Текст книги "Культура шрамов"

Лента 1. Часть В

А вот и дом, постель, где можно заснуть, забыться, и тогда наши раны, наши обиды будут не столь чувствительны. Нас трясло от боли, и мы плакали. Вот что мы делали, доктор, вот что мы делали, и рак не свистел на горе. Или под горой. Без разницы. Все равно никакого рака не было.

Всю ночь Джейк дрожал. Всю ночь я лежал рядом с ним и смотрел. Его лицо избороздили глубокие морщины, которых не должно было быть у того, кто так молод, да если честно – ни у кого. Отец исполосовал ему ремнем спину, но у Джейка проступили полосы и на лице.

«Не переживай так, Джейк, ты доведешь себя».

«А ну, молчать, чтоб я ни звука от вас не слышал, не то вы знаете, что вам будет».

Он ударил по занавеске, оранжевые и коричневые цветочки вспорхнули над моим братом. Я засмеялся – цветы были такие дурацкие, такие ненастоящие. А Джейк не смеялся. Содрогаясь всем телом, он пытался избежать прикосновения хлопчатобумажных лепестков. Настолько ему было плохо. А ведь он сильный мальчик, доктор, сильный мальчик содрогается от прикосновения матерчатых цветочков. Хуже просто не бывает.

Джейк отмахнулся от занавески, и она качнулась в другую сторону. Туда, где находился отец. Нам не разрешалось даже приближаться к его половине комнаты и уж тем более подглядывать, что там происходит. Занавеска наглухо задернута. Вход запрещен.

«Что такое, кто-то тронул занавеску?»

«Это случайно получилось, – сказал я ему. – Правда случайно. Я задел ее коленом… или локтем…»

Джейк недоуменно посмотрел на меня.

«Не стоит нарываться, Джейк, ради чего? Это единственный способ».

«Это неправильный способ», – разобрал я приглушенные подушкой слова Джейка.

«Чтобы больше никаких случайностей, мальчики!» – рявкнул отец. И все, только это он и сказал. И хорошо, что только это. Больше никаких случайностей.

«Что там за занавеской, Джейк?» Он не ответил. Но он знал. Джейк был старше, чем я. И соображать начал раньше, чем я. И ум ему отшибли раньше, чем мне. Он знал, но он не скажет.

«А что, если посмотреть?» – спросил я, но Джейк куда-то провалился. Может, в сон. Может, в скорбь. Может, и в то и в другое. Смятение и хаос грез, доктор. Такое бывает наяву, такое бывает во сне. А он грыз и грыз свою подушку. Должно быть, испытывал голод, должно быть, чего-то хотел. И во мне пробуждал аппетит. Но мои смутные желания никакого отношения ко сну не имели. Сон был далек от меня. Слишком болели мои многочисленные раны, зудящие по всему телу, – казалось, их было не меньше, чем мурашек на коже, когда отец втаптывал нас в грязь на фоне сельского пейзажа. Чего-чего, а мурашек и земли мы оба наелись. Так что сыты были по горло – животы и головы аж вспухли, это точно.

«Пойду посмотрю». Я обращался к Джейку, хотя, скорее всего, он спал. И я пошел, доктор, глупый юнец… Это зрелище… Вся моя невинность в мгновение ока улетучилась, все мои надежды и мечты исчезли в водовороте глубокого черного слива. Джейк уже давно ни на что не надеялся, с тех пор, как его мечты были спущены в канализацию. Теперь настала моя очередь. По-видимому, пропускная способность наших труб рассчитана на одного человека, отсюда и очередность, – во всяком случае, ничего более умного мне в голову не приходит.

То, что я увидел, доктор… я не поверил своим глазам. Я преодолел страх перед занавеской в цветочек, посмотрел, что там, с другой стороны, и не поверил своим глазам. Сначала я не увидел ничего. Ни матери, ни отца, ни мебели. Словно уперся взглядом в стену. Такая была темень. Масло в лампе выгорело. В нос ударил запах густого дыма. Позади занавески в цветочек висела дымовая завеса. На полу что-то чернело. Может быть, просто тень, может быть, стул или буфет, а может, и любящий отец. Разглядеть что-либо в этой комнате было трудно.

И тут, доктор, я увидел. Увидел какое-то движение. Это был отец. Сначала я увидел его руки, исполнявшие высоко в воздухе непонятный танец. Потом – ноги, одну, другую. Его конечности жили как бы сами по себе, словно он был куклой, марионеткой, только без веревочек. Не то что мы с Джейком. Нас обоих дергали за веревочки с того дня, как мы родились.

Я почувствовал захват на поясе и на плечах, большие сильные руки подняли меня вверх, и я оказался лицом к лицу с отцом.

'Так не бывает, так не бывает!» – кричал я Джейку, отцу, любому, кто мог бы услышать. Как на этом божьем свете он умудряется делать такое? Но это был не он.

«Что ты тут потерял?» – спросил меня чужой голос. Голос, которого я никогда не слышал; и лицо, нависшее надо мной, тоже было мне не знакомо. Я по-прежнему видел с трудом. Темнота и дым мешали мне разглядеть чужака.

«Кошку довело до беды любопытство», – это уже был голос отца. Но любопытство довело до беды не кошку. Оно довело меня. Я висел между полом и потолком и понимал, что ничего хорошего ждать не приходится.

«Мы очень любознательны, не так ли?» Отец улыбнулся и засмеялся. Но мне было не до смеха. И я не смеялся.

«А ты знаешь, что случается с мальчиками, которые слишком любопытны себе во вред?» И я узнал, что случается с мальчиками, которые слишком любопытны себе во вред. Это, я думаю, случилось с Джейком, а теперь вот и со мной.

«Джейк!» – закричал я.

«Джейк спит, – ответил чужой голос, – и поверь, через минуту ты пожелаешь себе того же».

Как он сказал, так и произошло. И даже раньше, чем предрекал голос. Я захотел уснуть в ту же секунду, в тот же миг. Я мечтал оказаться в стране грез и жевать, подобно Джейку, подушку, ничего не видя, ничего не чувствуя. Навсегда.

Лента 1. Часть Г

А мама пела, убаюкивая меня; она нежно обнимала нас с Джейком, я прижимался к ней, три пары ног переплетались под ее вязаной крючком шалью. Мы были связаны семейными узами, доктор. Ха-ха, тесно связаны… Крепкая семья, ячейка любви и радости.

Мама, бывало, нашептывала нам строчки песен – по одной в каждое ухо, по две каждому сыну; мне – Джейку, мне – Джейку…умиротворяющее стерео… а потом включалась пугающая моноустановка. Голос отца.

Она напевала бы: «Где-то…»

Он бы кричал: «Что за гвалт?»

Она напевала бы: «Есть место для нас…»

Он бы грозил: «И скоро вы туда отправитесь».

А мы бы слушали, тормошили и щекотали друг друга. Обычные мальчишки. И как обычные мальчишки, мы бы дурачились и баловались. Пока песня не кончилась бы. И тогда она взяла бы нас на руки, по очереди, Джейка первым, конечно, он старше, но еще не мудрее. Он еще не был научен. Опыт еще не вошел в его жизнь. Пока. Она уложила бы нас в постель, и заботливо укрыла бы одеялом, и улыбалась бы, целуя нас куда-нибудь в грудь или в живот. Но не в губы, губы были недостаточно хороши для ее поцелуев.

Она говорила: «Можете угадать, куда я поцелую вас сегодня вечером?»

И мы никогда не могли, хотя очень старались. Ее любовь постоянно кружилась над нами в нашей крошечной спальне, и мы не знали, где в очередной раз она расцветет поцелуем, где мы почувствуем прикосновение мягких влажных губ.

Он говорил: «Можете угадать, куда я врежу вам сегодня днем?»

И мы могли, доктор, мы всегда угадывали, куда он нам врежет.

Она говорила: «Закройте глаза, и вы узнаете». И мы узнавали. Джейк первым, но только если ему удавалось лежать спокойно.

«Перестань ерзать, – говорила она, – а то не узнаешь». Он смеялся, повизгивая, – высокий тоненький звук его смеха все еще где-то звенит. За цветастыми занавесками, в стране детской невинности.

«Как я могу поцеловать тебя, если ты прячешься под одеялом?» Он извивался вьюном от восторга. Он хотел продлить этот миг подольше. Но стоило ему выставить наружу коленку, локоть или пятку – ее губы были тут как тут.

«Ага, – говорила она, – я тебя поймала».

А потом ловила меня.

Он говорил: «Когда я тебя поймаю, убью».

Она говорила: «Когда я тебя поймаю, поцелую».

Все очень просто, доктор, просто, как дважды два. По крайней мере для меня, как я это вижу и понимаю. Вот она – в нашей спальне, заботливая, нежная, щекочет нас теплыми губами; а вот он – в другой комнате, в другом мире, раздает нам злобные пинки и оплеухи. Все так просто, что хоть плачь. И мы заплакали, когда это случилось, заплакали в тот ужасный день. Я бы сказал, в тот первый ужасный день. Потом, конечно, были и другие, но тот первый, совершенно особенный, пугающий, перевернул всю нашу жизнь.

Мы были за городом, от красоты и пышности лесов слезы наворачивались на глаза.

«Кленовое великолепие!» – воскликнула она.

«Гм», – бурчал отец.

«Далеко не убегай, Джейк, веди себя хорошо».

Но Джейк уже убегал вниз по склону, стремительно лавируя между корней, ныряя под ветки, срывая на бегу листья, все дальше и дальше. Он не мог остановиться, не мог сдержать свой смех; и я не мог. Когда подол его рубашки выскользнул у меня из рук и он умчался вниз по склону, я видел, как его белокурые волосы встали дыбом от избытка адреналина в крови. Это был адреналин новизны, доктор, мало кто знает о таком. А Джейк знал, Джейк был переполнен им и несся вперед без оглядки.

«Хоть ты не уходи далеко», – сказала она. И я, конечно, ушел.

Джейк запыхался и тяжело дышал, когда я нагнал его. Даже сейчас я отчетливо вижу, как вздымаются его ребра, чувствую их рукой, бедный Джейк; я вцепился ему в бок, прильнув к милой моему сердцу душе, его душе, должен добавить, уткнулся подбородком ему в шею, обхватил его ногами, и мы оба опрокинулись на сучки и листья, смеясь и вопя, не думая о том, что ждет нас завтра.

Резкий крик.

«Птица», – предположил Джейк.

«Мама», – сказал я. Каким-то образом я знал это. Нутром, инстинктом. Не важно как. Первый крик перелетел макушки деревьев, взъерошил листву и вошел в нас вместе с солнечными лучами. Второй крик метнулся между деревьями прямиком к нам, вниз по склону, ничем не притуплённый и пронзительный. И сразу – звенящая тишина. Казалось, можно было услышать, как упадет булавка. Как скатится по щеке слеза.

«Что нам делать?» – спросил я Джейка.

«Идти назад».

«Нужно поторопиться», – согласился я.

«Нужно лететь», – сказал он. Я не знал, что Джейк имеет в виду. У нас же не было крыльев, как мы могли лететь? Как мы вообще могли оказаться на вершине склона достаточно быстро? Такой скорости, какая нам была нужна, просто не существовало. Пришлось довольствоваться старым проверенным способом. И мы побежали что было сил – Джейк, как старший, впереди, расчищая мне дорогу, сметая все на своем пути. Но если мгновение назад, когда он так же мчался вниз по склону, лес оглашался его смехом, то сейчас воздух вокруг был пропитан гневом. Его гневом. Моей растерянностью. Нашим страхом.

Третий крик чуть не сбил нас с ног.

«Надо поднажать», – выдохнул Джейк. Но крик сковал меня, будто льдом, заставил врасти в землю крепче, чем деревья.

«Быстрее, быстрее, быстрее», – Джейк тянул и тащил меня, дергал и волок по склону к вершине, к опушке, к отцу, а мир, залитый ярким летним солнцем, содрогался от крика.

«Ни слова, – пригрозил нам отец, – ни сейчас, ни потом. Никогда. Любое сказанное вами слово будет для вас последним».

И мы ему поверили.

Лента 1. Часть Д

Сколько раз бывало, когда мама, мой брат и я смеялись до слез, катаясь по полу, слезы текли нам на руки, капали на деревянные палочки. Мы плакали, доктор, но плакали, потому что нам было хорошо, а не плохо. Тогда я не понимал разницы. Теперь понимаю. В первом случае тебе просто сводит живот, во втором твои внутренности словно заливают цементом, нет, чем-то еще более серым и прочным, и эта густая масса, застывая, давит тебя изнутри и не дает дышать.

А тогда мы смеялись до слез, увлеченные старой детской игрой. Заостренные на концах палочки бросали беспорядочной грудой на пол с высоты двенадцати дюймов. Каждая была окрашена в один из шести цветов, соответствующих определенному количеству очков: красный – 6, синий – 5, зеленый – 4, желтый – 3, фиолетовый – 2, оранжевый – 1. Чтобы получить очки, нужно было вынуть палочку из кучи, не сдвинув с места ни одну другую. Сдвинешь – потеряешь ход. Джейк играл лучше всех. Он рассматривал нагромождение палочек с разных сторон, прикидывая в уме наилучший ход. Я бы польстился на самый легкий. Если сверху лежала оранжевая палочка, я брал ее – пусть всего одно очко, но зато добытое легко. Джейк никогда так не делал. Никогда не выбирал легкий путь. Легкие пути были не для него, доктор. Отец считал игру идиотской и, как правило, начинал ругаться, но Джейк, не обращая на него внимания, продолжал анализировать расположение палочек, а потом, отбросив кивком волосы и сверкнув голубыми глазами, делал ход, приносивший максимальное количество очков. Его длинные худые пальцы тянулись к синей или красной палочке, непостижимым образом державшей равновесие в глубине кучи, с мастерством хирурга он вынимал ее, не задев остальные, и вскидывал вверх с гордостью и радостью.

У мамы так никогда не получалось. Она играла даже хуже, чем я. Руки не слушались ее. Потянется она, скажем, за зеленой палочкой, и весь неровный штабель рассыпается, как карточный домик. Джейк возьмет ее за руку, подует на ладонь, а она его оттолкнет, ласково, конечно. Всегда ласково. И они, смеясь, начинают шутливо подтрунивать друг над другом. Отец играл с нами только однажды. Чтобы вынуть нужную палочку, он стучал по полу, надеясь, что она сдвинется и ее будет удобнее взять.

«Правилами это разрешается», – говорил он. Хотя, конечно же, не разрешалось.

«Твой ход», – подгоняла меня мама, когда я, бывало, замечтавшись, переставал следить за игрой. И если мне предстоял трудный ход, она брала мою руку в свои, как бы передавая энергию. Из двух трясущихся зайцев может получиться один стойкий оловянный солдатик, говорила она. А потом направляла мою руку к желтой или зеленой палочке, заражая меня уверенностью, что на этот раз мне улыбнется удача. Джейк, ухмыляясь, наблюдал за нашими усилиями и тут же делал свой ход, зарабатывая еще пять или шесть очков. Мама смеялась, восхищаясь его ловкостью.

Но когда мы с Джейком добрались до вершины склона, она не смеялась. Ее обычно теплая и приветливая улыбка была кривой, холодной и отталкивающей. До чего же разными могут быть улыбки, доктор. Когда мама укладывала меня и Джейка в одну постель, перед тем как затевала свою игру с поцелуями, ее улыбка вызывала у нас смех. А сейчас вызвала слезы. Джейк упал на колени рядом с мамой.

«Что случилось, что случилось?»

«Ни слова, – сказал отец. – Произошел несчастный случай. Вы вернулись и застали результат страшного несчастного случая. Правильно, мальчики, да?»

Но ничего правильного я в этом не видел. Ее голова не была бы такой, будь все правильно; ее руки не были бы вывернуты назад, будь все правильно; ее ноги не были бы так разбросаны в стороны, будь все правильно.

«Как это случилось?» – Джейк кричал, взывая к солнцу.

«Сейчас мы должны ехать, – продолжал между тем отец, – нужно сообщить кому-нибудь об этом страшном происшествии».

Я не мог двинуться. Когда мы с Джейком кубарем летели по склону, у меня сердце чуть не вырвалось из груди, так оно стучало, а теперь я его не чувствовал, словно оно остановилось. Я вообще ничего не чувствовал, как если бы потерял сознание. Вы бы сказали, что это был шок, доктор. Я бы сказал – недоумение. Я не понимал, что она мертва.

«Несчастный случай».

Я думал, несчастные случаи – это не страшно, страшно только когда людей убивают. Глупый я, глупый. Я обдирал коленку, и мама промывала и забинтовывала ее; Джейк растягивал лодыжку, и она делала ванночки, пока опухоль не спадала. Вот что такое несчастные случаи, и это не было страшно.

«Поехали, ну!» – начал терять терпение отец.

«Мы не можем ее оставить!» – закричал Джейк.

«Нам нужно ехать, нужно сказать кому-нибудь о том, что случилось».

«Но что же случилось, что?» – Джейк подскочил к отцу и тут же получил подзатыльник.

«В машину!»

Я развернул мамину голову, пытаясь придать ей нормальный вид. Голова была тяжелая, а губы – такие теплые и мягкие, когда она, играя, целовала нас перед сном, – холодные и жесткие.

«Ты тоже. Пошевеливайся!» Я потянул уголки ее губ вверх, надеясь, что мне удастся вернуть маминому лицу знакомое, доброе выражение. Но у меня ничего не вышло. Отец потащил меня к машине, и я слышал, как на заднем сиденье всхлипывает Джейк.

«Но как же ее улыбка?» – вопрошал я отца.

«Она больше не улыбнется, сынок». И это была правда.

Лента 1. Часть Е

Мы сидели в машине, словно оглушенные натужным урчанием периодически глохнущего мотора. Рядом могли бы палить пушки, взрываться бомбы, мир мог бы рушиться, а мы бы и не заметили. К тому же наш мир и ток рухнул. Не только для мамы. Но и для меня, и для Джейка. Особенно для Джейка. Ведь он был старше и мудрее. Он свернулся в позу зародыша и даже ни разу не взглянул на меня. Сейчас он не дал бы мне обнять его за плечи, не стал бы нашептывать на ухо смешные истории, как мы делали холодными зимними ночами, когда пытались согреть друг друга теплом своих тел, своим горячим дыханием, когда от наших губ шел пар и слова, которые мы шептали, еще долго дрожали в воздухе маленькими белыми облачками…

«Хочешь, расскажу тебе анекдот, – не раз говорил он в те счастливые времена, – это, конечно, все вранье, но зато обхохочешься. Только пообещай, что будешь смеяться». И я обещал, и смеялся, выполняя свое обещание даже раньше, чем он начинал рассказывать. Вот, например, один из таких анекдотов, доктор, может, и вы посмеетесь: плавает голый мужик в бассейне, то есть совсем голый, в чем мать родила, а другой сидит на бортике и глазеет на его пенис, уж больно тот огромный, он такого никогда не видел, аж в дно упирается. «О, боже!» – восклицает он, когда голый мужик проплывает мимо. Прервав свой заплыв, обладатель гигантского пениса оборачивается и, поняв, куда смотрит мужик, сидящий на бортике, обиженно спрашивает: «Чего уставился? У тебя, что ли, в воде не съеживается?»

Последние слова Джейк обычно шептал уже в подушку, чтобы не разбудить своим смехом родителей. Он так искренне и так радостно хохотал, что это было еще смешнее, чем сам анекдот. Тем более что я не всегда и не все понимал в его рассказе. От смеха тело его ходило ходуном, он то хватался руками за голову, то зажимал себе рот, всецело отдаваясь безудержному веселью. А потом вопросительно поднимал на меня глаза, и я всегда угадывал, что он спрашивает. Джейк и без слов умел быть очень красноречивым.

«А у тебя большой?»

Я не знал что ответить.

Всю дорогу мы молчали. Прислонившись к дверце машины, я зажал уши ладонями и словно окаменел; Джейк свернулся на сиденье в клубок и тихонько всхлипывал, пытаясь унять дрожь; отец вел машину, поглядывая по сторонам. Наконец он заметил телефонную будку и затормозил. Я видел, как он, разговаривая по телефону, все время держит нас в поле зрения, наблюдая за тем, что мы делаем.

Я почувствовал себя очень одиноким. Джейк был вроде бы рядом – я мог его видеть – и в то же время где-то далеко: я не мог обнять его, прижаться к нему. Но я хотел быть с ним, где бы он ни находился. Джейк лежал, уткнувшись лицом в ладони; я приподнял его голову, отодрав ее от рук, – он был весь в слезах, в соплях и в крови, сочившейся из царапины на лбу.

«Джейк, не надо, пожалуйста, не надо…»

«Это он», – сказал Джейк. «Это он», – теперь Джейк уже кричал; рывком приняв сидячее положение, он потянулся к дверце. В нем бушевала ярость. Та самая ярость, из-за которой ему досталось от отца, тогда, зимой, за городом… Я попытался удержать его, но он выскользнул из машины, как будто был пропитан не гневом, а жиром. Я смотрел в окно, как он маленьким смерчем несется на отца. Просто смотрел. О, господи, все, что я мог делать, – это смотреть. Он подбежал к отцу, который все еще что-то кричал в телефон, одежда его потемнела от пота, в глазах бушевало пламя. Он подбежал к отцу и набросился на него. Отец воспользовался телефонной трубкой. Не только для того, чтобы сообщить о несчастном случае, о нашей маме, лежавшей на вершине склона, но и для защиты, хотя правильнее будет сказать – для нападения. Он прихлопнул Джейка трубкой, как муху, и мой бедный братишка упал навзничь, ударившись затылком о землю. А отец как ни в чем не бывало повесил трубку на рычаг, поднял Джейка, будто тюк с вещами, и забросил в машину. Вскоре Джейк уже снова лежал на заднем сиденье в позе зародыша, размазывая по лицу слезы и кровь.

«Глупый мальчишка, что ты пытался сделать? Сидите тихо и не рыпайтесь». Для пущей убедительности отец бросил на меня такой грозный взгляд, что никаких слов было не нужно. Но я и не рыпался. Да и Джейк теперь тоже.

Не получив ответа на свой немой вопрос, Джейк с гордостью в голосе сказал: «А у меня большой. Хочешь, покажу?»

Но в нашей комнате было слишком темно – свет погашен, окна занавешены плотными шторами. Слишком темно для того, чтобы видеть, для того, чтобы думать, для того, чтобы поверить, что там, за шторами, что-то есть.

«Видишь?» – спросил он, и я кивнул, хотя разглядел только темную тень у него между ног, темнее даже, чем мрак в комнате, если, конечно, такое возможно. Впрочем, тогда все для нас с Джейком было еще возможно.

Приехали полицейские, и отец разговаривал с ними, как со старыми приятелями. Время от времени кто-нибудь подходил к машине и спрашивал, все ли у нас в порядке.

«Да, сэр», – говорил я.

«Нет, сэр», – не соглашался со мной Джейк, и блюстители закона уходили. Просто уходили, словно мы были призраками, словно они не видели и не слышали нас. В тот день и потом в течение еще нескольких дней Джейк твердил только одну фразу: «Это он, это он сделал».

«Откуда ты знаешь»? – спрашивал я, но вопрос был излишним. Я и сам понимал, что Джейк прав.