Текст книги "Список Шиндлера"

Оскар объяснил, что отмечал свой день рождения. Был в возбужденном состоянии. Напился, вот и…

Чурда покачал головой.

– Вот уж не представлял, что ты столь влиятельная личность, Оскар, – сказал он. – Нам позвонили даже из Бреслау, наши друзья из абвера. Конечно, было бы смешно отстранять тебя от работы лишь потому, что ты позволил себе приударить за какой-то евреечкой.

– Вы более чем правы, герр оберштурмбаннфюрер, – сказал Оскар, понимая, что Чурду придется вознаградить за его старания. – Если я могу как-то ответить на вашу любезность…

– В общем-то, – сказал Чурда, – есть у меня некая старая тетушка, чью квартиру полностью разбомбило…

Еще одна старая тетушка. Шиндлер сочувственно поцокал языком и сказал, что представителя уважаемого Чурды в любое время будут ждать на Липовой, где он сможет подобрать любой комплект продукции. Но таким людям, как Чурда, не стоило давать понять, что за свое освобождение он теперь в неоплатном долгу – пусть даже недавний счастливый узник может предложить ему лишь набор кухонной посуды. Когда Чурда сказал, что ему надо идти, Оскар опечалился:

– Я не могу отсюда вызвать свою машину, герр оберштурмбаннфюрер. Кроме того, мой лимит горючего ограничен.

Чурда спросил: уж не воображает ли герр Шиндлер, что СД доставит его домой?

Оскар пожал плечами. Он действительно живет в дальнем конце города, сказал он. Добираться пешком невыносимо долго…

Чурда засмеялся:

– Оскар, один из моих шоферов отвезет вас.

Когда лимузин с включенным двигателем уже ждал их у подножия лестницы, Шиндлер оглянулся на ряд слепых окон у себя над головой, за которыми таился другой мир – мир пыток и убогого существования в камерах для тех, у кого не было кастрюль и сковородок для обменной торговли. Рольф Чурда придержал его за локоть:

– Шутки в сторону, Оскар, дорогой мой друг. Вы будете сущим идиотом, если позволите себе по-настоящему увлечься какой-нибудь еврейской юбкой. У них нет будущего, Оскар. И заверяю вас, это не старомодные антисемитские высказывания! Это политика.

Глава 13

Даже в это лето люди, обитавшие в пределах этих стен, продолжали лелеять мысль, что гетто – это их пусть и небольшое, но стабильное царство. В 1941 году в это легко было поверить. В пределах гетто существовало почтовое отделение, где на отправлениях ставили штамп гетто. Выходила даже своя газета, хотя в ней не публиковалось почти ничего, кроме указов и распоряжений из Вавельского замка и с Поморской. На Львовской улице разрешили открыть ресторан, и там появилось заведение Ферстера, где братья Рознеры, избежав опасностей, подстерегавших их в сельской местности, и переменчивых симпатий крестьян, играли на скрипке и аккордеоне. На какое-то время восстановилась учеба в нормальных школьных классах, казалось, что оркестр будет регулярно собираться и репетировать, что на всех улицах будет кипеть еврейская жизнь и что ремесленники, художники и ученые будут общаться между собой…

Эсэсовские бюрократы с Поморской еще не дали евреям понять, что их представление о такого рода гетто – просто издевательство, оскорбление в адрес продуманного хода истории.

Так что когда унтерштурмфюрер на Поморской лупил рукояткой хлыста председателя юденрата Артура Розенцвейга, он как раз пытался вышибить из него бредовые видения гетто как места постоянного пребывания его соплеменников. Гетто всего лишь вокзал, запасная ветка, обнесенная стеной автобусная станция. И любая точка зрения, которая противоречит этой, в 1942 году не имеет права на существование и должна быть уничтожена.

Нынешняя жизнь гетто не имела ничего общего с той, которую еще прекрасно помнили старики. Музицирование профессией тут не считалось. Здесь вообще не было никаких профессий. Генри Рознеру пришлось отправиться работать в столовую на базе люфтваффе. Здесь он встретился с молодым немцем, шеф-поваром Рихардом, который не скрывал своего насмешливого отношения ко всему происходящему, но попытался скрыться от истории двадцатого столетия среди бокалов, шейкеров и прочих принадлежностей для бара. Он настолько сошелся с Генри Рознером, что нередко посылал скрипача через весь город получать зарплату обслуживающего персонала базы.

– Немцам нельзя доверять, – говаривал Рихард, – в конце концов, кто-то из них обязательно удерет в Венгрию со всеми деньгами.

Рихард, как и любой бармен, прижившийся на своем месте и пользующийся симпатией клиентов, много чего слышал. В первый день июня он явился в гетто со своей подружкой-фольксдойче в развевающейся пелерине – под которой, как заметили еврейские кумушки, было не так уж много одежды. В силу своей профессии Рихард знал многих полицейских, в том числе и вахмистра Освальда Боско, и без большого труда получил доступ в гетто, хотя с официальной точки зрения он должен был держаться от него подальше. Миновав ворота, Рихард пересек площадь в поисках Генри Рознера. Тот удивился, увидев его, ибо расстался с Рихардом всего несколько часов тому назад, но тот вдруг явился к нему со своей девушкой, оба были одеты как для визита.

Удивление Генри было тем более сильно в связи с последними событиями. В прошедшие два дня обитателям гетто пришлось стоять в длинной очереди у старого здания Польского Сберегательного Банка на Жозефинской улице для получения новых удостоверений личности. На вашей желтой «кенкарте» с фотокарточкой цвета сепии и большой синей буквой J[3]3
  Jude – еврей.


[Закрыть] немецкий клерк теперь ставил – если вам повезло – синий штамп. И можно было видеть, как из здания банка выскакивали люди, размахивая своими удостоверениями с вlauschein, подтверждавшими их право дышать, поскольку они еще имели ценность для вермахта. Рабочие из столовой люфтваффе, из гаража вермахта, с фабрики Мадритча, из «Эмалии» Шиндлера, с завода «Прогресс» без труда обретали синий штамп. Но те, кому было отказано в его получении, чувствовали, что их гражданство даже в гетто под вопросом.

Рихард сказал, что юный Олек Рознер должен пойти с его подружкой и остаться в ее квартире. Допустим, он кое-что услышал в баре, сказал Рихард. Он не может просто так взять и выйти через ворота, возразил Генри. На посту стоит Боско, объяснил Рихард.

Генри и его жена, помявшись, решили посоветоваться с другими членами семьи, пока девушка в пелерине обещала Олеку закормить его шоколадом.

– Aktion? – шепотом спросил Генри. – Ожидается Aktion?

Рихард ответил ему вопросом на вопрос:

– Ты получил свою синюю печать?

– Конечно, – сказал Генри.

– И жена?

– Жена тоже.

– А вот Олек – нет, – объяснил Рихард.

И в сгущающихся сумерках Олек Рознер, ребенок, которому только исполнилось шесть лет, вышел из гетто, скрываясь под накидкой подружки Рихарда. И приди в голову какому-нибудь полицейскому приподнять ее полу, и Рихард, и его девушка были бы пристрелены на месте, несмотря на все их отговорки. От Олека бы тоже не осталось и следа.

Растерянно сидевшим в углу своей комнаты Рознерам оставалось лишь надеяться, что они правильно поступили, расставшись с ребенком.

Польдек Пфефферберг, посыльный Оскара Шиндлера, в начале года получил приказание заняться обучением детей Симхи Спиры – вознесшегося в эмпиреи власти стекольщика, шефа еврейской службы порядка.

Распоряжение это носило унизительный характер, потому что Спира бросил:

– Да, мы знаем, что ты не годишься для настоящей мужской работы, но в конце концов, хоть какой-то толк с тебя будет, если ты чему-нибудь научишь моих детей.

Пфефферберг постоянно смешил Шиндлера, рассказывая ему, как проходит процесс учебы в доме Симхи. Шеф полиции был одним из немногих евреев, в распоряжении которого была целая квартира. Здесь, среди блеклых портретов раввинов девятнадцатого столетия, Симха мерил шагами комнату, слушая слова Пфефферберга и, очевидно, предполагая увидеть, как семена знаний тут же дадут побеги, которые потянутся из ушей его детей. Напыжившись, он вышагивал, скрестив руки на груди, будучи уверенным, что подражание манере поведения Наполеона является общим качеством всех влиятельных личностей.

Жена Симхи была тихой женщиной, несколько подавленной властью, неожиданно свалившейся на ее мужа, огорченная тем, что старые друзья стали обходить их дом стороной. Дети, мальчик лет двенадцати и девочка – четырнадцати, были послушны, но особыми способностями не отличались.

Во всяком случае, явившись к Сберегательному Банку, Пфефферберг был уверен, что без всяких хлопот получит Blauschein. Он не сомневался, что работа по обучению детей Спиры будет зачтена ему в актив. Его желтое удостоверение сообщало, что он «профессор высшей школы», и хотя это далеко не в полной мере отвечало положению дел, все же служило почетным ярлыком.

Чиновники же отказали ему в праве на печать.

Заспорив с ними, он дал понять, что может обратиться к Шиндлеру или герру Шепесси – чиновнику из Австрии, который руководил немецким отделом труда, располагавшимся дальше по улице. Оскар вот уже год просил Польдека перейти к нему на «Эмалию», но Пфефферберг всегда считал, что полный рабочий день будет мешать его незаконной деятельности.

Выйдя из здания банка, он увидел, как сотрудники немецкой тайной полиции, польские синемундирники и представители политического отдела OD орудуют на тротуаре, проверяя у всех удостоверения и арестовывая тех, у кого нет штампа. Часть отбракованных мужчин и женщин уже стояли в шеренге посреди Жозефинской. Приосанившись, как его учили в польской армии, он стал объяснять полицейскому, что, конечно же, у него есть куча специальностей. Но шуцман, к которому он обратился, покачал головой со словами:

– Со мной можешь не спорить. Если нет синей печати – вон в ту очередь. Понял, еврей?

Пфеффербергу пришлось повиноваться. Мила, его изящная хорошенькая жена, которая вышла за него замуж восемнадцать месяцев назад, работала у Мадритча и уже получила свою синюю печать. Вот так обстояли дела.

Когда не имевших синей печати скопилось больше ста человек, их погнали за угол, мимо больницы, во двор старой кондитерской фабрики «Оптима». Здесь уже ждали своей участи еще несколько сотен человек. Те, которые прибыли пораньше, заняли тенистые места под навесами конюшни, пока лошади «Оптимы» развозили заказчикам конфеты и ликер в шоколаде. Все вели себя тихо, не шумели. Здесь были и такие уважаемые люди, как банкир Холцер, фармацевты и зубные врачи. Они стояли кучками, приглушенно переговариваясь между собой. Молодой аптекарь Бахнер беседовал с пожилыми супругами Вол. Тут вообще было много пожилых. Старые и бедные зависели от рациона, выдаваемого юденратом. Но этим летом юденрат, распределявший и пищу, и места, уже не мог быть столь же беспристрастен и справедлив, как раньше.

Медсестры из больницы гетто ходили среди задержанных с ведрами воды, чтобы помочь самым растерянным и подавленным. Это было единственное лекарство (кроме приобретенного на черном рынке цианистого калия), которое могла предложить больница. Старые, обездоленные люди, прибывшие сюда из Shtelts, пили воду в напряженном молчании.

Ближе к концу дня полицейские из всех формирований появились во дворе со списками, организуя людей в шеренги, которым предстояло у ворот поступить под попечительство СС и двигаться дальше – на железнодорожную станцию Прокочим. Кое у кого это требование вызвало желание забиться в дальний угол двора. Но Пфефферберг по привычке болтался у ворот в поисках какого-нибудь чиновника, к которому можно было бы обратиться. Может, где-то тут носится Спира в своем опереточном одеянии, который согласится – вволю поиздевавшись над ним – освободить его?

Однако рядом с охранником у ворот стоял грустный юноша в форменной фуражке еврейской службы порядка, изучая список, который держал за угол тонкими нежными пальцами. Пфефферберг не только служил с ним вместе то короткое время, что числился в OD, но даже в первый год своей карьеры преподавателя в школе Костюшко учил в Подгоже его сестру.

Парнишка посмотрел на него.

– Пан Пфефферберг, – пробормотал он, еще с давних дней испытывая к нему уважение. И, словно бы двор был забит прокаженными преступниками, он спросил, что пан Пфефферберг тут делает.

– Сущая ерунда, – сказал Пфефферберг, – просто я еще не успел получить свою Blauschein.

Парнишка покачал головой:

– Идите за мной.

Он подвел Пфефферберга к старшему шуцману у ворот и отдал честь. Паренек отнюдь не походил на героя в своей идиотской фуражке и с тощей беззащитной шеей, высовывавшейся из воротника. Лишь позже Пфефферберг сообразил, что этот его внешний вид вызывал к нему больше доверия.

– Это герр Пфефферберг из юденрата, – соврал парень со странным сочетанием властности и уважения в голосе. – Он пришел навестить кое-кого из родственников.

Шуцман, чувствовалось, был уже предельно утомлен обилием обязанностей, свалившихся на него в этом забитом людьми дворе. Он небрежно вытолкнул Пфефферберга за ворота. У Польдека не было времени ни поблагодарить мальчишку, ни задуматься над таинственным фактом: почему этот обладатель тощей шеи готов соврать ради тебя, подвергаясь угрозе неминуемой смерти, лишь потому, что ты учил его сестру римским спряжениям?..

Пфефферберг помчался сразу в отдел труда, втиснувшись в очередь ждущих приема. За конторкой сидели фройляйн Шкода и фройляйн Кносалла, две добродушные девушки из судетских немок.

– Liebhen, Liebhen, – обратился он к Шкоде, – меня хотят забрать, потому что у меня нет печати. Но вы посмотрите на меня!

Он был сложен, как бык, играл в хоккей и был членом сборной Польши по лыжам.

– Разве я не похож на того, кого бы вы хотели видеть рядом с собой?

Несмотря на толпы людей, весь день не дававших ей перевести дыхание, Шкода приподняла брови, с трудом удерживаясь от улыбки. Она взяла его кенкарту.

– Ничем не могу помочь вам, герр Пфефферберг, – сказала она. – Если вам ее не дали, то и я не в силах. Жаль…

– Но вы можете поставить мне печать, Liebchen, – продолжал он громким уверенным голосом профессионального обольстителя из мыльной оперы. – У меня есть профессии, Liebchen, я много чего умею…

Шкода сказала, что помочь ему может только герр Шепесси, но провести Пфефферберга к нему не представляется возможным. Потребуется несколько дней, прежде чем придет его черед.

– Но вы-то можете впустить меня к нему, Liebchen, – продолжал настаивать Пфефферберг.

Что она и сделала. Именно на этом и основывалась ее репутация доброй порядочной девушки: она могла пренебречь политическими требованиями и даже в такой напряженный день выделить из массы отдельное лицо. Хотя старик с бородавками вряд ли смог бы уговорить ее…

Герр Шепесси, у которого тоже была репутация достаточно гуманного человека, хотя он служил чудовищной машине, бегло взглянув на удостоверение Пфефферберга, пробормотал:

– Но нам не нужны учителя физкультуры.

Пфефферберг неизменно отказывался от предложений Оскара пойти к нему работать, потому что видел себя лишь в роли вольного охотника, индивидуала. Он не хотел тянуть длинные смены за нищенскую зарплату в грязном, запущенном Заблоче. Но он не мог не видеть, что эра личностей подходит к концу. Чтобы выжить, человек должен обладать профессией и где-то трудиться.

– Я фрезеровщик, – объяснил он Шепесси.

Действительно, какое-то короткое время он трудился на маленьком металлообрабатывающем заводике в Ревавке, который принадлежал его дяде.

Герр Шепесси смерил Пфефферберга взглядом поверх очков.

– Ну что ж, – сказал он. – Вот это – профессия.

Взяв ручку, он аккуратно вычеркнул «преподаватель высшей школы», положив конец образованию, полученному в Ягеллонском университете, которым Пфефферберг так гордился, и написал сверху «фрезеровщик». Взяв резиновую печать и подушечку с краской, он поставил синюю отметку.

– И теперь, – сказал он, возвращая документ Пфеффербергу, – при встрече с полицией вы можете сказать, что являетесь полезным членом общества.

В конце года Шепесси был отправлен в Аушвиц – за то, что его можно было так легко уговорить.

Глава 14

Из разных источников – от полицейского Тоффеля до подвыпившего Боша, проворачивавшего операции с текстилем для СС, – до Оскара Шиндлера доходили слухи, что подготовка «мероприятия в гетто» (что бы под этим ни подразумевалось) набирает обороты. По приказу руководства СС в Краков прибыло несколько испытанных, закаленных зондеркоманд из Люблина, где они исправно поработали, проводя расовую чистку. Тоффель намекнул, что, если Шиндлер не хочет снизить выпуск продукции, ему имеет смысл до первой субботы июня организовать спальные места для ночной смены.

Пришлось Оскару устраивать ночлежки в кабинетах и на втором этаже цеха боеприпасов. Кое-кто из ночной смены был только рад оставаться тут на ночь. У других же были жены, дети, родители, которые ждали их в гетто. Кроме того, у них были Blauschein — спасительные синие штампы в кенкартах.

3 июня Абрахам Банкер, управляющий Оскара, не появился на Липовой. Оскар был еще дома, пил кофе у себя на Сташевского, когда позвонила одна из его секретарш. Она видела, как Банкера гнали вместе с другими из гетто прямиком на станцию Прокочим. В группе вместе с ними были и другие рабочие «Эмалии»: Райх, Лейзер… не меньше дюжины.

Оскар тут же вызвал из гаража свою машину. Через реку по Львовской он добрался до станции. Здесь он показал свой пропуск охраннику у ворот.

Подъездные пути были забиты вереницами теплушек, сама станция была переполнена растерянными обитателями гетто; они стояли длинными рядами, в полном убеждении – и, наверное, это убеждение имело основания, – что в их положении лучше всего беспрекословно подчиняться приказам. В первый раз Оскар увидел, как людей загоняют в вагон для скота, и это зрелище произвело на него куда большее впечатление, чем все рассказы о нем, – он остановился как вкопанный на краю платформы. На глаза ему попался знакомый ювелир.

– Видели Банкера? – спросил его Оскар.

– Он уже в одной из теплушек, – ответил ювелир.

– Куда они вас везут? – осведомился Оскар.

– Говорят, в какой-то трудовой лагерь. Под Люблином. Может, там будет не хуже, чем… – и человек махнул рукой в сторону Кракова.

Шиндлер вытащил из кармана пачку сигарет, нашел несколько бумажек по десять злотых и сунул ювелиру, который поблагодарил его.

На этот раз евреев выгнали из домов, в чем застали, пообещав, что багаж им будет доставлен позже.

В конце прошлого года Шиндлеру довелось увидеть «Бюллетень финансово-строительного отдела СС» с приглашением на возведение крематория в каком-то лагере к юго-востоку от Люблина. В Бельзеце.

Шиндлер присмотрелся к ювелиру. Шестьдесят три или шестьдесят четыре года. Заметна худоба; скорее всего, прошлой зимой перенес воспаление легких. В полосатом пиджаке, слишком теплом для сегодняшней погоды. В ясных глазах – спокойное понимание того, что ждет их в конце пути. Даже летом 1942 года просто невозможно было себе представить, что этого человека ждут топки огромной кубической конструкции.

Начав от локомотива, Шиндлер двинулся вдоль линии из более чем двадцати теплушек и, вглядываясь в лица, виднеющиеся из-за решеток окон, поднятых к самым крышам теплушек, выкликал Банкера по имени. Можно считать, тому повезло: Оскар даже не задался вопросом, почему он называет имя Банкера; он не дал себе труда задуматься и понять, что Банкер представляет собой точно такую же человеческую ценность, как и все, ожидающие своей участи на путях. Экзистенциалист пришел бы в смятение от скопления людей на станции, от какофонии голосов, выкликающих разные имена. Но Шиндлер не вникал в философские материи. Он искал того человека, который был ему нужен. Ему был нужен только человек по фамилии Банкер, и он продолжал звать его. Его перехватил обершарфюрер СС, специалист по железнодорожным перевозкам из Люблина. Он потребовал от Шиндлера предъявить пропуск. Оскар увидел, что в левой руке тот держит пачку листов – огромный список имен.

Тут мои рабочие, объяснил Шиндлер. Исключительно важные для производства. И мой управляющий. Это какое-то идиотство! У меня контракты с Инспекцией по делам вооруженных сил, а вы тут изымаете у меня рабочих, необходимых для их выполнения.

Вы не можете забрать их, сказал молодой человек.

Они в списке.

Обершарфюрер СС из опыта знал, что всех, внесенных в список, ждет одна судьба.

Оскар понизил голос до шепота, создавая впечатление, что он достаточно влиятельный человек с хорошими связями, которому просто не хочется пускать в ход тяжелую артиллерию. Представляет ли герр обершарфюрер, сколько времени надо готовить специалиста, чтобы заменить тех, кто в списке? У меня на производстве есть цех по производству боеприпасов, который находится под специальным контролем генерала Шиндлера, моего однофамильца. Товарищи обершарфюрера на русском фронте почувствуют спад выпуска продукции, и тут – можете не сомневаться! – Инспекция по делам вооружений потребует представить тому исчерпывающее объяснение…

Молодой человек покачал головой – он тут проездом и всего лишь исполняет свои обязанности.

– Я уже и раньше слышал такие истории, – сказал он. Но явно обеспокоился.

От глаз Оскара не укрылось его состояние, и, склонившись к нему, он заговорил мягко и убедительно, с легкой ноткой угрозы:

– Я не собираюсь спорить с вами. Где у вас тут старший?

Молодой человек кивнул на офицера СС, хмурого человека лет тридцати, в очках.

– Могу ли я узнать вашу фамилию, герр унтерштурмфюрер? – спросил Оскар, держа наготове блокнот, вынутый из кармана пиджака.

Офицер тоже заверил его, что список является святым и непререкаемым указанием. Для этого человека он был единственным островком рациональности в мешанине кишащих вокруг евреев и с лязгом ползущих по путям теплушек. Но в голосе Оскара на этот раз была холодная жестокость. Он уже слышал о списке, сказал он. В данном случае его интересует лишь фамилия унтерштурмфюрера, о которой он и спрашивает. Он намерен обратиться непосредственно к оберфюреру Шернеру и генералу Шиндлеру из Инспектората.

– Шиндлеру? – переспросил офицер.

В первый раз он внимательно посмотрел на Оскара. Внешний вид посетителя говорил, что тот достаточно уважаемая личность, на лацкане у него сиял подобающий значок, а по фамилии выходило, что генерал был членом его семьи.

– И не сомневаюсь, что могу гарантировать вам, герр унтерштурмфюрер, одно, – с угрожающей вежливостью прорычал Шиндлер, – еще до конца недели вы будете на русском фронте.

Под предводительством эсэсовского унтера Шиндлер и офицер бок о бок двинулись вдоль шеренг заключенных и рядов уже загруженных теплушек. Локомотив исходил паром, и машинист, дожидаясь сигнала к отправлению, высунулся из кабины, вглядываясь в лежащие перед ним пути. Офицер крикнул попавшемуся на платформе железнодорожнику, чтобы задержались с отправлением.

Наконец они добрались до одной из последних теплушек. В ней находилась дюжина рабочих, среди которых оказался и Банкер; их погрузили всех вместе, словно они представляли цельную команду. Дверь откатили в сторону – и они выпрыгнули наружу: Банкер и Франкель из конторы, Рейх, Лейзер и другие с фабрики Шиндлера. Они были сдержанны и молчаливы, они старались, чтобы никто не заметил их счастья – путешествие в ад им больше не грозило. Оставшиеся внутри весело загалдели, как будто радуясь, что на время пути им достанется больше места. Офицер, подчеркнуто нажимая карандашом, одного за другим вычеркивал рабочих «Эмалии», а затем попросил Оскара расписаться в нижней части каждого из листов.

Когда Оскар, поблагодарив офицера, двинулся со своими рабочими на выход, тот попридержал его за рукав.

– Видите ли, – сказал эсэсовец, – вы должны понимать: нас не волнует, будет ли эта дюжина или другая.

Офицер, который встретил Оскара в мрачном настроении, теперь казался спокойным, словно наконец проникся пониманием этой ситуации. «Вы считаете, что ваши тринадцать жестянщиков так уж важны? Так мы заменим их тринадцатью другими жестянщиками, и можете цацкаться со своими сантиментами».

– Небольшая неточность в списках, вот и все, – объяснил офицер.

Маленький толстенький Банкер признал, что вся их группа спустя рукава отнеслась к необходимости поставить Blauschein в помещении старого польского Сберегательного Банка. Шиндлер, внезапно вспылив, приказал немедленно получить их. Отрывистая грубоватость его слов объяснялась тревогой и испугом, которые он испытал при виде этих толп на станции; лишившись надежд получить синюю печать, люди приняли новый обманчивый символ их жизни – теплушки, в которых они, куда-то ехали влекомые могучим локомотивом. Теперь они были не чем иным, как рабочим скотом.