Текст книги "Черный горизонт. Красный туман"

– Мы должны усилить мощность твоего сигнала, потому что не пробьемся к географу, – сказал Грендор Майхшак. – Он слишком далеко. Сконцентрируем твою эссенцию, сожмем ее до плотности, какой невозможно достичь в обычной передающей станции. Ты должен к нему прорваться.

Затем-то он, Роберт, и был нужен. Дальнобойные эфирные передатчики, которые использовали спутники, могли направить поток информации почти в любую точку на Земле, контролируемую людьми. Но сигнал должен был пойти в место, пусть не так уж и удаленное, но отделенное от Варшавы многочисленными магическими барьерами. Как самородными, что возникли из возмущений в основе мира во время старых войн, так и искусственными Завесами, что ставились в Геенне балрогами – черным заслоном, что покрывал половину континента. Проблемой было и то, что за такого рода трансмиссиями охотились инфожёры, фаговые ловцы, легко преодолевающие немалые расстояния. Эти конструкты технологии балрогов активно искали и перехватывали такого рода передачи. Вынюхивали потоки эльфийской магии, что вливались в Марку или в саму Геенну, как в старые времена соколы охотились за почтовыми голубями. Они были крайне опасны: не только отрезали адресата от сообщения, но могли также сообщения эти записывать, а порой и расшифровывать.

Естественно, поляки высылали в Геенну множество фальшивых сообщений. Да и у них были свои энигматроны, отвечавшие за информационную защиту границ – производимые в Лабендах[14]14
  В нашей реальности в Лабендах (территориально примыкающих к Гливице) производятся польские боевые машины и танки.


[Закрыть] в трех базовых типах: «Мариан», «Ежи», «Генрих»[15]15
  По именам трех польских математиков – Мариана Раевского, Ежи Ружицкого и Генриха Зыгальского, – разгадавших механизм (и принцип шифрования) немецкого шифровального устройства «Энигма».


[Закрыть].

Потому обычная передача с орбиты могла столкнуться – говоря по-человечески – с проблемами при необходимости дойти до адресата, который находился на территории Черных, за Завесами. Ей требовалось добавить эссенцию, силу человека, наложить на нее гармоническую частоту, которая заякорится на связующей магии адресата. Обычно для таких передач использовали сознание кого-то близкого – родителя, ребенка, любимого, хотя бы хорошего друга. Это делало возможным поймать цель в шуме миллионов существ. Ведомые аурой такой персоны, чароматы находили получателя, как самка пингвина находит своих птенцов среди тысяч птиц колонии. К тому же эмоции заботы и любви, гармонически наложенные на передачу, лучше защищали данные.

А если передающий и сам был солдатом, тем более разведчиком, его аура усиливала сигнал, придавала тому необходимые ловкость и опыт. Увеличивала шанс избежать ловушки и дойти до цели.

Именно затем Роберта и вызвали в столицу из далекого гарнизона, потому-то проверяли, не перестал ли он хорошо относиться к Каетану после ухода приемного сына.

* * *

– Сейчас я оставлю тебя одного. Когда погаснут лампы, прошу сконцентрироваться на Каетане. Ты не должен передавать ему содержание приказа, это будем транслировать мы. Нужно просто думать о нем. Вспомнить проведенное вместе время. – Эльф заколебался. – Хорошее время.

– То есть какое?

– Когда кресло не давило. – Грендор Майхшак широко улыбнулся. – Когда все было окей. Когда Каетан был тебе рад. Когда он тебя уважал. Когда еще не оттолкнул тебя.

– Мой сын меня не оттолкнул. – Роберт внезапно почувствовал горечь в горле. Опустил взгляд, машинально взглянул на свои руки, сжал кулаки. – Мой сын просто решил, что я не сумею ему помочь.

Грендор встал напротив Роберта и наклонился. Зеленые радужки эльфа разлились почти на весь белок. В них подрагивали серебряные точки, кружащие вокруг зрачков, словно звезды вокруг галактического ядра.

– Прости, полковник, извини меня, – сказал серьезно. – Я не хотел тебя обидеть, не хотел доставить неприятности. Я пока еще не схватываю всех нюансов польского языка. Это трудный язык. Неудобный, как и твое кресло.

– Но красивый, майор, очень красивый, – кивнул Роберт в знак того, что принимает извинения. – Ладно, давайте к делу!

– Сейчас я выйду из помещения. Думай о нем. И не переживай насчет того, что можешь увидеть. Если почувствуешь, что горишь, – это только иллюзия. Если будет больно – боль будет настоящая, но неопасная. Если увидишь тени гермесов – не бойся, это только отражения мертвых посланников. Создания эфира не могут сюда войти. Также мы охраняем твою душу. Скользи, полковник.

– Я делаю это не впервые, майор.

– Знаю, но тут мы используем силы посерьезней.

– И наверняка не в последний раз.

– Как знать, как знать.

Эльф снова занялся настройкой аппаратуры, при этом переговариваясь с сотрудниками, что работали у других узлов коммуникационной сети. В какой-то момент он перестал говорить и только сосредоточенно крутил верньерами и рычажками. Роберт решил использовать эти минуты тишины.

– А в каком виде сигнал дойдет до Каетана? – спросил.

– Не могу сказать наперед, все зависит от локального поля, влияния фагов и запорной магии Черных.

– Шепот в ухо?

– Не думаю. – Грендор Майхшак совершенно не по-эльфийски почесал горбатый нос. – Это точно будет нечто другое. Так что, полковник, мы можем начинать?

– Да.

– С Богом! – произнес Грендор Майхшак. И вышел.

Глава 7

«Того, кто это придумал, посажу голой жопой на улей. Когда вернусь. Да, теперь у меня есть дополнительная причина, чтобы вернуться быстро».

Каетан улыбнулся и сразу пожалел об этом. Зашипел, снова приложил к щеке клинок ножа. Покусанное лицо еще болело.

Когда вчера он увидел рой, то сначала подумал, что это нападение Черных. Пчелы шли строем, как эскадрилья бомбардировщиков, жужжа, словно обезумевшие. Он растянул эгиду, но они прошли сквозь нее, одновременно вызванивая коды приветствия. Каетан ловко выстучал пальцами по спине коня дешифрующие ката, неосмотрительно сняв блоки. Это была ошибка. Пчелы вдруг сломали строй, аккуратные ряды превратились в беспорядочный черно-желтый рой, а сами насекомые мгновенно обсели его лицо. А потом принялись кусать, и каждый импульс боли нес новый фрагмент приказа.

Лицо моментально опухло – неравномерно, словно было мутировавшим воздушным шаром, через миг последний фрагмент приказа вошел ему в голову, а пчелы внезапно исчезли: только жужжанье их некоторое время еще висело в воздухе.

Он вынул из-под куртки медицинское ожерелье, некоторыми называемое индейским, потер лоб и щеки кусочком янтаря с погруженной внутри змейкой Эскулапа, прошептал лечебную мантру. Боль улетучилась, опухоль сошла. Но не до конца.

«…Или в муравейник. Голой жопой», – решил он, а потом направил коня туда, куда приказали ему пчелы. Это было поручение гетмана, и он должен был его выполнить, согласно королевскому ярлыку.

Предстояло отправиться по-настоящему далеко. Он никогда еще туда не доходил. Это могло оказаться очень опасным. И необычайно интересным.

* * *

Каетан начал ритуалы. Вынул из рюкзака кожаный мешочек, а из него – шесть кусков гранита, отшлифованных в гладкие восьмигранные кубики, и плоскую дощечку, украшенную интарсиями – лог течений.

Он произнес инициирующие мантры и сразу почувствовал, как меняется мир вокруг. Деревья, земля, тучи и даже его тело стали едва заметными тенями, полосами тьмы в пространстве синего тумана. Дощечку лога он зажал в зубах: смолистый привкус, как всегда, наполнил рот. Держа ручку лорнета в правой руке, а гранитные кубики в левой, Каетан принялся кружить на месте. Быстро, все быстрее, до головокружения, как дервиш. Теперь наступил момент, требующий наибольшей концентрации.

Он бросил один из камней, не слишком сильно, так, на несколько метров.

Произносил мантру громче и громче. Это был самый сложный момент: поймать меридиональную ось. Когда он зафиксирует юг, определить остальные направления будет куда легче. Он синхронизировал вращение и слова заклинаний, потому что должен был найти идеальную точку, попасть в нужный момент.

И дело было не только в том, чтобы определить стороны света: для такого хватит и компаса, солнца или моха на деревьях. Каетан должен был зафиксировать точки окончательной географии, проколоть пространство в шести местах, так, чтобы поймать устойчивые координаты в меняющейся топографии Зоны. Синхронизировать с ними азимулет так, чтобы тот привел к выбранному направлению независимо от течений, в какой-то степени напрямик по отношению к сменным пространствам за Горизонтами Событий.

Географический хаос старых полей битв и границ Геенны коренился в трех причинах. Прежде всего, военные действия – геомантические атаки балрогов – ослабили основу земного Плана, снизив плотность материи и причинно-следственных связей. Из-за этого мир плыл на материи, как континентальная плита на астеносферической основе. Реки меняли свое русло и направление, города исчезали, чтобы появиться в другом месте, за одну ночь вставали горы. География скручивалась, как внутренности макового рулета. Самый короткий путь между двумя точками иной раз вовсе не был прямой; приближаясь куда-то с юга, вы могли войти туда с востока или севера. Барьеры, разделявшие фрагменты этой расчлененной реальности, и назывались Горизонтами Событий.

Второй особенностью, с которой приходилось иметь дело географу, были Проколы, стыки между Планами. Некоторые появлялись спонтанно, из-за сильных магических разрядов, другие были созданы искусственно, как туннели в другие реальности, откуда черпались артефакты, рабы, сырье и сила. Благодаря Ключу Перехода, артефакту из Плана некогда встреченного им карлика Хах-хона, Каетан мог свободно перемещаться между многими Планами. Исследовать их, закрывать нежелательные проходы, прятаться в них.

Ну и Завесы: магические барьеры, развернутые над всеми владениями балрогов и постепенно наползающие на Марку. Когда пограничная провинция погружается в их тень, то становится частью Геенны, а Черные начинают ставить барьеры на новых границах. Завесы – как черные тучи, нависшие над широкими просторами Европы, непрозрачные для шпионских спутников и щупательных инфильтрационных чароматов. Только иногда – когда сила захватчиков слабела, а планеты вставали в благоприятных конъюнкциях – эфирный ветер развеивал барьеры, а спутники делали нечеткие снимки и ментальные отпечатки стран Геенны, ее концентрационных городов, логов балрогов, рабских коммун. А также военных объектов, странных машин, перверформансных храмов и глоток черноводов, что все еще продолжали выплевывать на Землю существ, конструкты и слуг балрогов из их собственного мира и из покоренных Планов.

Заданием Каетана было прорваться сквозь это сгущение барьеров, ложных дорог, ловушек реальности и означить свою тропку ариадновой магией так, чтобы по ней могли пройти люди, проплыть чароматы и информация.

Он кружился, кружился все быстрее.

Когда почувствовал, что движение и слово фиксируют единство, то бросил камень, потом следующие. Те вспыхнули в окружавшем его тумане, как маленькие звезды, но, в отличие от настоящих солнц, не эмитировали энергию, а вытягивали ее из окружающего мира, поглощали в магической окклюзии топографию реальности.

Теперь включился лог. Интарсии на дощечке потемнели, вспучились, вились, словно кусочки черной веревки. Удлинялись и разделялись на мелкие нити, ползли вдоль тела Каетана, создавая легкий кокон, оплетающий всю фигуру человека.

В одной внезапной вспышке между шестью камнями проскочила искра, ее свет насытил нити, которые снова начали сокращаться, вползать в древесину.

Каетан сделал еще несколько оборотов, потом замедлился, остановился. Отвел лорнет от глаз, вынул изо рта лог, тяжело уселся на землю.

Вернулись цвета и запахи мира, зато исчезли гранитные фишки, превратившись в магические поплавки, заякоренные в Межмирье, между основами разных Планов, и указывавшие истинные направления в изменчивой географии Зоны.

Каетан еще некоторое время приходил в себя, а потом старательно упаковал оборудование и направился дальше, к месту, которое теперь точно указывал амулет.

Глава 8

Варшава этой весной была по-настоящему красивой.

Дворцы Культуры, все четыре, покрытые вьющимися лозами и соединенными между собой на разных уровнях канатными дорожками, вставали над городом, словно гигантские стволы деревьев, сросшиеся ветками и затянутые паутиной. Они обозначали центр Королевства, центр свободной Европы.

Весь комплекс занимал территорию между Иоанна-Павла, Свентокшисской, Маршалковской и Новогродзкой, блокируя фрагмент Иерусалимского проспекта. Кроме дворцов тут находилась еще пара десятков других зданий – правительственных, жилищ военных, домов эльфов, но также приютов и детских домов для беженцев из захваченных территорий. Здесь также располагались посольства союзников и штаб-квартиры правительств оккупированных балрогами стран.

Весь центр столицы был перестроен согласно с правилами военного фэн-шуя, так, чтобы в случае атаки Черных сам город защищал своих жителей и гостей.

Роберт шел вдоль восточного края охраняемой зоны, широкими тротуарами Маршалковской, поглядывая то на витрины, то на машины, что двигались проезжей частью. Движение было сильным, и как раз на улице эклектика современного мира была заметней всего. Рядом с конскими бричками и рикшами, обслуживающими городской транспорт, тут тихонько посапывали паровые машины – транспортные буксиры или маленькие приватные автомобили. Только иной раз ворчали откалиброванными двигателями немногочисленные бензиновые автомобили – право использовать их было лишь у армии и некоторых городских служб, таких как «Скорые» и пожарники. Что ж, горючего почти не импортировали вот уже пару десятков лет.

Изредка улицами двигались еще неторопливые машины, питаемые солнечными батареями, или чуть более быстрые спецмашины, движимые нанокадабрами, приспособленными для транспортировки магически измененных объектов. Зато было много всадников, велосипедистов и роллеров, для которых была выделена специальная полоса движения. В последнее время вернулась и мода на самокаты.

Зеленая тень Дворцов лежала на всем центре Варшавы – впрочем, тут росло немало деревьев, тротуары пересекали многочисленные газоны, порой сильно мешая движению пешеходов. На улицах также выставляли сотни горшков с цветами. Их расстановка по городу была тщательно спланированной. Вместе с многочисленными часовенками, вывешенными в указанных точках флагами, определенных для каждой церкви графиками колокольного звона и десятками прочих элементов пейзажа или ритуала, они создавали охранную сеть, матрицу силы, поддерживавшей защитников Варшавы. Половину площади одного из Дворцов Культуры занимал расчетный информационный центр, анализирующий градиенты силы фаговых волн, плывущих с запада, и пульсацию патриосферы. Именно оттуда исходили советы для местного управления и инструкции для граждан, что касались публичных собраний, украшений алтаря на празднике Божьего Тела, дат вывешивания флагов и многих других аспектов функционирования мегаполиса. Не всем эти распоряжения нравились, но такого рода указания старались выполнять. Скептиков хорошо убеждали фотографии городов, где оборонительный фэн-шуй не применяли. То есть фотографии их руин. Если там вообще оставались какие-то руины.

Теперь, под конец июня, Варшава готовилась к отдыху. Дети заканчивали занятия в школе, а взрослые все чаще брали отпуска – обычно чтобы поработать на дачах, половить рыбу или отправиться в леса на первую грибную охоту. К счастью, в стране, что вела войну, не было голода, но жилось тут скромно, и многим приходилось быть экономными в повседневных расходах. Большое промышленное производство почти не существовало, закончился импорт, а потому снова вернулись джемы и повидла, которые делали из собственных ягод и фруктов, соленые огурцы из глиняных горшков и самогон, который гнали по рецептам, передаваемым от деда-прадеда.

Внимание Роберта привлек пожилой мужчина, который вел на поводке собаку: крупную и немолодую овчарку. Редкое зрелище в центре, на который распространялся категорический запрет на любых домашних животных, кроме дроздов, воронов и еще нескольких других видов птиц. И, конечно, аквариумных рыбок – чье разведение даже пропагандировали. Потому что чародеи и военные информатики решили, что несколько десятков литров воды в квартире никому не помешают – и более того, усилят импульсы от водяных жил, которые весьма мешали балрогам.

Право владельца собаки на то, чтобы прогуливаться с четвероногим в центре Варшавы, подтверждал значок, пристегнутый к рубашке рядом с серьезной коллекцией наградных плашек. Роберт считывал зашифрованные в них секреты с одного взгляда. Пожилой мужчина был офицером, многие годы служившим в отрядах следопытов, а пес был его партнером, так называемым «шариком». Переколдованным зверем с продленной жизнью, с повышенной разумностью и с носом, что чувствовал малейшие следы фагов. На самом деле разумы хозяина и собаки, сопряженные десятилетиями, уже переплелись и соединялись в непонятной для прочих связи. Люди и их «шарики» всегда умирали вместе, а в случае угрозы сражались вместе до самого конца.

Следопыты спасли тысячи жизней и все еще оберегали от агентуры широкие пространства свободного мира. Они сражались на первой линии фронта, и немногие доживали до старости. Старокатолики считали их слугами дьявола, точно такими же, как и балроги.

Роберт непроизвольно поклонился пожилому мужчине. Тот не поклонился в ответ, но легким сжатием губ дал знать, что принял выражение уважения. Пес лениво махнул хвостом.

Роберт свернул к Висле, на Свентокшискую, собираясь потом спуститься по Тамке. Глянул на часы. У него было больше часа, а потому он мог не спешить. С сестрой, Лучией, они договорились встретиться в Институте Ресоциализации, который нынче был известен у варшавян как институт вторсырья. Увы, в доме, что находился в старом центре науки вот уже тридцать лет, то есть с момента образования института, еще никого не ресоциализировали. Ни один йегер не стал снова человеком.

По крайней мере, такой была официальная версия.

Лучия часто рассказывала Роберту о своей работе, но ей приходилось принимать во внимание процедуры секретности. Она не могла говорить ему всего, так же как и он не мог докладывать ей о подробностях своих заданий. На самом-то деле она не знала, чем занимается ее брат, полагала, что он военный инспектор, который работает на Генеральный Штаб. Но она что-то да упоминала, а остальное он сам вычитал в официальных изданиях и секретных докладах. За людей, измененных в йегеров, молились, их подвергали воздействию святых реликвий, а нескольких даже свозили как-то в Вадовице и Ченстохов[16]16
  В Ченстохове находится самая известная святыня Польши – икона Богоматери Ченстоховской; в Вадовице родился и провел детские годы Кароль Юзеф Войтыла, более известный как Папа Иоанн-Павел ІІ.


[Закрыть]. Привезенные туда быстро умерли, рассеивая вокруг фаги боли и страха. Люди постарше в этих городах до сегодняшнего дня вспоминают ночь, когда им снились ужаснейшие в их жизни кошмары.

Пленников пытались заставить смотреть старые романтические комедии и семейные сериалы, им наигрывали аудиокниги с романами Флэгг, Монтгомери и Мусерович[17]17
  Все три писательницы известны своими детскими и подростковыми книгами.


[Закрыть], представляли им свидетельства о рождении, фаршировали воспоминаниями их матерей.

Естественно, применялись и более сильные методы – эмоциональными нервоводами пересылали им в мозг позитивные эмоции, передавали любовь, родительское чувство, радость щенка, тепло солнца и спокойствие пляжа, восхищение искусством и пейзажами, радость пилигримов и сосредоточенность возносящих хвалу монахов.

Впустую. Йегеры не поддавались лечению, похоже, страдали от него и… умирали. Но работа продолжалась. Если бы она оказалась успешной, если бы выяснили способ действенной ресоциализации, можно было бы вернуть тысячи человеческих жизней, вырвать йегеров из-под власти балрогов. Не слишком часто моральные поступки идут рука об руку с военной необходимостью. Но этот проект таковым и был, и потому, несмотря на протесты староверов и – как гласили слухи – сопротивления ряда влиятельных эльфов, институт все еще продолжал работать.

Лучия ждала Роберта перед домом. Сидела на лавке и читала книгу. В цветастой длинной юбке, в черной футболке, украшенной портретом свиньи в космическом скафандре, с длинными черными взлохмаченными волосами – она не выглядела на свои сорок семь лет.

А когда встала, чтобы его обнять, когда он увидел ее улыбающееся лицо и странные очки в толстой черной оправе, то понял, как сильно по ней тосковал.

* * *

Кабинет Лучии был темный, маленький и захламленный, будто подсобка провинциального бюро находок. Кроме научных книг, скоросшивателей, наглядных пособий и свернутых рулонов с набросками, тут находились такие странные предметы, как складной зонт убийственно-оранжевого цвета, скелет человека, украшенный черным шапокляком и с трубкой, воткнутой в зубы, шлем и маска йегера, гипсовый слепок следа соггота, старая клавиатура с коротким жестким кабелем, выступающим из нее, словно хвост, настенная подставка для цветов, в которой вместо вазонов стояли пустые бутылки. К тому же половину помещения занимало большое кожаное кресло с обивкой вытертой и сморщенной, будто кожа столетнего старикана. И, как знать, может, и лет ему было столько же?

– Это головоломка, верно? Такой себе пазл 3D в масштабе один к одному? – спросил Роберт. – Стефан это тебе приготовил?

– Какой пазл?

– Ну, такая игра. Студенты приходят сюда и получают задание достать что-нибудь с минимальным числом передвинутых предметов. Или – что-то вроде «ханойской башни»? Должны переставить эту стопку туда, а ту – сюда, только чтобы большая деталь лежала на меньшей. Многие сдают?

– Ха, ха, ха, очень смешно, – проворчала она тихонько. – Мой любимый муж не имеет с этим ничего общего. Это мой собственный осознанный и целенаправленный художественно-научный беспорядок. Ты не слышал, что известные ученые не уделяют внимания таким приземленным делам, как порядок в кабинете?

– А может, это работа йегеров? Признайся, ты пытаешься очеловечить их через уборку, и у тебя не слишком-то получается.

– Садись и замолчи. – Лучия легонько толкнула его в сторону бабушкиного кресла, отвернулась к чайнику, налила воду в чашку, бросила сахар. Размешала лабораторной пипеткой.

– Ну садись наконец, что ты так торчишь? – сунула чашку брату.

– Ладно-ладно. – Роберт осторожно принюхался к пару, чувствуя, как аромат ячменного кофе наполняет ноздри, просачивается в горло, приправляет горечью слюну. – Я люблю такое: кофе в воскресенье после обеда. Час перерыва перед тем, что вот-прямо-сейчас нужно сделать. Ради этого мгновения стоит жить.

– Похоже, тебе мало нужно от жизни. – Лучия уселась на топчанчике, втиснутом в угол комнаты, подложила под ноги стульчик, свою кружку с кофе осторожно поставила на узкий поручень.

– Упадет, – заметил Роберт.

– Не упадет.

– Всегда падают.

– Ты не разбираешься в физике. Посмотри, донышко кружки диаметром примерно восемь сантиметров, а поручень – шириной в четыре. Если я поставлю кружку по центру, а жидкость в ней расположена равномерно, то…

– Ладно, но когда она упадет, то лишь бы не на меня. Как оно?

– Все еще впустую, но у нас есть новая идея. Естественно, секретная.

– Не злись, сестричка, но мне кажется, что – без шансов.

– Очень оптимистический взгляд, я, если честно, именно такого от тебя и ожидала.

– Ну не обманывать же мне. – Он отпил глоток кофе, распробовал, кивком снова выразил удовольствие.

– Нет. Но ты мог бы сказать что-то вроде: «Да, Лучия, вижу, что тебе нелегко, но ты наверняка справишься, потому что ты гениальная ученая и превосходная женщина».

– Ты превосходная женщина и прекрасная ученая, Лучия, но я думаю, что толку не будет.

– И почему же, господин мудрец?

– Потому что они препарированы безошибочно. Потому что балроги не делают ошибок. Они строят идеальный тоталитаризм.

– Не бывает идеальных тоталитаризмов, – фыркнула она. – Помнишь тот кусочек из Герберта о хрящиках совести?

– Это было о рае, не об аде[18]18
  Образ из стихотворения «Сила вкуса» Збигнева Герберта, знаменитого польского поэта и эссеиста.


[Закрыть]. – Он удобней устроился в кресле.

– Все равно. Нету таких. Наши исторические тоталитаризмы тоже в конце концов распадались.

– Вот только этот – он не наш. Не мы его создавали. Думаю, ты просто не можешь мерить его нашими лекалами.

– То есть? – Локон волос упал Лучии на лоб, она отбросила его ладонью, закрутила за ухо.

– То есть, моя дорогая госпожа доктор, в тоталитаризм балрогов не вписаны механизмы самоэрозии, которые приводили к ослаблению и поражению наших человеческих диктатур.

– То есть? – Повторяя свой вопрос, она отпила кофе, а потом, кривляясь, подчеркнуто старательно отставила кружку на поручень.

– Сперва я перечислю общеизвестное, а потом поделюсь своим личным открытием. Назови его законом Гралевского, получи Нобелевку и поделись премией.

– Сам не можешь?

– Ну что ты, простой солдат получит награду от яйцеголовых? Я использую тебя как своего фигуранта.

– Я вся внимание, господин профессор. – Она подперла ладонью подбородок, на этот раз изображая немалую заинтересованность и сосредоточенность. Ногти ее были коротко пострижены, но старательно покрашены светло-зеленым лаком.

Она старалась играть роль рассеянного ученого, но ее выдавали детали. На самом деле в важных для нее делах Лучия была педантичной до мании. Например, что Роберт видел не раз, кипы книжек, якобы в беспорядке заваливавшие ее стол, были разложены согласно алфавиту.

– Чтобы тоталитарная система работала, в обществе должна иметься группа людей, которые станут ее создавать, поддерживать, реализовывать. Но в основе этих систем лежит тяга к суициду, к самоликвидации. Во-первых, внутренняя, вроде чисток Сталина в России или «Ночь длинных ножей» в Германии времен Гитлера. Ты ведь понимаешь, о чем я? Это было больше сотни лет назад, но современные авторы немало об этом писали. Ты ведь в курсе?

– Я знаю, кто такие Гитлер и Сталин, – фыркнула она. – Я изучаю йегеров. Изучаю человеческое зло.

– Окей, окей, не сердись. Так вот, одни создатели тоталитаризма уничтожают других, своих старых приятелей, а нынче – враждебных функционеров и идеологов, уничтожают во время борьбы за власть и влияние – или в бою за «чистейшую» и «истиннейшую» версию системы. Но причины разрушения системы могут оказаться и внешними. Если тоталитарное государство начинает войну с окружающим миром – чтобы навязать ему свои законы или хотя бы только покорить, – то на фронт в первую очередь идут самые верные. Может, и не самые умные, но наиболее фанатичные сторонники новой веры и нового порядка. Ленивцы, трусы и диссиденты, как могут, сторонятся службы. И когда звучит приказ к нападению, то пытаются переждать где-нибудь в окопах, а не бросаются закрывать собственными телами доты. Им фюрер или Сталин – до задницы.

– Вот только тогда им в спину стреляет какой-нибудь НКВД. Причем именно мужественные товарищи из ЧК имеют наибольший шанс вернуться домой; они, а не простые люди.

– Да понятно, я ведь не утверждаю, что обычные люди не погибают в таких ситуациях. Хочу лишь сказать, что фанатики быстро заканчиваются – сами и по собственной воле. А теперь перейдем к энкавэдистам в тылу. Сам факт, что они сидят именно там, означает, что система коррозирует. Что ее пожирает коррупция.

– Коррупция – наш шанс?

– В случае тоталитарных идеологий – несомненно. Как мы уже говорили, настоящие маньяки системы приканчивают друг друга в борьбе за чистоту идей или в бою за мировое господство. Но другие, эти самые энкавэдисты, хотят жить. Хотят, чтобы у них были красивые женщины, дачи за городом, милые картины в спальнях. В стране, где есть проблемы с едой, – больший паек. Там, где не хватает машин – талон на лимузин. Во время сухого закона – левые доставки виски из-за границы. И так далее. Эти люди часто официально продолжают строить систему, приказывают другим соблюдать ее законы, сеют террор и страх, но процесс гниения уже начался. Сын такого функционера хочет машину получше, его водитель приторговывает коньяком, а начальник хочет долю со взяток. Так закончился коммунизм в большинстве стран Европы, у нас – тоже. Остались верные идиоты у основания социальной пирамиды и ворье на высших ступеньках.

Он замолчал, допил кофе, с сожалением заглянул на дно кружки.

– Еще по одной? – спросила она.

– В принципе… это же ячменный. Давай, девочка!

– Ну-ну, парниша… – Она встала с топчана. – Давай дальше.

– А на чем я остановился? Ага. Третья причина деструкции диктатур – это диссиденты внутри системы. Знаешь, такие себе Сахаровы. Тотальная власть, если хочет удержаться, не может ликвидировать всех мыслящих людей. Должна прикармливать шпионов, зависимых журналистов, которые странствуют по миру, и творцов культуры, ее легитимизирующих. Она должна иметь ученых и инженеров, которые станут развивать промышленность и вооружение. Эти люди обладают немалыми знаниями о механизмах системы, относительно широким мировоззрением, контактами с заграницей и – что важнее всего – аналитическими способностями и относительно независимым мышлением. Некоторые из них бунтуют. Потому что не получают наград, на которые рассчитывали за верную службу, потому что кто-то их перекупает или запугивает, потому что просыпаются в них моральные и этические рефлексы. Даже если предательство будет раскрыто системой, это не всегда даст возможность заглушить влияние таких людей на несвободное общество. Порой у них есть вес в мире, часто у них есть защитники внутри, во властных кругах, и, наконец, общественное уважение – все же долгие годы обычным гражданам приказывали их любить, читать их книги, слушать лекции, смотреть фильмы. А потому не всегда удается сразу всадить им пулю в голову.

– Ну, ладно, и что из этого вытекает?

– А из этого, дорогая госпожа доктор, вытекает то, что в Геенне не действуют никакие из трех описанных мной механизмов саморазрушения системы, которые для облегчения можно назвать: товарищеубийством, автокоррупцией, бунтом.

– Почему же?

– Потому что все государство балрогов – это один большой трудовой лагерь, Аушвиц и ГУЛАГ в одном флаконе, это большая ферма рабов. Власть там держится не на любителях некоей идеологии, а на ее биологических носителях, существах, для которых эта система – часть религии, космологии и анатомии, понимаешь? Владыки там неприступны для коррупции и бунта, а всякое непослушание рабов наказывается моментальным уничтожением. Люди не могут даже сплетничать на кухнях и рассказывать анекдоты о власти. За такое они умирают.

– Ну, понятно, – кивала Лучия. – Долго может удерживать власть только полный и бесспорный диктатор. Как в Северной Корее или в Треблинке. Отсутствие милосердия и тотальная жестокость. Когда диктатура начинает слабеть, отменять смертные приговоры, высылать диссидентов за границу, давать хотя бы миллиметр свободы – она проиграла.

– Мне думается, что тут дело еще и в том, что я называю «парадоксом отца».

– Это что-то из теории относительности?

– Ага, – улыбнулся он. – Только – из социальной относительности.

– Ну, давай.

– В диктаторскую систему вписан еще один элемент автодеструкции: конфликт, уничтожающий сам инструмент, делающий невозможным полную власть над человеком. Это надежда.