Текст книги "Возлюбленная"

 
Вот, полный забот, закончился день,
И сумерек летних спускается тень.
Влетая в окно, ветерок ночной
Твой полог качает рядом со мной.
Малышка моя усталая спит.
И тихо кузнечиков песня звучит.
В лесу, на волшебной поляне своей
Кружит хоровод легких эльфов и фей.
Тогда-то в наш милый и маленький дом
Приходит не фея, не эльф и не гном –
Сама Королева всех кукол на свете
С туманных небес опускается к детям.
 

Эми вдруг перестала раскачиваться, отстранилась от стены, села и скорчилась, обхватив костлявыми руками колени и прижав локти своими хорошими добрыми ладошками. Потом медленно опустила глаза и стала высматривать что-то в грязи под ногами.

– Это песенка моей мамы. Это она меня научила.

 
С глазами из пуговиц, в платьице ярком
Спешит она к детям и дарит подарки:
Душистые простыни, милые сказки…
И сами собой закрываются глазки.
Качается тихо твоя колыбелька,
И куклы уснули на мягких постельках,
И мячик притих в уголке на полу,
И сонные прыгалки сникли в углу;
Часы монотонно на стенке стучат –
Их стрелки запутались в лунных лучах.
И вот Королева твоя, мой малыш,
Решает проверить, а крепко ль ты спишь?
Погладит тебя своей белой рукою,
Густыми своими кудрями укроет.
Закрылися милые карие глазки.
Теперь Королева воротится в сказку,
А завтра, неся им и мир, и покой,
Детей будет гладить волшебной рукой.
Вот так Королева всех кукол на свете
С туманных небес опускается к детям.
 

Закончив петь, Эми некоторое время сидела молча, потом повторила последние слова, встала, вышла из сарая и там остановилась в сторонке, прислонясь к молодой рябине. Когда она вернулась, солнце еще вовсю освещало раскинувшуюся внизу долину, а у них здесь, на стороне Кентукки, были почти сумерки.

– Ты еще не умерла, Лу? Эй, Лу?

– Еще нет.

– Давай поспорим. Если ты доживешь до утра, то и вообще останешься жива. – Эми поправила кучу листьев у Сэти под ногами, чтобы той было удобнее, и опустилась на колени снова растереть ее опухшие стопы. – Давай-ка еще разок и как следует! – сказала она, и когда Сэти от боли зашипела, всасывая воздух сквозь стиснутые зубы, рявкнула: – Заткнись! Ты должна держать свой рот закрытым.

Стараясь не шевелить языком, Сэти что было сил закусила губу и позволила добрым рукам заняться делом. Эми напевала себе под нос: «И тихо кузнечиков песня звучит», потом, словно устав, отодвинулась к противоположной стене, уселась там и, опустив голову на плечо, заплела свои патлы, приговаривая:

– Не вздумай только умирать ночью, слышишь? И не вставай. Я не желаю видеть, как твое безобразное черное лицо качается тут надо мной. А если уж станешь помирать, так отползи куда-нибудь подальше, чтобы я тебя отсюда видеть не могла, слышишь?

– Слышу, – сказала Сэти. – Я сделаю все, что смогу, мисс.

Сэти, собственно, и не рассчитывала увидеть что-либо еще в своей жизни, так что, почувствовав, как чья-то нога осторожно коснулась ее бедра, сперва некоторое время приходила в себя после глубокого сна, который уже приняла за смерть. Она села, вся дрожа от напряжения, и Эми внимательно осмотрела ее вспухшую, кровоточащую спину.

– Выглядит жутко! – заявила она. – Но ты вроде бы выжила. Господи, помоги! Ты выжила, ты пережила самое страшное, Лу! И все благодаря мне. А правда я хорошо умею лечить? Ты как, идти-то сможешь?

– Да нужно же мне встать, чтобы хоть помочиться.

– Ну давай посмотрим, что у тебя получится.

Удовольствие, конечно, было ниже среднего, но, в общем, терпеть можно, и Сэти, хромая, сделала несколько шагов – сперва ухватившись за Эми, потом за молодое деревце.

– Вот оно, моих рук дело! Я правда хорошо лечу?

– Да, – проговорила Сэти, – очень хорошо.

– Надо нам с этого холма убираться да поскорее. Давай-ка. Я тебя провожу вниз, к реке. Тебе ведь туда надо? А сама я на большое шоссе пойду. Выведет точнехонько в Бостон. А в чем это у тебя все платье?

– В молоке.

– Господи, все у тебя не так, как у людей!

Сэти опустила глаза, посмотрела на живот и потрогала его. Ребенок, конечно, умер. Она-то ночью не умерла, зато умер ребенок. Ну раз уж так оно получилось, то теперь ее ничто не остановит. Она доставит молоко своей малышке, даже если ей придется переправляться через реку вплавь.

– Ты разве есть не хочешь? – спросила Эми.

– Я ничего не хочу, лишь бы поскорее попасть куда надо, мисс.

– Ну-у. Ладно, не спеши. Тебе ведь, наверно, как-то обуться надо?

– А как?

– Сейчас я придумаю, – сказала Эми и действительно придумала. Оторвала два куска от шали Сэти, набила их листьями и привязала эти мешочки к ее ступням, неумолчно при этом болтая.

– Сколько тебе лет, Лу? У меня уже четыре года месячные, а никаких детей ни от кого нет. Нет у меня времени с каким-то там молоком возиться, потому что…

– Я знаю, – ответила Сэти. – Тебе нужно в Бостон.

К полудню они увидели реку; потом подошли достаточно близко, чтобы ее услышать. Часам к трем они уже могли бы из нее напиться, если б захотели. На небе появились четыре звезды, когда они обнаружили, что поблизости нет ни одной пустой лодки, которую Сэти могла бы взять без спросу, и ни одного перевозчика, который согласился бы переправить на тот берег беглянку. Впрочем, лодка нашлась. В ней было одно весло, множество дыр и два птичьих гнезда.

– Ну, вот тебе и лодка, Лу. Господь с тобой.

Сэти видела перед собой целую милю темной воды, через которую предстояло плыть с одним веслом в утлой лодчонке да еще против течения, несущего воды Огайо в Миссисипи, что была в сотнях миль отсюда. Река вдруг показалась ей похожей на дом, на убежище, и ее ребенок (который все-таки оказался жив), видимо, тоже так считал. Во всяком случае, стоило Сэти подойти поближе к реке, ее собственные воды хлынули потоком, словно желая воссоединиться с водами Огайо. Сэти показалось, что она треснула изнутри; сильнейшая схватка заставила ее изогнуться дугой.

– Ты что это делаешь, а? – возмутилась Эми. – У тебя что, совсем мозгов нет? Сейчас же прекрати! Тебе говорю, прекрати это, Лу, тупица ты этакая! Тупее просто на свете не бывает. Эй, Лу! Лу!

Сэти больше не могла ни о чем думать, лишь бы куда-нибудь заползти. Она подождала, когда вслед за приступом чудовищной боли наступила долгожданная передышка, и на коленях заползла в дырявую лодку. Лодка качнулась под ее тяжестью, и она едва успела упереться обвязанными тряпками с листьями ногами в скамью, когда от очередной схватки у нее перехватило дыхание. Задыхаясь от боли и видя в небесах над собой четыре летних звезды, она вытянула ноги и раздвинула их, потому что уже начала появляться головка, как сообщила ей Эми, словно сама Сэти этого не понимала, словно та боль, что разрывала ее изнутри, была просто трещиной на воткнутой в скобу орешине или слезой, зигзагом скатившейся по нежной кожице небес после удара молнии.

Дальше дело не шло. Головка ребенка вышла наполовину; кровь матери заливала крохотное личико. Эми перестала молить Бога о помощи и начала богохульствовать.

– Тужься! – кричала Эми.

– Тащи! – шептала Сэти.

И сильные добрые руки в четвертый раз принялись за работу, хотя и не сразу, потому что речная вода, просачивавшаяся сквозь бесчисленные дыры и щели, уже заливала бедра Сэти. Она потянулась назад и ухватилась за веревку, которой была привязана лодка, пока Эми что было сил тащила младенца за головку. И вдруг чья-то огромная ступня как бы поднялась со дна реки и ударила в днище лодки и в спину Сэти. Сэти поняла: дело сделано, и позволила себе на минутку потерять сознание. Очнувшись, она не услышала детского плача – только ободряющее воркование Эми. Ребенок так долго не плакал, что они уже решили, что потеряли его. Сэти вдруг выгнулась дугой, и из нее вылетел послед. И только тогда ребенок захныкал. Сэти посмотрела на него: двадцать дюймов пуповины свисали с его животика, и он весь дрожал в прохладном вечернем воздухе. Эми поспешно завернула младенца в свою юбку, а мокрая насквозь, скользкая от крови роженица выбралась на берег, чтобы посмотреть, что же все-таки было у Господа на уме.

Споры папоротника, растущего в низинах вдоль реки, стремились к воде серебристо-голубыми струями, которые не заметишь, пока не наклонишься над водой или не подойдешь к ней совсем близко, или пока не ляжешь у самой кромки воды, когда низкие лучи солнца скользят по поверхности реки. Очень часто споры эти принимают за насекомых, но на самом деле это семена, в которых спит новое поколение папоротников, уверенное в своем будущем. И, глядя на них, на какой-то миг легко можно поверить, что у каждого из семян это будущее есть, что каждое семечко станет тем, что ему суждено: что оно проживет свою жизнь так, как задумано. Миг подобной уверенности длится недолго, но, может быть, дольше, чем жизнь самой споры.

На берегу реки в прохладе летнего вечера две женщины вместе сражались со смертью под дождем из серебристо-голубых спор. Они не надеялись когда-либо вновь встретиться в этом мире, и вряд ли что-то в тот миг заботило их меньше. Но там, на берегу реки, в преддверии летней ночи, окруженные цветущими папоротниками, они кое-что сделали вместе и сделали хорошо, как надо. Патрульный, проплывая мимо, непременно захихикал бы, увидев двух изгоев, двух бесприютных бродяжек – чернокожую рабыню и босоногую белую девушку с растрепанными волосами, заворачивавших младенца десяти минут от роду в те обноски, что были на них. Но мимо не проплыл ни один патрульный, и не явился ни один священник. Вода, почмокивая, плескалась у них под ногами. Ничто не могло помешать им выполнить свою работу. И они сделали ее как следует, сделали хорошо.

Наступили сумерки, Эми сказала, что должна идти, чтобы завтра не попасться среди бела дня в таких людных местах с какой-то беглой рабыней. Вымыв лицо и руки, она встала, посмотрела на ребеночка, которого перед тем запеленала и плотно привязала Сэти к груди.

– Она так никогда и не узнает, кто я такая. Ты ей расскажешь? Расскажешь, кто вытащил ее в этот мир? – Эми вздернула подбородок и посмотрела куда-то вдаль, туда, где только что было солнце. – Ты уж все-таки расскажи ей, ладно? Слышишь? Скажи: мисс Эми Денвер. Из Бостона.

Сэти чувствовала, как засыпает, погружается в сон, который, как она знала, будет очень глубоким. Уже почти соскользнув в него, она успела подумать: «Какое хорошенькое имя. Денвер. Правда, хорошенькое».

* * *

Пора было во всем разобраться. Пока Поль Ди не пришел и не уселся на ее крыльце, слова, что некогда прошептала ей Бэби Сагз, заставляли ее ходить, двигаться, помогали терпеть отвратительные выходки маленького привидения; благодаря этим словам она воскресила в памяти лица Ховарда и Баглера и могла уже порой вспоминать их целиком, потому что во сне видела их только частями, среди ветвей больших деревьев; а муж ее продолжал оставаться как бы в тени, но он, безусловно, существовал – правда, неведомо где. А теперь вымазанное маслом лицо Халле там, у маслобойки, распухало, разрасталось, заслоняло все у нее перед глазами, вызывая невыносимую боль в сердце. Ей ужасно хотелось, чтобы Бэби Сагз легкими пальцами растерла ей затылок и шею и прошептала те слова: «Сложи свое оружие, Сэти. И меч, и щит. Положи их на землю. На землю. И меч, и щит – на землю. На берег реки. И меч, и щит. И позабудь о войне, не думай о ней. Пусть все это уйдет. Положи их на землю – меч и щит». И, ощущая легкий нажим пальцев Бэби, слушая ее тихие наставления, она действительно складывала оружие. Клала на землю тяжелые клинки, которыми отбивалась от нищеты, от сожалений, от злобы и от боли. Один за другим она опускала их на берегу реки, над стремительным, чистым потоком.

Девять лет не ощущала она прикосновения пальцев Бэби Сагз, не слышала ее голоса – слишком долго. И те слова, нашептанные в гостиной, значили теперь слишком мало. Вымазанное маслом лицо Халле – Господь, дозволив такое, не сделал это лицо лучше, – требовало от нее чего-то большего: построить памятник или сшить траурное платье. Или совершить какой-то обряд. Сэти решила сходить на ту Поляну, где давно уже не бывала и где когда-то в солнечном свете танцевала Бэби Сагз.

До того, как дом номер 124 стал для окружающих как бы запретным, а его обитатели добровольно затворились в нем ото всех; до того, как он стал игрушкой и обиталищем обиженных духов, дом номер 124 был очень веселым и шумным; здесь Бэби Сагз, святая, любившая людей, давала советы, кормила, ругала и утешала. Здесь на плите тихонько кипели два – всегда два, не один! – горшка; здесь лампа горела всю ночь. Незнакомые люди отдыхали здесь, а дети возились на полу, примеряя их башмаки. Здесь оставляли для передачи самые важные послания, ибо тот, кому они предназначались, всегда мог случайно заглянуть сюда не сегодня, так завтра. Беседа здесь всегда велась вполголоса и только по делу – Бэби Сагз, святая, не одобряла лишней болтовни. «Все зависит от того, сколько тебе положено знать, – говаривала она и прибавляла: – Господу известно, когда остановиться пора».

Таким был дом номер 124, когда Сэти с новорожденной Денвер, крепко прикрученной к ее груди, вылезла из тележки и сразу почувствовала широкие объятия свекрови, ее руки, которыми она могла, казалось, обнять весь Цинциннати. Бэби Сагз решила, что раз уж жизнь, проведенная в рабстве, «испоганила ее ноги, спину, голову, глаза, руки, почки, чрево и язык», то теперь у нее не осталось ничего, кроме ее большого сердца – которое она тут же и заставила трудиться. Она не позволяла называть себя ни проповедницей, ни как-либо еще, но разрешала прибавлять к своему имени всякие незначительные ласковые и уважительные прозвища; она стала вольной проповедницей, однако посещала настоящую церковь, слушая проповеди настоящего проповедника, а потом открывала свое огромное сердце для тех, кто испытывал в том потребность. Зимой и осенью она несла свое сердце в Африканскую методистскую церковь, к баптистам, папистам и санктифедам, в церковь Христа Спасителя, к иезуитам. Незваная, необлаченная, непомазанная, она позволяла своему великому сердцу громко биться в их присутствии. Потом наступала теплая пора, и тогда Бэби Сагз, святая, вела всех чернокожих, мужчин, женщин и детей, всех, кто был способен передвигаться, на Поляну и несла туда свое великое сердце. Поляной называлась широкая вырубка в лесной чаще, сделанная неизвестно для чего в конце длинной полузаросшей тропы, знакомой лишь оленям да тому, кто впервые срубил здесь дерево. И весь жаркий субботний полдень она сидела на этой Поляне, а собравшиеся сюда люди ждали в тени среди деревьев.

Устроившись на большом плоском камне, Бэби Сагз кланялась и молча молилась. Собравшиеся издали наблюдали за нею. Они понимали, что настал их черед, когда она клала свою палку. А потом кричала:

– Пусть подойдут дети! – И дети выбегали из-под деревьев и устремлялись прямо к ней.

– Пусть матери услышат ваш смех, – говорила она им, и лес начинал шуметь. Взрослые смотрели и не могли сдержать улыбок.

А потом она кричала:

– Пусть подойдут взрослые мужчины! – И те выходили один за другим из тени деревьев, звеневших от смеха детей.

– Пусть ваши жены и дети увидят, как вы танцуете, – произносила она, и земля начинала содрогаться от топота крепких ног.

И наконец, она подзывала к себе женщин.

– Плачьте, – просила она их. – О живых и о мертвых. Просто плачьте. – И не прикрывая руками лиц, женщины давали волю слезам.

Так всегда начиналось: смеющиеся дети, танцующие мужчины, плачущие женщины, а потом все смешивалось. Женщины переставали плакать и начинали танцевать; мужчины садились и начинали плакать; дети танцевали, женщины смеялись, дети плакали – пока, измученные совершенно, задыхаясь, все они не падали на сырую землю Поляны. И в наступившей тишине Бэби Сагз, святая, приносила им в жертву свое великое необъятное сердце.

Она не говорила о том, что им необходимо очиститься от грехов и более в последующей жизни ни в коем случае не грешить. Не говорила и о том, что они – благословенные на земле, ее кротость, плодородие и чистоту унаследовавшие.

Она говорила им о том, что единственная милость, им доступная, это то, что они сами способны вообразить себе. Что если они не могут себе ее представить, то она и не снизойдет на них никогда.

– Здесь, – говорила она, – на этой Поляне, мы – всего лишь плоть; плоть, которая плачет, смеется, танцует босиком на траве. Любите же свою плоть. Те, другие, вашу плоть не любят. Она им отвратительна. Они не любят ваши глаза; они бы скорее предпочли выколоть их. Не больше любят они и кожу на ваших спинах – они бы с радостью содрали ее. И – о, мой народ! – до чего же они не любят ваши руки! Те самые, трудом которых они пользуются, а потом связывают их, стягивают веревками, отрубают и всегда оставляют пустыми. Любите же ваши руки! Любите их. Поднимите их и поцелуйте. Коснитесь ими других людей, пожмите руки друг другу, погладьте ими себя по лицу, потому что те, другие, этого тоже очень не любят. Именно вы должны полюбить свои руки, именно вы! Ах нет, и рты ваши, ваши губы тоже им ненавистны, тем, другим. Им куда приятнее, когда они разбиты в кровь, когда снова и снова кровь заливает их. То, что вы говорите своими губами, им безразлично. Того, что выкрикиваете вы от боли, они не слышат. А то, что вы кладете в рот, дабы напитать тело свое, они у вас непременно отнимут и взамен дадут свиное пойло. Нет, губы ваши и рты им тоже ненавистны. Именно вы должны полюбить их. Все то, о чем я говорю здесь, – это плоть ваша. Та самая плоть, что так нуждается в вашей любви. Ноги, которым нужно и отдохнуть, и потанцевать; спины, которым непременно нужна поддержка; плечи, которым очень нужны руки, сильные руки. И вот что я вам скажу: те, другие – слышите ли вы меня, дети мои? – они очень не любят, когда на шее у вас не затянута петля, когда она свободна. Когда она прямая. Так что любите свою шею; коснитесь ее рукой, удивитесь ее красоте, погладьте ее и держите шею свою прямой, а голову – высоко поднятой. И все свои внутренности – те самые, которые они с превеликим удовольствием бросили бы свиньям, – вы тоже должны полюбить. Темную, черную вашу печень – любите ее, любите; и свое живое, бьющееся сердце – любите тоже! Больше даже, чем глаза или ноги свои. Больше даже, чем легкие, которые должны полниться вольным воздухом. Больше, чем животворное свое чрево и животворные свои чресла – слушайте меня, любите же свое сердце, дети мои. Ибо оно – самое ценное на свете. – И тут Бэби Сагз умолкала, вставала с камня и, несмотря на свое искалеченное бедро, начинала танцевать, чтобы высказать то, что невозможно выразить словами, а все принимались петь, аккомпанируя ей. Отлично тянули долгие ноты, пока четырехголосная каденция не завершалась мощным аккордом любви к драгоценной плоти.

Сейчас Сэти очень захотелось там оказаться. Хотя бы послушать отзвуки некогда звучавшего в том месте пения. А может быть, получить какой-то совет от покойной свекрови, как же ей теперь быть со своими щитом и мечом. Господи ты Боже мой, уже девять лет прошло с тех пор, как Бэби Сагз, святая, объявила себя лгуньей, спрятала ото всех свое великое сердце и заперлась в доме, улеглась на кровать, лишь изредка вставая в поисках ярких красок. Больше она ничего видеть не желала.

– Эти белые забрали все, что у меня когда-либо было, о чем я когда-либо мечтала, – говорила она. – И они порвали струны моего сердца. Нет большего несчастья в мире, чем белые люди.

И дом номер 124, закрывшись ото всех, примирился с тем злом, которое творил поселившийся в нем дух. Лампу уже не оставляли зажженной на всю ночь, и соседи больше не забегали как бы случайно. И после ужина никто не вел тихих разговоров вполголоса. И никто, сняв с усталых ног башмаки, не смотрел, как дети играют с ними на полу. Бэби Сагз, святая, думала, что солгала. И не было им суждено никакой благодати – ни вымышленной, ни реальной, – и никакие танцы на залитой солнцем Поляне не могли этого изменить. Ее вера, ее любовь, ее воображение и ее великое, старое сердце начали умирать через двадцать восемь дней после прибытия ее невестки.

И все-таки Сэти решила отправиться на Поляну – отдать дань памяти Халле. Пока еще все зеленое, пока Поляна еще похожа на то священное место, каким была когда-то – влажная дымка над травой и запах обильного урожая гниющих ягод.

Она накинула шаль и велела Денвер и Бел сделать то же самое. Все вместе они вышли из дому поздним утром в воскресенье – впереди Сэти, за ней девушки, и ни души вокруг.

Когда они добрались до опушки леса, Сэти сразу отыскала ту тропу, потому что теперь на Поляне устраивались гулянья для горожан, устанавливались накрытые столы и всевозможные палатки, слышались звуки банджо и тому подобное. Старая тропа превратилась почти что в дорогу, но над ней по-прежнему склонялись густые ветви деревьев и падали на траву конские каштаны.

Ничего, кроме того, что она уже сделала, сделать тогда было невозможно и невозможно было как-либо это исправить, но Сэти винила себя за то, что Бэби Сагз этого не выдержала. И сколько бы раз в те дни Бэби ни пыталась это отрицать, Сэти знала, что горе пришло в дом номер 124 в тот миг, когда она выпрыгнула на землю из повозки с привязанной к груди новорожденной, завернутой в рубашку одной белой девушки, что так стремилась в Бостон за бархатом.

Денвер и Бел спокойно шли за ней по светло-зеленому коридору из дубов и конских каштанов, когда Сэти вдруг почувствовала, что покрывается испариной – в точности, как тогда, когда очнулась, вся мокрая и грязная, на берегу реки Огайо.

Эми ушла. Сэти казалась себе ужасно одинокой и слабой, но она была жива, и ребенок тоже. Она сделала несколько шагов по берегу, постояла, глядя на сверкающую воду. Порой вдали мелькала плоскодонка, но ей было не разглядеть, кто там, в лодке: белые или негры. Она вся взмокла: начиналась лихорадка, за которую она благодарила Всевышнего: ее жар поможет ей согреть ребенка. Когда плоскодонка совсем исчезла из виду, она двинулась дальше, споткнулась и чуть не налетела на троих негров – двух мальчиков и пожилого мужчину, занятых рыбной ловлей. Она остановилась и стала ждать, когда с ней заговорят. Один из мальчиков показал на нее, и мужчина, глянув через плечо, отвернулся. Словно один быстрый взгляд сказал ему о ней все, что было необходимо.

Некоторое время все молчали. Потом мужчина спросил:

– На тот берег нужно?

– Да, сэр, – сказала Сэти.

– Тебя там кто-нибудь ждет?

– Да, сэр.

Он снова быстро посмотрел на нее и мотнул головой в сторону большого камня, что выступал из земли с ним рядом, словно нижняя губа великана. Сэти подошла ближе и села. Камень был довольно горячим от солнца, но все же не таким горячим, как сама Сэти. Она слишком устала, так что сидела совершенно неподвижно; от бьющего в глаза солнца кружилась голова. Пот лил с Сэти ручьями; ребенок у нее на руках совершенно промок. Она, должно быть, уснула сидя, потому что когда снова открыла глаза, тот мужчина стоял перед ней с дымящимся куском только что поджаренного угря в руках. Ей оказалось невыносимо трудно протянуть руку и взять еду, еще труднее – переносить ее запах, совсем невозможно – есть. Она попросила дать ей напиться, и он принес ей воды из реки Огайо в жестяной банке. Сэти выпила все до капли и попросила еще. В голове снова начался звон, но она и думать не желала о том, чтобы после трудного пути и стольких мук взять да и умереть, так и не переплыв на тот берег реки.

Мужчина смотрел, как струйки пота стекают у нее по лицу. Потом окликнул одного из мальчишек.

– Сними-ка свою куртку, – велел он ему.

– Но, сэр?

– Ты меня слышал?

Мальчик начал стаскивать куртку, тихонько подвывая:

– Что ты собираешься делать? Что я буду носить?

Мужчина отвязал ребенка от груди Сэти, завернул его в куртку мальчика и связал рукава спереди узлом.

– А я что буду носить?

Мужчина вздохнул и, помолчав, сказал:

– Хочешь взять свою куртку назад? Ну давай, отбери ее у этого малыша, а самого ребеночка голым на траву положи. И надевай свою куртку. Если ты сможешь сделать такое, то уходи с глаз моих долой и обратно не возвращайся.

Мальчик потупился, отвернулся и отошел в сторону. Сэти дремала, держа в руке кусок жареного угря. Ребенок лежал на земле у ее ног. Во рту у нее совершенно пересохло, тело было покрыто испариной. Наступал вечер. Мужчина коснулся ее плеча.

Она совершенно не ожидала, что они проплывут вверх по реке так далеко от того места, где Эми тогда нашла полусгнившую лодку. Когда Сэти уже совсем решила, что старик везет ее назад в Кентукки, он резко повернул плоскодонку, и они мгновенно оказались на другом берегу. Там он помог ей взобраться по крутому склону, а тот мальчик, что снял свою куртку, нес новорожденную, в эту куртку завернутую. Мужчина подвел Сэти к неприметной, покрытой ветками хижине с земляным полом.

– Подожди здесь. Скоро за тобой придут. Только никуда не выходи. Иначе тебя сразу обнаружат.

– Спасибо вам, – сказала она. – Мне бы очень хотелось знать ваше имя, чтобы правильно вас запомнить.

– Имя-то? Имя-то мое Штамп. Знаешь такой штамп: «Оплачено»? – сказал он. – Ты за ребенком-то смотри как следует, чтоб не плакал, ясно?

– Ясно. Буду смотреть, – сказала Сэти, да только обещания своего не сдержала. Когда через несколько часов прямо перед ней возникла незнакомка, она даже не успела услышать ее приближения. Это была невысокая молодая женщина с мешком. Она приветливо поздоровалась с Сэти.

– Я знак-то давно заметила, – сказала она. – Да все у меня не получалось быстрее прийти.

– Какой знак? – спросила Сэти.

– Штамп старый свиной хлев открытым оставляет, если кто-то с той стороны перебрался. И белый лоскут привязывает, когда еще и ребенок есть.

Она опустилась на колени и вытащила из мешка шерстяное одеяло, кусок хлопчатобумажной ткани, две печеные сладкие картофелины и пару мужских ботинок.

– Меня зовут Элла, – сказала она. – Мужа-то моего, Джона, сейчас дома нет. А ты сама куда направляешься?

Сэти сказала, что к Бэби Сагз и что уже отправила к ней троих своих детей.

Элла туго перевязала пупок младенца полоской ткани, словно вслушиваясь в недосказанное – в незаданные вопросы, в промелькнувшие как бы между словами сведения о неназванных, неупомянутых людях, оставшихся на той стороне. Она вытряхнула камешки из мужских ботинок и попыталась втиснуть в них ноги Сэти. Ничего не получилось. Печально вздыхая, они распороли их сзади по шву – действительно, было очень жаль портить такую ценную вещь. Сэти надела куртку того мальчика, так и не осмелившись спросить, известно ли что-нибудь о ее детях.

– Они добрались, – сказала Элла. – Штамп многих из той партии перевозил. Всех их оставили на Блустоун-роуд. Это недалеко.

Сэти замерла от счастья; благодарность переполняла ее, и она, тихо празднуя радостную весть, очистила от шелухи картофелину, разломила ее и съела.

– То-то они тебе обрадуются! – сказала Элла. – А эта кроха когда родилась?

– Вчера, – сказала Сэти, утирая пот. – Надеюсь, выживет.

Элла посмотрела на маленькое грязное личико, выглядывавшее из шерстяного одеяла, и покачала головой.

– Трудно сказать, – промолвила она. – Если бы кто-то вздумал спросить меня, я бы ответила: ничего и никого никогда не любите! – И тут же, словно желая смягчить резкость своего утверждения, улыбнулась Сэти. – Ты что ж, так сама и родила?

– Нет. Мне одна белая девушка помогла.

– Тогда нам лучше поспешить.

Бэби Сагз поцеловала ее в губы, но детей повидать сразу не позволила. Они спят, сказала она, а Сэти слишком грязная и страшная, чтобы будить их среди ночи. Бэби Сагз передала новорожденную какой-то молодой женщине в чепце, предупредив, чтоб не промывала девочке глазки, пока Бэби не принесет материнской мочи.

– Она уже плакала? – спросила Бэби.

– Немножко.

– Пора уж. Ну что ж, приведем в порядок ее мать.

Она повела Сэти в гостиную и при свете спиртовой лампы обмыла ее тело, начав с лица. Затем, поджидая, пока согреется очередная порция воды, присела возле нее и принялась шить что-то из серенького ситца. Сэти задремала и проснулась, только когда Бэби начала обмывать ей руки и плечи, потом прикрыла ее стеганым одеялом и поставила в кухне на огонь еще один таз с водой. Она разрывала простыни на бинты, шила что-то из серенького ситца и приглядывала за женщиной в чепце, которая возилась с малышкой, то и дело роняя слезы в готовящуюся еду. Обмыв Сэти ноги, Бэби Сагз внимательно осмотрела каждую ее ступню и легонько промокнула тряпочкой. Потом как следует вымыла у Сэти между ногами и внизу живота, использовав для этого целых два таза теплой воды и туго перевязала ей живот и промежность. Потом снова взялась за неузнаваемые ступни Сэти.

– Ты их чувствуешь?

– Чувствую – что? – спросила Сэти.

– Ничего. Поднимись-ка. – Она помогла Сэти встать и перебраться в кресло-качалку, а ноги ее опустила в ведро с соленой водой и можжевельником – отмокать до утра. Корку на ее сосках Бэби сперва смазала жиром, а когда она отмякла, смыла теплой водой. К рассвету по-прежнему молчавший ребенок проснулся и взял грудь.

– Благодари Господа, что все обошлось, – сказала Бэби. – Когда покормишь, позови меня. – Уже повернувшись, чтобы уйти, она вдруг заметила темное пятно на простыне. Нахмурилась и посмотрела на спину невестки, склонившейся к девочке. Кровяные розы цвели на одеяле, прикрывавшем плечи Сэти. Бэби Сагз зажала рот рукой, чтобы не вскрикнуть. Когда малышка наелась и уснула – глазенки ее были полуоткрыты, она сонно причмокивала язычком, – старая женщина молча обтерла чистой тряпочкой цветующую алыми розами спину Сэти и подложила двойную прокладку под только что сшитое платье.

Сэти все время казалось, что это ей только снится. Но когда привели сонных детей, двух мальчиков и дочку – Господи, неужели она уже ползала? – ей стало безразлично, сон это или явь. Сэти лежала в постели, и ее дети были с ней, ползали по ней, вокруг нее, заползали под нее, но главное – с ней рядом, все трое. Малышка пускала чистые детские слюнки ей в лицо, и Сэти так громко смеялась от радости, что девочка – неужели она уже ползала? – испуганно жмурилась. Баглер и Ховард принялись играть с ее обезображенными ногами, не сразу, правда, осмелившись их коснуться. Она все время их целовала. Она целовала их в спинки, в загривочки, в макушки, в ладошки, и мальчики первыми решили, что, пожалуй, довольно, когда она задрала им рубашонки и стала целовать их тугие круглые животишки. Она остановилась только тогда, когда они спросили:

– А папа придет?

Она не заплакала. Она сказала:

– Да, скоро, – и улыбнулась, чтобы они подумали, что глаза у нее блестят только от любви к ним. И тут вмешалась Бэби Сагз и сказала мальчишкам «кыш!», и помогла Сэти переодеться в серенькое ситцевое платье, которое начала шить той ночью, сидя возле нее. Потом Сэти снова легла, прижав к груди старшую дочку – неужели она уже ползала? Она вытащила левую грудь и двумя пальцами сунула сосок в открытый ротик. Итак, путешествие с молоком было закончено для обеих. Обе получили свое.