Текст книги "Рубикон"

II

Весь следующий день он лежал на кровати лицом вниз, не ел и не пил, лишь раз сходив по нужде. Руки и ноги настолько отекли, что морфин в головном мозгу перекрывал и эту боль. Телефон звонил по меньшей мере раз пятьдесят, и наверняка это были и родители Сэм, и его собственные, и друзья, и начальство из ресторана, но на двадцать пятом звонке Чарли перестал воспринимать звуки. Возможно, ему стучали в дверь, он уже не мог этого вспомнить. Час с открытыми глазами, час с закрытыми. С открытыми лучше получалось вспоминать Сэмми, но как только веки опускались, образ начинал расплываться и его клонило в сон.

Он вспоминал, как увидел ее лицо в палатке, еще не мертвеца, но уже не излучающее жизнь; те губы в ухмылке и чуть приоткрытые веки. Как прикасался к коже и пальцам – от этих мыслей его передернуло всем телом. Он вспомнил пулевые отверстия, красивые… да-да, именно красивые, даже это смотрелось в ней лучшим образом, и багровые руки в крови. Как будто ее попросили в сотый раз сняться в роли, но она в сотый раз отказалась, забыв смыть грим. Чарли коротко рассмеялся, но в ту же секунду взял себя в руки, призывая не терять рассудок.

Так не могло случиться. Для нелепой смерти не может быть места в мироздании, это все глупо и ненужно. Зачем Сэм умерла? Для кого, почему? Стрелок убивает лань для пищи, снайпер целится в заказную жертву, убийцу казнят за жестокое убийство, мафия воюет с мафией, кровь за кровь – в этом есть смысл, но Сэм… Это нелепо, это ненужно.

Она всегда смотрела на Чарли иначе, чем другие люди. Они смотрели друг на друга по-иному. Она всегда выглядела благородно и грациозно: все, что она делала, осознано или нет, выходило эстетично. Она из той породы людей, которые сидя в грязных белых носках будут выглядеть потрясающе, заставляя невольно повторять все случайные жесты вслед. Но такой невозможно было даже подражать. Она была кристальной индивидуальностью – чистым самородком.

Кажется, в ней было море энергии, динамизма, что невольно приводило Чарли к «вампиризму», когда у него самого не хватало сил. Она тихо и про себя боготворила его – он вслух и громко ее. Они разные, нет, они одинаковые, нет, они разные.

Она была частью гениальности и всепоглощающего таланта, который никак не вписывался в ее скромность и жуткую самокритичность. Когда она разучивала нового персонажа, до мурашек вживаясь в его оболочку, он говорил, что это потрясающе, а она – глупо, потому что сама не верила в свою игру. Когда он говорил, что отказываться от проб и предложений сейчас, ради пути одинокого самосовершенствования для «потом», это глупо, она говорила, что это потрясающе. Сэмми была единственным человеком, который читал очерки и наброски сценариев Чарли. Она поддерживала его и в нужное время осуждала, но никогда не сомневалась в его видении прекрасного. Если бы не Сэм, в тот раз отказа редакции от его рукописи, сообщившей, что «вся пьеса выглядит по-мальчишечьи», он бы обязательно разбил ноутбук от вспыльчивости и выбросил все наброски и дневники в окно. Она сколотила для него плот, на котором он мог дальше, без боязни, работать, а он жалел, что не может сделать для нее тоже самое, потому что она была самодостаточна. Даже если на ее премьере Чарли будет единственным зааплодировавшим в зале. «Просто держи меня, и, если я начну падать, ты же спустишься на землю, чтобы подобрать мои останки?» – говорила она.

Внезапно внутренний голос заполнил голову Чарли, говоря ложные грязные истины, о которых бы он никогда не заговорил, и рассуждая о гнусных вещах, которые бы он никогда не совершил. Голос был его, и он пугался, что все эти порочные мысли и вправду занимают его голову, всерьез, наяву, всегда. Просто он этого не замечает и отмахивается, как от назойливой мухи.

Чарли внезапно проснулся от дрёмы, отчетливо помня, о чем мыслил. Он открывает накидку, видит ее лицо, трогает руками тело, берет дневник, подписывает документ. Он открывает накидку, видит ее лицо, трогает руками тело, берет тетрадку, подписывает документ. Он открывает накидку, видит ее лицо, трогает руками тело, берет тетрадку, подписывает документ. Еще, еще… еще. Чарли не знал, сколько времени проходит с его последнего круговорота воспоминаний, перед тем, как он начинает прокручивать всё заново.

Когда он очнулся от забытья, цифровые часы на его столе показывали 04:45 следующего дня.

III

Этим днем Чарли выпил стакан воды и пожарил яичницу. Он медленно, в выдержанном темпе прожевал совершенно резиновый желток. Ощущение, что он поел, так и не пришло. Во лбу пульсировала нарастающая боль, шея почти не поворачивалась от лежания, а изо рта настолько дурно пахло, что Чарли простоял с зубной щеткой по меньшей мере полчаса. Он ответил на звонки каждому, уделяя не больше пяти минут. Все выражали одно и то же – соболезнования. Лишь с собственным отцом и родителями Сэм он общался долго. Они сообщили о завтрашних похоронах, и он ответил, что конечно же придет, заранее зная, что солгал. Он не мог прийти.

Около двух часов Чарли рылся в своих вещах, дневниках, фотографиях, пытаясь отыскать все, что было связано с Сэмми. Аккуратно вырезав отрывки и упоминания из тетрадок, он сложил их в файл, пока еще не зная, что с ними делать. Затем он вспомнил про зеленую клетчатую рубашку в шкафу, которую они носили поочередно – ее он тоже достал. Она носила запах Сэм – даже после стирок он оставался устойчивым. Теперь он уловил новые нотки в аромате, будто кремовый, с песчинкой бирюзового запаха, если бы цвета умели пахнуть. У Чарли закружилась голова и он понял, что его тошнит. Тогда у него появился порыв сжечь файл с отрывками и рубашку, но он быстро охладился, сообразив, какую глупость он мог сделать.

Еще он вспомнил про ее пластинку. Чарли достал из шкафа лучший, по ее мнению, виниловый альбом Чета Бейкера, на что он шутил, что он лучший, потому что единственный, который она слушала, на что Сэмми начинала дуться и возражать. Пластинка ночевала у Чарли в намеке на то, что он все-таки купит проигрыватель и голос Чета Бейкера оживет в его квартире, а Сэм впадет в транс от соло небрежной трубы.

Чарли обхватил альбом руками, повалился на кровать и стал слушать в голове «My Funny Valentine». Он не ожидал, что расплачется так быстро и надолго.

Если бы не настойчивость заведующего рестораном, то Чарли бы проспал больше одиннадцати часов. Когда он поднял трубку в 6:45, заведующий сообщил, что на его счастье шеф еще не подписал приказ об увольнении, и если Чарли хочет быть на плаву, то он скоро должен приступить к рабочей смене и отработать по меньшей мере два своих выходных. Чарли кивнул в трубку и пошел бриться. Обыденность не любит лирических отступлений: пусть хоть начнется второе пришествие Иисуса – ты должен вернуться к своей жизни. И на все у тебя 48 часов.

Чарли умылся, съел мюсли с молоком и впервые за всё событие раскрыл ноутбук. Было время продолжить сценарий, но начало работы не шло. Персонажи казались вялыми, а мир вокруг них безыдейным и невкусным. Чарли дописал лишь одну фразу главному герою – «Ну и чёр-р-рт с тобой!» – и захлопнул ноутбук.

В ресторане с утра, конечно, не было людно. Бизнесмены и дамы заказывали завтрак, не обращая никакого внимания на мятого Чарли, с фиолетовыми кругами под глазами. Во время своего перерыва он уселся на кресло и было начал думать о смерти, прокручивать ход действий, когда-случилось-то, предполагать варианты, но вскоре сдался и тут же обессилил. Потом он думал о том, что скажет, после того как позвонит мать Сэм. Она не будет злиться, что он не пришел на похороны. Лучше бы злилась.

На фоне этих мыслей в голове плыл призрачный образ толстого мужчины, который раз за разом не пропускал Чарли к поезду. Он отмахивался от воображения, пытаясь унять фантазию, но мужчина не отпускал его. В конце рабочего дня Чарли два раза уронил чайный сервис, за что лишился дневных чаевых.

Толстый мужчина не пропускал его.

Сорвав галстук-бабочку и кинув на торшер, Чарли подошел к раковине, наклонился, набрал воду в ладонь и закинул за шиворот. Полегчало, но ненадолго. Глаза еще слезились, как будто лук резали прямо перед его носом, а шею так сдавило, что вдыхать воздух невозможно было без хрипоты. Почему-то он знал, что сегодня в квартире двенадцати погибших и семерых раненых ему не уснуть.

По дороге домой Чарли заехал во «Франклин Милс» и купил проигрыватель. Пластинка звучала прекрасно. Чет Бейкер старательно выводил «I Get Along Without You Very Well11
  Я прекрасно без тебя справляюсь


[Закрыть]», но Чарли ему не верил. Он откинул одеяло и свалился, как падает поваленное дерево грозой, на кровать, в белой рубашке, запачканной чаем и пахнущей медовыми булочками. Мать Сэмми не позвонила. Чарли сам набрал номер и самым разбитым голосом, которым он когда-либо в жизни говорил, стал просить прощения еще прежде, чем она сказала «алло». Он не стал произносить соболезнования, она тоже. Они понимали, как это глупо и абсурдно сожалеть друг другу. Боль нельзя воспроизвести в словах или показать на пальцах. Чарли положил трубку до того, как ее слезы побежали по щекам.

Это было лучшее утро за все три дня. Голова не гудела, спину не ломило, а яичница даже немного приобрела вкус. Возможно, это потому, что в это раз он проспал всего 3 часа, а не 13. Чарли переоделся и отправился в ближайший парк: до рабочей смены оставалось несколько часов.

Казалось, свежий воздух и аромат листвы вымыл все дрянные, начинающие гнить мысли. Пару минут он шел по узкой тропинке, не думая ни о чем вообще. Мимо пробегали редкие спортсмены, проезжали велосипедисты. Чарли поднял глаза и увидел толстого человека с собакой на поводке. Пёс вилял в разные стороны, будто гнался за кем-то, а человек пытался притормозить питомца, изредка браня его. В одно мгновенье человек обернулся и Чарли резко остановился, будто корабль, встретившийся с айсбергом, а потом его осенило. Он помчался вперед, секунду за секундой прибавляя ходу, и когда поравнялся с мужчиной, понял, что это совсем не тот, кого он ищет. Подсознательно ищет.

Мужчина недоверчиво посмотрел на него, потом взгляд его смягчился, и он сказал:

– Вы что-то разыскиваете, или кого-то?

Чарли пожевал губу и ответил:

– Собака показалась знакомая, недавно такую видел на выставке.

– Нет, это Бёрнли, он не выставочный, хотя мы и подавали заявку. У него обнаружили нетипичное пятно для далматина. Слышали, нетипичное пятно, боже! – и он рассмеялся, содрогаясь всем своим животом.

Чарли поддержал его, немного посмеявшись, потом быстро развернулся, чтобы не быть затянутым в разговор, попрощался и пошел прочь.

В ресторане все прошло гладко. Порой его больные мысли собирались в ком, порой обвивались вокруг других мыслей и сжимали в плотное кольцо, не давая воздуха здравым задаткам. Порой он совсем не думал о Сэм и даже смог поговорить с людьми из персонала, не впадая в тяжелую и тянущую тоску посреди разговора. Дома он достал укулеле, но не смог вспомнить ни одной песни. Затем снова поставил Чета Бейкера. Под него удивительно легко писалось, но недолго. Действующие лица опять увертывались от Чарли, прятали лица, как бы он не уговаривал их попозировать.

На ужин были спагетти с наспех поджаренным беконом, который он терпеть не мог без пармезана. В пустой тарелке виднелся образ того толстого мужчины, и Чарли окончательно понял, что его непременно надо разыскать. Но что он о нем знал? Он мог составить фоторобот, но он бы получился неточным и плывущим. Все, о чем бы Чарли мог сказать с уверенностью, это о его нескромной полноте и запахе лепестков роз со сладковатым соусом. Как с таким набором можно отыскать человека в Филадельфии?

Чарли заснул поздно. Он подбирал слова, наиболее похожие на его внутреннее состояние – опустошенность, холод, тяжесть, измученность, – но ничего и близко не подходило. Он не знал, как теперь можно не чувствовать призрачность проходящих дней, как можно беззаботно и искренне смеяться с друзьями, как можно все еще продолжать любить или получить шанс для чего-то нового. Он не знал, но был уверен, что должен найти того мужчину, будто он способен одарить ответами и поставить перед Чарли стекло, об которое будут биться все невзгоды, как свежие яйца. Зевс не ошибся, когда повелел создать Пандору. По крайней мере, она открыла человечеству самую страшную смерть, которая только могла бы произойти – смерть надежды.

IV

Кофе был кисло-сладким, особенно это чувствовалось после кремового круассана. Чарли вышел из кофейни, распрощался с другом и направился к метро. Ему было приятно, что друг не беспокоился поминутно о душевном состоянии Чарли и вообще вел себя как обычно, не переплетая жизненные темы со случившимся, лишь иногда бросая короткий заботливый взгляд, как бы про себя оценивая состояние друга. Он, как актер, хорошо знал Сэмми, и, бывало, после репетиций подзывал Чарли за кулисы, говоря, что тот отхватил не кусочек божественного таланта и самоотдачи, а целую баранью ногу с руном, после чего они смеялись и Чарли в шутку предлагал побороться за Сэм на ножах.

Зайдя в метро, он быстрым шагом спустился по эскалатору, после чего поезд сразу заглотил его и унес в сторону Сити Холл. Ветер шумел за окнами, в деревьях и голове Чарли. День выдался не по осени жарким.

Так же стремительно он вышел из метро и направился в ближайший букинистический магазин, сам не зная точной цели. Солнце грело спину, пока он лавировал между домами. Минута, две, и Чарли остановился, будто приклеенный к асфальту подошвой. Он был напротив полицейского участка, а лицом к нему стоял тот самый мужчина, с кружкой чего-то горячего в руках. Тот самый – толстый, потный, с расплющенным, как у афроамериканцев, носом. Тот самый, не пропускающий его к уходящему поезду.

Он стоял около охранной кабинки, в безразмерной полицейской форме, растянутой до предела и выцветшей на солнце до серого с белыми пятнами. Одной рукой он поправлял съезжающую от пота фуражку, другой поднимал кружку к губам и быстро отхлебывал, водя головой из стороны в сторону. Чарли стал чувствовать, что и по его лицу начинает бежать пот. Он полностью расстегнул кожаную куртку и уверенным шагом направился к мужчине.

В голове так и не созрело ничего, кроме кучи оскорблений. Чарли просто шел, с остекленевшими глазами и дрожащими губами, с каждым шагом набирая скорость, и если бы мужчина не пошел к нему на встречу и не остановил рукой, то, вероятно, Чарли бы просто врезался в него со всей силы.

– Спокойно, спокойно. Здесь охраняемая территория участка, – сказал мужчина, уже не таким мягким голосом, который помнил Чарли.

С минуту они молчали, меряя друг друга взглядом. Наконец, мужчина сказал:

– Ну хватит. Если у вас назначена встреча, я могу посмотреть запись. На сколько вы были записаны?

– Я здесь не по записи… и вообще мне нужны вы, – не без раздражения ответил Чарли.

Мужчина со спокойствием осмотрел его с ног до головы.

– Вы меня не помните, а сами не выходите у меня из головы вот уже вторую неделю.

– Где мы с вами виделись? – спросил он, потом его глаза расширились, затем снова сузились. – Может быть…

– В метро, Оригон. Вы так удачно попались мне на пути, что я опоздал на поезд, а затем другой поезд остановился в тоннеле, и я с нарастающим беспокойством в груди ждал, когда он тронется, потому что ваша… ваше тело сдавило мое тело, а потом, – не без дрожи проговорил он, – а потом я узнал, что моя девушка убита террористами. Человек, которого… которого я…

Желваки Чарли напряглись, нос раздулся, но он знал, что больше не будет плакать, потому что глаза горели от ненависти.

Мужчина потупил взгляд, затем откашлялся и протянул руку:

– Я Вуди Честерон, можно просто Вуди. Сейчас мы пройдем в мою скромную обитель, и вы попьете со мной горячего шоколаду. Пойдемте.

Больше всего Чарли хотел сделать наоборот, – оттолкнуть, убежать, скрыться – но почему-то последовал за полицейским в его охранную будку.

Будка была совсем узкая, но Вуди изловчался, поворачиваясь в ней словно кошка, и даже сумел усадить Чарли в кресло, а сам начал приготовление шоколада.

– Я понимаю, понимаю. Я знаю, какой я толстый и неопрятный, и как мешаю людям. Особенно в лифтах – они терпеть меня не могут в лифтах.

Вуди обернулся и передал ароматную кружку Чарли.

– На счет теракта… да, конечно я о нем знаю, как и каждый в Филадельфии. Группа террористов поймана, поверьте, с ними обошлись неласково, пусть и по закону, – он повернулся лицом к Чарли. – Чудовищное зрелище, чудовищная ситуация.

Вуди взял паузу, пока Чарли отхлебывал шоколад. Все тело его сразу размякло, напряжение ушло, и сам он начал чувствовать себя крохотным и беззащитным перед полицейским.

– Как ваше имя?

– Чарли.

– Как звали вашу девушку?

– Саманта. Ее и сейчас так зовут.

– Простите, но вам не кажется, что я спас вам жизнь. Неужели вы думали, Чарли, что не попали бы в эту передрягу, даже если бы приехали раньше?

Чарли убрал кружку от губ и было хотел ответить, но не нашелся что, потом снова принял попытку и убедился, что не может ни возразить, ни согласиться. Туман ненависти и бесконечного напряжения рассеялся, и теперь осознание вышло на первый план, показывая все как есть – в холодном и сером виде, но в правдивом свете. Он не успел, поезд остановился, Сэм убили. Он успел, поезд ехал без промедлений, их убили вместе.

Более пяти минут Чарли обдумывал это, сверяя время и все варианты, но ничего не выходило, не было счастливого и красивого конца, кругом была только смерть, смерть и смерть, костлявыми руками переворачивая песочные часы и всех, как один, сгребая своей косой. Фатальность.

– Я знаю, как порой абсурдно и нелепо смотрятся смерти. Я видел на службе достаточно, ведь я не всегда сидел в пропускной будке и был толстым, – как бы издалека проговорил Вуди, вплетаясь в мысли Чарли и возвращая его к реальности. – Предрешённость – вот что порой я видел в смертях. Я понимал, что им было уготовлено такое.

– Вот уж вам не поверю, – через пару секунд ответил он.

– Если у вас есть время и вы не готовите на меня покушение, то, возможно, я смогу себя оправдать перед вами и предстать в ином свете, если расскажу о своей жизни.

У Чарли совершенно не было сил и охоты на злобу. Особенно теперь, когда он понял, что тогда ничего нельзя было изменить. Горячий шоколад расползался внутри тела, кресло было очень удобным и солнце мягко светило через оконное стекло.

– Что ж, у меня полно времени. Валяйте.

Вуди облокотился на письменный столик, принимая наиболее удобную позицию. Тут затрещала рация и он, ворча, снял ее с давно заплывшей талии.

– Приём, Вуди, у тебя там все в порядке? – спросил чей-то голос.

– Приём, да, держу гостя, контролирую ситуацию, отбой, – и засунул рацию на свое место.

– Делает вид, что интересуется, как мои дела, – ухмыльнулся он, отчего лицо приобрело детский, непосредственны вид. Затем он шумно вдохнул, медленно выдохнул и, понизив голос, начал рассказ:

– Итак, родился я в Шотландии, первым ребенком в семье, который был любим родителями и ничуть не избалован. Я обожал свой просторный дом, природу Шотландии, и природу в целом, отчего, в последствии, стал романтиком, но никогда не был мягкотелым и никогда не писал стихи. Спустя пять лет после моего рождения, с небольшим перерывом появилось четверо детей – трое братьев и одна сестра. Это был хороший период в моей жизни. Я ухаживал за малютками, хоть и сам был мал, и мать с отцом выглядели как самые счастливые люди на планете. В возрасте 13 лет, когда все мои друзья обсуждали громкие уголовные дела и то, где будут служить, я ни минуты не думал о карьере стража правопорядка. Я ходил в школу, играл с братьями, собирал семена цветов и спал без задних ног.

Каша в моей семье заварилась с того момента, как к нам приехал погостить дядя, брат отца, только что отсидевший вторую судимость за кражу. Мне не нравились его разговоры с родителями, то, как он пытался подружиться с моей сестрой и как от него пахло керосином. Он прожил у нас месяц, успев превратить гостиную, в которой спал, в свинарник, испортить отношения наших родителей и, кажется, стащить радиоприемник из кухни. Он успел уйти до бури, которая набирала обороты все больше и больше. Отец приходил с работы пьяным все чаще, мать не могла этого выносить.

После дядиного отъезда я буквально стал натыкаться на стычки парней, издевательства старших над младшими, никогда при этом не принимая участия, а лишь становясь случайным наблюдателем. Я сматывался, когда все заканчивалось, опустивши глаза. Но и тогда меня не обуревала ярость и тяга к справедливости. Я воспринимал это как то, что вынужден терпеть мир, который еще не научился соскабливать с себя грязь людей.

Однажды, когда я возвращался домой после занятий, задержавшись, как всегда, часа на два в ботаническом кружке, я наткнулся на брата, второго по старшинству. Он бежал ко мне на встречу и когда наши носы почти соприкоснулись, он стал умолять меня пока что не ходить в дом. Я обеспокоено осмотрел его, затем кинул взгляд на дворик, до которого оставалось пару шагов, и уверенно пошел вперед, аккуратно отодвинув брата в сторону. Он повторил просьбу, но делать ничего не стал. Подойдя к главному входу, я услышал брань и крики, как со стороны отца, так и матери. В последнее время это не было редкостью, но теперь голоса звучали массивно и гневно. Я не стал заходить внутрь, а лишь встал напротив большого окна гостиной, сквозь которое была видна часть кухни. Там стояли мать и отец, буравя друг друга взглядом, размахивая руками и поминутно повышая голос до предела, а сбоку от матери, как зритель в кинотеатре, стоял дядя, который, как мне казалось, больше не имеет права возвращаться в наш дом. Я стоял и как зачарованный смотрел на то, как отец берет мать за шею, за волосы и встряхивает всем телом; как она пытается убрать его руки и как он швыряет ее в сторону; как совершенно неожиданно вбегает моя семилетняя сестра, заливаясь слезами и пытаясь остановить отца, и как он, в аффективном состоянии бросается на дочь и отрывает клок ее пепельных волос. Мать истошно кричит, хватая настольную лампу с тумбы и швыряя ее в отца, за что он дает ей пощечину, от которой она валится на пол. Тогда вступает дядя. Он берет кухонный нож, его любимый, которым он по утрам намазывал масло на хлеб, и вонзает его в живот отцу, точно в печень. Сцена окончена, а я все так же стою напротив окна, четырнадцатилетний парень, и рюкзак мой свалился с плеча, а глаза, кажется, уже никогда не смогут стать меньше.

Отец умер в больнице, дядя под следствием по собственному признанию, а в моей голове все еще нет ни единой мысли о законной защите людей. Да, с того момента я часто рассуждал, пораженный, о справедливости, хоть и по сей день это слово перестало для меня существовать, как и слово «идеал», ведь я не понимал, как может быть такое с матерью, оставшейся одной с нами, как может существовать мир в равновесии с навсегда впечатанной в мозг сценой для сестры, которая до сих пор дотрагивается до того места на голове, где была вырвана прядь. Самые младшие братья, в силу своего возраста, не видели всего ужаса, но и на них есть отпечаток той атмосферы, когда они лежали в кроватках, а на кухне летели пощечины и крики, как раненые чайки.

Позже наша семья перелетела в Америку: маме нужна была смена воздуха, а мне обучение в колледже. Благо, денег у нас хватало, мы удачно продали наше имение, да и оставались кое-какие сбережения отца, к тому же откликнулись наши немногочисленные родственники.

Я, почти не задумываясь, получив будто обухом по голове, поступил в полицейский колледж и отучился 3 года, наблюдая разных отморозков, которые не понимали, что им светит пожизненное «звание» офицер, хотя вели они себя минимум на лейтенанта.

Потом я оказался в полицейской академии, все еще не понимая, зачем мне все это нужно. В это время я подрабатывал, как мог, и упускал из виду моих братьев и сестру.

В 22 года я подал заявление на рассмотрение меня в качестве сотрудника Федеральной полиции. Я был хорошо подготовлен во всем, но все же достаточно переволновался, да и было из-за чего – могли всплыть детали смерти моего отца и «безупречной» репутации дяди. Но все закончилось хорошо и тогда, на службе, я втянулся в жизнь полицейского, правопорядка, расследования. Я продвигался в доверии к людям и сотрудникам, мне начали давать серьезные работы. Честно говоря, у меня язык не поворачивается сказать, что я был хорош и успешен, потому что если это и так, то люди сами скажут об этом, и все, что я могу сказать о своей карьере, это то, что она мне практически удалась. Я стал лейтенантом только из-за того, что в середине моего служебного стажа понял, как важно быть заинтересованным, а впоследствии и эмоционально зависимым от своей работы. Я понял, что шел к полиции очень давно, бессознательно и тупо, но я ощутил невероятную силу и энергию от того, что и как я делал на благо обществу. К своим немолодым годам я был небезызвестен в кругах, обеспечивал мать. Сестра работала на кухне, переходя из дешевых кофеен в рестораны, чем занимается и до сих пор, а самый младший брат увлекся бизнесом и не так давно с успехом улетел в Австралию. Но здесь, Чарли, жизнь никогда не дремлет, готовя вставить увесистую палку в колеса. Как только ты начинаешь чувствовать себя вольготно и замечать, что все удается, вот тогда лучше прикусить язык, иначе можно разгневать свою фортуну. Я не умел радоваться молча.

Моя служба продвигалась без фальши, мне было 28 лет, и я почти не ночевал в квартире, где жил со вторым по старшинству братом и сестрой. Моя мать жила в квартале от меня, с двумя младшими парнями. Изредка я интересовался их успехами в продвижениях карьеры.

Вскоре я получил тревожный звонок от матери. Она сообщила, что мой второй брат в больнице в тяжелом состоянии. Врачи были уверенны, что это из-за наркотиков. С минуту я стоял в полном недоумении возле телефонной трубки. В ту ночь мой брат ушел из жизни. В последующие дни я не выходил из квартиры, но долг службы звал. Я все еще не понимал, как он мог связаться с наркотиками, хотя в то время стоило лишь заглянуть в переулки Филадельфии. Тогда я начал замечать, что брат, с которым я жил, все реже и реже появлялся дома, а потом и совсем исчез. Через несколько дней после его побега я получил заявление на стол от моего напарника. Там было признание брата в торговле героином и марихуаной, его подпись и приписка послесловия о том, что это он давал умершему брату наркотики. Сначала я подумал, что это шутка, фарс. Я переводил взгляд с бумаги на напарника. Он сказал мне: «Хорошо, что это так закончилось и тебе не пришлось скручивать его в баре или подворотне». Он был прав во всем, кроме одного – еще ничего не закончилось. В тот момент я понял, что быть мужчиной в нашей семье означает «ждать приговора». Вскоре я оказался прав.

Спустя месяц после кончины брата, мой второй брат сел за решетку со сроком «мертвеца», как говорили у нас. Эти два роковых события затуманили мне глаза, к тому же мать резко постарела лет на десять. Я чувствовал себя титаном, на которого давило тысячетонное небо. Я не знал, о чем еще теперь можно думать в жизни, кроме как о братьях, которых уже не вернуть. Это может показаться смешным, но тогда я стал подумывать о женитьбе. Мне было 29, я был на пике своей полицейской зрелости, к тому же я был атлетично сложен и весьма симпатичен. То, что произошло в тот год я даже не могу описать. Мне встретилась лучшая, как я теперь понимаю, из женщин. У нас произошел быстрый роман, который перерос в крепкую любовь. В тот же год мы поженились и вопрос о ребенке у нас уже не стоял. Я не знал, как можно радоваться больше, чем есть сейчас, и узнал, когда родился сын. Он рос смышлёным и активным, любивший, так же, как и я, природу, всецело пытаясь ее познать. Когда ему исполнилось 5 лет, мы с женой решили ехать на Карибские острова. В Барбадосе мы пробыли всего неделю и вынуждены были вернуться из-за плохого самочувствия мальчика. Сначала, нам показалось, что он не принял море, но врачи сообщили, что наш малыш заражен. Так началась буря. Инфекция попала в кровь. Тучи сгущались над его здоровьем поминутно, и врачи не смогли его спасти. Так закончилась буря.

Что мне сказать? Что я был убит горем? Я был мертв давно, а теперь наблюдал, как умирает моя жена. Мы развелись молча, чтобы не смотреть на наши разлагающиеся трупы.

И вкус, и цвет, и запах притупились на многие месяцы. Ничто и никто не мог возвратить меня к тем лучистым денькам. Я стал толстеть, но не от количества пищи и даже не от алкоголя, который я, по правде говоря, и не пил, нет, меня давила и расширяла неизвестность и пустота моей дальнейшей жизни. Я перестал чувствовать пульс дороги, ведущей меня через года, я растерял горсть друзей, которые искренне удивлялись, почему я не могу пойти с ними в бар или боулинг. Я не мог, не через год, не через два.

На третий год моего призрачного существования я не мог больше работать в Федеральной полиции, да и начальство не было мною довольно уже давно. Я попросил перевести меня в округ Виргинии – Арлингтон – в качестве шерифа. Все прошло без проблем. Позже я понял, почему выбрал именно Арлингтон – то знаменитое кладбище, оно притягивало меня, хотя я и не часто прогуливался там. Аура смерти не отпускала, но я боялся не за себя.

Перед моим уходом лишь немногие, проверенные временем, пришли со мной попрощаться. Мой напарник, тот самый, который принес признание моего брата, предложил помочь обустроиться на новом месте шерифа. Мы разболтались с ним как мальчишки, у которых не было за спиной ни убийств, ни погонь, ни расследований, и он сказал мне важную вещь: «Тебе не нужно думать о том, зачем умер твой отец, как такое случилось с братьями и почему так рано ушел твой сын. Ты должен задаться вопросом – а почему ты жив? Почему жизнь оставила тебе среди этого дерьма? Для чего сейчас это нужно? А может, для кого? Вот когда ты ответишь себе на эти вопросы, тогда ты сможешь перешагнуть черту и начнешь мыслить по-иному». Я был тысячу раз ему благодарен.

Именно тогда явилась мысль, что мне необходимо сделать крошечный шажок в сторону разделяющей полосы; стоило лишь коснуться носком ботинка до нее, и тогда все было бы по-другому. И я начал искать движение, начал икать активность, пусть тогда уже и был толст. Я собирал ответы, не задаваясь вопросами. Я по миллиметру приближался к черте, к той самой отметке, которая делила мою жизнь на A и B. Сейчас я могу легко об этом говорить, не утопая в рыданиях и судорогах. В то время я выживал и боролся, истекая потом и слезами, потому что искренне хотел узнать, зачем я нужен жизни здесь. И мне казалось, что я нашел ответ на самый сокровенный вопрос, но тогда я ошибся. Я думал, что максимально приблизился к своей черте, но оказалось, что в своих рвениях я не придвинулся к реальной жизни, а жизнь отодвинула меня еще на сантиметр, в тот самый сантиметр боли и скорби, от которого я уносил ноги как мог. Я женился второй раз и был уверен, что это моя отправная точка уже за спиной. Я не был так горячо влюблен, как в мою первую жену, но тогда я уже чувствовал слабое свечение радости, крохотные просветы, но они уже существовали. И тогда жизнь решила затронуть еще одного мужчину нашей семьи. И на этот раз этим мужчиной оказался я.