Текст книги "Рубикон"

Моя жена была довольно положением вещей, мной и моей полнотой. Хотя тогда я еще не был толст, как сейчас. Мы говорили о ребенке, меня не страшила эта тема и я был готов пробовать еще. Пройдя курсы оздоровления, я немного сбросил вес. При последнем медицинском обследовании доктор сказал, что я не могу иметь детей. На плохие концы в своей жизни я уже насмотрелся, поэтому не стал паниковать раньше времени. Я стал искать причины, следствия, но ничего не нашел. Жена не смогла этого стерпеть и так случился мой второй развод.

Чарли, я рыдал как ребенок, понимая, что моя построенная на энтузиазме теория о черте разрушается. Это была никчемная теория, это был больной энтузиазм.

Но я ошибался. Пока во мне не было сил для возобновления шагов в сторону границы, я думал о способах забвения, но как полицейский я был давно, глубоко и твердо убежден, что никакие способы не заставят меня уйти из жизни. Она играла со мной в жестокую игру, и я не понимал правил, но зато я продвинулся настолько далеко, что поворачивать назад было бы как минимум обидно. Мне было 50 лет, и, кажется, я достиг хоть какой-то черты в своей жизни.

Моя мать умерла несколько лет назад. Она ушла спокойно, ведь она была женщиной и жизнь не имела права ее трогать так, как скашивала мужчин из нашей семьи.

Я долго думал над тем, как мне придвинуться к моей линии, перейти в точку B, но я еще не знал, что уже это сделал. Я стал получать удовольствие от съеденной еды и от ее готовки. Я охотнее выбирался на любимую природу, и приятели стали чаще звать меня в свои круги. Я мог улыбаться детям и смеяться шуткам из телепередач. Я стал усерднее работать и меня больше не называли «рассеянным шерифом». Знаешь, Чарли, похоже время действительно притупляет твои воспалившиеся нервы. Я не скажу, что стал счастлив и бремя тянувшихся трагичных событий осталось позади, но я стал размышлять в лучшую, позитивную сторону. Тогда я точно понял, что хочу взять на воспитание ребенка-сироту, девочку.

Придя первый раз на знакомство во временный приют, я не был уверен в возрасте ребенка. Я не знал, как будет комфортно ему и мне, в это смысле я был китом, выброшенным на берег, ведь в моей голове все еще стоял образ пятилетнего малыша. Я думал, что буду действовать по зову сердца, но зайдя в игровую комнату понял, что они все меня «зовут». Я почти не нашел незаинтересованных лиц. Тогда я подумал – они же дети, ждущие свои лучи золотого света и теплую, уверенную руку в их руке. Как бы их не окружали сверстники и взрослые, они оставались предоставленные сами себе. Лучшие умы, сердца, случайно провалившиеся в прогнившие доски дома Жизни.

В тот момент в комнату вошла девушка лет пятнадцати, как мне тогда показалось и потом я оказался прав. Она принесла мальчику «сбежавшую» игрушку, села с ним рядом, не отрывая взгляда от меня. Мне показалось, что она смотрит на меня только из-за полноты и тяжести движений.

Когда дети достаточно привыкли к моему присутствию, они стали подходить ко мне и я, сначала неуверенно и неуклюже, стал говорить с ними. Я видел, как они этого хотели. Были и те, кто держался на расстоянии и потом просили, чтобы их увели. Но та девушка, она подошла ко мне и стала задавать вопросы, на которые у меня не было подготовленных ответов. Я чувствовал себя на викторине по вопросам с хитростью, но именно тогда, после блиц-торнадо я проникся отцовской теплотой к ней. Больше всего я боялся, что ее чистый интерес исчезнет и она уйдет, не взглянув на мое зарубцевавшиеся сердце. Ты знаешь, Чарли, что такое воспитывать подростка с чистого лица? Вот и я не имел понятия.

Мне пришлось очень быстро выйти из игровой комнаты, потому что я знал, что еще секунда и я заберу всех этих детей домой. Когда внутри меня все остыло, я поговорил с сотрудниками и решительно заявил о взятие на воспитание той девушки. Мы пару раз повстречались с Ребеккой и поняли, что пригодны друг для друга. Когда я спросил, почему ты выбрала меня, она ответила: «Это просто. Ты такой огромный, потому что умещаешь в себе много доброты. Другой бы просто сломался от такой большой души». Мне кажется, тогда в ее горле застряла еще одна фраза: «И потому что меня никто не выбирает». После этого я был готов ко всему.

Настало время волноваться об оформлении документов и одобрении органов, ведь мой выбор был далеко не самым важным аспектом. Биологические родители Бекки были живы и сами отказались от нее в возрасте одиннадцати лет, так что в любой момент, каким бы я полицейским не был, они могли преспокойно ворваться в мой дом и вернуть ее назад. Мои мысли были заняты планами на поддержку Ребекки до ее совершеннолетия. Так же я боялся, что могут всплыть факты о моей семье, но моя безупречная репутация и большой стаж полицейского покрывали все оплошности. Чернее черного – так могли бы сказать друзья о моих грехах.

Не совру, если скажу, что не забуду тот день, когда мы с Ребеккой стали свободны. Она – от поисков семьи, я – от душевного метания. Удивительно было наблюдать, как мы с каждым днем все больше ладили друг с другом, рассуждали на серьезные темы и находили общие пути. Я перестал пугаться ее взрослости.

Кажется, тогда я совершенно точно понял, что перешагнул свою черту и ушел далеко вперед.

Вуди замолчал. Чарли держал в руках пустую кружку, вглядываясь в ее дно и осознавая, что сейчас прошел всю жизнь этого мужчины, незнакомца, который не пропускал его в метро к своей смерти.

Тишина была некачественной. В полуприкрытой двери шумел ветер, поднимая листья вверх, приемник на столике кряхтел от собственного возраста, несколько полицейских вышли на воздух, о чем-то оживленно рассуждая.

– Вот уже 6 лет прошло, – сказал Вуди, щуря глаза от лучика солнца. – Ребекке 21 год, я покинул место шерифа и теперь вот, по собственному желанию дежурный постовой. Не работа, так, убийца времени, но… Понимаешь, все, что произошло со мной в жизни, привело меня к сегодняшнему дню, и я рад. Сейчас я рад тому, что прослужил такую карьеру, рад, что остался силен и не сломлен, рад успехам моей сестры и брата, рад, что сумел дать надежды на хороший и добрый мир Ребекке, рад, что могу сколько угодно времени проводить с природой. И пусть это чаша весов не перетягивает вниз ту чашу скорби и драмы, я этого не чувствую. Я просто перешагнул линию, и все.

– И все? То есть вы хотите сказать, что вот так просто перекрыли всю черноту, которая столько лет над вами существовала? Я вам не верю.

– И возможно правильно делаешь, – охотно согласился он, – но это только пока время не пришло. Смерть еще долго будет таскать за тобой шлейф, поверь. Тебе стоит задуматься о черте. Тебе надо перейти рубикон, Чарли. Это важно, иначе вся дальнейшая жизнь потеряет для тебя краски, если вообще не потеряет саму жизнь.

– Вы в своем уме? – сказал Чарли и руки его затряслись от глухой злобы и беспомощности. – Как я могу это сделать? Просто взять и перепрыгнуть эту черту? Махнуть рукой на то, что теперь человека, которого я боготворил, нет? Что все наши планы скатились к чертям? Я мог бы вам сказать, что рухнул лишь фасад, но опоры и фундамент тоже разрушены. Это все, это конец.

– Не говори так, я вижу, ты силен. Никто не в силах перепрыгнуть линию, но добраться до нее и тихонько перешагнуть – всем по плечу, – потом немного помедлил, – чем ты занимаешься в жизни?

Чарли выждал несколько секунд, оценивая, стоит ли еще что-то говорить.

– Я пишу сценарии, статьи, а подрабатываю официантом.

Вуди слегка усмехнулся.

– Художник жизни. Ты умеешь переживать, как никто другой, смакуя и боль, и радость, чтобы выжать все до последней капли и вложить на бумагу. Может быть, когда-нибудь ты будешь благодарен Саманте за то, что она дала тебе то ощущение смерти, когда будешь дописывать свою гениальную драму.

Чарли вскочил и сразу оказался вплотную прижатый к полицейскому. Кулак дрожал перед носом Вуди, но ударить он так и не смог.

– Я никогда не буду благодарен ей за смерть. Никогда.

Он обессиленный свалился в кресло, закрыв блестевшее от пота лицо руками. Внезапные вспышки в разуме прекратились, руки не тряслись и томные голоса в голове перестали пороть чушь, на которую Чарли не был способен.

– Простите меня, простите. У вас удивительная история жизни и, на самом деле, я поражен вашей выдержкой, но я не знаю, как я могу выдержать это.

Он поднял взгляд на полицейского. Вуди смотрел мягко, будто обволакивая необъятное, пытаясь залатать все свежие дыры внутри Чарли. Полицейский протянул руку к плечу молодого человека, сжал его, и на Чарли нахлынула волна аромата, того самого, с примесью роз и соуса, с ноткой кофе и кремового пирога. Так пахнуть мужчина не мог.

– Ты силен, – сказал Вуди. – Тебе нужно найти человека, который будет поддерживать веру в твои действия и отметать все сомнения, которые непременно будут путать твою светлую голову.

– Кажется, совсем недавно я видел такого человека, лежавшего под белой накидкой, – еле слышно проговорил Чарли.

– Дай себе время, находи ответы не задавая вопросов, используй то, что дала тебе смерть девушки. Она не могла уйти просто так, нелепо, ненужно, она оставила тебе ощущение, для того, чтобы ты применил его в своей жизни, которая решила оставить тебя в игре. Так возьми его и твори!

Чарли заерзал на кресле, потом встал, быстро метнул взгляд на Вуди и затем вышел из тесной и уже накалившейся от солнца будки. Полицейский вышел следом.

Чарли вдохнул свежий воздух, приносимый с порывами ветра, стараясь заполнить каждый миллиметр легких, будто вытесняя накопившуюся тяжесть наружу. Он обернулся, Вуди стоял позади него, не нарушая аудиенцию с пространством.

– Спасибо. Правда, я это понял, что должен сказать вам это. Спасибо, – и Чарли протянул руку, которая сразу же встретила другую. Он хотел сказать, что своей историей он принес шаткое, но уже внутреннее равновесие, и то мягкое и теплое чувство, которое он не испытывал уже давно, но слова застряли костью поперек горла, и он подумал, что пусть это будет не сказано, чем прозвучит как сдавленный вопль цесарки.

– Я могу как-нибудь познакомить тебя с Ребеккой, она занимается режиссурой, – сказал Вуди.

– Спасибо… было бы здорово.

Несколько секунд они ловили собственные мысли в шуршании ветра над деревьями. Затем Вуди сказал:

– Только не говори, что никогда не убивал своих персонажей. Что ты чувствовал, как воспринимал?

– Я не убивал, не было нужды. А что вы на это скажете?

– Каждая смерть выдумки – это наслаждение. Смерть злодея – наслаждение убийством зла и победой правды, смерть лучшего друга главного героя – наслаждение предвкушением реакции читателя. Персонажи никогда не умирают случайно, иные просто не описываются и забываются среди многочисленных букв на страницах, но те, которые предназначены…

– Отличие лишь в том, что я не убийца Сэм, а она не мой лучший персонаж. Если бы было так, то я сам не убивался бы, это уж точно.

Чарли исподлобья посмотрел на вспотевшего Вуди, его короткую темную стрижку и три складки на шее, затем заглянул в глаза. Кажется, этот чуткий взгляд сказал многое еще до того, как Чарли заметил полицейского на его посту. Еще до того, как они встретились в вагоне, еще до того, как поезд ушел. Чарли еле слышно прошептал «до свидания», развернулся и направился к метро, напрочь забыв о том, по какой причине он оказался в этом районе.

– Если хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах. Это сказал не я, но здесь авторство не важно, чтобы приять это, – прокричал полицейский на прощание.

Чарли не обернулся, потому что знал, что Вуди этого не нужно. Они чувствовали друг друга спиной, как братья по несчастью, как волчата, оставшиеся без матери и отца. Чарли больше не сутулился. Брови на мгновенье съехали вниз, затем взмыли вверх, лоб разгладился, плечи расправились. Если бы не невидимый шлейф смерти за спиной, то прохожие могли бы подумать, что Чарли только что убил дракона, терзавшего весь город, и теперь победно несет трофей как лучший герой.

Он не оборачивался.

V

С утра, собираясь на работу, Чарли все еще выглядел как старая губка. Помятая рубашка отлично сочеталась с помятым лицом, но ужасно гармонировала с потухшими глазами. Вечером, когда удавалось выкрасть время для написания сценария, Чарли преображался. Глядя в зеркало, он сам не узнавал себя: лицо подтягивалось и становилось мужественнее, чему способствовала щетина, глаза были резче, скулы четче, а волосы сами по себе тянулись вверх. Но внутренних изменений он не замечал.

Зеленая клетчатая рубашка, висевшая на спинке стула, уже перестала носить запах Сэмми, и по ночам, когда он по обыкновению накрывался ею и засыпал, стали закрадываться мысли, что это уже больше походит на помешательство. Чет Бейкер надоедал, едва затянув свое первое предложение.

Чарли ворочался в кровати, пытаясь в разных положениях тела найти подступ к рубикону. Его резало и жгло, едва он вспоминал о том, что они с Сэм хотели сделать в будущем, размышляя о постановках, театрах, кино и приютах для бездомных котят.

Он неоднократно ловил себя на случайных мыслях о Вуди, о размышлениях над его словами и потайной силы во взгляде. Раз за разом он убеждался, что непременно должен встретиться с ним вновь, но каждый раз откладывал на потом. В конце концов, Чарли раздобыл информацию об полицейском участке в Сити Холл, набрал номер, под предлогом знакомства с Ребеккой, выслушал пару гудков и сообщил о том, что намерен услышать Вуди Честерона.

– Боюсь, это теперь невозможно, – проговорил высоким голосом мужчина. – Вуди Честерон был убит вчера, во время вооруженного налета на инкассацию.

Чарли отбросил телефон на кровать, будто тот был раскаленным камнем, затем быстро схватил его и стал расспрашивать о произошедшем. В ответ он получил лишь адрес для последнего прощания и поминальной трапезы. Как Чарли попал в список приглашенных, разбираться не стал.

И снова привкус металла и гнили стал появляться во рту, и давно сползший зеленый оттенок на коже снова затянулся на лице. Чарли стало лихорадить.

Этого быть не могло, Вуди не должны были касаться костлявые руки смерти. И снова она здесь. В квартире двенадцати погибших и семерых раненых стало на одного больше.

Да какое право Смерть имеет на..?

Столов было много и возле каждого собрались группы людей. Кто-то был в форме, кто-то в костюмах. Сегодня провожали, кроме Вуди, сотрудника инкассации, погибшего при оказании сопротивления, так же, как и сам Вуди. Все это Чарли прочитал на поминальном листе возле погребальных урн, траурных венков и фотографий. На фотографии Вуди был молод и подтянут, с пышными волосами и линией бороды от висков к подбородку. Именно эту фотографию того времени поместили для того, чтобы упомянуть, что здесь он был тем, кто по праву заслуживает торжественных похорон – лейтенантом Федеральной полиции, шерифом Арлингтона.

Чарли подошел к единственному незанятому столику, налил себе какой-то напиток, в котором и позже не разобрался, и с бокалом в руке прошелся глазами по группам. Кучки полицейских, кучки дам и пару мужчин, чисто мужской сбор, чисто женский. Чарли стал высматривать и выгадывать сестру Вуди, но ни одна женщина не показалась ему знакомой на лицо. Да, у многих блестели глаза от слез, многие принимали то скорбное выражение лица, которое было свойственно всем людям на похоронах, даже если покойник был едва знакомым человеком. Так было нужно, так было принято.

К столику подошла пара, затем к ним присоединился мужчина и Чарли решил отойти в сторону. Так он попал к другому столику, возле которого что-то обсуждали мужчина, одетый с иголочки и поминутно бросавший взгляд в сторону женщины, явно желающая сама привлечь его внимание, мужчина со странной запиской, выглядывающей из кармана его пиджака со словами «полный неудачник», и женщина, про которую бы Чарли безошибочно сказал – официантка. Обсуждение было настолько бурным, что иногда волнами перерастала на полноценные возгласы. Многие из компании улыбались.

– В Филадельфии всегда солнечно22
  Прямая отсылка к сериалу


[Закрыть], – еле слышно, для самого себя проговорил Чарли.

Дальше он присоединился к другому столику, где стояли полицейские с бокалами в руках.

– И он полез прямо под огонь, прикрывая меня, не отдавая никакого отчета о бронежилете. И черт знает, как кого дернуло приставить его к нам. Сукин сын Вуди, если бы не он… – и полицейский стал вытирать рукавом слезы, нахлынувшие так же неожиданно, как и высохшие тут же на лице.

Чарли перешел к следующему столику. Там говорили о недавнем налете террористов, об их суде, пытаясь связать то нападение с недавно случившимся. Чарли окончательно осушил бокал и перешел к своему первому столику.

К счастью, он оказался снова безлюдным. Чарли поставил бокал на скатерть цвета белой нежности и было принялся за размышления о всех события, как вдруг к столику подошла девушка. Чарли небрежно обернулся и остановил взгляд на ней. Она была молода, и он мог бы сказать, что был старше. Первый быстрый взгляд, своеобразный «забег» на осмотр и первое впечатление. Шатенка; пышные, чуть завитые волосы, спускающиеся ниже лопаток, но сейчас прибранные в небрежную, или, нарочно небрежную косу; длинный прямой нос, маленькая переходная носогубная впадинка, точно неожиданная, и взгляд уже падает на хорошо очерченные, такие правильные губы. И еще эта родинка, справа у верхней губы. Если бы не она, подумал, Чарли, это было бы просто очаровательное лицо, а с ней это картина, кино, искусство. Чарли внимательно всмотрелся в глаза и тут же попытал удачу:

– Ребекка? – неуверенно протянул он.

Она кивнула и протянула руку.

– Ребекка Честерон, дочь Вуди.

Было видно, что недавно слезы начинали свой бег, и сейчас этот отблеск в глазах придавал магическую притягательность. Когда она переводила взгляд со столика на Чарли, его передергивало внутри, так пронизывали эти глаза с картины.

– Я совсем недавно с ним познакомился. Первый раз повстречался незадолго до трагического момента. Второй раз, кажется, я получил у него покаяние. Он удивительный, он умел, он мог, – проговорил вполголоса Чарли.

– Он был очень хорошим человеком, с огромным, испещренным событиями сердцем, – чувственно проговорила она, – я не удивлена, что он произвел на вас впечатление.

Легкая улыбка, объявление обаятельных ямочек на щеках.

«Сэмми» – подумал он.

Улыбка исчезла, Ребекка опустила глаза и налила себе половину бокала.

«Не Сэмми».

Она была одета в длинное черное платье, которое больше напоминало о торжественных праздниках, будто она только что вернулась с премьеры в театре. Тут Чарли вспомнил о режиссуре.

– Вы снимаете работы?

– Я учусь это делать, и иногда, когда я слишком сильно начинаю это любить, мне кажется, что у меня сносно выходит.

– Тогда я тоже учусь писать сценарии к работам, и иногда это выходит неплохо.

– О, кино или театр?

Она поставила бокал на стол. Чарли уловил витающие в атмосфере нотки расположенности и любопытства, словно случайного романа33
  Видоизмененный припев песни «Casual Affair» группы Panic! At The Disco


[Закрыть]. Он непроизвольно сделал шаг вперед, сократив значительное расстояние между самим собой и Беккой.

– Для кино писать проще и тяжелее, для театра – тяжелее и проще. Я начал с легкого театра и трудного кино. Потом, если повезет, я поменяю их местами.

– А вы не прочь потрудиться до изнеможения, выбрав тернистый путь, – не без улыбки произнесла она, играя ямочками, как играют пузырьки в шампанском. – Может, представитесь, или вы предлагаете сотрудничать анонимно?

Он представился и сам от чего-то широко улыбнулся, но быстро спохватился и ощутил стыд.

– Все в порядке, Чарли. Если есть хорошая эмоция, то не надо ее подавлять. Вуди бы сам хотел – чувств, радости, куража.

Чарли еле заметно кивнул, но улыбка не возвратилась на его лицо. Он подумал о том, что в смерти Вуди нет ничего пугающего, отвратительного, нет, она спокойная, не оставляющая тысячетонной тяжести внутри, без чувства оборванности, будто тебя обокрали и теперь нечем закрыть пустующее место.

Ребекка словно прочитала эти блуждающие мысли.

– Я не знаю, как это произнести, но он ушел мягко для всех, сохраняя лучшее расположение духа. Вы знаете, он не умер на месте. Клянусь, он был счастлив за свою жизнь, за меня, за сестру, которая обессиленная не смогла сегодня прийти и за брата, который тотчас вылетел из Австралии. Он ушел хорошо, как нужно уходить.

Чарли снова кивнул, а ее глаза увлажнились. Нет, они, разумеется, не просто увлажнились, они приобрели янтарный цвет от светло-коричневого, расширились и углубились, точно картина, кино, искусство.

– Ладно вам, Чарли, я вас узнала. Отец успел мне рассказать о вашей встрече, о вашем горе, о рубиконе. Обо мне он тоже рассказывал, я знаю это. Мои родители постоянно ссорились, сколько себя помню, лупили в раннем детстве друг друга и меня, а когда чуть повзрослела – били. Первый раз я решила сбежать в возрасте 9 лет. Мне это далось легко, ведь я тогда не чувствовала привязанность к этим людям. Я так их и называла – люди, с которыми я вынуждена жить. Мой дикий восторг от свежего ветра, мигающих вывесок и гуляющей молодежи перекрыл все страхи, и в последующие 2 года я сбегала, насколько помню, 53 раза. Родители всё знали, но ничего не предпринимали, ведь я возвращалась живой, прошлявшись день, да и ладно. В мои 11 лет они написали отказ от своих прав, продолжая жить вместе, и меня приняли в дом передержки. Не знаю, что я делала не так или так, но меня никто не брал на воспитание. Я была одна из немногих, кто переходил из разных домов, без особой надежды, просто потому что таким образом о тебе пытались заботиться. В 13 лет я сбежала снова и год прожила на улице, в группе несовершеннолетних бродяг, которых в то время было выше нью-йоркских крыш. Дух бродяжничества, взрослость, культ – они не стали мне семьей, но поддерживали меня в добротном виде и никогда не оставляли голодной. Тогда я начала собирать истории улиц, окон, домов, огней города. Меня даже, в 14 лет, приняли раздавать буклеты у входа в кинотеатр, и я знала все премьеры и шедевры. Потом меня снова засадили в дома передержки, силясь засунуть в хорошую семью, и я подчинялась, но ничего из этого не выходило. Дети вокруг меня уходили и приходили, а я, как нянька, как сестра милосердия, принимала их и отдавала. Я была тихой, очень тихой – в своем доме, на улицах, на передержке. Потом пришел Вуди.

Во мне столько скопилось нерассказанного, недодуманного, неснятого. Теперь я этим занимаюсь. Как нарцисс тешит себя перед зеркалом, так и я нахожу, что можно рассказать людям с помощью двигающейся картинки на экране. Понимаете, Чарли, я эгоист, я пытаюсь выплеснуть свои «внутренности» в кинематографию, чтобы мне стало хорошо.

– Этим и занимается испокон веков искусство. Вы – искусство, вы – художник, Ребекка.

Позвякивание стаканов, кто-то хочет произнести похоронную речь. Встает мужчина, начинает рассказ о сослуживцах, об отваге. Ребекка не слушает, Чарли тоже. Казалось, дальше нельзя продолжать разговор, нужно просто разойтись по углам и ждать сигнала для выхода.

Ребекка заправила свисавшую прядь за правое ухо, Чарли ответил ей поправкой ворота рубашки. В его голове крутилось бесконечное «люблю, люблю», и он не знал, к кому это отнести: к Сэм, к жизни, своим персонажам или Бекке.

– Хотите прийти на показ моей работы послезавтра вечером?

– А вы хотите, чтобы я пришел?

– Я хочу, и еще хочу видеть, как вы сжимаете в руках ваш сценарии и даете мне на просмотр.

– Тогда я спрошу, о чем или о ком ваша работа?

– О Тео Ван Гоге, его работе, жизни. Миниатюра, юмор, драма, философия, простота. Актерский состав в основном мои друзья, потому что они преданные и любящие, жаждущие контакта между собой и кино. Вы знаете Пауло Холдинга? Он играет Тео.

– Бог мой, да вы… неужели? Это мой самый близкий друг! И он мне ничего не рассказал.

Ребекка улыбнулась, Чарли тоже. Его волновало внутри, било о скалы, напрягало до накала и отпускало в блаженстве. Его черта, его святая полоса прямо здесь, у ног, и она не золотистого, не белого и не пурпурного цвета, а коричневого, с янтарным отливом.

И он понял, о ком крутится эта бесконечная, летящая в голове мысль – люблю.