Текст книги "Там мы стали другими"

Часть II
Возвращение утраченного

Перо обрезано; перекроено светом, жучком и подпоркой; искажено небольшим наклоном и всякого рода креплениями и гнетами. Оно, безусловно, податливо.

ГЕРТРУДА СТАЙН

Билл Дэвис

Билл продвигается по трибунам с медлительностью человека, который слишком давно занимается этой работой. Он еле тащится, ступает тяжело, но не без гордости. Он с головой погружен в работу. Ему нравится что-то делать, чувствовать себя полезным, пусть даже теперь приходится быть на подхвате. Он подбирает мусор, пропущенный первой бригадой уборщиков после матча. Это работа для старика, которого не могут уволить, потому что он слишком давно здесь служит. Он знает об этом. Как и о том, что он значит для них куда больше. Разве не он всегда готов подменить других сотрудников? Не он ли свободен в любой день недели и готов выйти в любую смену? Разве не он знает всю «кухню» этого стадиона лучше, чем кто-либо? И не он ли брался за всякую работу в течение всех этих долгих лет? От охранника, с чего начинал, до продавца арахиса – правда, эту работу выполнял лишь однажды и возненавидел ее. Он убеждает себя в том, что его ценят. Он говорит это себе, потому что может сказать и поверить в это. Только это неправда. Здесь больше нет места для таких стариков, как Билл. Нигде нет.

Билл прикладывает ладонь козырьком ко лбу, заслоняясь от солнца. В светло-голубых латексных перчатках, он держит в одной руке палку для захвата мусора и прозрачно-серый мешок – в другой.

Он прерывает свое занятие. Ему кажется, что он видит, как что-то перемещается вдоль верхней кромки стадиона. Что-то маленькое. И движение неестественное. Определенно не чайка.

Билл качает головой, сплевывает на землю, наступает на плевок, поворачивается кругом и, щурясь, пытается разглядеть, что там наверху. В кармане вибрирует телефон. Он вытаскивает трубку и видит, что звонит его подружка, Карен; наверняка из-за своего великовозрастного сынка, Эдвина. В последнее время она только о нем и говорит. Постоянно напоминает, что его нужно подвозить на работу и обратно. Билла возмущает то, что она так нянчится с ним. Билла бесит этот тридцатилетний ребенок. И вообще коробит от того, как воспитывают нынешнюю молодежь. Все они – изнеженные младенцы, ни цепкости в них, ни хватки. Во всем этом есть что-то неправильное. В лицах, вечно озаренных сиянием экрана телефона; в пальцах, суетливо порхающих по клавишам; в гендерфлюидной моде; гиперполиткорректности при полном отсутствии социальных навыков и неприятии старосветских манер и учтивости. Вот и Эдвин такой же. Безусловно, технически подкованный, но, когда речь заходит о реальном, суровом, жестком и зубастом мире по ту сторону экрана, без этого экрана он – сущее дитя.

Да, времена нынче тяжелые. Все говорят, что как будто бы становится лучше, и от этого только хуже. Так же и с его собственной жизнью. Карен советует ему быть оптимистом. Но сначала надо добиться чего-то обнадеживающего, чтобы потом поддерживать эту веру. Впрочем, он любит ее. Несмотря ни на что. И старается, он действительно старается смотреть на мир со светлой стороны. Это только кажется, что молодежь определяет ритм жизни. Но даже старики, облеченные ответственностью, порой ведут себя как дети. Нет больше размаха, нет видения, нет глубины. Мы хотим всего сразу, и хотим нового. Этот мир – как коварный крученый мяч, брошенный чрезмерно возбужденным, накачанным стероидами юным питчером, которого целостность игры волнует не больше, чем судьба костариканцев, старательно сшивающих мячи вручную.

Поле оборудовано для игры в бейсбол. Трава такая короткая, что даже не шевелится. Эта неподвижность – основа основ бейсбола. Трава расчерчена мелом. Прямые линии, разделяющие «фол» и «фэйр», тянутся к трибунам и обратно в «инфилд», где идет игра, где делают подачи и «свинги», ловят и осаливают, сигналят, бросают мячи, зарабатывают «болы» и «раны», где игроки потеют и ждут на скамье в тени дагаута, жуя и сплевывая, пока не закончатся все «иннинги». Телефон Билла звонит снова. На этот раз он отвечает.

– Карен, в чем дело? Я работаю.

– Прости, что отвлекаю тебя, дорогой, но Эдвина нужно забрать с работы. Он просто не может. Ты же понимаешь. После того, что случилось с ним в автобусе…

– Ты знаешь, как я к этому отношусь…

– Билл, пожалуйста, последний раз. Я потом поговорю с ним. Дам понять, что он больше не может на тебя рассчитывать, – говорит Карен. Больше на тебя не рассчитывать. Билл терпеть не может, когда она всего парой слов делает из него виноватого.

– Не надо так говорить. Призови его к ответственности. Он должен научиться жить самостоятельно, ему уже…

– По крайней мере, теперь у него есть работа. Он работает. Каждый день. Это очень много. Для него. Пожалуйста. Я не хочу его расстраивать. Помни, наша цель в том, чтобы выпустить его в большой мир. А потом мы сможем поговорить о твоем окончательном переезде к нам, – сладко поет Карен.

– Ладно.

– Правда? Спасибо, милый. И было бы неплохо, если бы ты прихватил коробочку Franzia[44]44
  Бренд вина, известен своими коробочными винами, продаваемыми в 3– и 5-литровых картонных коробках.


[Закрыть] по дороге домой, желательно розового, а то у нас голяк.

– Будешь должна мне этим вечером, – говорит Билл и нажимает «отбой», прежде чем она успевает ответить.

Билл оглядывает пустынный стадион, наслаждаясь покоем. Ему нужна такая безмятежность – тишь да гладь. Он вспоминает происшествие в автобусе. Эдвин. Биллу до сих пор смешно даже думать об этом. Он улыбается: ничего не может с собой поделать. В свой первый рабочий день Эдвин сел в автобус вместе с ветераном. Билл не знает, с чего все началось, но, как бы то ни было, водитель в конце концов вышвырнул их обоих из автобуса. А потом тот парень в инвалидной коляске преследовал Эдвина всю дорогу по бульвару Интернешнл. К счастью, он гнался за ним в нужном направлении, и Эдвин вовремя добрался до работы, хоть и не на автобусе – вероятно, успел только потому, что за ним гнались. Билл громко смеется, представляя себе, как Эдвин бежал, спасая шкуру. Примчался на работу весь в мыле. Впрочем, это как раз не смешно. От этого становится грустно.

Билл проходит вдоль восточной стены, облицованной металлом. Он видит свое отражение. Уродливое, искаженное отражение в помятой металлической обшивке. Он расправляет плечи, вскидывает подбородок. Этот парень в черной ветровке – он еще о-го-го. Пусть совсем поседели и поредели волосы, и живот с каждым годом выступает все заметнее, а ноги и коленки ноют от слишком долгой ходьбы или длительного стояния, но он держится, он на плаву. Хотя вполне мог и не справиться. У него почти никогда ничего не получалось.

Этот стадион, эта команда, «Окленд Атлетикс», когда-то были для Билла превыше всего в жизни – в то волшебное для Окленда время, с 1972 по 1974 год, когда «Атлетикс» выиграли три Мировые серии подряд. Такого больше не увидишь. Теперь это слишком большой бизнес, и они никогда не допустят такого. То были странные годы для Билла, плохие, ужасные годы. В 1971 году его вернули из Вьетнама, разжалованного, без оружия, после того как он ушел в самоволку. Он ненавидел страну, а страна ненавидела его. Тогда в нем бурлило столько наркоты, что трудно представить себе, как он все еще помнит хоть что-то из того времени. Но в памяти сохранились бейсбольные матчи. Тогда он жил одним бейсболом. У него были любимые команды, и они побеждали три года подряд, как раз когда он так нуждался в этом, поскольку сам всю жизнь проигрывал. Это были времена Вайда Блу, Кэтфиша Хантера, Регги Джексона, Чарли Финли, сукина сына. А потом, когда в 1976-м «Райдеры» выиграли два чемпионата, чего никогда не добивались команды из Сан-Франциско, можно было гордиться тем, что ты из Окленда, чувствовать свою причастность к триумфу.

Его взяли на работу на стадион в 1989 году, после пятилетней отсидки в Сан-Квентин за то, что ударил ножом парня возле байкерского бара на Фрутвейл-стрит, у железнодорожных путей. Это был даже не нож Билла. Удар получился случайным, как бывает при самообороне. Он вообще не понял, как нож оказался у него в руке. Просто иногда приходится действовать по обстановке. Проблема в том, что Билл никак не мог связно изложить свою версию событий. Другой парень соображал лучше, поскольку был не так пьян. У него получилась более последовательная история. Так что Билл получил по полной. В конце концов, это у него в руке оказался нож. К тому же в его биографии уже имелось темное пятно. Ветеран Вьетнама, психопат в самоволке.

Но тюрьма пошла ему на пользу. Все эти годы Билл почти не расставался с книгой. Он прочитал всего Хантера С. Томпсона[45]45
  Американский писатель и журналист, основатель гонзо-журналистики, наиболее известен как автор романа «Страх и отвращение в Лас-Вегасе».


[Закрыть] из тюремной библиотеки. Он зачитывался произведениями друга Хантера, адвоката Оскара Зеты Акосты. Ему особенно понравились «Автобиография коричневого бизона» и «Восстание людей-тараканов». Он читал Фицджеральда и Хемингуэя, Карвера и Фолкнера. Все – пьяницы. Он читал Кена Кизи, восхищаясь романом «Пролетая над гнездом кукушки». Он был в бешенстве, когда сняли одноименный фильм и индеец, рассказчик в этой книге, предстал всего лишь сумасшедшим молчуном, который в финале выбрасывает в окно умывальник. Он читал Ричарда Бротигана[46]46
  Американский писатель и поэт, знаковая фигура контркультуры 1960–1970-х.


[Закрыть]. Джека Лондона. Читал исторические книги, биографии, книги о тюремной системе. Книги о бейсболе и футболе. Историю коренных народов Калифорнии. Он читал Стивена Кинга и Элмора Леонарда. Он читал, не поднимая головы. Пусть годы летят сами собой, пока ты живешь где-то еще – в книге, в камере, во сне.

Из тех плохих времен Билл помнит еще один славный год, 1989-й, когда «Атлетикс» разгромили «Сан-Франциско Джайентс». Когда в разгар Мировой серии, как раз перед началом третьей игры, земля содрогнулась. Разверзлась. Землетрясение Лома-Приета унесло 63 жизни, или 63 человека стали его жертвами. Кипарисовая автострада рухнула, и машины падали с моста Бэй-Бридж, где посередине обрушилась целая секция. В тот день именно бейсбол спас многих в Окленде и в районе залива. Если бы большинство людей не остались дома наблюдать за игрой по телевизору, они бы оказались на автостраде, в мире, где все рассыпалось на части и падало в бездну.

Билл снова смотрит на поле. Там, на трибунах прямо перед ним, на уровне глаз зависал крошечный самолет. Разве Билл не видал таких раньше? Конечно, и повидал немало, это же дрон. Беспилотник – из тех, что залетали в убежища террористов и пещеры на Ближнем Востоке. Билл замахивается на дрон палкой для сбора мусора. Самолетик плывет обратно, потом разворачивается и ныряет вниз, исчезая из поля зрения Билла.

– Эй! – Билл ловит себя на том, что кричит на дрона. А потом поворачивается и поднимается по ступенькам к коридору, который приведет его к лестнице, спускающейся на поле.

Добираясь до верхней ступеньки первой площадки у ворот «инфилда», он достает бинокль, осматривает поле в поисках дрона и находит. Он спускается по лестнице, пытаясь держать его в прицеле, но это трудно: бинокль трясется и дрон продолжает полет. Билл видит, что он направляется к «дому», и вприпрыжку спускается по лестнице. Уже много лет он не двигался так шустро. Может быть, десятилетия.

Теперь Билл видит самолетик своими глазами. Бежит к нему – с палкой наготове. Он уничтожит эту дрянь. В нем еще полно боевого задора и твердости, горячая кровь бурлит – он может двигаться. Он ступает на коричнево-красную землю. Беспилотник зависает над «домашней базой», поворачиваясь к Биллу, пока тот бежит к нему. Билл готовит палку к захвату, поднимая ее за спиной. Но дрон все видит, лишь только Билл попадает в зону досягаемости, и летит обратно. Билл наносит удар, заставляя эту штуку на мгновение пошатнуться. Он снова поднимает палку, бьет что есть силы и тупо промахивается. Дрон взлетает прямо вверх – быстро, со скоростью десять, двадцать, пятьдесят футов в секунду. Билл снова достает бинокль и смотрит, как дрон скользит над верхней кромкой стадиона.

Келвин Джонсон

Вернувшись домой с работы, я застал Сонни и Мэгги на кухне, где они ждали меня за накрытым к ужину столом. Мэгги – моя сестра. Я просто живу здесь, пока не накоплю достаточно денег. Но мне нравится быть рядом с ней и ее дочерью. С ними я чувствую себя дома. Хотя дома в этом смысле у нас и не было. С тех пор как отец нас бросил, просто исчез. На самом деле мы его и так-то редко видели. Но наша мама делала вид, будто он с нами. И восприняла его уход как конец всему. Впрочем, это вовсе не из-за него или кого-то из нас. Просто ей слишком долго не могли поставить диагноз. Так сказала Мэгги.

Биполярное расстройство – как топор, который нужно заточить топором, чтобы расколоть дерево и согреться в холодном темном лесу, откуда все равно не выбраться, хотя осознание приходит слишком поздно. Так выразилась Мэгги. У нее та же болезнь, что и у меня, а наш брат здоров. Но ей назначили терапию. Она справляется. Мэгги – она как ключ к истории нашей жизни. Мы с братом, Чарльзом, ненавидим и любим ее, как в конечном счете относятся к самому близкому человеку, страдающему недугом.

Мэгги приготовила мясной рулет, картофельное пюре и брокколи – все как обычно. Какое-то время мы ели молча, потом Сонни пнула меня под столом по голени, больно, и как ни в чем не бывало продолжила уминать свой ужин. Я тоже ничем себя не выдал.

– Вкусно, Мэгги, прямо как у мамы. Правда, вкусно, Сонни? – сказал я и улыбнулся ей. Сонни не улыбнулась в ответ. Я склонился над своей тарелкой, надкусывая рулет, и постучал Сонни ступней по голени.

Сонни выдавила из себя улыбку, а потом рассмеялась, потому что уже не могла сдержаться. Она снова пнула меня.

– Будет тебе, Сонни, – одернула ее Мэгги. – Пойди, принеси нам всем салфетки. Я приготовила лимонад, как ты любишь, – сказала мне Мэгги.

– Спасибо, но я все-таки выпью пива. У нас ведь еще осталось, верно? – ответил я.

Я встал из-за стола, открыл холодильник, передумал насчет пива и достал лимонад. Мэгги не заметила, что я не взял пива.

– Ты все равно можешь выпить лимонад, который я приготовила, – сказала она.

– Ты теперь всегда будешь говорить мне, что я могу и чего не могу? – вырвалось у меня, и я тотчас пожалел об этом. Сонни вскочила и выбежала из кухни. Я расслышал, как хлопнула сетчатая дверь. Мы с Мэгги вышли из-за стола в гостиную, решив, что Сонни, возможно, выбежала из дома.

Но в гостиной сидели наш брат и его кореш, Карлос, – его тень, его близнец. Увидев их, Мэгги повернулась и направилась в комнату Сонни, куда и мне следовало бы пойти.

Оба с литровыми бутылками в руках, они сидели в гостиной с холодным и жестоким безразличием парней, которые знают, что кое у кого должок перед ними. Я знал, что рано или поздно он появится. Я позвонил ему несколько недель назад и пообещал, что отдам деньги, которые ему задолжал, но мне нужно еще немного времени. Мэгги позволила мне пожить у нее при условии, что я буду держаться подальше от нашего брата, Чарльза. Но вот он появился.

Чарльз – здоровенный детина под два метра ростом и весом около центнера, широкоплечий, с большими ручищами. Он закинул ноги на кофейный столик. Карлос последовал его примеру и включил телевизор.

– Присаживайся, Келвин, – сказал мне Чарльз.

– Мне и так хорошо, – ответил я.

– В самом деле? – усмехнулся Карлос, щелкая пультом и переключая каналы.

– Давненько не виделись, – продолжил Чарльз. – Я бы даже сказал, чертовски давно. Где ты был? В отпуске? Здорово устроился. Прячешься тут в норке. Домашняя еда, ребенок бегает вокруг. Играешь в домашний очаг. С нашей гребаной сестрой. Что за чертовщина? Ума не приложу, куда же уходят все твои сбережения, раз ты проживаешь тут бесплатно? Так ведь?

– Ты же не платишь за квартиру, – подсказал Карлос.

– Но у тебя есть работа, – продолжил Чарльз. – Ты зарабатываешь. Эти деньги должны были оказаться в моем гребаном кармане еще вчера. В баре Октавио. Тебе повезло, что ты мой младший брат, понимаешь? Скажи спасибо, что я никому не проболтался о том, что знаю, куда ты сбежал. Но, черт возьми, и моему терпению приходит конец.

– Я же сказал тебе, что у меня будут деньги. Какого хрена ты вваливаешься без предупреждения? И продолжаешь делать вид, будто не имеешь никакого отношения к тому дерьму на пау-вау. – Меня ограбили на парковке, прежде чем я успел войти внутрь. Я не должен был брать с собой дурь. Тот фунт порошка. Но я не был уверен, что принес его с собой. Или Чарльз положил его в мой бардачок? Я тогда слишком увлекался травкой. У меня совсем отшибло память, и я до сих пор не помню, что там произошло.

– Ладно. Ты меня поймал. Попал в самую точку, черт возьми. Мне не следовало бегать от тебя. Да, ты прав. Мне надо поскорее расплатиться с Октавио за то дерьмо, что украли у меня его кореши. Так что спасибо. Ты мне очень помогаешь, брат, – продолжил я. – Но меня все мучает вопрос, зачем ты послал меня на тот пау-вау в Лейни. Типа, посмотреть наши традиции, наследие и все такое. Мол, и мама хотела бы, чтобы мы туда пошли. Ты сказал, что встретишься там со мной. И мне интересно, не знал ли ты, что за хрень ждет меня на той парковке. Чего я никак не могу понять, так это почему. В чем твой интерес? Это для того, чтобы держать меня на крючке? Потому что я говорил тебе, что собираюсь завязать с этим дерьмом? Или твоя тупая задница выкурила все запасы, и тебе нужно, чтобы мои не кончались?

Чарльз встал и шагнул ко мне, затем остановился и сжал кулаки. Я поднял руки в умиротворяющем жесте, чуть отступая назад. Чарльз сделал еще шаг ко мне, потом оглянулся на Карлоса.

– Давай прокатимся, – сказал он корешу, и тот поднялся и выключил телевизор. Я смотрел, как они идут впереди меня к двери. Потом оглянулся в сторону комнаты Сонни. Мой правый глаз непроизвольно дернулся. – Поехали, – расслышал я голос Чарльза.

Чарльз ездил на темно-синем четырехдверном «Шевроле Эль Камино», сделанном на заказ. Машина сияла чистотой, как будто только что из мойки, и, вероятно, так и было. Парни вроде Чарльза вылизывали свои машины, а их обувь и шляпы всегда выглядели как новенькие.

Прежде чем вставить ключ в зажигание, Чарльз закурил косячок, передал его Карлосу, тот затянулся пару раз и отдал мне. Я сделал одну долгую затяжку и вернул сигарету. Мы поехали по бульвару Сан-Леандро в глубь Восточного Окленда. В машине гремел незнакомый бит, что-то медленное и басовое, и звук шел в основном из-под заднего сиденья, из сабвуфера. Я заметил, что Чарльз и Карлос слегка дергают головами в такт музыке. Ни один из них никогда бы не признался, что танцует, вот так качая головой, но все-таки они танцевали – пусть неуловимо, но танцевали, – и мне это показалось чертовски забавным, так что я чуть было не рассмеялся, но тут до меня дошло, что я тоже подтанцовываю, и это было совсем не смешно – похоже, я сам заторчал. Они курили какую-то другую дурь, возможно, сдобренную гребаной «ангельской пылью»[47]47
  Жаргонное название фенциклидина, принятое среди наркоманов.


[Закрыть] – Кей-Джей, как они ее называли. Черт, зная их, я мог бы догадаться, почему трясу головой, почему уличные фонари такие чертовски яркие, я бы даже сказал, красные. Хорошо еще, что я затянулся только разок.

Мы оказались на чьей-то кухне с ярко-желтыми стенами. Приглушенная музыка мариачи[48]48
  Один из самых распространенных жанров мексиканской народной музыки, являющийся неотъемлемой частью традиционной и современной мексиканской культуры.


[Закрыть] просачивалась в комнату с заднего двора. Чарльз жестом велел мне сесть, и я скользнул за стол, как в кабинку. Карлос уселся слева от меня, постукивая пальцами по столешнице в такт какому-то другому ритму, звучавшему только в его голове. Чарльз устроился напротив и посмотрел на меня в упор.

– Ты знаешь, где мы?

– Полагаю, там, где может объявиться Октавио, но ума не приложу, какого хрена ты решил, что это хорошая идея.

Чарльз зашелся фальшивым смехом.

– Ты помнишь то время, когда мы отправились в Димонд-парк и долго пробирались по канализационной трубе? В какой-то момент мы оказались в кромешной темноте, слышался только рев воды, и мы не понимали, откуда, черт возьми, она взялась и куда бежит. Нам пришлось перепрыгивать через поток. Помнишь, как мы услышали голос, а потом тебе показалось, что кто-то схватил тебя за ногу, и ты завизжал, как гребаный поросенок, и чуть не упал, но я оттащил тебя назад, и мы вместе выскочили оттуда? – Чарльз возил по столу бутылкой текилы. – Я пытаюсь заставить тебя вспомнить, каково это, когда тебя хватают. – Чарльз оставил бутылку в покое и держал ее в руках. – Когда Октавио увидит твою физиономию, все будет именно так, и я вытащу тебя обратно, спасу, чтобы тебя не унесло в никуда по этой длинной трубе. В одиночку тебе не выбраться из этого дерьма, сечешь мою мысль?

Карлос обнял меня за плечи, и я попытался стряхнуть его руку. Чарльз откинулся назад и убрал свои лапищи со стола.

Как по команде, явился Октавио. Его глаза, словно пули, стреляли по комнате.

– Что за чертовщина, Чарлос?

Так Октавио называл Чарльза и Карлоса, потому что они были неразлучны и внешне похожи. И этим прозвищем он как бы хотел поставить их на место, давая понять, что они оба в подметки ему не годятся. Октавио и впрямь выглядел угрожающе: двухметрового роста, с бочкообразной грудью и мускулистыми руками, которые проступали даже сквозь неизменную черную футболку оверсайз.

– Октавио, – сказал Чарльз, – успокойся, я просто пытаюсь напомнить ему, что к чему. Не пыли. Он расплатится. Это же мой младший брат, Октавио, без обид, старик. Я просто хочу, чтобы он понял.

– Понял что? Какие обиды? Что за дела, Чарлос? Сдается мне, ты и сам не догоняешь.

Октавио вытащил из-за пояса белоснежный «магнум» и направил ствол мне в лицо, не сводя глаз с Чарльза.

– Мы тут что, по-твоему, в игрушки играем? – спросил Октавио, глядя на Чарльза, но обращаясь ко мне. – Ты берешь товар, тогда ты в долгу. Ты не платишь, теряешь все дерьмо – и мне плевать, как ты его потерял, – потом исчезаешь и вдруг объявляешься на кухне моего дяди. Да ты рехнулся, Чарлос. Я пришел сюда отдохнуть и повеселиться. Но, раз ты украл мой товар, а твой братец выкурил всю свою траву, теперь вы оба – мои должники. Я из-за вас вляпался в дерьмо, сам оказался должен поставщику, и нам всем крышка, если мы не заработаем настоящих денег, причем в ближайшее время.

Октавио продолжал держать меня на мушке. Выкурил всю траву? Что за хрень? Я уставился на ствол. Заглянул прямо в дуло. В этот черный туннель. Представил себе, как все произойдет. Октавио повернется к столешнице, чтобы налить себе выпивку, тогда Чарльз вскочит и накинется на него сзади с удушающим захватом. Октавио, сопротивляясь, выронит пистолет, и Чарльз повернется, удерживая противника за шею, и как настоящий старший брат крикнет мне: «Убирайся отсюда на хрен!» Но я бы не ушел. Я бы точно знал, что делать. Я бы подобрал пистолет, навел ствол в голову Октавио и посмотрел на Чарльза.

– Отдай мне пистолет, Келвин. И вали отсюда на фиг, – сказал бы Чарльз.

– Я никуда не уйду, – ответил бы я.

– Тогда пристрели его, – сказал бы Чарльз.

Потом мы с Октавио встретились бы взглядами. Я бы впервые заметил, что глаза у него зеленые. Я бы смотрел в эти глаза так долго, что это вывело бы Октавио из себя, и он отшвырнул бы Чарльза, прижимая его спиной к шкафчикам. Тогда я предложил бы напоить Октавио вусмерть, чтобы он на ногах не держался. Я бы сказал им, что в таком случае он ни хрена не вспомнит. Мы устроим ему блэкаут, и день у него сольется с ночью.

Я сидел с закрытыми глазами. На мгновение мне показалось, что я все еще в машине и мысленно наблюдаю эту сцену с заднего сиденья. Эта ночь ничем не отличалась от множества других ночей. Я даже надеялся, что очнусь на заднем сиденье, мы поедем домой, и я вернусь к жизни, которую пытался построить, завязав со всем этим дерьмом.

Я открыл глаза. Октавио все еще держал пистолет, но уже смеялся. Чарльз тоже вдруг расхохотался. Октавио положил пистолет на стол, и они обнялись – эти двое, Чарльз и Октавио. Затем Карлос встал и пожал Октавио руку.

– Это те самые стволы, которые ты смастерил? – Чарльз глянул на Октавио, хватая со стола белый пистолет.

– Нет, этот особенный. Ты помнишь Дэвида? Младший брат Мэнни. Он сделал их в своем гребаном подвале. Остальные просто выглядят как «девятки». Давай, расскажи ему, что к чему, – бросил он Чарльзу, поглядывая на меня.

– Помнишь, я рассказывал тебе о том пау-вау в Лейни? Ты сказал, что хочешь пойти, потому что на Оклендском стадионе намечается такое же мероприятие и ты работаешь в оргкомитете. Помнишь это? – спросил Чарльз.

– Да, – ответил я.

– Помнишь, что еще ты мне говорил?

– Нет.

– Насчет денег, – уточнил Чарльз.

– Денег? – переспросил я.

– Ты сказал, что в тот день там будет что-то около пятидесяти тысяч долларов призовых, налом, – напомнил Чарльз. – И украсть их проще простого.

– Черт возьми, я пошутил, Чарльз. Неужели ты думаешь, я стану грабить людей, с которыми работаю, надеясь, что мне это сойдет с рук? Черт, это была шутка.

– Смешно, – сказал Октавио.

Чарльз метнул взгляд в его сторону, как бы спрашивая: «Что смешного?»

– В самом деле, будто кто-то может подумать, что ты станешь грабить тех, с кем работаешь, и надеяться, что тебе это сойдет с рук. И вправду смешно, – пояснил Октавио.

– Так мы и решим проблему, – сказал Чарльз. – Ты получишь свою долю, и мы будем в расчете, верно, Октавио?

Октавио кивнул и потянулся к бутылке текилы.

– Давайте выпьем, – предложил он.

И мы выпили. Выпили полбутылки, рюмку за рюмкой. Перед последним шотом повисла пауза, и Октавио посмотрел на меня, затем поднял рюмку в мою сторону и жестом велел мне встать. Мы выпили с ним вдвоем, стоя, а потом он стиснул меня в объятиях, хотя я не ответил тем же. Пока он обнимал меня, я видел, как Чарльз смотрит на Карлоса, словно ему все это не нравится. Наконец, Октавио отпустил меня, повернулся и достал из шкафчика еще одну бутылку текилы, а потом вроде как рассмеялся неизвестно чему и, пошатываясь, вышел из кухни.

Чарльз кивнул мне, подавая знак: Пошли. По дороге к машине мы увидели мальчишку на велосипеде, издалека наблюдавшего за домом. Чарльз, похоже, собирался что-то сказать ему. Карлос сделал вид, будто замахивается на парнишку. Тот даже не вздрогнул. И все так же смотрел на дом. Взгляд у него был поникший, но не такой, как если бы он был под кайфом или пьян. Мне почему-то вспомнился Слот из «Балбесов»[49]49
  Фильм, снятый в 1985 году по сюжету Стивена Спилберга. Лотни Слот Фрателли – один из персонажей фильма.


[Закрыть]. А потом в памяти всплыл фильм, который я видел одним субботним утром, когда мне было лет пять или шесть. Там мальчик однажды просыпается слепым. До этого мне никогда не приходила в голову мысль о том, что можно вот так проснуться навстречу какой-то ужасной беде, которая перевернет с ног на голову твою налаженную жизнь. И вот что я чувствовал тогда. Когда опрокидывал рюмки одну за другой. Когда оказался в объятиях Октавио. Когда соглашался на какой-то план, заведомо обреченный на провал. Мне захотелось что-то сказать парнишке с велосипедом. Не знаю почему. Но слов не нашлось. Мы молча сели в машину и поехали домой. Тихое урчание мотора и дорога вели нас к какому-то дерьму, откуда нам уже никогда не выбраться.