Текст книги "Там мы стали другими"

Эдвин Блэк

Я на толчке. Но ничего не происходит. Я просто сижу. Надо стараться. Надо иметь намерение и не только уговаривать себя, но действительно сидеть и верить. Вот уже шесть дней, как у меня не происходит дефекации. Один из верных симптомов, описанных на сайте WebMD[35]35
  Американская корпорация, онлайн-издатель новостей и информации, касающихся здоровья и благополучия человека.


[Закрыть]: ощущение неполного опорожнения. Это похоже на правду о моей жизни в том смысле, который я пока не могу сформулировать. Или тянет на название сборника коротких рассказов, которые я возьму да и напишу однажды, когда все наконец-то выйдет наружу.

С верой все не так просто: нужно верить, что она сработает, иначе говоря – верить в веру. Я наскреб немного веры и держу ее возле открытого окна, в которое превратился мой разум с тех пор, как в него проник интернет и сделал меня своей частью. Я не шучу. У меня такое чувство, будто я переживаю ломку. Я читал о реабилитационных центрах в Пенсильвании, где лечат интернет-зависимость. В Аризоне процветают ретриты[36]36
  Ретрит (от англ. retreat – «затворничество», «уединение») – времяпрепровождение, посвященное медитативным практикам, уходу от плохих мыслей, мирской суеты.


[Закрыть] с цифровым детоксом и подземные бункеры в пустыне. Моя проблема не только в компьютерных играх. Или в азартных играх. Или в постоянном скроллинге и обновлении личных страниц в социальных сетях. Или в бесконечных поисках хорошей новой музыки. Проблема в зависимости от всего этого сразу. Одно время я реально подсел на Second Life[37]37
  Игра «Вторая жизнь» – трехмерный виртуальный мир с элементами социальной сети, который насчитывает свыше 1 млн активных пользователей. Проект запущен в 2003 году.


[Закрыть]. Мне кажется, я провел там целых два года. И по мере того как я подрастал и толстел в реальной жизни, Эдвин Блэк, живущий в виртуальном мире, худел, и, чем пассивнее становился мой образ жизни, тем больше преуспевал мой прототип. У того Эдвина Блэка была работа, была девушка, а его мама трагически умерла при родах. Тот Эдвин Блэк вырос в резервации, где его воспитывал отец. Эдвин Блэк из моей «Второй жизни» гордился собой. Он был исполнен надежд.

Этот Эдвин Блэк – что сидит на толчке – не может попасть туда, в интернет, потому что вчера уронил свой телефон в унитаз, и в тот же гребаный день мой компьютер завис, просто застыл, даже курсор мыши не двигался, и не крутилось колесико загрузки возле стрелки. Никакой перезагрузки после отключения от сети, только немой черный экран – и мое лицо, отражающееся в нем, сначала с выражением ужаса наблюдающее за умирающим компьютером, а потом в панике от того, как мое лицо реагирует на смерть компьютера. Что-то и во мне умерло в тот миг, когда я увидел свое лицо, подумал об этой болезненной зависимости, о куче времени, потраченной на ничегонеделание. Четыре года я просидел в интернете, не отрываясь от компьютера. Если отбросить время сна, то, наверное, получится три года, но это не считая сновидений. А мне снится интернет, ключевые фразы поиска обретают ясный смысл, помогают расшифровать значение сна, который поутру оказывается бессмыслицей, как и все, что мне когда-либо снилось.

Когда-то я мечтал стать писателем. К слову, я получил степень магистра сравнительного литературоведения с акцентом на литературу коренных американцев. Это, должно быть, говорило о том, что я нахожусь на пути к чему-то значимому. Во всяком случае, так я выглядел с дипломом в руке на последней фотографии, которую выложил на своей страничке в Facebook. В мантии и шапочке магистра, на сто фунтов[38]38
  100 фунтов = 45,36 кг.


[Закрыть] легче, а рядом – моя мама, с неестественно широкой улыбкой, взирающая на меня с нескрываемым обожанием, тогда как ей следовало бы смотреть на своего бойфренда Билла, кого я просил не приводить и кто настоял на том, чтобы нас сфотографировать, несмотря на мои возражения. В конце концов мне полюбилась та фотография. Я рассматривал ее чаще, чем любые другие свои фото. До недавнего времени она оставалась моей аватаркой, потому что на протяжении нескольких месяцев и даже года выглядела вполне органично, но спустя четыре года стала вызывать социально неприемлемое ощущение грусти.

Когда я снова переехал к маме, дверь в мою бывшую комнату, в мою прежнюю жизнь в этой комнате, как будто открыла пасть и проглотила меня целиком.

Теперь мне ничего не снится, разве что темные геометрические фигуры, бесшумно дрейфующие по розово-черно-пурпурному пиксельному пейзажу. Сны как экранная заставка.

Надо сдаваться. Ничего не выходит. Я поднимаюсь с унитаза, натягиваю штаны и ухожу из туалета побежденным. Живот надутый и твердый, как шар для боулинга. Поначалу мне и самому не верится. Я всматриваюсь внимательнее. Мой компьютер. Я едва не подпрыгиваю, когда вижу, как он возвращается к жизни. Чуть ли не хлопаю в ладоши. Мне стыдно за свое волнение. Я ведь решил, что это вирус. Я кликнул ссылку, чтобы загрузить «Одинокого рейнджера». Все сходились на том, что фильм неудачный, во многих отношениях. Но меня распирало от желания его посмотреть. Не знаю, почему так приятно видеть Джонни Деппа в провальной роли. Это придает мне сил.

Я сажусь и жду, пока мой компьютер полностью загрузится. Одергиваю себя, когда замечаю, что потираю руки, и кладу их на колени. Я смотрю на картинку, которую приклеил скотчем к стене. На ней Гомер Симпсон, размышляющий перед микроволновкой: способен ли Иисус разогреть буррито настолько, что не сможет его съесть? Я думаю о парадоксе непреодолимой силы. О том, что не могут существовать одновременно непреодолимая сила и недвижимый объект. Но что происходит в моем заблокированном, съеженном и, возможно, завязанном узлом кишечнике? А вдруг это древний парадокс в действии? Если испражнения таинственным образом прекратились, не может ли то же самое произойти со зрением, слухом, дыханием? Нет. Это все из-за дерьмовой еды. Парадоксы ничего не решают. Они лишь уравновешивают противоречивые суждения. Кажется, я все усложняю. Слишком многого хочу.

Иногда интернет может думать вместе с вами или даже за вас, вести вас таинственными путями к нужной информации, которую вы никогда не смогли бы разыскать или исследовать самостоятельно. Вот как я узнал о безоарах. Безоар – это инородное тело, формирующееся в желудочно-кишечном тракте, но, набирая в поисковике слово «безоар», вы попадаете на «Пикатрикс». «Пикатрикс» – книга по магии и астрологии XII века, первоначально написанная на арабском языке и носившая название «Гаят аль-Хаким», что означает «Цель мудреца». В книге описаны все способы применения безоаров; из них даже делают талисманы, помогающие в определенных видах магии. Мне удалось найти PDF-файл с английским переводом «Пикатрикса». Пока я пролистывал документ, мое внимание привлекло слово «слабительное», и я прочитал дальше: «Индейские мудрецы начинают путешествия и принимают слабительное, когда Луна бывает в этой стоянке. Таким образом, это положение Луны можно использовать для создания талисмана, который оберегает путешественника. Кроме того, при нахождении Луны в этой стоянке можно сделать талисман, чтобы посеять разногласия и вражду между супругами». Если я хотя бы отдаленно верил в какую-то магию, кроме той, что привела меня к этой ссылке, и мог неким хирургическим путем удалить безоар, я превратил бы его в талисман – при условии, что Луна занимает соответствующую позицию, – и справился с запором, а заодно, возможно, разрушил отношения моей мамы и Билла.

Не сказать что Билл – конченый придурок. Если на то пошло, он из кожи вон лезет, чтобы казаться вежливым, завязать со мной разговор. Просто меня бесит принудительный характер нашего общения. И то, что мне приходится ломать голову над тем, как относиться к этому парню. Незнакомцу, по сути. Моя мама познакомилась с Биллом в баре в центре Окленда. Потом привела его домой и вот уже два года позволяла ему возвращаться к нам снова и снова, а я вынужден думать о том, нравится мне или не нравится этот парень, стоит подпускать его ближе или лучше избавиться от него. Мне приходится бороться с неприязнью к Биллу, потому что я не хочу выглядеть инфантильным мужиком, который ревнует маму к ее бойфренду, желая, чтобы она принадлежала только мне. Билл – парень из племени Лакота, выросший в Окленде. Он остается у нас почти каждый вечер. Всякий раз, когда он приходит, я запираюсь в своей комнате. И не могу даже выйти облегчиться. Поэтому я запасаюсь едой и отсиживаюсь в своей берлоге, читаю о том, что делать с этой, возможно, новой формой запора, которая, как я только что узнал на форуме, может означать кишечную непроходимость – иначе говоря, сильный или фатальный запор. Конец.

Форумчанка ДефеКейт Мосс[39]39
  Здесь игра слов: defecate (англ.) – испражняться.


[Закрыть] сказала, что запор может привести к смертельному исходу, и однажды ей пришлось воткнуть себе в нос трубку, чтобы откачать содержимое кишечника. А еще она посоветовала, в случае тошноты и болей в животе, обратиться в отделение неотложной помощи. Меня тошнит от одной только мысли об испражнении через трубку в носу.

Я набираю ключевые слова «мозг и запор» и задаю поиск. Перехожу по ссылкам, прокручиваю несколько страниц. Я читаю кучу материалов и остаюсь ни с чем. Так и летит время. Ссылка за ссылкой – и вас уносит аж в XII век. И вдруг оказывается, что уже шесть утра, и мама стучит в дверь, уходя на работу в Индейский центр – куда пытается пристроить и меня, уговаривая подать заявление.

– Я знаю, что ты еще не ложился, – говорит она. – Я слышу, как ты там щелкаешь по клавиатуре.

В последнее время я стал слегка одержим мозгом. Пытаюсь найти объяснения всему, что связано с мозгом и его частями. Беда в том, что информации слишком много. Интернет – своего рода мозг, вскрывающий мозг. Теперь моя память в полной зависимости от интернета. Нет смысла запоминать что-то, если он всегда рядом. Точно так же когда-то все знали номера телефонов наизусть, а теперь не могут вспомнить даже свой собственный. Запоминание само по себе становится старомодным.

Гиппокамп – часть мозга, связанная с памятью, но я не могу точно вспомнить, какова его функция. То ли гиппокамп выступает хранилищем памяти, то ли подобен щупальцам памяти, которые проникают в другие участки мозга, где она на самом деле хранится в узелках, складках или карманах? И всегда ли он активен? Выдает ли воспоминания, воспроизводит прошлое, не дожидаясь запроса? Набирает ли в строке поиска ключевые слова, прежде чем я успеваю подумать об этом? Прежде чем успеваю подумать, что думаю вместе с ним.

Я узнаю, что тот же нейромедиатор, что связан со счастьем и благополучием, предположительно имеет отношение к пищеварительной системе. У меня явно что-то не так с уровнем серотонина. Я читал о селективных ингибиторах обратного захвата серотонина, которые являются антидепрессантами. Не придется ли мне принимать антидепрессанты? Или принимать их повторно?

Я встаю и отхожу от компьютера, откидываю голову назад, разминая шею. Я пытаюсь подсчитать, сколько времени провел за компьютером, но, когда запихиваю в рот кусок пиццы двухдневной давности, мои мысли уносятся к тому, что происходит у меня в мозге, пока я ем. Не прекращая жевать, я кликаю на другую ссылку. Когда-то я читал, что ствол головного мозга составляет основу сознания, что язык почти напрямую связан со стволом мозга, и поэтому еда – самый прямой путь к тому, чтобы почувствовать себя живым. Эти чувства или мысли прерываются страстным желанием выпить пепси.

Заглатывая пепси прямо из бутылки, я смотрю на себя в зеркало, которое мама повесила на дверцу холодильника. Неужели она сделала это для того, чтобы я мог увидеть себя, прежде чем полезу за едой? Неужели хотела сказать: «Посмотри на себя, Эд, посмотри, во что ты превратился, чудовище»? Но это правда. Я страшно опух. Все время вижу свои щеки, как носатый человек всегда видит свой шнобель.

Я выплевываю пепси в раковину за спиной. Оглаживаю щеки обеими руками, потом трогаю их отражение в зеркале, втягиваю щеки, прикусывая изнутри, пытаясь представить себе, как могло бы выглядеть мое лицо, если бы я скинул фунтов тридцать[40]40
  Около 14 кг.


[Закрыть].

Я не рос толстым. И не страдал лишним весом. Я был не из тех, у кого ожирение или богатырский размер одежды, или как там это теперь можно назвать, чтобы соблюсти политкорректность и не выглядеть бестактным или невеждой. Но я всегда чувствовал себя толстым. Не означало ли это, что мне суждено было однажды стать толстым, или же навязчивые мысли о собственной тучности, даже когда и намека на нее не было, в конце концов привели меня к ожирению? Неужели нас неизбежно настигает то, чего мы больше всего стараемся избежать, и все потому, что уделяем этому чересчур много внимания и излишне тревожимся?

* * *

Компьютер подает сигнал уведомления от Facebook, и я возвращаюсь в свою комнату, зная, что меня ждет. Я все еще подключен к аккаунту моей мамы.

Мама помнила о моем отце лишь то, что его зовут Харви, он коренной американский индеец и живет в Финиксе. Меня бесит, когда она говорит «коренной американец», употребляя этот странный политкорректный термин, который можно услышать только от белых, никогда не знавших настоящих туземцев. И это напоминает мне о том, как я далек от них из-за нее. Не только потому, что она белая, и я, стало быть, наполовину белый, но и потому, что она никогда не пыталась помочь мне связаться с моим отцом.

Я предпочитаю называть себя туземцем, как это делают и другие коренные жители, пользователи Facebook. У меня 660 друзей. Тысячи туземцев в ленте. Впрочем, большинство моих друзей – это люди, мне не знакомые, но они с радостью «зафрендились» со мной по моей просьбе.

Получив разрешение от мамы, я отправил с ее странички личные сообщения десяти разным Харви из тех, кто казался «очевидным» индейцем и проживал в Финиксе. «Возможно, ты меня не помнишь, – написал я. – Много лет назад мы провели вместе незабываемую ночь. Я не могу ее забыть. Таких, как ты, у меня не было ни до, ни после той ночи. Сейчас я в Окленде, в Калифорнии. Ты все еще живешь в Финиксе? Мы можем поговорить, встретиться как-нибудь? Ты не собираешься в наши края? Или я могла бы приехать к тебе». Меня коробит от того, что я веду переписку от лица собственной матери, пытаясь соблазнить своего потенциального отца.

Но вот и оно. Сообщение от возможного отца.

«Привет, Карен, я действительно помню ту сумасшедшую ночь, – с ужасом прочитал я, надеясь, что не последует никаких подробностей о том, что сделало ту ночь сумасшедшей. – Через пару месяцев я собираюсь в Окленд на Большой Оклендский пау-вау. Буду там ведущим».

Сердце бешено колотится, тошнотворная пустота разливается в животе, когда я набираю ответ: «Прости, что я так поступил. Думаю, я – твой сын».

Я жду. Постукиваю ногой по полу, не отрывая глаз от экрана, зачем-то откашливаюсь. Я представляю себе, что он, должно быть, чувствует. Каково это – размечтаться о короткой интрижке с бывшей пассией и тут же получить сына из ниоткуда. Зря я это сделал. Пусть бы мама встретилась с ним. Я мог бы попросить ее сфотографировать отца.

– Что? – всплывает в окне чата.

– Это не Карен.

– Ничего не понимаю.

– Я – сын Карен.

– О.

– Да.

– Хочешь сказать, что у меня есть сын и это ты?

– Да.

– Ты уверен?

– Мама сказала, что это более чем вероятно. 99 процентов.

– Выходит, никаких других парней у нее в то время не было?

– Я не знаю.

– Извини. Она рядом?

– Нет.

– Ты похож на индейца?

– У меня коричневая кожа. Более или менее.

– Это все из-за денег?

– Нет.

– У тебя нет фотографии в профиле.

– У тебя тоже.

Я вижу крошечную иконку с расширением JPEG. Дважды щелкаю по ней. Он стоит с микрофоном в руке на фоне танцовщиков пау-вау. Я вижу себя в лице этого человека. Он крупнее меня, выше ростом и толще, длинноволосый, в бейсболке, но ошибки быть не может. Это мой отец.

– Мы с тобой похожи, – пишу я.

– Пришли мне фотографию.

– У меня нет ни одной.

– Так сфоткайся.

– Хорошо. Подожди, – отвечаю я, делаю селфи камерой на компьютере и отправляю ему.

– Вот черт, – пишет Харви.

«Вот черт», – думаю я.

– Из какого племени ты/мы? – спрашиваю я.

– Шайенны. Южные. Из Оклахомы. Записаны в члены племен шайеннов и арапахо Оклахомы. Но мы не арапахо.

– Спасибо! – И тут же добавляю: – Все, мне надо бежать! – Как будто и впрямь надо. Но я чувствую, что больше не выдержу. Все это выше моих сил.

Я выхожу из Facebook и перебираюсь в гостиную смотреть телевизор и ждать, когда мама вернется домой. Правда, забываю включить телевизор. Так и сижу, уставившись на черный плоский экран, и думаю о нашем разговоре.

Сколько лет я умирал от желания узнать, что же такое – вторая половина меня? Сколько племен я придумал за это время, отвечая на вопросы о моем происхождении? Я проучился четыре года на факультете изучения культуры коренных американцев. Копался в истории племен, искал какие-то признаки, все, что могло бы напоминать меня, что казалось знакомым. Два года в аспирантуре я изучал сравнительную литературу с акцентом на творчество коренных американцев. Написал диссертацию о неизбежном влиянии принципа чистоты крови на идентичность современных индейцев и о влиянии творчества писателей-полукровок на идентичность в индейской культуре. И все это не зная своего племени. Мне всегда приходилось защищаться. Как будто я не совсем индеец. А я такой же краснокожий, как Обама – чернокожий. Но все иначе. Для индейцев. Я знаю. Просто не могу понять, как быть. Какой бы путь я ни выбрал, чтобы заявить о себе как о коренном жителе этой земли, он оказывается ошибочным.

– Эй, Эд, что это ты здесь делаешь? – спрашивает с порога мама. – Я думала, ты уже слился с миром машин. – Она поднимает руки и шутливо изображает воздушные кавычки, когда говорит про слияние с миром машин.

Недавно я совершил ошибку, рассказав ей о сингулярности[41]41
  Имеется в виду технологическая сингулярность – гипотетический момент, когда технический прогресс станет настолько быстрым и сложным, что окажется недоступным пониманию.


[Закрыть]. О том, что наше слияние с искусственным интеллектом – это закономерный ход событий, неизбежность. Как только мы увидим, что он выше нас, как только он заявит о себе как о высшем разуме, нам придется адаптироваться, слиться с ним, чтобы не быть поглощенными, захваченными.

– Что ж, довольно удобная теория для того, кто проводит двадцать часов в сутки, склонившись над компьютером, словно в ожидании поцелуя, – сказала она тогда.

Она бросает ключи на столик, распахивая входную дверь настежь, достает сигарету и курит в дверях, выпуская дым в сторону.

– Подойди сюда на минутку. Я хочу поговорить с тобой.

– Мам, – отзываюсь я тоном, больше похожим на нытье.

– Эдвин, – передразнивает она меня. – Мы уже обсуждали это. Мне нужна обновленная версия тебя. Ты согласился измениться. Иначе пройдет еще четыре года, и мне придется попросить Билла снести заднюю стену, чтобы ты мог проходить в дом.

– К черту Билла. Я же сказал, что больше не хочу ничего слышать от тебя о моем весе. Я и так все о себе знаю. Или ты думаешь, что не знаю? Я прекрасно осознаю, насколько огромен мой вес. Я таскаю его на себе, опрокидываю все вокруг, не могу влезть в большинство своих вещей. А в том, что на меня налезает, выгляжу нелепо. – Я невольно размахиваю руками, как будто пытаюсь втиснуть их в одну из своих рубашек, которые стали мне безнадежно малы. Я опускаю руки, засовываю их в карманы. – Я не испражнялся уже шесть дней. Ты знаешь, каково это для страдающего ожирением человека? Толстый, ты все время об этом думаешь. Чувствуешь это. Все эти годы, постоянные диеты – по-твоему, это не отравляет мне жизнь? Все мы только и думаем о своем весе. Не слишком ли мы толстые? Глядя на меня, ответ напрашивается сам собой, и я читаю его, когда вижу свое отражение в зеркале на дверце холодильника, которое, я знаю, ты повесила ради моего блага. Знаешь, когда ты пытаешься шутить по поводу моего веса, мне хочется еще больше растолстеть, лопнуть, жрать, пока не застряну где-нибудь и не сдохну, оставляя после себя огромную мертвую массу. Чтобы вытащить меня оттуда, понадобится подъемный кран, и все будут суетиться вокруг тебя, причитая: «Что случилось?», «Бедняжка» и «Как ты могла допустить такое?», а ты, ошеломленная, будешь в отчаянии курить сигареты одну за другой, и Билл будет стоять сзади, потирая твои плечи. Вот тогда ты вспомнишь, как смеялась надо мной, и не найдешь, что сказать соседям, пока они будут в ужасе смотреть, как содрогается кран, пытаясь оторвать мою тушу от земли. – Для пущей наглядности я жестом изображаю дрожащий подъемный кран.

– Господи, Эд. Хватит. Подойди, поговори со мной минутку.

Я хватаю зеленое яблоко из корзины с фруктами и наливаю себе стакан воды.

– Видишь? – чуть ли не кричу я, показывая ей яблоко. – Я стараюсь. Вот тебе живое обновление, прямая трансляция. Смотри, я стараюсь питаться правильно. Я только что выплюнул пепси в раковину. А это – стакан воды.

– Я хочу, чтобы ты успокоился, – говорит мама. – Иначе тебя хватит удар. Просто расслабься. Отнесись ко мне, как к своей матери, которая заботится о тебе, любит тебя. Двадцать шесть часов корчилась в муках, рожая тебя, двадцать шесть часов – и кесарево сечение в довершение всего. Им пришлось вспороть мне брюхо, Эд, потому что ты не хотел выходить, ты задержался на две недели. Я тебе когда-нибудь рассказывала об этом? А тебе приятнее говорить только о набитом желудке.

– Я хочу, чтобы ты перестала бросать мне в лицо упреки, рассказывая, сколько часов корячилась, чтобы принести меня в этот мир. Я не просил тебя об этом.

– Бросать тебе в лицо? Ты думаешь, в этом моя цель? Почему ты, неблагодарный маленький…

Она подбегает ко мне и щекочет сзади за шею. К своему ужасу, я не могу удержаться от смеха.

– Прекрати. Ладно. Ладно. Сама успокойся. Что ты хочешь услышать? – говорю я, одергивая рубашку на животе. – У меня нет никаких новостей. На рынке не так много вакансий для тех, кто практически не имеет опыта работы, да еще и со степенью магистра сравнительного литературоведения. Но я смотрю. Рыщу. Ничего не нахожу, расстраиваюсь и, понятное дело, отвлекаюсь. Там столько всякой информации, и, когда приходит свежая идея, когда открываешь для себя что-то новое, ты как будто думаешь другим разумом, подключаешься к более крупному, коллективному мозгу. Мы на грани чего-то невероятного, – сказал я, догадываясь, как это звучит для нее.

– Ты на грани чего-то, допустим. Коллективный мозг? Рыщешь? Тебя послушать, так ты делаешь гораздо больше, чем просто щелкаешь по ссылкам и читаешь. Ну да ладно, так какую же работу ты ищешь? Я имею в виду, какие категории просматриваешь?

– Я ищу что-то для писателей, и это почти всегда какая-то афера, рассчитанная на наивных начинающих авторов, готовых работать бесплатно или ради победы в конкурсе. Заглядываю на сайты художественных организаций. Там просто увязаю в некоммерческом болоте. Составление заявок на предоставление грантов и все такое, но, ты же понимаешь, в большинстве мест требуют опыт или…

– Составление заявок на гранты? Ты ведь мог бы этим заняться, верно?

– Я ничего в этом не смыслю.

– Мог бы научиться. Проведи исследование. Наверняка есть какие-то обучающие видео на YouTube или что-то еще, а?

– Это мои последние новости. – Я чувствую, как меня отпускает. Пока я говорил, что-то во мне потянулось назад, в прошлое, чтобы вспомнить, кем я когда-то надеялся стать, и поместило эти воспоминания рядом с осознанием того, кто я есть сейчас. – Прости, что я такой дурак. – Это неприятно, но я действительно так думаю.

– Не надо так говорить. Ты не лузер, Эд.

– Я не сказал, что я лузер. Так говорит Билл. Это его словечко. – Если я и испытывал грусть, так она ушла. Я порываюсь вернуться в свою комнату.

– Постой… Не уходи. Пожалуйста. Подожди секунду. Сядь. Давай поговорим, это же не разговор.

– Я и так сижу целыми днями.

– И кто же в этом виноват? – спрашивает она, и я делаю шаг в сторону.

– Ладно, можешь стоять, только не уходи. Мы не будем говорить о Билле. Как продвигаются твои рассказы, милый?

– Мои рассказы? Да будет тебе, мам.

– Что?

– Всякий раз, когда мы говорим о моем творчестве, такое ощущение, что ты пытаешься вселить в меня уверенность. Чтобы я не терзался тем, что вообще этим занимаюсь.

– Эд, никому не помешает поддержка. Она нужна каждому из нас.

– Это правда, правда, мам, тебе она тоже не помешала бы, но слышишь ли ты меня, когда я говорю, что тебе нужно бросить курить и злоупотреблять алкоголем, что надо найти здоровую альтернативу ежевечернему самоистязанию перед телевизором, особенно учитывая характер твоей работы. Кажется, ты у нас консультант по токсикомании? Нет. Я оставил всякие попытки переубедить тебя, потому что это бесполезно. Теперь я могу идти?

– Знаешь, ты все еще ведешь себя как четырнадцатилетний подросток, которому не терпится вернуться к своим видеоиграм. Я не всегда буду рядом, Эд. Однажды ты оглянешься вокруг, а меня уже нет, и ты пожалеешь, что не ценил те времена, когда мы были вместе.

– О боже!

– Я просто напоминаю. Интернет может многое предложить, но никому и никогда не создать сайт, который заменит общение с родной матерью.

– Так я могу идти?

– Еще кое-что.

– Что?

– Я слышала о вакансии.

– В Индейском центре.

– Да.

– Прекрасно, и что же это?

– Оплачиваемая стажировка. Нужен помощник в организации и проведении пау-вау.

– Стажировка?

– Оплачиваемая.

– Скинь мне информацию.

– Серьезно?

– Теперь я могу идти?

– Иди.

Я подхожу к маме сзади и целую ее в щеку.

Снова в своей комнате, я надеваю наушники. Врубаю диск A Tribe Called Red[42]42
  «Племя красных людей» (досл.) – канадская электронная музыкальная группа, сочетает инструментальный хип-хоп, регги, мумбахтон и дабстеп с элементами музыки «первых наций».


[Закрыть]. Это группа ди-джеев и продюсеров из «первых наций»[43]43
  «Первые нации» – термин этнической принадлежности коренного населения в Канаде, которые не являются ни эскимосами, ни метисами.


[Закрыть], базирующаяся в Оттаве. Они создают электронную музыку с сэмплами из барабанных групп пау-вау. Это самая современная или самая постмодернистская форма этнической музыки, которую я когда-либо слышал, сочетающая традиции и новое звучание. Глобальная проблема искусства коренных народов в том, что оно застряло в прошлом. Загвоздка или путаница понятий вот в чем: если искусство не исходит из традиции, как оно может быть аборигенным? А если оно застряло в традиции, в прошлом, может ли оно быть актуальным для коренных народов, живущих в настоящем, быть современным? Так что остается одно: держаться ближе к традиции, но сохранять достаточную дистанцию, чтобы быть узнаваемо родным и современным по звучанию. Именно это маленькое чудо сотворили три продюсера из «первых наций» в своем доступном одноименном альбоме, который, в духе эпохи микстейпа, раздали бесплатно в интернете.

Я устраиваюсь на полу и делаю вялые попытки отжаться. Потом перекатываюсь и пытаюсь качать пресс из положения лежа на спине. Верхняя половина туловища не двигается с места. Я вспоминаю свои студенческие годы. Как давно это было, и сколько надежд я питал в то время. Какой невозможной показалась бы мне тогда моя теперешняя жизнь.

Я не привык заставлять свое тело трудиться. Может, уже слишком поздно выныривать из того, что я сделал с собой. Нет. Сдаться – это значит снова сесть за компьютер. На мне рано ставить крест. Я – индеец-шайенн. Воин. Нет. Это слишком банально. Черт. Я злюсь от этой мысли, от того, что она вообще пришла мне в голову. Злость придает сил, заставляет меня сделать приседание. Я отталкиваюсь изо всех сил и приподнимаюсь, тянусь все выше и выше. Но радостное возбуждение от завершения первого упражнения сопровождается взрывом, и мокрый вонючий комок облегчения вываливается в заднюю часть моих спортивных штанов. Я задыхаюсь, потею, утопая в собственном дерьме. Я ложусь на спину, кладу руки плашмя ладонями вверх. Ловлю себя на том, что говорю «спасибо» вслух, не обращаясь ни к кому. И во мне просыпается что-то, похожее на надежду.