Текст книги "Самые голубые глаза"

– А деньги-то как? – спрашивала она. И Чайна заливалась смехом, ухая, как сова:

– Да она вечно все так рассказывает, будто сама и была той Дамой в Красном, что на Диллинджера донесла.

– Ну, к тебе-то Диллинджер и близко бы не подошел! Разве что, охотясь в Африке, случайно принял бы тебя за гиппопотама и подстрелил.

– Ну, этот гиппопо свою пулю в Чикаго получил. Господи, чтоб его девяносто девять раз!

– А почему вы всегда так говорите: «Господи» и какое-нибудь число прибавляете? – Пиколе давно уже хотелось это узнать.

– Потому что моя мама учила меня никогда не ругаться.

– А она тебя не учила, случайно, чтобы ты никогда свои портки не теряла? – поинтересовалась Чайна.

– А у меня их никогда и не было, – спокойно ответила мисс Мари. – Я до пятнадцати лет и портков-то ни разу не видела; я тогда из Джексона уехала в Цинциннати и целыми днями работала. Вот мне белая хозяйка и подарила несколько своих старых. А я сперва решила, что это что-то вроде спортивной вязаной шапки, и напялила на голову, когда пыль вытирала. Она как меня увидела, так чуть от смеху не окочурилась.

– Тогда ты, наверно, совсем еще дурочкой была. – Чайна закурила сигарету и принялась остужать свои железки.

– Так откуда ж мне было знать, как эти штуки носят? – Мисс Мари помолчала. – Да и какой в них смысл, если их то и дело снимать приходится? Дьюи никогда не разрешал мне в них подолгу ходить, чтобы я к ним не привыкала.

– А кто такой Дьюи? – Этого имени Пикола еще не слышала.

– Кто такой Дьюи?! Да разве ж ты, мой цыпленочек, ни разу не слышала, как я о Дьюи рассказываю? – Мисс Мари прямо-таки потрясла подобная невнимательность со стороны Пиколы.

– Нет, мэм.

– Ну, детка, в таком случае полжизни ты уже пропустила! О господи, сто девяносто пять! А ты, Чайна, все о молодости да о привлекательности долдонишь! Да мне всего четырнадцать было, когда я с Дьюи познакомилась. Мы с ним тогда сбежали и целых три года прожили как муж и жена. Знаешь, цыпленочек, этих первосортных красавцев, которые только и делают, что по подиуму бегают? Так вот, за одну ногу Дьюи Принца таких полсотни легко можно отдать! Боже мой! Как же этот мужчина меня любил!

Чайна пристроила вдоль щеки кокетливый локон и спросила:

– В таком случае чего же он тебя обчистил да удрал?

– Ох, подруга, когда до меня дошло, что за все эти штуки мне и самой могли бы звонкой монетой платить, меня уже ветром качало, перышком можно было с ног сбить.

Поланд засмеялась. Как всегда, беззвучно. Потом сказала:

– Со мной примерно так же было. А в первый раз тетка меня еще и выпорола как следует, когда я призналась, что никаких денег за это не получала, да еще и спросила удивленно: «Какие деньги, тетя? За что? Он ничего мне не должен». И тетка злобно так бросила: «Черта с два не должен!»

Все три женщины дружно расхохотались.

Три веселых горгульи. Три веселых стервятницы. Их умиляла собственная детская неопытность и неосведомленность. Они не принадлежали к тому поколению проституток, которое было создано авторами великих романов; те обладали большим и щедрым сердцем и всей душой были преданы – разумеется, в связи с некими «ужасными обстоятельствами», – своим мужчинам, ведущим жалкую и бесплодную жизнь и время от времени берущими у женщин скромную сумму денег за «понимание». Не принадлежали они и к категории разумных, но чувствительных юных девиц, которые случайно пошли по кривой дорожке и, угодив в лапы судьбе, были вынуждены культивировать свою внешнюю хрупкость и изящество, дабы хоть как-то защитить себя от дальнейших разрушений, хотя прекрасно сознавали, что родились для лучшей жизни и легко могли бы составить счастье любому достойному мужчине. Эту троицу нельзя было отнести и к тем многочисленным неряшливым, не имеющих ни капли разума проституткам, которые, оказавшись не в состоянии прожить на свой «законный» заработок, начинают приторговывать наркотиками или заниматься сводничеством и тем самым окончательно завершают предначертанную для них схему самоуничтожения, избегая самоубийства лишь в память о каком-то неведомом отце или ради поддержания жалкого существования матери, давно уже безмолвствующей и впавшей в маразм. Если не считать выдуманных мисс Мари историй о ее любви к Дьюи Принцу, у этих женщин не находилось доброго слова ни для кого из мужчин; они ненавидели всех представителей противоположного пола без разбора, не испытывая при этом ни стыда, ни желания извиниться. Они оскорбляли своих посетителей с презрением, ставшим почти машинальным от постоянного употребления. Чернокожие, белые, цветные, пуэрториканцы и мексиканцы, евреи и поляки – абсолютно все были достойны их презрения, все признавались слабаками и уродами, все становились невольными жертвами их почти равнодушного гнева. Зато эти женщины всегда радовались, когда им удавалось обмануть кого-то из клиентов, особенно богатенького. Об одном таком случае в итоге узнал весь город: очаровательная троица заманила к себе денежного еврея, а потом, удерживая его за ноги и за руки, вытряхнула все, что имелось у него в карманах, а самого выбросила из окошка.

Особого уважения не питали они и к тем женщинам, которые – хоть и не являлись, если можно так выразиться, их коллегами по ремеслу – все же более или менее регулярно обманывали собственных мужей. «Посахаренные шлюхи» – так они называли этих замужних обманщиц. Сами они выйти замуж и занять соответствующее положение в обществе отнюдь не стремились. Единственные, к кому они относились с искренним уважением, это «добрые христианки» из цветных. Такие женщины обладали безупречной репутацией, без устали заботились о своей семье, не пили, не курили и не бегали за мужчинами. К таким женщинам они питали вечную, хотя и тайную любовь. Они могли спать с мужьями этих женщин и получать от них плату за услуги, но всегда испытывали при этом определенное чувство отмщения.

И уж точно не было в них ни капли сочувствия к юношеской невинности. Наоборот, оглядываясь назад и вспоминая собственную юность, годы полнейшей неопытности и невежества, они искренне сожалели, что не сумели лучше распорядиться этими чудесными годами. Они не изображали из себя молоденьких девушек в обличье шлюх или шлюх, оплакивающих утраченную невинность. Они были самыми настоящими шлюхами, соответствующим образом облаченными и никогда в жизни не чувствовавшими себя юными, а потому и желания не имевшими защитить чью-то невинность. С Пиколой они чувствовали себя совершенно свободно, в точности как друг с другом. Мисс Мари, правда, сочиняла для девочки всякие истории, может быть, излишне грубоватые, зато веселые. И если бы Пикола выразила желание вести такую жизнь, как они, они уж точно не стали бы ее ни разубеждать, ни выражать по этому поводу какое-то беспокойство.

– А детки у вас и Дьюи Принца были, да, мисс Мари?

– Да, были. Несколько штук. – Мисс Мари слегка занервничала и, вытащив из волос шпильку, принялась ковырять ею в зубах. Это означало, что больше она на эту тему разговаривать не желает.

Пикола подошла к окну и посмотрела вниз. Улица была пуста. Пробившуюся сквозь трещину в тротуаре траву трепал резкий октябрьский ветер. Пикола думала о Дьюи Принце и о том, как он любил мисс Мари. Что же это за чувство такое – любовь? – думала она. Как ведут себя взрослые, когда любят друг друга? Неужели просто едят вместе жареную рыбу?! И Пикола представила себе знакомую картинку: Чолли и миссис Бридлав лежат в постели, и он издает эти страшные звуки, словно его терзает боль, словно кто-то схватил его за горло и не отпускает. Но сколь бы ни были ужасны его стоны и хрипы, куда страшнее было то, что мать при этом молчала как мертвая. То есть вообще никаких звуков не издавала; ее словно там и не было вовсе. Может, это и есть любовь? Мучительные стоны, хрипы – и мертвое молчание?

Отвернувшись от окна, Пикола посмотрела на женщин.

Чайна передумала делать прическу со свисающими вдоль щек локонами и в данный момент выкладывала на голове небольшой, но вполне крепкий «помпадур». Прическами она всегда увлекалась, однако даже самая искусная из них всегда составляла резкий контраст с ее весьма потрепанной внешностью, и Чайна каждый раз смотрела на себя в зеркало растерянно и печально, а потом принималась за создание новой прически, после чего наносила на лицо невероятное количество макияжа. Сейчас, например, она нарисовала себе удивленные бровки, а губам придала форму лука купидона. А назавтра вполне могла изобразить густые восточные брови, а губы, наоборот, сделать тонкими и злыми.

Поланд сладким, как клубника, голосом затянула очередную песню:

 
Мой парень нежен, как коричневое
                                                       облако,
Мой парень нежен, как коричневое
                                                       облако,
Землю от радости начинает трясти,
Стоит ему по ней пройти.
У него походка павлина,
А глаза с бронзовым отливом,
А улыбка слаще сиропа сорго,
И улыбается он медленно, гордо…
Мой парень нежен, как коричневое
                                                       облако.
 

Мисс Мари сидела и лущила арахис, швыряя зернышки себе в рот. А Пикола все смотрела на этих женщин и тщетно пыталась понять: а настоящие ли они? И тут мисс Мари рыгнула – тихонько так, любовно, точно мурлыкнула.

Зима

На лицо моего отца стоит посмотреть. Особенно когда там поселяется и правит зима. Его глаза становятся похожи на заснеженные утесы, с которых вот-вот сорвутся лавины; брови свисают, как черные ветви деревьев, лишенные листвы. Даже кожа приобретает бледный безрадостный желтоватый оттенок зимнего солнца, а подбородок напоминает занесенное снегом поле, где тут и там торчат колючие верхушки засохших сорняков. Высокий отцовский лоб – словно замерзший простор озера Эри, где подо льдом, в темноте, скрывается бешеный водоворот мыслей. Охотник на волков, он теперь вынужден еще и с коршунами сражаться, день и ночь стараясь удерживать одного подальше от дверей нашего дома, а второго – от подоконников. Вулкан, стерегущий пламя, он объясняет нам, какие двери держать закрытыми, а какие открытыми для лучшего распределения тепла, заботится о необходимом количестве растопки, обсуждает с нами качество угля и учит нас, как загребать жар, как понемногу подкармливать пламя, как собирать угли в кучу. И до самой весны он не бреется.

Зима туго стягивала нам головы лентой холода, заставляла глаза слезиться. Мы насыпали в чулки перец, чтобы не так мерзли ноги, и старательно мазали вазелином обветренные лица, а темными, как холодный погреб, утрами с тоской взирали на традиционный завтрак: четыре тушеные сливы, скользкий ком овсяной каши и какао, подернутое толстой пленкой.

Но весну мы ждали в основном потому, что вместе с ней появлялись огороды.

И вот когда та зима застыла настолько, что превратилась в некий ненавистный узел, который никому уже, казалось, не под силу развязать, кто-то его все-таки развязал. Точнее, расщепил на тонкие серебряные нити, которые точно волшебной сетью опутали нас, заставляя порой страстно мечтать о раздражающей монотонности еще не закончившейся зимы.

А нарушила порядок смены времен года появившаяся у нас новая ученица, которую звали Морин Пил. Девочка-мечта с очень светлой, почти как у белых, лишь чуточку желтоватой кожей и длинными каштановыми волосами, заплетенными в две косы, толстые, как веревки для линчевания, и свисавшие ниже попы.

Морин была из богатой семьи – так, по крайней мере, нам представлялось – и выглядела точно так же, как самые богатые из тех белых девочек, которые буквально купались в комфорте и постоянной заботе. А количество и красота ее нарядов нас с Фридой попросту грозили свести с ума. Например, ее мягкие замшевые туфли с пряжками. Куда более дешевый вариант подобных туфель мы получали только к Пасхе, а к концу мая они уже успевали прийти в полную негодность. Или пушистый свитер светло-лимонного цвета, который у Морин всегда был аккуратно заправлен в юбочку со складками и, что уж совсем невероятно, никогда не выбивался. Или яркие цветные гольфы с белой каемкой, или коричневое бархатное пальто, отороченное мехом белого кролика, и муфточка из такого же меха. В ее зеленых, цвета терна, глазах словно таился намек на весну, а во всем облике было что-то летнее, зато ее горделивую походку отличала зрелость богатой осени.

Морин Пил очаровала всю школу.

Учителя, вызывая ее к доске, ободряюще улыбались. Чернокожие мальчишки не пытались подставить ей ножку, когда она шла по коридору; белые мальчишки не швырялись в нее камнями; белые девочки не проявляли ни малейшего недовольства, когда ее, цветную, назначали кому-то из них в пару; черные девочки дружно расступались, если ей было нужно подойти к раковине в туалете, и с обожанием посматривали на нее из-под опущенных ресниц. Ей никогда не приходилось думать о том, с кем бы вместе позавтракать на перемене, – желающие сами слетались к выбранному ею столику, а она открывала аккуратную коробочку с изысканным завтраком, заставляя нас стыдиться наших завернутых в промасленную бумагу бутербродов, и доставала разрезанный на четыре элегантных квадратика сэндвич с яйцом и салатом, маленький кекс с розовой глазурью, несколько стебельков сельдерея и ломтиков моркови, а также великолепное темно-красное яблоко. Она даже молоко себе покупала и очень его любила.

Фриду и меня она одновременно и смущала, и раздражала, и восхищала. Мы очень старались отыскать в ней хоть какие-то недостатки, дабы восстановить равновесие, но были вынуждены удовлетвориться тем, что переименовали ее из Морин Пил в Меренгу Пай[9]9
  То есть «меренга-пирожок» (англ.).


[Закрыть].

Лишь позже нам все же удалось почувствовать кое-какое слабое превосходство над нею: мы обнаружили, что у нее острые, «собачьи», клыки – на самом-то деле зубки у нее были очаровательные, но слово «собачий» сразу снижало уровень их очарования. А уж когда мы узнали, что она родилась с шестью пальцами на каждой руке и там, где были удалены лишние пальчики, остались небольшие бугорки, мы и вовсе заулыбались. Это были, конечно, крошечные победы, но нам хватало и этого – мы хихикали у нее за спиной и обзывали ее «шестипалой-меренгой-с-собачьими-клыками». Впрочем, больше никто из девочек в наших злобных забавах участия принимать не пожелал. Они все ее просто обожали.

Когда Морин выделили личный шкафчик рядом с моим, я получила возможность четыре раза в день с наслаждением предаваться зависти. Мы с сестрой подозревали, что втайне вполне готовы с ней подружиться, если, конечно, она нам это позволит, но я точно знала, сколь опасной окажется эта дружба: стоило моим глазам проследить за мельканием белых полосок на ярких желто-зеленых гольфах Морин, и я тут же чувствовала все убожество собственных старых, вытянувшихся на коленках коричневых чулок, и мне страшно хотелось дать ей пинка. А когда я вспоминала, с каким незаслуженным высокомерием она на меня смотрит, я старалась как бы нечаянно сделать так, чтобы дверцы наших шкафчиков, захлопнувшись, прищемили ей пальцы.

И все же, обитая в соседних шкафчиках, мы постепенно познакомились ближе, и я уже могла вполне нормально с ней разговаривать, не пытаясь при этом представить себе, как она, например, вверх тормашками падает с утеса. И я больше не хихикала самым дурацким – обидным, с моей точки зрения – образом при каждом ее слове.

Однажды, когда я поджидала возле шкафчиков Фриду, ко мне подошла Морин.

– Привет.

– Привет.

– Сестру ждешь?

– Угу.

– Вы какой дорогой домой ходите?

– По Двадцать первой улице до Бродвея.

– А почему не по Двадцать второй?

– Потому что мы живем на Двадцать первой.

– Ах так! Ну, тогда и я, наверное, могла бы той же дорогой ходить. Хотя бы отчасти.

– У нас свободная страна, – пожала плечами я.

И тут к нам подошла Фрида; коричневые чулки сидели у нее на ногах просто ужасно, потому что она подвернула их в пальцах, чтобы скрыть большую дыру на пятке.

– А Морин хочет вместе с нами домой ходить. Хотя бы частично, – сообщила я сестре, и мы с ней переглянулись: глаза Фриды призывали меня к сдержанности, мои же ничего в ответ не обещали.

Стоял такой обманчиво-теплый весенний день, расколовший мертвящую скорлупу зимы подобно тому, как Морин расколола нашу школьную скуку. Повсюду были лужи и участки оттаявшей земли, а радостное весеннее тепло совершенно сбивало нас с толку. В такие дни мы с Фридой обычно снимали куртки, складывали их и водружали на голову, а галоши оставляли в школе, ну и, разумеется, на следующий день валялись в постели с ангиной. Мы всегда очень остро реагировали даже на самые незначительные перемены погоды, даже на мимолетные сдвиги в расписании школьного дня. Задолго до того, как в земле пробуждались посаженные семена, мы с Фридой начинали копаться в грядках, пытаясь выяснить, не проклюнулись ли они, жадно глотая весенний воздух и капли дождя…

Итак, из школы мы вышли вместе с Морин и тут же принялись сбрасывать свое «оперение»: головные платки засунули в карманы курток, а сами куртки свернули и водрузили на голову. При этом меня не покидала мысль о приятной возможности как-нибудь «случайно» уронить в сточную канаву меховую муфточку Морин. И тут наше внимание привлек странный шум на школьной игровой площадке. Группа мальчишек приперла к стенке очередную жертву – Пиколу Бридлав.

Бэй Бой, Вудроу Кейн, Бадди Уилсон, Джуни Баг – точно ожерелье из полудрагоценных камней, они окружили ее и, ошалев от собственного мускусного запаха, возбужденные силой превосходящего большинства, вовсю веселились, оскорбляя ее: «Эй, ты! Чернозадая! Говорят, твой папаша голым спит! А ты тоже спишь голышом, чернозадая?..»

Они без конца импровизировали на эту тему, а несчастной жертве и возразить им было нечего. Ну да, у нее кожа черного цвета, а ее отец, взрослый человек, между прочим, действительно привык спать голышом. Все их «оскорбления» звучали на редкость глупо и непоследовательно. Во-первых, они и сами были чернокожие, а во-вторых, их отцы наверняка имели те же гигиенические привычки. Но именно презрение к собственной черноте и делало их первое оскорбление таким «зубастым». Они, казалось, взяли на вооружение все свое, чуть приглаженное школой, невежество, всю изученную в мельчайших подробностях ненависть к себе, всю свою искусно оформленную безнадежность и превратили в некий яростный неугасимый огонь презрения, горевший в глубине их душ и лишь изредка охлаждаемый плевками бешеного гнева, срывающимися с их уст и способными сжечь все, что попадется на пути. И теперь они с наслаждением исполняли свой макабрический танец вокруг несчастной жертвы, которую ради собственного удовольствия готовились бросить в геенну огненную.

«Эй, чернозадая уродина! А папаша-то твой голым спит!» И они присвистывали, цокали языком, приплясывали, а Пикола, вся в слезах, тщетно пыталась вырваться из их плотного круга. Она уронила школьный дневник на землю и закрыла руками глаза.

Мы втроем стояли и смотрели на это, опасаясь, как бы мальчишки свою неуемную энергию заодно и на нас не обратили. Затем Фрида не выдержала. Губы поджаты, глаза совершенно мамины, она сдернула с головы свернутую куртку, швырнула ее на землю и, врезавшись в круг обидчиков, изо всех сил треснула Вудроу Кейна по башке стопкой учебников. Круг моментально распался. Вудроу схватился за голову.

– Эй, ты что, девчонка!

– Немедленно прекратите это! – Я никогда не слышала, чтобы голос Фриды звучал так громко и ясно. Может, потому, что Фрида была выше ростом, а может, потому, что Вудроу увидел ее глаза, или, может, просто прежняя забава начала ему надоедать, ну и, конечно, он вполне мог просто в нашу Фриду втрескаться – так или иначе, а Вудроу явно растерялся, и это придало Фриде храбрости. – Оставьте ее в покое, а то я прямо щас пойду и всем расскажу, что вы тут делали!

Вудроу молчал, он даже зажмурился от страха. А вот Бэй Бой осмелился пискнуть:

– А ты, девчонка, идешь себе и иди! Тебя-то никто не трогает.

– А ты вообще заткнись, тупица! – Я, наконец, тоже обрела дар речи.

– Ты кого это тупицей называешь?

– Тебя! Тупица и вонючка!

Фрида взяла Пиколу за руку.

– Пошли.

– Хочешь, в зубы дам? – Бэй Бой погрозил мне кулаком.

– Ага! Ты что, свой мне подаришь? Правда, у тебя и так уже одного не хватает.

И тут рядом со мной возникла Морин; она буквально касалась своим локтем моего, и это подействовало мгновенно. Мальчишки явно засомневались, стоит ли продолжать эту идиотскую забаву под внимательным взглядом весенних глаз красотки Морин, широко раскрытых и светившихся насмешливым любопытством, и принялись смущенно застегивать рубашки. Кое-что им, видимо, подсказал и зарождающийся мужской инстинкт, посоветовавший, что лучше всего притвориться, будто мы их внимания вовсе не стоим.

– Пошли, парни.

– Да уж, хватит глупостями заниматься. Только зря время на этих дур тратим…

И, старательно изображая полнейшее к нам равнодушие, они двинулись прочь.

Я подняла с земли дневник Пиколы и куртку Фриды, и мы уже вчетвером пошли дальше.

– Этот дурак Бэй Бой вечно к девчонкам цепляется! – с отвращением заметила я.

Фрида полностью меня поддержала, а потом прибавила:

– Мисс Форрестер говорит, что он неисправим!

– Правда? – Я не знала, что это значит, но звучало достаточно неприятно и вполне этому Бэй Бою соответствовало.

Пока мы с Фридой болтали о возможном грядущем сражении с мальчишками, Морин как-то вдруг очень оживилась, подсунула свою ручку в бархатном рукаве Пиколе под локоть и защебетала так, словно они давно закадычные подружки:

– Я только недавно сюда переехала. Меня Морин Пил зовут. А тебя?

– Пикола.

– Пикола? Но ведь именно так звали девушку из «Имитации жизни»!

– Я не знаю, что это.

– Кино такое! Там девушка-мулатка ненавидит родную мать за то, что та черная и безобразная, а потом горько плачет на ее похоронах. Очень грустный фильм. На нем все плачут. И Клодетт Колберт тоже.

– Ага… – Голос Пиколы был не громче вздоха.

– В общем, ту девушку тоже Пикола звали. Ой, она такая хорошенькая! Когда этот фильм снова будут показывать, я обязательно еще раз посмотрю. Моя мама четыре раза его смотрела.

Мы с Фридой шли позади и удивлялись этой внезапно вспыхнувшей дружбе. Впрочем, нам было приятно, что Морин так хорошо отнеслась к Пиколе. Может, не такая уж она и плохая? – думала я, как и Фрида, вновь водрузив себе на голову свернутую куртку.

Увенчанные подобным образом, мы наслаждались теплым ветерком и трусили себе потихоньку, с полным правом гордясь проявленным Фридой героизмом.

– Ты ведь в моей группе по физкультуре, верно? – спросила Морин у Пиколы.

– Да.

– У этой мисс Эркмайстер ноги и впрямь дугой. Но, готова спорить, сама она уверена, что ноги у нее просто классные. Интересно, почему это ей разрешается носить нормальные шорты, а мы обязаны эти отвратительные треники напяливать? Мне каждый раз просто умереть хочется, стоит их в руки взять. – Пикола улыбнулась, но глаз на Морин не подняла. – Эй! – вдруг воскликнула Морин. – Вон лавка Исали. Хочешь, мороженого купим? Деньги у меня есть. – И, расстегнув молнию на потайном кармашке своей муфточки, она вытащила сложенную в несколько раз долларовую бумажку. За это я тут же простила ей даже ее распрекрасные гольфы.

– А мой дядя подавал на Исали в суд, – сообщила нам Морин. – В Акроне. Ему у Исали заявили, что он нарушает общественный порядок и одет как-то не так, а потому они его обслуживать не будут, но как раз в этот момент один дядин друг, полицейский, вошел туда и, услышав все это, сказал, что будет свидетелем. В общем, процесс пошел.

– Какой процесс? Что это такое?

– А это когда ты можешь одержать над ними победу, если захочешь, и тогда уже никто ничего сделать не сможет. Наша семья все время всякие судебные процессы возбуждает. Мы верим в правосудие.

У входа в магазин Морин повернулась к нам с Фридой и спросила:

– А вы тоже мороженое будете?

Мы переглянулись. Фрида мрачно буркнула: «Нет», и Морин с Пиколой тут же исчезли за дверью. Фрида равнодушно отвернулась, а я открыла было рот, но тут же быстренько его захлопнула, догадавшись, что лучше никому о моих надеждах не говорить. Ведь я была совершенно уверена, что Морин и нас тоже мороженым угостит, и в течение последних ста двадцати секунд выбирала, какое именно мороженое мне предпочесть. Мне за это время Морин даже нравиться начала, тем более что у нас с Фридой не было ни пенни.

На самом деле мы обе предполагали, что Морин так мила с Пиколой из-за мальчишек, и обе были смущены – поймав друг друга на одних и тех же мыслях, – тем, что она и к нам могла бы относиться, как к Пиколе, потому что мы тоже это вполне заслужили.

Наконец девочки вышли из лавки. У каждой в руках было по два стаканчика мороженого, у Пиколы – апельсиновое и ананасное, а у Морин – малиновое и черносмородиновое.

– Вы бы тоже себе мороженое купили, – посоветовала нам Морин. – У них там всякое есть. – И она повернулась к Пиколе: – Только не доедай вафли до конца.

– Почему?

– Потому что там внизу муха.

– Откуда ты знаешь?

– Ой, ну не всегда, конечно! Но одна девочка мне рассказывала, что однажды на донышке вафельного стаканчика обнаружила муху, и с тех пор она донышко всегда выбрасывает.

– О!

Мы миновали театр «Дримленд»[10]10
  Вариант летнего театра, где давали представления местные и приезжие артисты.


[Закрыть]; с витрины нам улыбалась Бетти Грейбл[11]11
  Бетти Грейбл (1916–1973) – американская актриса, снималась с детства.


[Закрыть].

– Ну как можно ее не любить? – воскликнула Морин.

Пикола что-то буркнула в знак согласия, а я решила возразить:

– Хеди Ламар[12]12
  Хеди Ламар (1914–2000) – австрийская и американская актриса.


[Закрыть] лучше.

Морин закивала:

– Это точно! Мама мне рассказывала, как одна девушка – ее Одри звали, это было там, где мы раньше жили, – пришла в салон и попросила хозяйку уложить ей волосы, как у Хеди Ламар, а хозяйка ей и говорит: «Разумеется, уложу, когда ваши волосы станут хоть немного похожи на волосы Хеди Ламар». – И Морин засмеялась; смех у нее был довольно приятный.

– Она что, совсем дура была? – спросила Фрида.

– Да уж точно не в себе. Представляешь, у нее еще даже министраций не было, хотя ей уже шестнадцать исполнилось! А у вас уже есть?

– Да, – твердо ответила Пикола и глянула на нас.

– И у меня тоже! – с откровенной гордостью сообщила Морин. – Два месяца назад начались. Моя подружка в Толедо, где мы жили раньше, рассказывала, что, когда у нее это началось, она до смерти перепугалась. Думала, что она как-то нечаянно себя до смерти поранила.

– А ты знаешь, для чего это бывает? – Пикола задала этот вопрос так, словно надеясь подтолкнуть к нужному ответу.

– Для детей, – уверенно ответила Морин, вздернув тонкие, точно карандашом прорисованные брови и удивляясь очевидности вопроса. – Ребенку нужна кровь, когда он у тебя внутри, и в это время у тебя никаких министраций не бывает. А когда никакого ребеночка у тебя внутри нет, тебе не нужно кровь приберегать, вот она наружу и выходит.

– А как же ребеночек эту кровь получает? – спросила Пикола.

– Через такую соединительную трубочку. Ну, там, где у тебя пупок, понимаешь? Именно оттуда и растет та трубочка, что кровь младенцу откачивает.

– Но если пупок служит для того, чтобы из него соединительная трубочка к младенцу выросла, то зачем же у мальчишек пупки? Они ведь у них тоже есть. А дети только у девушек бывают.

Морин ответила не сразу, но все же призналась:

– Ну, этого я не знаю. Так ведь у мальчишек и всякие другие вещи есть, которые им совершенно не нужны, правда?

Мы дружно рассмеялись, но смех-колокольчик Морин звучал значительно громче нашего нервного хихиканья. Я заметила, как она облизнула языком край стаканчика, подхватив пурпурную каплю, и у меня даже слезы на глазах выступили, так хотелось мороженого. Мы ждали на перекрестке, когда переключится светофор, и Морин все облизывала края вафельного стаканчика, а не обкусывала их, как сделала бы я. Ее язык так и мелькал, аккуратно описывая круги по внутреннему краю стаканчика. Пикола со своим мороженым уже покончила, а Морин явно нравилось растягивать удовольствие. Пока я размышляла, кто как ест мороженое, она, видно, все продолжала развивать про себя последнюю мысль насчет «ненужных вещей» у мальчишек, потому что вдруг спросила у Пиколы:

– А ты голого мужчину когда-нибудь видела?

Пикола нервно моргнула и отвела глаза.

– Нет, конечно. Где это я могу голого мужчину увидеть?

– Не знаю. Я просто спросила.

– Да я бы на него и смотреть-то не стала, даже если он мне попался! Вот гадость-то! Интересно, кому это захочется голого мужчину разглядывать? – Пикола нервничала все сильней, и это было заметно. – Да разве ж какой отец станет голышом перед своей дочерью красоваться? Только самый что ни на есть гадкий, наверное.

– А я про отца ничего и не спрашивала! Я просто сказала: «голый мужчина».

– Ну тогда…

– А чего это ты сама-то вдруг про отца заговорила? – ехидно поинтересовалась Морин.

– Ты что, меренга клыкастая, дура совсем? Какого еще мужчину она может у себя дома увидеть?

Я с наслаждением воспользовалась возможностью хоть как-то излить свой гнев. Но гнев этот был вызван не только тем, что мороженого нам не досталось, скорее я злилась из-за того, что мы-то своего отца голым видели достаточно часто, и не очень хотелось, чтобы нам об этом напоминали и заставляли нас испытывать стыд, потому что никакого стыда мы не испытывали. Помнится, отец как-то шел по коридору из ванной в спальню, а дверь в нашу комнату была открыта. Мы уже лежали в постелях, но еще не спали. Отец остановился и заглянул к нам, пытаясь понять, действительно ли мы спим или же таращимся на него в темноте широко раскрытыми глазами. Похоже, он все-таки решил, что спим, и преспокойно удалился, будучи абсолютно уверенным, что его девочки не станут лежать, затаившись, с открытыми глазами и смотреть, смотреть… Когда отец ушел, оказалось, что темнота забрала из нашей комнаты только его самого, но не его наготу. Его мужская нагота так и осталась с нами. Вроде как по дружбе.

– Во-первых, я вообще не с тобой разговариваю! – резко отбрила меня Морин. – А во-вторых, мне совершенно все равно, видит Пикола своего отца голым или не видит. Да пусть она хоть целыми днями на него, голого, любуется, если хочет. Кому какое дело?

– Тебе-то, видно, дело есть, – заметила Фрида. – Ты только об этом и говоришь.

– Ничего подобного!

– Именно так. Мальчики, младенцы в животе, чей-то голый папаша. Да ты на этом просто чокнулась!

– Ты бы лучше молчала.

– А кто меня молчать заставит? Может, ты? – Фрида с вызывающим видом подбоченилась и надвинулась на Морин. – Да где тебе? Ты же вся такая прилизанная, мамочкой зацелованная!

– Оставь мою маму в покое!

– А ты моего отца в покое оставь!

– Да кому он нужен, твой старикашка?

– Тебе, видно, и нужен. Ты же весь этот разговор затеяла.

– Да я вообще не с тобой разговаривала, а с Пиколой!