Текст книги "Список Шиндлера"

Глава 11

На улице, что тянулась за Липовой, располагалась ГУФ – Германская упаковочная фабрика, обращенная к предприятию Шиндлера тыльной частью. Оскар Шиндлер, всегда неустанно искавший, с кем бы пообщаться, привык порой заходить туда, чтобы поболтать с ее инспектором Эрнстом Кунпастом или с бывшим владельцем и неофициальным управляющим Шимоном Иеретцом. Предприятие Иеретца стало Германской упаковочной фабрикой два года назад в соответствии с общепринятым порядком вещей – перестали поступать деньги, и Иеретц потерял право подписывать документы.

Несправедливость свершившегося не беспокоила Иеретца: та же судьба постигла многих из тех, кого он знал. Куда больше его волновало гетто. Стычки на кухне, жалкая убогость коммунальной жизни, запах чужих тел, блохи, которые перепрыгивают на тебя с грязной одежды человека, которого ты коснулся плечом на лестнице…

Госпожа Иеретц, рассказал он Оскару, испытывает глубокую депрессию. Она с детства привыкла жить в окружении красивых вещей; родом она была из преуспевающей семьи из Клепажа, к северу от Кракова. Подумать только, говорил он Оскару, что из купленных мною стройматериалов я мог бы возвести себе здесь дом!

Он показывал на пустырь за фабрикой: там рабочие играли в футбол, места, чтобы гонять мяч, им вполне хватало. Большинство игроков были с завода Оскара, остальные – с фабрики, принадлежавшей польской паре Вельских. Большая часть этого пространства принадлежала Оскару, остальное – супругам Вельским. Но Оскар не стал указывать на это бедному Иеретцу или объяснять, что и он мог бы захватить это место. Куда больше его заинтересовали слова о пиломатериалах.

– Вы же понимаете, – сказал Иеретц, – что надо только бумажки оформить…

Они стояли у окна кабинета Иеретца, оглядывая пустырь. Из мастерской доносились глухие удары молота и визг механических пил.

– Я не могу себе представить, что потеряю связь с этими местами, – сказал Иеретц Оскару. – Невыносима мысль, что меня загонят в какой-то трудовой лагерь и, изгнанному отсюда, мне останется только догадываться, что тут делают эти чертовы идиоты. Вы, конечно, можете понять меня, герр Шиндлер?

Люди, подобные Иеретцу, даже не думали, что будущее может измениться к лучшему.

Немецким армиям, казалось, сопутствовали постоянные успехи в России, и даже Би-би-си с тревогой вещало о блистательных победах гитлеровцев. Заказы военной инспекции на производство полевых кухонь продолжали ложиться на стол Оскара, сопровождаемые комплиментами от генерала Юлиуса Шиндлера, которые он от руки приписывал в конце листа; по телефону ему постоянно приходилось слышать добрые пожелания успехов от младших офицеров. Оставаясь равнодушным к комплиментам генерала и благодарностям офицеров, Оскар испытывал противоречивое чувство радости, глядя на корявые буквы почерка отца в письме, где тот благодарил его за состоявшееся примирение.

Все это долго не продлится, считал Шиндлер-старший. Этот человек (Гитлер) не понимает, что его ждет. В конце концов, Америка раздавит его. А русские?! Господи, неужели никто не возьмет на себя труд поведать диктатору, сколько до него было таких же безбожных варваров и что с ними стало? С улыбкой читая эти письма, Оскар не испытывал дискомфорта от того, что в нем уживались столь противоречивые эмоции – удовлетворение коммерсанта от контрактов с военным ведомством и глубокое наслаждение от подрывных писем отца. Руководствуясь чувством любви и стараясь удержать его от подстрекательских речей, Оскар положил отцу ежемесячное содержание в тысячу рейхсмарок, получив удовольствие и от собственной щедрости.

Год миновал быстро и почти без огорчений. Долгие часы, которые Шиндлер проводил за работой, приемы в «Краковии», пьяные вечеринки в джаз-клубе, визиты в изысканные апартаменты Клоновской…

Лишь когда стали опадать листья, он не без удивления обнаружил, что год подходит к концу. Впечатление куда-то исчезнувшего времени усиливалось поздним приходом лета и осенними дождями, которые хлынули раньше, чем обычно. Смешение времен года и не оправдавшиеся, стараниями Советов, политические прогнозы сказались на жизни всех обитателей Европы.

И только для герра Оскара Шиндлера на Липовой погода продолжала оставаться просто погодой.

Но в самом конце 1941 года Оскар оказался под арестом. Кто-то – то ли какой-нибудь польский клерк, то ли немецкий техник с участка боеприпасов, трудно сказать, – явился на Поморскую и оклеветал его.

Однажды утром на Липовую прибыли двое гестаповцев в штатском, перекрыв вход своим «Мерседесом», словно собираясь положить конец существованию фабрики. Представ перед Оскаром в его кабинете наверху, они предъявили ордер, предписывавший им изъять все деловые бумаги.

Но, похоже, в коммерции они понимали немного.

– Какие именно документы вам нужны? – спросил Шиндлер.

– Кассовые книги, – сказал один.

– И ваш главный гроссбух, – добавил другой.

Процедура ареста носила довольно легкомысленный характер; они болтали с Клоновской, пока Оскар сам отправился искать для них кассовую книгу и финансовый отчет. У него даже нашлось время набросать несколько имен в блокноте – скорее всего, тех, с кем Оскар договорился о встречах, которые теперь предполагалось отменить. Но умница Клоновска догадалась: это был список людей, к которым следовало обратиться за помощью, чтобы вызволить его.

Первым в списке стояло имя оберфюрера Юлиана Шернера; вторым – Мартина Плате из отдела абвера в Бреслау. Для связи с ним придется заказывать междугородный разговор. Третье имя принадлежало инспектору, вечно пьяному ветерану армии Францу Бошу, на пару с которым Оскар Шиндлер спускал на сторону кухонную утварь. Склонившись над плечом Клоновской и вдыхая запах ее волос, покрытых лаком, он подчеркнул фамилию Буша. Влиятельный человек, Буш был в доверительных отношениях со всеми высшими чинами Кракова, которые не чурались проворачивать делишки на черном рынке. Оскар понимал, что его арест как-то связан с черным рынком: весь риск работы там заключался в том, что всегда можно было найти чиновника, готового принять взятку, но никогда нельзя было предугадать, кто из них воспылает ревностью к твоим успехам.

Четвертое имя в списке принадлежало немцу, председателю совета директоров «Феррум АГ» из Сосновца – компании, в которой герр Шиндлер закупал металл.

Перебрав в уме эти имена, Оскар обрел спокойствие, пока гестаповский «Мерседес» доставлял его на Поморскую, лежавшую в километре, или около того, к западу от Центра. Эти люди были гарантией того, что он не исчезнет без следа в лабиринтах системы. Шиндлер был далеко не столь беззащитен, как та тысяча обитателей гетто из списков Симхи Спиры, которых похватали всех до одного и по обледенелым ступеням грузовой станции погнали в теплушки на станции Прокочим. В распоряжении Оскара была тяжелая артиллерия.

Комплекс зданий СС в Кракове представлял собой мрачноватое строение современной конструкции, но не столь зловещее, как тюрьма Монтелюпич. Но если даже не верить слухам о пытках, практикующихся в его кабинетах, само здание подавляло арестованного, как только он оказывался в его пределах – кафкианская путаница коридоров, немые угрозы, исходящие от имен на дверях…

Здесь располагались и Главное управление СС, и штаб-квартира полиции с «криппо», то есть с криминальным отделом, и гестапо, и административно-хозяйственный отдел СС, отдел личного состава, отдел по еврейским делам, Управление по вопросам расы и поселений, Верховный суд СС, оперативный отдел и управление вспомоществования этническим немцам.

Где-то в глубине этого улья Оскару пришлось отвечать на вопросы гестаповца средних лет, который, по всей видимости, больше разбирался в бухгалтерии, чем арестовавшие Шиндлера сотрудники. В его манере поведения чувствовался некий легкий юмор, как у таможенника, заподозрившего пассажира в незаконном провозе валюты, а на самом деле обнаружившего у него план завода, который тот вез в подарок своей тетке. Гестаповец объяснил Оскару, что все предприятия, выпускающие военную продукцию, находятся под контролем. Оскар не поверил его словам, но предпочел промолчать. Герр Шиндлер должен понимать, сказал ему гестаповец, что для предприятий, поддерживающих военные действия, моральной обязанностью является – сдавать для этой великой цели всю свою продукцию, воздерживаясь от искушения подрывать экономику генерал-губернаторства незаконными сделками.

Ворчливым голосом, в котором слышались и угроза, и благодушие, Оскар проворчал:

– Вы намекаете, герр вахтмейстер, что располагаете сведениями о том, что мое предприятие якобы не выполняет установленной ему квоты?

– Ваш образ жизни бросается в глаза, – со смущенной улыбкой сказал его собеседник, как бы давая понять, что если все в порядке, то преуспевающий промышленник вполне имеет право жить таким образом.

– Но любой подобный человек… словом, мы должны быть уверены, что уровень существования такого человека, как вы, обеспечивается доходами только от законных контрактов.

Оскар лучезарно улыбнулся гестаповцу:

– Кто бы вам ни сообщил мое имя с целью опорочить меня, он сущий идиот и вы только впустую потеряете время.

– Кто является управляющим предприятием ДЭФ? – пропустив его слова мимо ушей, спросил гестаповец.

– Абрахам Банкер.

– Еврей?

– Конечно. Предприятие в свое время принадлежало одному из его родственников.

– Тогда отчеты должны быть в порядке, – сказал гестаповец. – Но я предполагаю, что в случае необходимости Банкер может увеличить выпуск продукции.

– Вы хотите сказать, что собираетесь задержать меня? – спросил Оскар.

Он не мог удержаться от смеха.

– Я хотел бы сообщить вам, – добавил он, – что, когда мы с оберфюрером Шернером вдоволь посмеемся за выпивкой над этим происшествием, я непременно сообщу ему, что вы угрожали мне… пусть даже с изысканной вежливостью.

Те двое, что арестовывали его, провели Оскара на второй этаж, где после обыска ему было разрешено оставить при себе сигареты и сто злотых, дабы оплатить некоторые излишества для себя. Затем он был заперт в спальне – одной из лучших из тех, в которых ему приходилось бывать, – прикинул Оскар: с ванной, туалетом, с пыльными портьерами на зарешеченных окнах; в таких помещениях на время допроса содержали уважаемых лиц. Если задержанного такого ранга приходилось освобождать, у него не было повода жаловаться на условия содержания, хотя вряд ли он бывал в восторге. Если же удавалось выяснить, что он занимался предательской подрывной деятельностью или же совершал экономические преступления, двери этой комнаты превращались в ловушку и прямиком вели к томительному неподвижному ожиданию в камере для допросов в подвале. Там заключенному предстояло истечь кровью в череде истязаний, называвшейся конвейером, а впереди его ждала тюрьма, где заключенных вешали прямо в камерах.

Оскар прикинул, чьими стараниями он здесь очутился. Кто бы это ни был, пообещал он себе, я уж постараюсь, чтобы доносчик очутился в России.

Он всегда терпеть не мог ожидания.

После часа томления он постучал в двери и попросил охранника из ваффен СС купить ему бутылку водки, сунув ему пятьдесят злотых. Алкоголь, конечно, стоил втрое дешевле, но таков был «метод Оскара». Позже, днем, когда Клоновска переговорила с Ингрид, у Шиндлера появился пакет с туалетными принадлежностями, книгами и пижамой. Ему доставили великолепный обед с полубутылкой венгерского вина, и больше никто не беспокоил его и не являлся с вопросами. Он предположил, что бухгалтер все еще корпит над бумагами с фабрики. Он бы с удовольствием обзавелся радиоприемником, чтобы послушать сводку новостей Би-би-си из России, с Дальнего Востока и о новом участнике войны Соединенных Штатах; у него было ощущение, что, если он попросит, тюремщики доставят и радиоприемник. Ему оставалось только надеяться, что гестапо не явится в его квартиру на Страшевского, где им бросятся в глаза мебель и драгоценности Ингрид. Но, засыпая, он уже находился в том состоянии, когда хочется уж поскорее предстать перед следователем – да и дело с концом…

Утром Оскару принесли сытный завтрак – сельдь, яйца, булочки, кофе, но по-прежнему его никто не беспокоил. Наконец явился его навестить эсэсовский бухгалтер средних лет, держа под мышкой кассовую книгу и гроссбух.

Бухгалтер пожелал ему доброго утра, выразив надежду, что он провел приятную ночь. За прошедшее время удалось лишь бегло просмотреть документы герра Шиндлера, сказал он, но решено, что человек, которого так высоко оценивают лица, вносящие столь солидный вклад в военные усилия, в данный момент не нуждается в особом внимании. Нам, сказал гестаповец, кое-кто позвонил…

Оскар поблагодарил посетителя и заверил его, что не сомневался в быстром разрешении недоразумения. Приняв обратно в свое распоряжение бухгалтерские книги, он получил назад и все карманные деньги, до последнего пфеннига, у стойки в приемной.

Внизу уже ждала его сияющая Клоновска. Ее старания принесли результат – Шиндлер, целый и здоровый, вышел из этого мрачного здания в своем элегантном двубортном пиджаке. Его уже ждал «Адлер», который был пропущен за ворота. На заднем сиденье дрыхнул забавный пуделек Клоновской.

Глава 12

Во второй половине дня в гнезде Дрезнеров, расположившихся в восточной части гетто, появился ребенок. Девочку привезла в Краков супружеская чета из села – поляки, которые опекали ее. Им удалось уговорить польскую полицию у ворот гетто пропустить их. А ребенка они протащили как их собственного.

Они были порядочными людьми, им было очень стыдно из-за необходимости везти девочку обратно в Краков и оставлять ее в гетто. Она была обаятельной малышкой, и они привязались к ней. Но держать еврейского ребенка в селе стало невозможно. Муниципальные власти – не говоря уже об СС – предлагали до пятисот злотых и больше за каждого выданного еврея. И у них были такие соседи, которым доверять нельзя…

– Не только ребенок попадет в беду, а и все мы. Господи, да есть места, где крестьяне охотятся за евреями с косами и серпами!

На девочку, казалось, не произвели впечатления грязь и убожество гетто. Она сидела за столиком в окружении мокрого белья и сосредоточенно грызла кусок хлеба, который ей дала миссис Дрезнер. Она равнодушно принимала ласковые слова, с которыми обращались к ней женщины на кухне. Миссис Дрезнер заметила, как странно настораживалась девочка, когда ей приходилось отвечать на задаваемые вопросы. Как и все трехлетние дети, она предпочитала яркие цвета. Красный. Она сидела в красной шапочке, красном пальтишке, маленьких красных сапожках. Крестьяне, чувствовалось, баловали ее…

В ходе разговора миссис Дрезнер попыталась что-то выяснить о настоящих родителях девочки. Они тоже жили – точнее, скрывались – где-то в сельской местности. Но, сказала миссис Дрезнер, скоро им придется возвратиться и присоединиться к прочим обитателям краковского гетто. Малышка кивнула, но, похоже, молчала она не только из-за застенчивости.

В январе ее родители попали в облаву, причиной которой стали списки, доставленные в СС Спирой, но, когда их гнали на станцию Прокочим через толпу веселящихся поляков, выкрикивающих: «Пока, прощайте, евреи!», им удалось выскользнуть из колонны и пересечь улицу, изображая двух добропорядочных польских граждан, вышедших посмотреть на депортацию врагов общества. Затерявшись в ликующей массе, им удалось добраться до пригорода, а оттуда – в село.

Теперь им стало ясно, что и сельская жизнь далеко небезопасна, и летом они решили тайно вернуться в Краков. Мать «Красной шапочки», как сразу же окрестили девочку мальчишки Дрезнеров, придя с работы, была двоюродной сестрой миссис Дрезнер.

Вскоре вернулась из прачечной авиационной базы Люфтваффе, где она трудилась, дочь миссис Дрезнер, молодая Данка. Данке уже минуло четырнадцать лет, она имела кennkarte (рабочую карточку), дающую право на труд вне пределов гетто. Она с радостью стала возиться с молчаливым ребенком.

– Геня, а я знаю твою маму Эву. Мы с ней вместе ходили покупать одежду, и она угостила меня пирожными в кафе на Брацкой.

Девочка продолжала сидеть на месте, без улыбки глядя прямо перед собой.

– Мадам, вы ошибаетесь. Мою мать зовут не Ева. Она Яся.

Она продолжала называть имена своих выдуманных польских родственников – так научили ее родители и добрые крестьяне на тот случай, если ее будет спрашивать синемундирная польская полиция или СС. Члены семьи мрачно смотрели друг на друга, пораженные этой необычной для ребенка хитростью, но не стали опровергать ее, ибо понимали, что еще до конца недели она может стать необходимым условием спасения жизни этого ребенка.

К обеду появился дядя Идек Шиндель, молодой врач больницы гетто на Вегерской. Он казался веселым и раскованным человеком того типа, в которых дети влюбляются безоглядно. Геня сразу же опять стала ребенком и, спрыгнув со стула, кинулась к нему. Если он называет этих людей родственниками, значит, они в самом деле родственники. Теперь можно признать, что твою маму зовут Эва, а дедушку и бабушку – вовсе не Людвиг и Софья…

Когда домой пришел и господин Иуда Дрезнер, заведующий отделом снабжения на фабрике Боша, вся семья оказалась в сборе.

28 апреля был день рождения Шиндлера, и празднование его в 1942 году вылилось в поистине весеннее шумное веселье, чему он радовался, как дитя. Вся фабрика отмечала этот большой день. Не считаясь с расходами, герр директор достал такое редкое лакомство, как белый хлеб, – его подавали к обеденному супу. Оскар Шиндлер, промышленник, умел наслаждаться вкусом жизни.

На «Эмалии» рано взялись отмечать его тридцать четвертую годовщину. Шиндлер сам положил тому начало, возникнув в своей приемной с тремя бутылками коньяка под мышкой, которые и распил с инженерным составом, счетными работниками и чертежниками. Служащие отдела личного состава и расчетов получили полные горсти сигарет, а к середине утра стихия подношений охватила уже всю фабрику. Из кондитерской был доставлен торт, и Оскар лично разрезал его на столе Клоновской. В контору с поздравлениями стали являться делегации польских и еврейских рабочих, и он от души расцеловал молодую девушку Кухарскую, чей отец до войны был членом польского парламента. Затем появились еврейские девушки, он пожимал всем руки; каким-то образом объявился Штерн, прибывший с «Прогресса», где он сейчас работал. Он вежливо пожал руку Оскара – и оказался в его медвежьих объятиях, от которых у него чуть не хрустнули ребра.

Этим же днем кто-то, скорее всего тот же недавний злопыхатель, связался с Поморской и обвинил Шиндлера в нарушении законов межрасового общения. Его гроссбухи могли выдержать любую проверку, но никто не мог отрицать, что он «целуется с евреями».

На этот раз его арест носил более профессиональный характер, чем предыдущий. Утром 29-го черный «Мерседес» перекрыл въезд на фабрику, и двое гестаповцев, чьи действия отличались куда большей уверенностью, чем у их предшественников, встретили его на фабричном дворе. Он обвиняется, сообщили они ему, в нарушении положений Акта о расах и поселении. Они хотели бы, чтобы он отправился с ними. И нет нобходимости предварительно заходить в свою контору.

– У вас имеется ордер на арест? – спросил он.

– Мы в нем не нуждаемся, – ответили ему.

Он улыбнулся:

– Господа должны понимать, что, если вы решите забрать его, не имея на руках ордера, им придется серьезно пожалеть об этом.

Он произнес эти слова легко и небрежно, но по их поведению видел, что уровень исходящей от них угрозы куда серьезнее и не имеет ничего общего с полукомическим задержанием в прошлом году. Тогда разговор на Поморской касался чисто экономических материй и незначительных нарушений правил. На этот раз он столкнулся с какими-то несообразными законами, которые могли родиться только в предельно тупых головах – эти указы писались затемненной частью мозга.

Дело принимало серьезный оборот.

– А мы все же рискнем, – ответил Оскару один из них.

Шиндлер ощутил их уверенность, их зловещее равнодушие к нему – человеку, облеченному доверием власти, который празднует свои тридцать четыре года.

– Что ж, столь прекрасным весенним утром, – сказал он им, – я могу потратить пару часов на прогулку.

Он успокаивал себя мыслью, что опять очутится на Поморской. Но когда они повернули направо – на Колейову, он понял, что на этот раз его ждет тюрьма Монтелюпич.

– Я хотел бы переговорить с адвокатом, – обронил он.

– В свое время, – ответил водитель.

Оскар очень к месту вспомнил рассказ одного из своих собутыльников о том, что Ягеллонский анатомический институт получает трупы из этой тюрьмы.

Стена ее тянулась вдоль всего квартала, и с заднего сиденья гестаповского «Мерседеса» он видел мрачно-унылый ряд одинаковых окон на третьем и четвертом этажах. Миновав въездные ворота и проехав под аркой, они направились в помещение конторы, где эсэсовские чиновники говорили шепотом: так, будто если поднять голос, он громовым эхом разнесется по узким коридорам. У него изъяли всю наличность, но сказали, что она будет выдаваться по пятьдесят злотых в день во время его заключения.

Нет, было отвечено ему, еще не время приглашать адвоката.

Из приемной его под охраной повели по коридору, и в настороженной тишине до него доносились слабые отзвуки чьих-то криков, пробивающиеся даже из-за стен. Его провели вниз по лестничным маршам в узкий давящий туннель, мимо ряда закрытых камер; дверь одной из них представляла собой решетку. В ней сидело примерно полдюжины заключенных в рубашках с короткими рукавами, и они повернулись к стене, чтобы нельзя было разглядеть их лица. Оскар заметил лишь, что у одного из них надорвано ухо. Кто-то чихнул и затаился – понимал, что делать лишние движения, вытирая нос, ему лучше не стоит.

«Клоновска, Клоновска, сидишь ли ты на телефоне, любовь моя?»

Ему открыли одну из камер, и он вошел в нее. Он испытывал смутное беспокойство – не будет ли она слишком переполнена. Но в камере оказался только один заключенный, какой-то военный, который, накинув для тепла одеяло на плечи, сидел на одной из двух узких деревянных коек, на каждой из которых лежал плоский матрац. О ванне, конечно, тут не могло быть и речи. Стояли ведро с водой и ведро для оправки.

У его соседа, как оказалось, штандартенфюрера ваффен СС, была легкая щетина на щеках, несвежая распахнутая рубашка под шинелью и заляпанные грязью сапоги.

– Добро пожаловать, – с кривой усмешкой сказал офицер, подавая Оскару руку.

Он был довольно симпатичным парнем, на несколько лет старше Шиндлера. Не хватало только, чтобы он оказался подсаженным доносчиком! Но для чего тогда ему оставлять форму и сообщать, что он в столь высоком звании?

Посмотрев на часы, Оскар сел, опять встал и подошел к высоко расположенному окну. В камеру падал свет с прогулочного дворика, но окно было не того вида, чтобы к нему можно было бы прислониться и, глядя на белый свет, забыть о тесноте камеры, в которой можно было сидеть, лишь касаясь коленями друг друга.

Понемногу они разговорились. Оскар был заметно насторожен, но штандартенфюрер болтал без умолку. Как его зовут? Парень назвался Филиппом. Он не считал, что джентльмены в тюрьме должны представляться по фамилиям. Кроме того, настало время, когда у людей остались только имена. Если бы в свое время мы обращались друг к другу только по именам, мы были бы куда более счастливы…

Оскар пришел к выводу, что если этот человек – не доносчик, то у него явное нервное расстройство, скорее всего из-за шока, который он испытал, оказавшись в камере. Он воевал в Южной России, а потом его батальон был переброшен под Новгород, где он и пребывал всю зиму. Затем он получил отпуск, в течение которого посетил одну польскую девушку в Кракове и, по его словам, они «забыли обо всем на свете в обществе друг друга»; его арестовали в ее квартире через три дня после окончания отпуска.

– Как только я увидел эти морды, – рассказывал Филипп, – я тут же решил сделать вид, черт побери, что перепутал даты, – он ткнул пальцем в потолок, давая понять, что имеет в виду учреждение, куда они попали, всех этих эсэсовских бухгалтеров и бюрократов. – Чтобы не выглядело, будто я добровольно решил не возвращаться из отпуска. Но, черт возьми, какое я испытал ощущение свободы!..

Оскар спросил, не довелось ли ему бывать на Поморской. Нет, сказал Филипп, только здесь. Поморская скорее смахивает на гостиницу. А у здешних подонков есть камеры смертников и набор блестящих хромированных инструментов для допросов. Но, кстати, что тут делает герр Оскар?

– Я поцеловал еврейскую девушку, – сказал Оскар. – Мою работницу. В чем меня и обвинили.

Филипп разразился хохотом.

– Ну и ну! Теперь-то у тебя на нее небось не стоит?

Весь день штандартенфюрер Филипп продолжал обвинять СС. Воры и развратники, говорил он. Поверить невозможно, какие деньги гребут некоторые из них. А изображают из себя этаких неподкупных! Да они могут убить бедного поляка, который попробовал стащить кило бекона, а сами живут как ганзейские бароны…

Оскар делал вид, что узнает это все впервые и мысль о продажности, царящей среди рейхсфюреров, больно ранит его, невинного судетского немца, провинциализм которого и заставил его, забыв обо всем, поцеловать еврейскую девушку.

Наконец Филипп, устав от яростного словоизвержения, задремал.

Оскару захотелось выпить. Немножко алкоголя – и время потечет быстрее, и он даже смирится с компанией штандартенфюрера… Если сосед по камере не доносчик, а жертва случайного стечения обстоятельств. Оскар вынул десятизлотовую банкноту и написал на ней фамилию и номера телефонов; на этот раз их было куда больше – до дюжины. Вытащив еще четыре банкноты, он скомкал их в руке и, подойдя к двери, постучал в глазок. Откликнулся рядовой охранник СС, и Оскар увидел в откинувшемся проеме кормушки серьезное лицо человека средних лет. Он не походил на садиста, который может забить бедного поляка до смерти ударами сапога по почкам, но это, конечно, и придавало ему особую опасность в ходе пыток, ибо никто не ждет подвоха со стороны человека с лицом сельского труженика.

Может ли он попросить его принести пять бутылок водки, спросил Оскар.

– Пять бутылок? – переспросил эсэсовец.

Должно быть, этот молодой плохо представлял себе, что значит такое количество. На лице охранника появилось такое выражение, словно бы он раздумывал: не стоит ли сообщить о просьбе Оскара своему начальству.

– Мы с генералом, – развеял его сомнения Оскар, – уговорим на двоих одну бутылку для оживления разговора. А вы и ваши коллеги, вкупе с моей благодарностью, можете воспользоваться остальными. Кроме того, я предполагаю, что человек, обладающий такой властью, как вы, может себе позволить сделать несколько обычных телефонных звонков, чтобы помочь заключенному. Номера телефонов вы найдете вот здесь… да, на купюре. Вы не должны сами звонить по всем. Но передайте их моей секретарше, хорошо? Да, ее фамилия первая в списке.

– Это очень влиятельные люди, – пробормотал эсэсовец.

– Ты полный идиот, – сказал Филипп Оскару. – Тебя расстреляют за попытку подкупить охрану.

Оскар обмер, представив себе такую возможность.

– Это столь же глупо, как целоваться с еврейкой, – добавил Филипп.

– Посмотрим, – ответил Оскар.

Он был напуган.

Однако эсэсовец вернулся и вместе с двумя бутылками просунул в камеру сверток, в котором была чистая рубашка и белье, несколько книг и бутылка вина – все это собрала Ингрид в квартире на Страшевского и доставила к воротам тюрьмы. И Филипп с Оскаром провели неплохой вечерок в компании друг друга, хотя один раз охранник грохнул в металлическую дверь и потребовал, чтобы они перестали орать песни. Хотя алкоголь раздвинул темные стенки камеры и придал убедительность яростным излияниям штандартенфюрера, до слуха Оскара доносились отдаленные крики откуда-то сверху и сухой шелест морзянки, которую пуговицей отбивал по стене какой-то отчаявшийся узник в соседней камере. Только один раз, несмотря на оживление, которое им дала водка, перед ними обнажилась подлинная суть того места, в котором они находились. Шлепнувшись на свою койку, Филипп сдвинул в сторону соломенный тюфяк, и из-под него показалось несколько слов красными чернилами. Ему потребовалось пара минут, чтобы разобрать их – польским он владел куда хуже Оскара.

– «Господи, как они бьют меня!» – перевел он. – Ну и в прекрасный же мир мы попали, друг мой Оскар! Не так ли?

Утром Шиндлер проснулся с ясной головой. Похмелье никогда не мучило его, и он искренне удивлялся, почему некоторые люди так проклинают это состояние. Но Филипп был бледен и мрачен. Утром его увели, и он вернулся, лишь чтобы собрать свои вещи. Днем ему предстояло предстать перед военно-полевым судом, но он предполагал, что его не расстреляют за дезертирство, а направят на курсы переподготовки в Штутгоф. Складывая валявшуюся на койке шинель, он объяснял Оскару, как следует флиртовать с польками. Оставшись в одиночестве, Оскар убил день, читая Карла Мая, которого ему прислала Ингрид, и беседуя со своим адвокатом, судетским немцем, два года назад открывшим свою контору в Кракове. После общения с ним Оскар успокоился. Причина его ареста была именно такова, как ему и сообщили; они не будут использовать его оплошность в межрасовых отношениях как предлог узадерживать его здесь, пока не разберутся во всех его делах.

– Но, скорее всего, вам придется предстать перед судом СС и вас спросят: почему вы не в армии?

– Это более чем очевидно, – отчеканил Оскар. – Я выпускаю важную военную продукцию. Вы можете обратиться к генералу Шиндлеру – он подтвердит мои слова.

Теперь Оскар принялся читать, неторопливо смакуя каждую страницу Карла Мая – полностью погрузившись в мир охотников и индейцев в прериях Америки, где царили законы благородства. Во всяком случае, он не будет торопиться с чтением. Может пройти не меньше недели, прежде чем он предстанет перед судом. Адвокат предполагал, что ему придется выслушать речь председателя суда о поведении, недостойном представителя германской расы, чем все и кончится. Быть посему. Из суда он выйдет куда более осторожным человеком…

На пятое утро, после того, как он выпил пол-литра черного эрзац-кофе, который подавали к завтраку, за ним зашли фельдфебель и два надзирателя. Мимо молчаливых дверей камер его провели наверх, в один из кабинетов. Здесь его встретил человек, с которым он неоднократно общался на вечеринках с коктейлями – оберштурмбаннфюрер Рольф Чурда, глава краковского отделения СД. В своем отлично сшитом костюме Чурда походил на преуспевающего бизнесмена.

– Оскар, Оскар, – укоризненно сказал Чурда старому приятелю. – Эти еврейские девчонки обходятся тебе всего пять марок в день. Ты должен целовать нас, а не их.