Текст книги "Дело сердца. 11 ключевых операций в истории кардиохирургии"

Несколько месяцев спустя все кровати в детском отделении больницы Джона Хопкинса оказались заняты, и маленьких пациентов стали размещать в отделениях для взрослых. Это был утомительный период для Блэлока и его коллег: они оперировали все дни напролет, и их регулярно вызывали в отделение еще и ночью. Они работали почти без выходных. Целые делегации хирургов с завидной частотой прибывали из-за границы, чтобы понаблюдать за ходом операций и разузнать, какое оборудование необходимо, чтобы проводить такие же операции самостоятельно у себя дома.

Еще более горячий прием ждал Блэлока в Европе. Его пригласили провести месяц в больнице Гая в Лондоне, и 22 августа 1947 года Блэлок вместе с женой Мэри отправился на лайнере «Мавритания» в Англию. Весь предыдущий день он провел в судорожных попытках раздобыть месячный запас сигарет «Вайсрой», которых за океаном было не достать. Во время своего непродолжительного пребывания в больнице Гая Блэлок успешно прооперировал десять синюшных детей. Его визит получил широкую огласку: одна женщина из Севенокса, что в графстве Кент, миссис Галлард, прочитала про знаменитого американского кардиохирурга и сразу же села на поезд до Лондона, чтобы лично попросить доктора прооперировать ее восьмилетнего сына Роджера, прикованного к инвалидной коляске. Четыре месяца спустя местные газеты сообщили, что теперь ребенок мог вовсю бегать и играть со своими друзьями. Его мать объяснила журналистам, видимо, не совсем точно, что хирург «вырезал Роджеру сердце и, пока оно лежало, пульсируя, у него в руках, переделал его». Демонстрируя аналогичное весьма смутное представление о деталях операции, «Дейли мейл» в своей статье месяц спустя заявила, что во время другой операции он «достал из пациента сердце и массировал его».

Ближе к концу своего визита Блэлок прочитал вместе с Хелен лекцию в битком набитом зале Британской медицинской ассоциации. Их презентация закончилась весьма эффектно: темноту зала внезапно разрезал направленный луч прожектора, выхватил из присутствующих медсестру, сидящую на стуле с двухлетним ребенком на коленях, ангельского вида и совершенно здорового, и всем сообщили, что всего неделю назад Блэлок прооперировал эту маленькую девочку. Ведущий британский хирург тех дней Рассел Брок сравнил эту сцену с картиной с изображением Мадонны, назвав ее идеальной кульминацией впечатляющей лекции, посвященной эпохальному вкладу в развитие медицины.

Блэлок продолжил свою поездку («Королевский визит», как его окрестил один из младших врачей) по Европе и посетил несколько больниц в Швеции и Франции. Он оставил в Европе ценнейшее наследие: при больнице Гая в Лондоне была организована «Клиника для синюшных детей», и уже несколько месяцев спустя придуманную им операцию успешно проводили во многих медицинских центрах по всему континенту. Когда его самолет приземлился в Америке, Блэлок сказал жене, что к ним относились, как к богам, но теперь им предстояло вновь спуститься с небес на землю. И он не преувеличивал: в Балтиморе его ждала огромная очередь накопившихся за время его отсутствия пациентов. А два года спустя, в честь проведения тысячной операции, был заказан фотографический портрет Блэлока.

Несмотря на сотни спасенных жизней, работа Блэлока, Тоссиг и Томаса тоже подвергалась ожесточенной критике. Защитники прав животных негодовали по поводу того, какое чудовищное количество экспериментов над животными проводилось в лабораториях больницы Джона Хопкинса. Они безустанно боролись за то, чтобы положить им конец. Экспериментальная хирургия на подопытных животных уже давно была довольно обычным делом при разработке новых методов оперативного вмешательства. Сердце и магистральные кровеносные сосуды собаки по размеру похожи на человеческие, а бездомных животных было достаточно: большинство городов буквально кишело стаями никому не нужных дворняг. Вместе с тем некоторые из экспериментов медиков были все же сомнительной ценности и влекли за собой ненужные страдания и жертвы. Так, в 1901 году один из родоначальников кардиохирургии, Бенджамин Меррилл Рикетс, поставил у себя в лаборатории в Цинциннати эксперименты на сорока пяти собаках, целенаправленно травмируя им сердце и окружающие его ткани. «Цель была в том, чтобы спровоцировать как можно больше осложнений», – объяснял он и в этом вполне преуспел: подавляющее большинство животных в результате таких опытов умерли.

К 1940-м годам подход исследователей стал куда более гуманным, и хирургические эксперименты Вивена Томаса на животных проводились под общей анестезией, а тех собак, у которых развивались осложнения, усыпляли так, чтобы не причинять им страданий. И тем не менее все равно были предприняты многократные попытки положить конец его исследованиям – активисты общества защиты животных то и дело досаждали персоналу лаборатории и поставщикам подопытных животных. Национальное движение в защиту прав животных возникло в 1880-х годах, и позже его членам удалось представить в конгрессе законопроект, запрещающий эксперименты на животных. Закон не приняли, однако энергичные местные кампании против опытов на животных продолжались во многих штатах. В феврале 1946 года, когда конгресс рассматривал новый законопроект против экспериментов на животных, Блэлок выступил перед комитетом палаты представителей в качестве свидетеля, приведя вместе с собой троих своих маленьких пациентов. Он объяснил, что, если бы не было опытов и подопытных животных, никому из этих детей выжить не удалось бы. Против такого аргумента спорить было трудно, и законопроект снова отклонили.

Местные активисты в Балтиморе оказались более упорными, и им удалось добиться запрета на использование в медицинских исследованиях бродячих собак, пока не выяснится, что у них точно нет хозяина. Лишившись свободного доступа к подопытным животным, больницы принялись скупать их в соседних штатах, а когда и это было запрещено законодательно, ситуация достигла апогея. Тогда городской совет Балтимора объявил о проведении всенародного голосования – широко известного как «собачий референдум» – с целью решить, следует ли запрещать проведение медицинских экспериментов над животными. Сторонники использования подопытных животных в медицинских целях, стремясь склонить общественность в свою сторону, решили надавить на эмоции. Во время выступления Хелен Тоссиг на открытом заседании ее окружал целый отряд бывших пациентов: здоровых, улыбающихся детей, многие из которых принесли с собой своих домашних собак. Главной звездой кампании стала игривая и фотогеничная дворняжка по имени Анна, пережившая одну из первых пробных операций Вивена Томаса. Она появилась в одном образовательном фильме, а затем ее фотографировали для журнала Life вместе с одним из детей, спасенных благодаря этой операции. Результатом референдума стала однозначная победа врачей: активистов поддержал лишь только каждый пятый житель. Чтобы отметить победу, Блэлок заказал портрет знаменитой собаки, который и по сей день висит для всеобщего обозрения в больнице.

* * *

Ни одна другая операция прежде не привлекала внимание публики с такой силой, как успех Блэлок с синюшным ребенком в 1944 году. Большинство современных хирургов впоследствии согласилось с Расселом Броком в том, что именно этот момент положил начало современной кардиохирургии, хотя Блэлок оперировал и не на самом органе, а на окружающих его кровеносных сосудах. Об излечении пациентов речи тоже не шло: процедура носила сугубо паллиативный характер, улучшая качество их жизни, но при этом ничего не делая с первопричиной заболевания. Лишь десять лет спустя другой хирург, Кларенс Уолтон Лиллехай, смог впервые вылечить ребенка с цианозом.

Тетрада Фалло – это лишь одна из широкого спектра сердечных патологий, многие из которых в то время рисовали еще более мрачные перспективы для пациентов, и не было никакой надежды на выздоровление. Борьба с врожденными болезнями только начиналась, однако Блэлок нанес весьма сокрушительный удар по их бастиону. Чтобы дать вам почувствовать всю значимость его достижения, приведем цитату шотландского кардиолога Джеймса Маккензи про врожденные пороки сердца из его учебника «Болезни сердца», опубликованного в 1908 году: «Если сердце нормально поддерживает циркуляцию крови, то никакого лечения не требуется. В более же серьезных случаях никакое специальное лечение, помимо заботы о комфорте и питании ребенка, не принесет существенной пользы». В своем труде на несколько сотен страниц Маккензи лишь пару листов уделил врожденным порокам сердца, а их лечению – и вовсе два скудных предложения. Другим специалистам тоже нечего было к этому добавить: они рекомендовали родителям таких детей держать их в тепле и по возможности перебраться в более благоприятный климат. В своей лекции в детской больнице на Грейт-Ормонд-стрит Фредерик Пойнтон советовал откармливать таких детей словно рождественскую индейку: «Никакая одежда не сидит так хорошо и не сохраняет тепло так эффективно, как толстая прослойка жировой ткани».

Из-за того, что на рубеже двадцатого века детям с врожденными пороками сердца практически ничем нельзя было помочь, исследования в этой области стали крайне непопулярными, а знания по отдельным болезням практически полностью отсутствовали. В своих диагнозах врачи обычно ограничивались словосочетанием «порок развития сердца», даже не пытаясь вдаваться в подробности. Это было в некотором смысле странно, так как уже были сделаны огромные успехи в понимании других заболеваний сердца, причем врожденные болезни были одними из первых, распознанных врачами. Так, одна глиняная дощечка из Вавилона возрастом более двух с половиной тысяч лет, когда-то хранившаяся в Ниневийской библиотеке, а теперь ставшая частью коллекции Британского музея, ссылается, как предполагается, на врожденный порок сердца: «Когда у женщины рождается ребенок с раскрытым сердцем и без кожи, страну ждут бедствия». Судя по всему, речь идет об эктопии сердца – редчайшем пороке развития, при котором сердце формируется снаружи грудной клетки и выступает из груди, где видно, как оно пульсирует. В древних цивилизациях подобные уродства часто считались злым предзнаменованием, сулящим нечто важное и ужасное, заслуживающим того, чтобы быть задокументированным.

На ранних этапах развития современной медицине тоже было свойственно неподдельное любопытство к разного рода уродствам. В дебютном выпуске первого научного журнала «Философские труды Королевского общества», увидевшем свет в 1665 году, содержалась статья Роберта Бойля под заголовком «История про одного очень странного и уродливого теленка». Одаренные люди и уроды – это была излюбленная тема журнала в первые годы его существования, а дефекты развития у мертворожденных младенцев вызывали особенно живой интерес. На основе описания одного такого случая, вышедшего под заголовком «Чудовищный человеческий плод без головы, сердца, легких, желудка, селезенки, поджелудочной, печени и почек» был составлен памфлет, получивший широкое распространение. Именно в одной из подобных статей и была впервые описана тетрада Фалло.

Датский ученый семнадцатого века Николас Стено чем только не занимался и за свою карьеру успел внести существенный вклад в анатомию и геологию, а после стал епископом. Самым же известным его достижением стало доказательство того, что сердце состоит из мышечной ткани. В 1673 году он опубликовал отчет о вскрытии мертворожденного ребенка с сенсационным заголовком «Чудовищный эмбрион, вскрытый в окрестностях Парижа». У ребенка наблюдался ряд отклонений, среди которых были заячья губа и волчья пасть, а также сросшиеся пальцы на одной руке; часть внутренних органов выходила через отверстие в животе, из-за чего их было видно снаружи. Когда Стено вместе с коллегами опросил мать ребенка, она предположила, что все эти уродства были следствием ее пристрастия к рагу из кролика. Больше всего, однако, их интересовало не это: «Необычная форма выходящих из сердца артерий привлекла внимание нашего начальника». Стено был поражен формой легочной артерии, которая была гораздо уже, чем обычно. Заинтригованный, он, когда вскрыл сердце, обнаружил в нем дефект перегородки – дыру в стенке, разделяющей левый и правый желудочки. Кроме того, аорта – главная артерия, снабжающая кровью весь организм, – отходила не от левого желудочка, как положено, а соединялась одновременно с левым и правым желудочками.

Эти пороки развития сердца – суженная легочная артерия (так называемый стеноз легочной артерии), дефект межжелудочковой перегородки, а также декстропозиция аорты – были тремя из четырех дефектов, характерных для тетрады Фалло. Еще один, четвертый, который Стено не упомянул, заключается в утолщении стенки правого желудочка – медики называют его гипертрофией правого желудочка – вследствие того, что сердцу приходится с огромным усилием проталкивать кровь через суженную легочную артерию[8]8
  При дополнительной нагрузке на сердечную мышцу она становится сильнее и увеличивается в объеме точно так же, как растут бицепсы у таскающего гантели культуриста.


[Закрыть]. Это открытие привело Стено в полное замешательство. «Что касается причины данного явления, то по этому поводу мне сказать нечего», – заключил он.

К концу девятнадцатого века по меньшей мере семеро исследователей описали это сочетание дефектов развития сердца и вызываемые ими симптомы. Поэтому немного странно, что эта болезнь названа в честь малоизвестного французского врача, проводившего свои исследования на целых два столетия позже Стено. В 1888 году Этьен-Луи Артур Фалло опубликовал длинную статью на основе своих наблюдений за тремя молодыми людьми с цианозом в своей больнице в Марселе. Первые два пациента умерли, и в результате вскрытия он обнаружил в их сердце четыре характерные патологии. Когда вскоре после этого в больницу положили третьего пациента с идентичными симптомами, Фалло диагностировал и у него то же самое врожденное заболевание и предсказал обнаружение при вскрытии соответствующих дефектов развития сердца. Пациент вскоре после этого умер, и Фалло оказался прав. После этого он занялся тщательным изучением всех задокументированных случаев цианоза, который он называл синей болезнью. Ранние авторы зачастую путались в причинах синего цвета кожи своих пациентов, приписывая его только одной сердечной патологии либо какому-то совсем другому дефекту, отсутствовавшему у других пациентов. Фалло утверждал, что выявил четыре отдельные характерные черты этой болезни, которые наблюдались у всех пациентов: стеноз легочной артерии; дефект межжелудочковой перегородки; гипертрофия правого желудочка; а также декстропозиция аорты. «То постоянство, с которым встречается эта группа патологий, поражает не меньше, чем их неизменное присутствие при клиническом синдроме синей болезни», – писал он. Эту группу из четырех патологий он назвал тетрадой.

В год публикации статьи Фалло на медицинский факультет Университета Макгилла в Монреале пыталась поступить молодая канадка Мод Абботт. Несмотря на бурную кампанию, развернутую несколькими важными в городе людьми, факультет отказался принимать ее на отделение, где до этого момента учились исключительно мужчины. Не желая сдаваться, Абботт поступила в Университет Бишопс, где, став студенткой первого женского набора на медицинском факультете, завоевала ряд наград. На протяжении большей части двадцатого века в кардиологии главенствовали мужчины. Лишь в шестидесятых годах первая женщина, Нина Старр Браунвальд, попыталась пробиться в этот практически исключительно мужской мир. В свете такого положения вещей еще более примечательно, что оба врача, которые внесли самый существенный вклад в наши знания о врожденных пороках сердца – Абботт и Тоссиг, – были женщинами, и им приходилось бороться за право заниматься медициной.

Позже Абботт назначили на, казалось бы, скучную должность помощника куратора медицинского музея Университета Макгилла, того самого, куда ее отказались принимать в качестве студента. Изучая коллекцию музея, она была заинтригована одним экземпляром – в стеклянной банке хранилось сердце с довольно-таки странным дефектом. Она посоветовалась с сэром Уильямом Ослером, самым выдающимся канадским врачом и одним из профессоров, основавших медицинскую школу Джона Хопкинса. Он настоятельно рекомендовал ей сделать врожденные пороки сердца темой своей исследовательской работы и поручил ей написать главу про эти пороки для своего учебника «Принципы и практика медицины».

Абботт разыскала и изучила 412 отдельных задокументированных случаев врожденных сердечных пороков. Она настолько погрузилась в эту тематику, что еще долгое время после публикации книги Ослера продолжала собирать примеры и в результате к 1920-м годам изучила более 1000 сердец с различными дефектами. Это была беспрецедентная по своим масштабам работа, и к 1936 году, когда на основе своих исследований Абботт опубликовала иллюстрированную книгу под названием «Атлас врожденных болезней сердца», она стала признанным по всему миру специалистом в этой области. Когда Хелен Тоссиг, тогда еще молодой педиатр, впервые заинтересовалась врожденными пороками развития сердца, она отправилась в Университет Макгилла, чтобы почерпнуть знания из этого богатого источника. Абботт оказала ей огромную помощь, демонстрируя экземпляры из собственной коллекции и сравнивая их с рентгеновскими снимками людей с такими же патологиями. Мод Абботт умерла в 1940 году, за четыре года до невероятного триумфа Тоссиг с синюшными детьми. Тем не менее она прожила достаточно для того, чтобы собственными глазами увидеть, как хирург из Бостона по имени Роберт Гросс впервые в истории смог полностью вылечить врожденный дефект.

* * *

В первом веке нашей эры римский хирург Гален сделал поражающее своей точностью наблюдение, оценить всю значимость которого смогли лишь полторы тысячи лет спустя. В пятнадцатом томе своего труда De Usu Partium, посвященного анатомии человека, он написал: «Проток, соединяющий аорту с легочной артерией, не только перестает расти после рождения, в то время как все остальные части тела животного продолжают свой рост, но постепенно все больше истончается, пока окончательно не высыхает и не изнашивается».

Приведенный Галеном пример описывает очень важную особенность развития человека. У взрослых кровь поступает из правой части сердца в легкие через легочную артерию, а затем, насытившись там кислородом, возвращается через легочную вену в левую половину сердца, которая направляет ее в аорту, откуда она уже разносится по всему организму. Хотя эти два круга кровообращения и связаны между собой, существуют они отдельно друг от друга – так, давление крови в большом круге кровообращения значительно выше, чем в малом, легочном.

До того как мы рождаемся, ситуация выглядит несколько по-другому. Находящийся в материнской утробе плод весь свой кислород получает от матери через плаценту. Он все еще не в состоянии использовать собственные легкие, вследствие чего отсутствует потребность пропускать через них большие объемы крови. Таким образом, значительная часть крови обходит легкие стороной по двум временным путям: через небольшое отверстие между левой и правой половиной сердца – так называемое овальное окно, – а также по артериальному протоку, небольшому кровеносному сосуду, соединяющему аорту с легочной артерией возле их основания. Этот артериальный проток, как правило, закрывается в течение первой недели после рождения, как это и отметил Гален, и круги кровообращения разделяются. В семнадцатом веке Уильям Харви отметил, что во время внутриутробной жизни через этот канал протекает большой объем крови, а его друг Натаниэль Гаймор, первый согласившийся с наблюдением Харви по поводу циркуляции крови, заметил, что одновременно с закрытием артериального протока и овального окна ребенок начинает дышать собственными легкими.

В восемнадцатом веке выяснилось, что этот изящный механизм не всегда срабатывает так, как было задумано: вскрывавшие в морге тела хирурги начали натыкаться на сердца взрослых, в которых овальное окно так и осталось открытым. В других телах они обнаруживали незакрытые артериальные протоки у пациентов, детство которых уже давно миновало. В некоторых случаях этот дефект не оказывал какого-либо явного влияния на здоровье пациента, но были такие больные, которые страдали от одышки, нарушений сердечного ритма или задержки роста. Поразительно, но некоторые врачи были почему-то уверены, что люди с открытым артериальным протоком или овальным окном способны дышать под водой. Причиной этого недоразумения был сам Харви, отметивший, что плоду каким-то образом удается выжить в утробе матери без дыхания. Он выдвинул предположение, что незакрытый артериальный проток и открытое овальное окно могут быть теми самыми физиологическими механизмами, которые позволяют водоплавающим птицам вроде уток и гусей подолгу находиться под водой. Это было довольно милое предположение, которое оказалось в корне ошибочным: на самом деле в мышечной ткани водоплавающих птиц и млекопитающих содержится большое количество миоглобина, белка, который запасает кислород, позволяя тем самым задерживать дыхание на несколько минут.

Таким образом, открытый артериальный проток стал одним из первых описанных и изученных пороков сердца, и к началу двадцатого века врачи уже с большой уверенностью научились его диагностировать. В 1898 году Джордж Александр Гибсон из Королевской больницы Эдинбурга написал о характерном шуме, который слышно через стетоскоп при осмотре пациентов с данным недугом. Эта «отчетливая вибрация», как он ее назвал, теперь известна как шум Гибсона[9]9
  Подобная честь, возможно, была не вполне заслуженной – данное явление уже было описано в 1874 году финном по имени Освальд Васастьерна. Труднопроизносимый термин «шум Васастьерна», однако, запомнить, пожалуй, было бы куда сложнее. – Прим. автора.


[Закрыть], и иногда ее сравнивают со звуком работающей стиральной машины. Умение диагностировать это заболевание стало первым и важнейшим шагом к его лечению, а всего несколькими годами позже другой кардиолог в точности предсказал, как можно вылечить пациента с открытым артериальным протоком.

Шестого мая 1907 года американский врач Джон Манро выступил с речью на собрании Хирургической академии в Филадельфии. Он рассказал, что несколькими годами ранее лечил маленькую девочку, которая впоследствии умерла. В результате вскрытия он обнаружил крупный открытый артериальный проток, и ему в голову пришла мысль, что исправить этот дефект, должно быть, не составит особого труда: «Напрашивавшееся решение проблемы было настолько простым, что я стал резать дальше и в результате убедился в том, что проток можно без труда перевязать, при условии, конечно, что диагноз удастся поставить заранее». Манро предположил, что после искусственного закрытия протока произойдет «полное восстановление нормальных функций легких и артерий», и попросил своих коллег не торопиться отвергать его идею. Он думал в правильном направлении, однако с учетом примитивного уровня анестезии в те годы было, пожалуй, даже хорошо, что на протяжении нескольких десятилетий никто из хирургов не решался осуществить замысел Манро.

Хотя идею Манро и отвергли, полностью забыта она не была. В начале 1920-х годов Эвартс Амброз Грейам, профессор хирургии Вашингтонского университета в Сент-Луисе, пришел к выводу, что пациента с открытым артериальным протоком действительно можно вылечить, хирургическим путем перевязав кровеносный сосуд. Он обратился к профессору педиатрии детской больницы Сент-Луиса, объяснив ему проблему, и попросил подыскать подходящего для данной операции пациента. К его негодованию, пациентом, который в назначенный час появился на пороге его кабинета, оказался пятидесятитрехлетний мужчина, чья патология была уже слишком запущенной, чтобы считать его подходящим кандидатом на проведение операции. Судя по всему, педиатр был разозлен невиданной наглостью своего младшего коллеги и специально отправил ему неподходящего пациента, чтобы тот наверняка не стал подвергать его недопустимому, с его точки зрения, риску. Рассел Брок позже высказал мнение, что этот «безжалостный и глупый» поступок на целых пятнадцать лет задержал развитие детской кардиохирургии.

Первый хирург, которому удалось успешно зашить открытый артериальный проток, столкнулся с похожим сопротивлением, преодолеть которое ему удалось лишь хитростью. В 1938 году Роберту Гроссу было тридцать три, и он работал младшим хирургом в Бостонской детской больнице. У Гросса, рожденного с сильно ослабленным зрением в одном глазу, были проблемы с восприятием глубины. Его отец, занимавшийся изготовлением пианино, помог ему разработать зрительно-моторную координацию, взяв его помощником к себе в мастерскую. Позже, когда он изъявил желание стать хирургом, отец дал ему часы и велел разбирать и собирать их снова и снова. По мере совершенствования мелкой моторики отец давал Гроссу часы все меньшего и меньшего размера. Поразительно, но в итоге Гроссу удавалось скрывать свою проблему на протяжении всей врачебной карьеры: лишь после ухода на пенсию он обратился к одному из коллег за советом и после удаления из пораженного глаза врожденной катаракты впервые в жизни увидел мир бинокулярным зрением.

Несколько маленьких детей умерли на глазах у Гросса от острого бактериального эндокардита – инфекции сердца, распространенного осложнения открытого артериального протока. Он был раздосадован своей неспособностью как-то помочь им, но одновременно был заинтригован механической природой данной проблемы. Он был убежден, что перевязать кровеносный сосуд – это вполне выполнимая задача. К тому времени два хирурга уже предприняли попытки делать такие операции, однако одному из них так и не удалось зашить кровеносный сосуд, а второй, вскрыв пациенту грудную клетку, обнаружил, что заявленный диагноз оказался ошибочным. Гросс часы напролет разрабатывал в лаборатории новую операцию, тестируя ее сначала на собаках, а потом на человеческих трупах. Когда он решил, что операция разработана от начала до конца, то обратился к начальнику отделения Уильяму Лэдду и объяснил, что намерен сделать. Лэдд не был в восторге от его затеи и велел пока продолжать исследования, дав недвусмысленно понять, что запрещает опробовать эту методику на живых пациентах.

Но Гросса это не остановило, он выбрал выжидательную тактику в расчете, что рано или поздно подвернется удачный момент. У Лэдда была привычка каждый год, в августе, уходить в отпуск, и как только он отправился на корабле в Европу, Гросс начал действовать. Он выбрал двух пациентов, которых посчитал подходящими для данной операции, и решил, что если первый умрет, то у него будет второй шанс продемонстрировать эффективность разработанной им процедуры. Подобные рассуждения могут показаться чрезвычайно холодным и даже циничным расчетом, однако он исходил исключительно из практических соображений. Любой кандидат, подходящий для данной операции, все равно изначально тяжело болен, и в случае отсутствия лечения его ждала бы неминуемая смерть. Если бы оперируемые не пережили операции, то это не значило бы, что виной тому плохо проведенное вмешательство – у пациентов в столь тяжелом состоянии в принципе мало шансов выжить, как бы идеально операция ни прошла. Но даже единичный успешный результат, с другой стороны, стал бы убедительным доказательством эффективности новой методики лечения Гросса.

К счастью, одного пациента оказалось вполне достаточно. Им стала Лорен Свини, семилетняя девочка, доставленная в детскую больницу 17 августа 1938 года. С ранних лет она страдала от проблем с дыханием, ей диагностировали открытый артериальный проток. Когда она пошла в школу, то у нее периодически стали случаться приступы, когда она с ужасом хваталась за грудь. На вопрос, в чем дело, она шептала в ответ: «Здесь внутри что-то не так». Ее мать была обеспокоена громким звуком, похожим на жужжание, который доносился из груди маленькой девочки. Симптомы болезни ухудшались, и вскоре стало ясно, что если ничего не предпринять, то долго она не протянет.

Двадцать шестого августа 1938 года Гросс приступил к операции, которая принесла ему репутацию одного из величайших пионеров детской хирургии. Ассистировал ему Томас Ланман, старший хирург больницы после Лэдда, а Бетти Лэнк согласилась ввести пациентке анестетик. Его коллеги отдавали себе отчет, что действуют наперекор начальству, но несгибаемая воля и решительность Гросса их впечатлили: он был крайне серьезным человеком и весьма яркой личностью.

Анестезиологи были не меньшими героями этих первых операций, чем хирурги, а это, к сожалению, часто упускается из виду. В их распоряжении было самое простое оборудование и примитивные средства, но от них требовалось обеспечить наркоз людям, среди которых были маленькие дети, и вообще пациенты кардиохирургов были тогда самыми тяжелыми больными из всех, попадавших на операционный стол. На заре развития анестезии, когда работа анестезиста ограничивалась тем, что он капал на маску эфир или хлороформ, чтобы погрузить пациента в сон, считалось, что никакой особой квалификации для этого не требуется, так что занимались этим главным образом медсестры, а не опытные врачи. Бетти Лэнк как раз и принадлежала к этому сословию медсестер-анестезистов – лишь в 1940-х годах за наркоз стали отвечать дипломированные врачи (называемые теперь анестезиологами).

В условиях ограниченного количества оборудования для мониторинга состояния пациентов, находящихся под наркозом, задача поддерживать их живыми пугала не на шутку. Причем рисковали не только жизнью оперируемых. Хлороформ и эфир – оба эти вещества крайне токсичны и к тому же легковоспламеняющиеся. Бетти Лэнк для операции Лорэн Свини использовала недавно открытый анестетик под названием «циклопропан». Он по праву считался куда более удобной альтернативой старым препаратам: при смешивании с кислородом его можно было легко вдыхать, он быстро обеспечивал глубокий наркоз, а пациентов после операции не мучила тошнота, как это частенько случалось с хлороформом. К сожалению, у смеси воздуха с циклопропаном был один существенный недостаток – она была чрезвычайно взрывоопасной и потому требовала особых мер предосторожности. За температурой и уровнем влажности в операционной тщательно следили; медперсоналу запрещалось носить одежду из шелка, шерсти, кожи, а также обувь на деревянной подошве. Кроме того, во время операции нельзя было включать и выключать электроприборы. А в случае, если ожидалась гроза, настоятельно рекомендовалось использовать другой газ. Тем не менее совсем избежать несчастных случаев не удавалось. В одной бостонской больнице проскочившая во время операции искра привела к сильному взрыву, который мгновенно убил оперируемого больного. Так что когда Бетти Лэнк призналась, что «напугана до смерти» предстоящей операцией, вполне возможно, что боялась она не только гнева со стороны доктора Лэдда.