Текст книги "Мастера секса. Жизнь и эпоха Уильяма Мастерса и Вирджинии Джонсон – пары, которая учила Америку любить"

Гилпатрик чувствовал, что за ее отказом стоит веская причина. Хотя Билл и Джини на публике всегда держались бесстрастно, в тот вечер Гилпатрик ощутил невидимое присутствие Мастерса.

Глава тринадцатая
Ной

Джини Джонсон начала встречаться с судьей Ноем Вайнштейном, мужчиной почти на двадцать лет старше нее, примерно в то же время, когда стала ассистенткой доктора Мастерса. Она выкраивала время на свидания с Ноем по выходным или после работы. Их отношения вскоре стали серьезными. Он был немолод, зато оказался замечательным сексуальным партнером и веселым человеком.

В отличие от прежних мужчин в ее жизни, Ной не был застенчивым слабаком. В юности он окончил Гарвардский университет и его юридическую школу, после чего 20 лет практиковал как судебный поверенный, пока губернатор Миссури не назначил его судьей. В Сент-Луисе Вайнштейн реформировал городскую систему ювенальной юстиции, требовал общественных защитников для тех обвиняемых, которые не могли позволить себе адвоката, и запустил проект семейного консультирования для супругов, стремившихся к разводу.

Ной воспитывался в еврейской семье в маленьких городках Канзаса и западного Миссури, где фанатики были не прочь избить его во имя Христово. Он стал совершеннолетним в то время, когда в Америке возродился «ку-клукс-клан», и не прятался от тех, кто бросал вызов его иудейскому происхождению. Но он не отказывался от бекона, словно объявляя за завтраком собственную декларацию независимости. «У евреев это обычное дело – отчаянно сражаться за свою религию, а после вообще ее не соблюдать», – вспоминала младшая дочь Вайнштейна Джоан Фрёде.

Ной произвел впечатление на Джини серьезностью, которой ей так не хватало в двух ее неудачных браках. Их первое свидание произошло всего через несколько месяцев после развода Джини. Немногим больше времени прошло с тех пор, как Ной и две его дочери-подростка оплакали смерть жены и матери Лины. Дочери Ноя заметили, что отец – уже давно мрачный и понурый – вновь стал выглядеть счастливым.

Различия между Джини и Ноем были разительны. Ему было около 45 лет, тонкие волосы уже начали седеть и редеть. Глубокие, широко расставленные глаза Ноя смотрели устало, кожа была шишковатой и выдавала его возраст. Из его рта с мясистыми, сочными губами свисала трубка, из которой неизменно курился табачный дымок. Такой выбор казался странным для женщины, которой не исполнилось еще и тридцати лет.

С дочерями Ноя Джини поддерживала дружескую, но уважительную дистанцию. Она никогда не рассказывала о своей работе и о том, какие задачи она выполняет вместе с Биллом Мастерсом. В загородном доме Вайнштейнов она сохраняла ауру безупречных приличий.

Однажды воскресным утром, когда Джоан была в колледже, ее замужняя сестра Лоис неожиданно приехала в родительский дом и обнаружила Вирджинию в собственной постели. Может быть, Джини согласилась на просьбу Ноя не ехать домой на ночь глядя, а вместо этого переночевать в пустой комнате его дочери. Или, возможно, Джини услышала шаги Лоис у двери, бросилась в другую спальню и притворилась спящей, проведя бо̀льшую часть ночи в постели Ноя.

Интерес Джини к Ною сталкивался с куда более серьезными препятствиями, чем этот фарс в спальне. Из-за своего возраста Ной не хотел вновь становиться отцом, принимая на себя роль отчима для сына и дочери Джини. Тем не менее он старался понравиться ее детям. Однажды он взял их с собой на местный карнавал и не раз сопровождал всю семью Джини в поездках.

Другим камнем преткновения была религия. В Сент-Луисе иудаизм Ноя оставался фактором, из-за которого определенные круги постоянно требовали его смещения с судейского поста. Как бы Ной ни любил Джини и ни считал себя неверующим, он боялся, что женитьба на дважды разведенной «язычнице» лишит его сторонников-евреев.

Однако самым непреодолимым препятствием между ними были не дети и не вера, а другой мужчина. Его звали Билл Мастерс. По мере того как исследовательская работа Джини становилась более масштабной, Ной все сильнее ощущал доминирующую роль Билла в ее жизни. Он не ревновал, не отговаривал ее от стремления к профессиональным целям, не осуждал ее работу как неженскую или слишком рискованную, хотя знал, что она сопряжена с такими потенциальными нарушениями закона, как наем проституток или наблюдение за людьми, занимающимися сексом. И все же Ной остерегался Билла Мастерса, видя в нем соперника.

Взаимоотношения Джини с Биллом, казалось, не выходили за пределы больницы. Билл, безмерно трудолюбивый врач считал своей семьей, скорее, работу, чем собственную жену и детей. Он мог провести весь день с Джини Джонсон – и ни разу не улыбнуться. В этом отношении Ной представлял ему прямую противоположность. Он казался самым подходящим мужчиной для Вирджинии.

Глава четырнадцатая
Маски

После смерти мужа Эстабрукс Мастерс заметно изменилась. Мать Билла больше не чуралась общественной жизни – она ходила на концерты симфонического оркестра, играла в бридж и собрала симпатичный кружок друзей. «Она явно наслаждалась свободой от домашнего рабства», – писал впоследствии Билл в своих неопубликованных мемуарах, возмущаясь тем, что мужчина смог взять такую власть над женщиной, и особенно – его матерью. К тому времени как Эстабрукс переехала в Сент-Луис – чтобы быть поближе к Биллу, Либби и детям – она стала «совершенно другим человеком по сравнению с той женщиной, которую я знал в детстве», писал он. «Честно говоря, у меня было две разные матери».

В «Клинике материнства» Эстабрукс стала для сотрудников Билла намного более «своей», чем его жена. Она жила достаточно близко, и сын со своей исследовательской командой иногда заглядывали к ней на поздний домашний ужин. Однажды вечером, когда Билл и его коллеги разговаривали о работе, до Эстабрукс наконец дошло, чем они занимаются. Но вместо того чтобы расстроиться, мать Билла предложила помочь им.

– Ах, бедняжки! – проговорила она, представляя себе женщин-волонтеров в чем мать родила, без всякого намека на тайну частной жизни. – Им нужно что-нибудь, чтобы прикрывать лица!

За пару дней она придумала и сшила шелковые маски, которые участники исследований могли носить во время сексуальных встреч. Мужчины и женщины с благодарностью принимали эти маски, заменившие уродливые бумажные пакеты и наволочки с отверстиями для глаз.

Билл тщательно сохранял ауру благопристойности вокруг своей работы. Даже в самые жаркие дни в Сент-Луисе он не ослаблял узел на галстуке и не снимал накрахмаленного лабораторного халата. Его превосходная репутация, безупречное поведение и безукоризненная честность сотрудников обеспечивали проекту защитную броню. Дома он безраздельно царил как патриарх, возглавляющий типичное американское хозяйство 1950-х, в котором Либби была одновременно королевой, горничной и обожающей супругой. Гостям их колониального голландского дома казалось, что Либби так же удобно в ее роли, как Биллу – в его. «Либби была леди хорошего воспитания», – вспоминала Сандра Шерман, жена доктора Альфреда Шермана, коллеги Билла по отделению акушерства и гинекологии. Ее впечатление о браке Мастерсов сложилось в тот вечер, когда Шерманы были приглашены к ним домой на небольшой званый ужин. Билл приветствовал их у дверей, пока другие гости снимали свои шубы и пальто.

– Входите-входите, кладите пальто сюда, на кровать, – приговаривал Билл. Он поманил их в хозяйскую спальню, не переставая пожимать руки последним из вновь прибывших.

В спальне Сандра заметила нечто странное. «У них были сдвоенные кушетки вместо двуспальной кровати, они стояли раздвинутыми, и я подумала: «Бог ты мой! И это он собирается читать лекции о сексе?». Сама мысль о раздельных кроватях казалась ей неуместной и неприличной.

За несколько лет Джини усвоила жаргон медицинского мира и вела себя в лаборатории как заправский профессионал. Ее значение для этого проекта невозможно было переоценить. Как писал позднее Мастерс, она «обеспечивала подготовку, необходимую» женщинам-пациенткам для «обретения чувства уверенности в себе как сексуально ответственных личностях». Билл все чаще полагался на проницательность Джини и ценил ее предложения. Острота их споров осталась в памяти свидетелей. Фрайман вспоминал, как однажды они вели дискуссию о том, что такое оргазм. Билл как будто читал лекцию, опираясь на свое клиническое знание женской сексуальной реакции. Джини раздраженно слушала, закатив глаза в знак несогласия, пока у нее не лопнуло терпение.

– Ну, мне-то лучше знать! – воскликнула она. – Я женщина, а вы – нет!

Билл признавал свою частичную невосприимчивость к тонкостям любви. «По моему мнению, самый важный вклад Джини, – говорил он позднее, – это ее терпеливая и искренняя ориентация на множество аспектов женской психосексуальной личности». Он нуждался в Джини как в переводчике. Она оказалась для него даром Божьим, женщиной, которая по праву заслужила место рядом с ним.

Роль Джини выросла и в общественной сфере. Она сопровождала доктора и миссис Мастерс на благотворительные мероприятия и праздничные события, спонсируемые медицинской школой. «Они входили в двери как неразлучное трио, – вспоминала Сандра Шерман. – Я чувствовала, что за этим кроется нечто большее. Некоторым мужчинам нужны гаремы». Одежда Джини и ее поведение никогда не выходили за узкие рамки того, что было принято в среде врачей и их жен, но она умела подать себя. «Она была одета со вкусом, но всегда чуть ярче, чем Либби», – поясняла Сандра.

Друзья гадали, что думает по этому поводу Либби Мастерс. Могло ли ее не настораживать желание мужа приглашать на подобные мероприятия другую женщину? Как бы ни разуверял ее Билл, как бы сердечно и безобидно ни вела себя по отношению к ней Джини, – могла ли Либби не подозревать, что отношения ее мужа с ассистенткой были не только профессиональными?

Иногда на поздние ужины у Эстабрукс Мастерс приезжали только Билл и Джини. В неизведанных глубинах исследований секса существовала постоянная потребность в диалоге и оценке. Билл бесконечно читал проповеди об опасностях их работы. Пациенты должны быть защищены от любого вторжения в их частную жизнь, настаивал он, и их крохотная команда не может позволять себе никаких порнографических мыслей во время этих сеансов. Для этого требуется безупречный профессионализм.

Однако постоянное наблюдение за сексом в лаборатории возбуждало самих Билла и Джини. Несмотря на строгую, подчеркнуто «докторскую» манеру поведения с волонтерами, напряженность вечерних сеансов влияла на их последующие обсуждения. Зрелище мужчин и женщин, которые извивались и подскакивали, сосали и целовались, ласкались и совокуплялись; теплые, мускусные запахи, исходившие от смотровой, смешанные с ароматами духов и одеколона; вид переплетенной плоти и страстных объятий – все это со временем пробило брешь в стенах, которые Мастерс возвел для своего эксперимента. Теоретические беседы о сексуальных техниках вскоре свелись к тому, что они могли выяснить сами, вдвоем. Менее чем через год Билл стал инициатором главной перемены в их рабочих отношениях. Сексу предстояло стать частью рабочих обязанностей Вирджинии Джонсон.

Опасаясь, что влечение, возникающее в лаборатории, может привести к неподобающей «трансференции» на пациентов, Билл предложил направить подавленные, бушующие гормоны друг на друга. В его устах это звучало как идея установить стравливающий клапан на мчащемся локомотиве, способ предотвратить крупный взрыв в пути. Лучше тайно и без опасности разоблачения удалять гормоны из наших организмов, говорил он, чем рисковать влюбиться в кого-нибудь из пациентов. Вероятно, знакомство Джини с теориями Фрейда о трансференции показалось Биллу удобным предлогом для такой формулировки. А может быть, интерес к Джини, который демонстрировали некоторые мужчины-пациенты и врачи, заставил сработать его внутренний набат.

Верный себе, Билл изложил свое предложение сухим профессиональным тоном, как обоснованный, отстраненный и формальный способ действий, который будет способствовать научному пониманию. Занимаясь сексом друг с другом, говорил Билл, они смогли бы тестировать наиболее эффективные методы достижения оргазма или предупреждения эякуляции. Вместо того чтобы полагаться на фотографическую документацию, они сами выяснят, как ощущается «поверхностная вазоконгестивная кожная реакция на возрастающее половое возбуждение» – которую они назвали «сексуальным приливом» – чтобы точнее сформулировать, что это такое. Мастерс пропагандировал этот шаг как жертву во имя чистой науки, продолжение давней традиции ученых-практиков, испытывавших свои открытия на себе.

Однажды вечером, после того как уехали последние подопытные, доктор Мастерс и его помощница разделись и на односпальной койке с зелеными госпитальными простынями разыграли в лицах те физиологические реакции, которые стремились понять. Вирджиния Джонсон никогда не была привлекательнее для своего босса, чем тогда, – чувственная женщина, полная сил, свободная, внимательная к каждой детали и жаждущая угодить шефу. Развязав свой галстук-бабочку и расстегнув накрахмаленную белую сорочку, Билл обнажил крепкое тело бывшего спортсмена, который все эти годы старался держать себя в форме. В этот момент он точно знал, что хочет делать – и делал это с непререкаемой властностью.

Он велел Джини сохранять профессиональный подход, насколько это возможно. Их опыты не должны были выходить за рамки научных изысканий, вторгаться в путаные сферы эмоций. Сотрудничая с ним в качестве помощницы, занимаясь с ним сексом из чисто клинических соображений, Джини еще раз подтвердила свою преданность делу… или, возможно, так успокаивал себя Билл.

Коллеги по «Клинике материнства» подозревали, что у Мастерса роман с помощницей – точно так же, как у других врачей с медсестрами – но никто не высказывал таких мыслей вслух. Некоторые считали зачинщицей Джини – «разведенку», якобы решившую заарканить преуспевающего доктора. Те, кто хорошо его знал, говорили, что сама природа работы – наблюдение сотен сексуальных взаимодействий в лаборатории – взяла верх над их претензиями на объективность. Майк Фрайман, который был в одинаково дружеских отношениях как с Джини, так и с Биллом, говорил, что их свела вместе сексуальная энергия экспериментов. «Это было все равно что наблюдать за жеребцом и кобылицей, – констатировал он. – Они имели дело с очень возбуждающими вещами. Они с самого начала сблизились эмоционально и сексуально».

Но все эти выводы не объясняли и половины происходившего. Их ближайший помощник доктор Роберт Колодны собирался писать биографию Мастерса и Джонсон и подробно расспрашивал их об истоках их партнерства. Только после многих бесед с Биллом и сравнения их с версией Джини Колодны понял, что произошло.

Билл воображал себе «схему» (как назвал это Колодны), в которой его помощница будет заниматься с ним сексом ради углубленного понимания всего, что они узнавали путем наблюдения. Он настаивал на исполнении этого требования в самом начале их рабочих отношений, когда Джини была всего лишь хорошенькой секретаршей. Он прощупывал ее, пока не убедился, что она будет послушно исполнять его планы. Если бы Джини «уклонилась», считал Колодны, «ей нашли бы замену».

Билл наивно и ошибочно полагал, что его сластолюбие не выйдет за пределы лаборатории. Казалось, он забыл и о своих брачных обетах, данных Либби, и о романе Джини с судьей Ноем Вайнштейном. Никто никогда ничего не узнает, настаивал он, если они сохранят эту тайну между собой. «Не думаю, чтобы кому-то из них казалось, что это любовь, – говорил Колодны о начале их отношений. – Это был чистый секс».

Десятилетия спустя Джини была неприятно задета, узнав об этих воспоминаниях Колодны. Эта версия сильно отличалась от того варианта их истории, который она поведала своим детям и родителям (и в правдивости которой пыталась убедить саму себя). «Билл был мне не нужен, – настаивала она. – Я хотела получить работу».

Награда Вирджинии Джонсон за ее энтузиазм и покорность казалась весьма впечатляющей: исследовательский пост в самом престижном университете города, увлекательная интеллектуальная работа, намного превосходившая уровень ее образования, достаточное количество денег, чтобы самостоятельно воспитывать детей и не быть никому обязанной.

К 1960 году Джини стала соавтором Билла в медицинском исследовании «Женщина: анатомия сексуальной реакции», опубликованном в журнале, который издавала Медицинская ассоциация штата Миннесота. Это было большое достижение, поставившее ее на одну ступень с докторами Вашингтонского университета, которые имели честь разделять соавторство с доктором Мастерсом. Последовал целый ряд других медицинских публикаций, созданных в соавторстве, щедрые повышения жалованья и новые важные служебные обязанности. Этот успех породил слухи, предполагавшие, что речь идет о чем-то большем, чем эмпирическое наблюдение в лаборатории. Какой ученый был бы столь великодушен, столь прогрессивен, чтобы делиться своей честно заработанной славой с женщиной? Но эти подарки судьбы доставались Джини ценой, о которой она никогда не решалась упоминать.

Женщинам следующих поколений такое предложение могло бы показаться не только бесчестным, но и незаконным сексуальным домогательством, поводом для судебного иска. Но в конце 1950-х у только что нанятых на работу секретарш было не принято обвинять больничных врачей в сексуальной бестактности. Многие не отказывались полюбезничать с начальником за ужином. А если эти женщины не соглашались на продолжение после коктейлей, их дневная работа могла скоропостижно закончиться: либо они уходили сами, либо получали извещение об увольнении. Джини пришла в Вашингтонский университет, чтобы заново выстроить свою судьбу после двух неудачных браков, с двумя детьми на руках. Она хотела обрести новую жизнь и не могла себе позволить все бросить и гордо уйти.

Принужденная к покорности личными обстоятельствами и духом своей эпохи Джини не стала разыгрывать оскорбленную невинность, отказываясь от секса с Биллом. Она приняла его «заходы» без жалоб, хотя не испытывала к нему никакого интереса. К тому времени Джини обладала достаточным жизненным опытом, чтобы знать, что в жизни женщины секс принимает разные формы и виды. Фасад строгого профессионализма был еще одной маской, которую она надевала вполне добровольно. Она знала, что этой проблемой нельзя делиться ни с кем. «Я находилась в чрезвычайной ситуации, а эта работа была прибыльной, – вспоминала она. – Люди спрашивали, почему Билл нанял меня, и он говорил: «Потому что она знала, откуда берутся дети»».

Их сексуальная связь создавала многочисленные неловкие моменты для самой Джини и другой близкой женщины Билла – его жены Либби. Их жизнь все сильнее переплеталась. Джини Джонсон стала своим человеком в доме Мастерса. Либби порой брала на себя всех четверых детей, если Билл и Джини уезжали на медицинские конференции. «Мои дети оставались с Либ, когда мы начали ездить по стране, – вспоминала Джини. – Она очень хорошо к ним относилась».

Сорокапятилетняя Либби была старше Джини и не столь независима. Загородный быт Мастерсов в Лейдью с его кантри-клубами и зелеными садами, в которых играли дети, казался таким безмятежным, что ей не хотелось вносить в него разлад, тем более не имея явных доказательств неверности мужа. Ей нравилась Джини Джонсон, и она с самого начала старалась подружиться с ней. Джини не могла не ответить Либби привязанностью. Временами Либби откровенничала с ней как с другом, как женщина с женщиной. Она полагала, что Джини видела холодность ее мужа, его высокомерное поведение и, вероятно, знала куда больше о его занятиях в клинике, чем она сама.

После одного праздничного ужина в 1960 году две женщины ушли подальше от Билла и его матери Эстабрукс и от шумной игры, которую затеяли дети. В кухне Либби решилась на откровенный разговор.

– Я сделала верный выбор, не так ли? – спросила Либби. После пятнадцати лет совместной жизни она задумывалась, не совершила ли ошибки, выйдя замуж за Билла Мастерса. Джини неловко поерзала и пожала плечами.

– Господи, Либ, как я могу на это ответить! – воскликнула она.

Либби тут же сделала вид, что ни о чем не спрашивала, и вернулась к своим обязанностям хозяйки дома. У Джини не возникло ощущения, что Либби пыталась выманить у нее признание о незаконных отношениях с Биллом. Скорее, прямота взгляда Либби, ее искренность показывали, что она считала Джини своей доброй и доверенной подругой.

«Он никогда не был верным мужем, – вспоминала Джини, подчеркивая, что в том не было ее вины. – Мы были близки с Либ. Их дети звали меня «тетя Джини».

Однако это двуличие не устраивало Ноя Вайнштейна. Он постоянно встречался с Джини в 1959 году, посещая с ней вечеринки, на которые были приглашены и Мастерсы. Постепенно судья стал чувствовать какой-то подвох. Его политические друзья, обеспокоенные будущим Ноя в судебной системе, тоже выражали тревогу по поводу его романа с Джини и поэтому решили провести собственное расследование.

«Один из его приятелей позвонил мне и пожелал узнать, что̀ я знаю о Вирджинии Джонсон. Этот вопрос был задан в связи с ее отношениями с судьей Вайнштейном, – вспоминал Марвин Кэмел, коллега Билла, который мог засвидетельствовать только профессионализм Джини и ничего не знал о ее частной жизни. – Полагаю, их беспокоило, что она подрывает его репутацию. В то время ходили разговоры о том, что они [Джини и Ной] собираются пожениться».

Но свадьба Джини и судьи так и не состоялась. В 1960 году Ной познакомился с вдовой по имени Сильвия Лефковиц, с которой не возникало тех сложностей, какие были у них с Джини, включая вопрос религии, и женился на ней. Она была очень энергичной, финансово независимой – так что ей не нужно было работать – и идеальной женой для судьи. Когда ее годы спустя спросили о Вирджинии Джонсон, Сильвия проявила осмотрительность, которую юристы так ценят в супруге. «Да, я знала, что она входила в его круг, – сказала она. – Но это совершенно меня не касалось».

После женитьбы судьи Джини продолжала с ним общаться, хотя Сильвия никогда к ним не присоединялась. «Мы с Биллом приглашали их вдвоем на обед, но она не приходила, потому что знала, какова была моя роль в его жизни, – вспоминала Джини. – Мы просто оставались добрыми друзьями».

Возраставшая роль Билла Мастерса в жизни Джини не давала Ною ни малейшего шанса. Ной был достаточно умен, чтобы чувствовать, какую власть забирает над ней Билл, и достаточно горд, чтобы прикрыть обиду шуткой или показным безразличием. Однажды судью спросили, есть ли у него новая книга, которую Джини опубликовала вместе с Биллом и которая была основана на проведенных ими исследованиях секса.

– Да, у меня есть экземпляр с ее автографом, – ответил он. – «Мужчине, который научил меня всему. Вирджиния»!

Все натянуто рассмеялись.

На самом деле дарственная надпись Джини на экземпляре Ноя гласила: «Ною, который всегда находился рядом, когда это было важно».

Впоследствии Джини не раз жалела, что не вышла замуж за Ноя. Но в то время она слишком верила в идеи Билла и была воодушевлена их совместной работой. А может быть, она просто обманывала себя и действительно хотела, как подозревали другие, заполучить Билла Мастерса.