстройство и на улицах начнутся беспорядки, которые не останутся без наказания! Так что пусть уж лучше евреи, как всегда, слушают дикие рассказы о лагерях и приходят к выводу, что они полны преувеличений, и возвращаются к своим иллюзиям и надеждам. Так считало большинство членов совета, даже когда им руководил достойный Артур Розенцвейг. Но Розенцвейга больше не было.

Председателем юденрата стал коммивояжер Давид Гаттер, кандидатуру которого поддержали немцы. Пищевой рацион теперь распределялся не только чиновниками из СС, но также Гаттером и новыми советниками, чьим наместником на улицах являлся Симха Спира в высоких сапогах.

Юденрат не был заинтересован сообщать жителям гетто об их возможной участи, потому что сами юденратовцы были уверены, что им-то самим эта дорога не угрожает.

Оскар начал получать ошеломляющие новости о гетто и о положении дел в нем, когда в Краков вернулся – через восемь дней после отправки теплушек со станции Прокочим – молодой фармацевт Бахнер.

Никто не знал: ни как ему удалось проникнуть обратно в гетто, ни почему он вообще вернулся туда, откуда СС без труда пошлет его в очередное путешествие.

А Бахнера привела домой необходимость рассказать все, что он узнал.

Переходя из дома в дом по Львовской и другим улочкам, окаймляющим плац Згоды, он рассказывал свою историю, утверждая, что видел, каким ужасом все завершилось. В глазах у него стоял лихорадочный блеск, за время своего короткого отсутствия он поседел до корней волос.

Всех краковчан, которых захватили в облаве в начале июня, отправили в сторону России, говорил Бахнер, в лагерь Бельзец. Когда поезд наконец прибыл на станцию, людей стали выгонять из теплушек украинцы, вооруженные дубинками. От прибывших исходило ужасающее зловоние, и эсэсовцы любезно сообщили, что всем придется пройти обработку дезинфектантами. Людей выстроили в две шеренги перед огромным складским помещением, одна надпись на котором гласила – «Раздевалка», а вторая – «Ценные вещи». Новоприбывших заставили раздеться, в толпе ходил еврейский мальчик, таская за собой бечевку, к которой шнурками надо было привязывать обувь. Полагалось снять очки и кольца. В обнаженном виде всем заключенным побрили головы, и эсэсовец-парикмахер объяснил, что волосы нужны подводному флоту. Со временем они снова отрастут, намекнул он, поддерживая миф, что в этих несчастных еще будут испытывать нужду…

Наконец жертв погнали по обнесенному колючей проволокой проходу к сооружениям, на крышах которых красовалась вырезанная из медного листа звезда Давида и надпись «Душевая и дезинфекционная». Всю дорогу эсэсовцы объясняли им, что, оказавшись внутри, надо дышать глубоко и полной грудью, чего требуют правила дезинфекции. Бахнер увидел, как девочка уронила на землю браслет, который поднял трехлетний мальчик и, играя с ним, вошел в бункер.

Внутри же, рассказывал Бахнер, всех отравили газом. Затем туда вошла группа могильщиков, чтобы растащить пирамиды скрюченных трупов и выволочь их наружу для захоронения. Потребовалось два дня, чтобы уничтожить всех, кроме него. Дожидаясь взаперти своей очереди, он как-то проскользнул в уборную и, оставшись один, спрыгнул в выгребную яму. Он оставался в ней три дня, по шею в экскрементах. Лицо его было сплошь облеплено мухами, рассказывал он. Он и спал стоя, каждую секунду опасаясь упасть и утонуть. Наконец, ночью ему удалось выползти.

Как-то он добрался до Бельзеца, ориентируясь по железнодорожному пути. Всем было понятно, что спасся он лишь потому, что действовал вне пределов здравого смысла. Только поэтому ему удалось получить помощь, которую оказала какая-то женщина в неизвестном селе: он смог помыться и переодеться в чистое, а затем пуститься в обратное путешествие к исходному пункту.

Но даже теперь в Кракове находились евреи, которые сочли историю Бахнера опасными слухами. От заключенных в Аушвице родственникам приходили открытки. Так что если даже о Бельзеце – все правда, она не имеет отношения к Аушвицу! Да и вообще, можно ли в такое поверить?!

При скудном эмоциональном пайке гетто в голову может прийти все, что угодно…

Газовые камеры Бельзеца, как Шиндлер выяснил через свои источники, были возведены в марте этого года под наблюдением строительной фирмы из Гамбурга и эсэсовских инженеров из Ораниенбурга. По свидетельству Бахнера, три тысячи трупов в день далеко не исчерпывали их возможностей. Поскольку крематорий только еще строился, старая методика избавления от трупов тормозила внедрение новых методов убийств. Та же компания, что обустраивала Бельзец, возводила точно такие же сооружения в Собиборе, а также в районе Люблина. Заявки на строительство были восприняты со всей серьезностью и тщательно продуманы, такие же конструкции появились в Треблинке, недалеко от Варшавы. Газовые камеры и печи действовали и в основном лагере Аушвиц (Освенцим), и в отдаленном его филиале Аушвиц-2, в нескольких километрах от Биркенау. Сопротивление докладывало, что Аушвиц-2 в состоянии уничтожить в день до десяти тысяч человек. Также существовал аналогичный лагерь под Хелмно, в районе Лодзи, оборудованный в соответствии с новой технологией.

Сегодня рассказывать об этих фактах – значит повторять общие места, знакомые нам из истории. Но когда они стали известны в 1942 году – как гром грянул с ясного июньского неба. Это было сотрясение всех основ бытия, полное разрушение тех участков мозга, где хранились незыблемые идеи гуманности и ее принципов. По всей Европе этим летом миллионы людей, среди которых был и Оскар, мучительно осознавали, что души человеческие уходят дымом из труб крематория Бельзеца и подобных ему, затерянных в польских лесах…

Этим же летом Оскар наконец стал владельцем полностью обанкротившегося «Рекорда» и, обеспечив себе поддержку коммерческого суда, проформы ради принял участие в аукционе, который должен был определить нового хозяина предприятия. Хотя немецкие армии были уже на Дону и пробивались к нефтяным полям Кавказа, Оскар, исходя из того, что предстало его глазам на Кракузе, считал, что в конечном итоге успеха они не добьются. Тем не менее время как нельзя лучше способствовало тому, чтобы узаконить владение фабрикой на Липовой. С детской наивностью, за которую история не раз заставляла расплачиваться людей и поумнее его, Шиндлер надеялся, что крах империи зла не повлечет за собой крушения всех ее основ – и в новую эру он войдет все тем же удачливым потомком Ганса Шиндлера из Цвиттау.

Иеретц с упаковочной фабрики настойчиво уговаривал Оскара построить на принадлежащем ему куске пустыря барак, который должен был послужить убежищем. Шиндлер получил у чиновников все необходимые разрешения. В его обязанности входит обеспечить ночной смене место для отдыха, объяснял он. А стройматериалы ему пожертвовавал сам Иеретц.

В последние дни осени на пустыре выросло шаткое сооружение без особых удобств. Выкрашенные зеленым доски с течением времени темнели и усыхали, сквозь щели внутрь забивался снег. Но во время октябрьской акции убежище дало укрытие мистеру и миссис Иеретц, рабочим с фабрики упаковочных материалов и с завода радиаторов, не говоря уже о ночной смене Оскара.

Оскар Шиндлер, который морозным утром в день акции вышел из своего кабинета поговорить с эсэсовцами, со вспомогательными силами из украинских частей, с синемундирниками польской полиции, с еврейской службой порядка, сопровождавшей до дома его ночную смену; Оскар Шиндлер, который, попивая кофе, звонил вахтмейстеру Боско в его сторожку у ворот гетто и врал, что его ночная смена должна утром остаться на Липовой, – этот Оскар Шиндлер подвергал себя куда большей опасности, чем требовали его деловые интересы. Влиятельные люди, которые дважды вытащили его из тюрьмы, не смогут приходить ему на помощь бесконечно, пусть даже он и будет щедро одаривать их по дням рождения. В этом году немало столь же влиятельных людей, как и Шиндлер, оказались в Аушвице. И если им там приходил конец, их вдовы получали краткие сухие телеграммы от коменданта: «Ваш муж скончался в концентрационном лагере Аушвиц».

Хриплоголосый Боско был тощим, куда более худым, чем Оскар. Как и Шиндлер, он происходил из чешских немцев. Его семья, как и родные Шиндлера, придерживалась консервативных взглядов и старых добрых немецких ценностей. На короткое время он, полный пангерманских настроений, приветствовал возвышение Гитлера, подобно тому, как в свое время Бетховен, вместе со всей Европой, был охвачен лихорадкой обожания Наполеона. В Вене, где Боско изучал теологию, он вступил в СС: частично – чтобы избежать призыва в вермахт, а частью – повинуясь порыву мимолетного рвения. Сейчас он сожалел о своем решении и старательно искупал его, о чем Оскар не подозревал. В то время Оскар знал лишь то, что Боско всегда с удовольствием подкладывал какую-нибудь свинью в ход проведения акции. Боско отвечал за внешний периметр гетто – и из своего кабинета, примыкавшего к стене гетто, он с неподдельным ужасом наблюдал за акцией. Наблюдал только потому, что, как и Оскар, считал: в будущем ему придется стать свидетелем.