Текст книги "Белое дерево и другие истории"

Тьюкуррпа девятнадцатая
Про луну

Иржи в рот воды набрал.

Стал с водой во рту сидеть.

На крыше.

Сидел-сидел, надоело.

Забросил в воду камушек.

Рот приоткрыл, забросил.

Камушек упал в воду,

И ко дну пошёл.

Круги после себя оставил.

Много —

По всей поверхности воды.

Иржи смотрел на разбегающиеся круги:

Большие, помельче, совсем маленькие.

Сад разбегающихся кругов.

Во рту Иржи,

На крыше.

Иржи схватил один,

Наугад,

И в карман засунул.

Потом подумал.

Потом разделся.

В воду по грудь вошёл,

Руки в стороны развёл.

Смотрит, рядом луна плещется.

Он и её хвать! в ладони,

Поймал.

Темно стало.

Ночью.

Без луны.

Совсем темно.

Только вода плещется.

А в ладонях тепло.

А вокруг – темно.

А в ладонях – светло.

Лунарный Иржи.

Тьюкуррпа двадцатая
Про большое грибное путешествие Петри

Петри был грибником.

Он умел находить грибы.

Больше ничего не умел.

Только грибы.

Белые и опята,

Сыроежки и лисички,

Свинушки и боровики,

Мухоморы и поганки.

Чанги, чунги и чего только ещё не.

Петри находил грибы,

Складывал их в большой мешок

И продавал на рынке.

Все, что нашёл,

Без разбора.

А что их разбирать,

Грибы-то?

Кладёшь в рот

И жуешь-себе.

Потом смотришь.

Как пойдёт.

Хорошо пойдёт или

Плохо пойдёт —

Это от грибов зависит,

От характера их,

От настроения.

Тут философский подход иметь нужно.

Однажды плохо пошло,

Так плохо, что

Петри даже из города выгнали.

И сказали, чтобы он

Грибы свои в других местах продавал.

Наверное, экология испортилась,

Подумал Петри.

И придумал отправиться

К Белому морю.

Вспомнил он, что

Ещё отец его рассказывал

О городе,

Выросшем на спине

Огромной рыбины, которая

На самом деле не рыбина никакая,

А кит,

Который над самым сердцем

Белого моря на плаву держится.

Якобы город тот построил

Грибной народ.

И дома у них – грибы.

И улицы – грибы.

И растительность – туда же.

И самый главный их бог —

Тоже гриб.

Только кто от гриба того отведает,

Тот мудрым вмиг станет.

И никогда ни в чём нужды знать не будет.

Продал Петри всё, что у него было.

Книги продал

И кровать продал.

Старое колесо от велосипеда

И теннисную ракетку.

И квартиру.

И оставшиеся в мешке грибы —

Но их за так отдал.

Из-за экологии.

И чтобы не побили.

Только помол чанги себе оставил.

На дорогу.

У торговца кофе купил машину.

Фольксваген Т1.

Погрузился и на север поехал.

Спал у дороги.

Питался чем придётся.

Собирал коренья, варенья, соленья.

Чтобы навык не потерять.

С птицами, как с радио, общался.

Бородой обрастал.

Стал совсем пыльным и диким,

Но до Белого моря добрался.

А дальше уже совсем вода пошла,

И машина по ней ехать отказалась.

Бросил её Петри, рассудив,

Что если он мудрым станет,

То машина ему без надобности будет.

А если рыбины с грибным народцем не найдёт,

То ему и возвращаться незачем.

Только колесо скрутил,

Да из покрышки себе лодку соорудил.

Из березовой ветки палку сделал —

Землю от лодки отталкивать.

Палку-то он сразу потерял.

Зато течение нашёл.

Какое-никакое, но течение.

И это течение кое-как, но

В самое сердце белого моря Петри вынесло.

А в сердце уже совсем-совсем штиль стал.

Вода спокойная и гладкая,

Точно скатерть.

Или зеркало.

И туман вокруг – ни горизонта не видно,

Ни собственного носа.

Совсем раскис Петри.

Плюнул в воду за борт

И пробормотал:

«Видно я совсем дурак,

И не видать мне ни рыбины, ни грибного народца».

А из-за борта ему в ответ:

«Дурак-то дурак. Это твоё дело, дураком быть.

Только плеваться-то зачем?»

Выглянул Петри за край лодки,

А там натурально гриб стоит.

С веслом.

В шапке.

Как есть – на воде стоит.

И мицелием, как хвостом,

Раздраженно из стороны в сторону машет.

Стыдно стало Петри, что он плевкам своим не хозяин.

«Ты уж прости, говорит, меня, гриб.

Я просто расстроился очень.

Я ведь вас искал.

Дело есть у меня

К богу вашему».

«Знаю я, чего вы все ищете.

Тут каждое лето таких искателей толпы шатаются,

Ничего найти не могут».

Очень злой гриб оказался.

Петри даже жутко стало, когда он представил,

Что может случиться, если его съесть.

Но гриб продолжил.

«Вот тебя, Петри, говорит, мы ждали.

Ты у нас, как бы за избранного будешь.

Слово наше миру понесёшь.

А я тебя, как царь всего нашего грибного народа,

Встретить вышел.

Вылезай из колеса и пойдём в город.

Тут недалеко».

А как тут вылезешь,

Когда вода вокруг?!

С водой-то ведь что получается,

Стоит только на неё наступить,

А она уже над макушкой плещется.

«Нет, – говорит Петри, —

Это ты хитро придумал,

Взять меня и прямо тут утопить,

Когда я так близок к цели.

Ты же знаешь, что люди

По воде ходить не научены».

Гриб закатил глаза

«Ну, во-первых, это всё вопрос веры.

Хочешь, по воде идёшь к берегу

Хочешь – ко дну.

А во-вторых, уже зима по вашему,

Лёд здесь. Вылезай, – говорит, —

Кит по льду плыть не может»

Петри носком воду потрогал —

Действительно, лёд.

Выдохнул облачко пара,

Через борт перелез

И с грибом вместе в грибную столицу пошёл.

Только прежде столицы он кита увидел.

Огромного.

Усатого.

Волосатого.

И во льдах.

«Не холодно ему так?»,

Петри спрашивает.

«Не холодно.

Арктический он.

Видишь, подшерсток какой густой?!

Может спать на льду

И ничего не почувствует».

А Петри уже и забыл про кита-то,

Как город увидел.

Когда кита с хвоста обошли,

Да дорога в гору пошла,

Так он город и увидел.

И всё в нём в точности,

Как отец рассказывал.

И дома – грибы.

И улицы – грибы.

И растительность – туда же.

И сам город – сплошной гриб,

Но на спине кита выросший.

Грибы Петри согрели,

Помыли,

Одели,

Грибным отваром напоили.

И готовить принялись к аудиенции,

Встрече с грибным богом, то есть.

Ты, говорят, только ничего не бойся.

Избранным быть не сложно.

До этого момента сложно было,

А теперь не сложно будет.

Тебе только по течению плыть останется

Да избранности своей соответствовать.

От судьбы все равно уже не отвертишься.

А Петри слушает, но с вопросами встревает:

«А почему, спрашивает,

Вы меня избранным назначили,

Когда толпы у вас тут по округе шарятся,

А найти не могут?»

«А потому, – ему грибной царь отвечает, —

Что в прошлой жизни ты очень прошаренным бхику был.

Жизнь благую вёл,

Много хорошего сделал.

Да и в этой в своём собирательстве

Никому подгадить серьёзно не успел».

Так говорит, а сам грибного отвара Петри подливает.

Петри отвар пьёт, и чувствует,

Вот, прямо сейчас мультики начнутся.

Или того хуже.

А ему нельзя в мультики.

Дело-то серьезное предстоит.

Не каждый день с богом общаешься.

А бог не идёт.

И его самого не ведут никуда.

А потом началось.

Всё и сразу: с момента сотворения мира

До космической экспансии великого грибного племени.

С рождением светил

И радужными коридорами в промежутках.

Пришёл в себя Петри, смотрит:

Лето вокруг.

И город.

И машины.

И люди.

А сам Петри стоит посреди площади,

Абсолютно голый при этом.

Вот с одного из концов площади милиция

Решительно в его сторону направляется.

А самый главный милицейский уже и вовсе

Руки крутить начинает,

Ругается недобрыми словами.

А Петри на него смотрит,

И видит маленького мальчика,

Который однажды по доброму

Накормил во дворе собаку,

И по холке потрепал на прощание.

И Петри говорит

«Послушай, милицейский,

А ведь в тебе тоже есть природа бодхисаттвы,

И по жизни ты бывал прикольным таким бхику,

Маленьким, но бывал.

А чего бы ты хотел, если бы желание

Твоё, вдруг, исполнится могло?»

Милицейский даже опешил,

Но ответил

«Денег бы хотел. Я бы машину купил иностранную,

Семью на море возить,

И палку новую…»

А сам винтить продолжает.

А Петри насквозь милицейского посмотрел,

И свободной рукой из-за спины у него

Мешок денег вытащил.

«Держи, говорит, мешок денег.

Но на этом твоя хорошая карма

Закончилась».

Милицейский за шляпу схватился

И с громким хлопком исчез.

Только дымок над асфальтом остался.

Петри тогда вокруг посмотрел,

И увидел, что мир изменился,

Светлее стал,

И люди вокруг – внутри – сделались,

Точно дети.

Которые, значит, играют…

И уже совсем-совсем заигрались,

Домой пора.

И в каждом – зажжено по лампе Будды.

Или по свечке.

Или по спичке.

Кто как старался.

Понял тогда Петри,

Что он сам и есть бог грибов.

И что все это время он шёл своей дорогой.

Той, с которой ни уйти, ни свернуть.

И все, что теперь ему оставалось, —

Помнить про свет,

И другим большим детям напоминать об этом.

Тьюкуррпа двадцать первая
Про зонтики

Сначала у Каури не было имени.

И никто не знал,

Кто она.

Какого рода.

Племени.

Вида.

Никто не видел её, не различал.

Потому как не было у неё ещё ни природы,

Ни смысла.

Сначала Каури-без-имени просто была-не была.

Болталась чёрт знает где.

Летала над водою,

Над сушей.

Потом осмыслислась.

Развлекаться стала.

Ориентировалась по звёздам.

Рыб искусству аэрографии обучала.

Людей сачком ловила,

Коров – шапками бумажными,

А кого поймать успевала,

Того в банку складывала.

И на стол Боссе ставила – в ряд.

Поставит банок пять,

И в чайник залезает. Спать.

Боссе приходит, головой качает,

Выпускает всех обратно.

Рыб с неба – в воду.

Людей – из банки,

Коров – из шапок,

Каури-без-имени

Оставляет как есть,

В чайнике.

Потому что не видит.

Только чай подливает.

А Каури-без-имени чай молча пьёт

И наполняется.

И постепенно целостность обретает.

Цветность.

Плотность.

Материю постигает.

Заглянешь в чайник, бывало,

А там – живое.

Вот так и Каури-без-имени.

Живая.

И уже хочется ей что-нибудь для Боссе сделать.

В благодарность.

За чай.

И вот что она придумала:

Молнии к чаю ловить.

Это у богов завсегда вместо казинаков хорошо заходит.

Электричество.

Сидят, случалось, чай пьют,

Молнии в чашки макают, вприкуску,

Радуются.

Только придумать – это одно.

А вот как их ловить, молнии-то —

Совершенно не понятно.

Весь вечер Каури-без-имени продумала.

На горные пики взбиралась —

Медитировать.

Асаны всякие выполняла.

Сатсанги ловила.

Стены ашрамов расшатывала.

Придумала, наконец.

Собрала антенну из палок, спиц и платья.

На макушку сосны взгромоздила.

А тут как раз и гроза подоспела.

Молнии по небу носятся.

Гром гремит.

Капли в землю ввинчиваются, как сваи.

А Каури-без-имени под ловцом молний устроилась.

Ждёт.

А молнии всё мимо летают,

Не интересно им ни платье,

Ни спицы,

Ни кусок деревяшки.

А Каури-без-имени ждёт.

Ведь, промокну, думает.

Совсем промокну.

Чихать буду. На всех.

Думает, а сама не промокает.

Сама не промокает, а думает.

Так она зонтики изобрела.

И с тех пор её люди очень сильно почитать принялись.

И даже имя придумали – Каури.

Кудрявая.

Почему Кудрявая? Кто её знает…

Просто имя такое.

Тьюкуррпа двадцать вторая
Про обстоятельность

(финская сказка)

Боссе был незавершённым.

Здесь незавершённым,

Там незавершённым.

Везде и нигде.

Начинал петь и

Никогда не заканчивал.

Говорил А, но Б

Всегда выпадало,

Просыпался утром,

А дальше что?

Боссе был незавершённым,

А болото было завершённым.

Застоявшимся.

Обстоятельным.

Очень Боссе болота не любил.

За версту облетал его

На попутных птицах.

Воду в ведра собирал,

Обрывал камыш по берегу.

Варганил.

Сидел по вечерам и в варган варганил.

В этом была своя магия,

Своё детство,

Своё течение.

В обход болота,

По туманам.

Тьюкуррпа двадцать третья
Про улицу Ленина

Шива жил на улице Ленина…

Плыл по течению…

Шевелил камни…

Совершал камлания…

В ветренную погоду качал ветвями

Божественного баобаба на подоконнике.

Шива не любил разрушений…

Вооружений…

Деконструкций…

Санкций…

Но сколько себя помнил,

На его улице всё время что-нибудь разрушали.

Деконстурировали.

Переосмысляли.

Сначала одни памятки.

Потом другие.

Потом дома и площади.

Потом государства и устои.

Шива гулял у пожарного пруда

И старался не наступить на трещины в мироздании.

Мир вокруг перекраивался,

Переламывался,

Перемалывался.

Люди топтались по руинам и говорили

«Всё происходит по воле Шивы».

А Шива был маленьким.

Он ждал осени,

Чтобы закончить свой старый гербарий.

Тьюкуррпа двадцать четвертая
птица-Свобода

Свобода

Была безликой птицей,

Самой серой птицей.

Была.

Иржи не замечал её.

Когда она прилетала,

Когда она приходила,

Когда она приплывала брассом.

Иржи не замечал её,

Никогда не видел, но

Предчувствовал.

Слышал.

Помнил.

Снил.

Смотрел на небо,

Искал по дорогам,

Выискивал в потоках.

Расставлял сети

И устанавливал силки.

Ждал.

Думал о ней постоянно.

Но не замечал.

Иржи и птица-Свобода

Ходили по разным плоскостям:

Земного шара,

Памяти,

Сознания,

Времени.

Они жили на разных сторонах луны.

Иржи – на светлой.

птица-Свобода – на тёмной.

И только букашки,

Не определившиеся ещё ни

С собственным родом,

Ни с племенем,

Свободно шатались между ними.

И у каждой – был хоботок от Иржи.

И у каждой – были крылышки от Свободы.

Тьюкуррпа двадцать пятая
Про эзотерику

Улле искал себя.

Селился в заброшенных комнатах,

В забытых хозяевами углах,

На антресолях,

В старых корзинах.

Зрил в корень,

Прозревал время насквозь,

Расшифровывал иероглифы

Автобусных остановок.

Был звездочётом.

Камлал логос,

Подавал голос,

Солил рыбу.

Делал вещи.

Вещи смешивались между собою,

И так появлялись роды, народы, этносы.

Травили друг друга,

Душили друг друга,

Тыкали друг в друга копьями,

Побивали камнями.

Изобретали оружие.

И все славили Улле.

А Улле не слышал.

Улле сидел в гнезде

И высиживал кукушкины яйца.

Улле отсчитывал секунды,

Не смыкал глаз.

Когда становилось совсем невмоготу —

Куковал и каркал,

Роды, народы и этносы прислушивались

И трактовали знаки.

По-разному трактовали.

Чаще – нелепо и скверно.

Если бы Улле знал,

Он бы расстроился.

Или раздвоился.

Но он уединился.

Улле искал себя.

И никак не мог найти.

Тьюкуррпа двадцать шестая
Про трамвай

Осенью у любимого трамвая Боссе

Выпали молочные колёса.

Маршрут отменили,

И Боссе принялся много ходить пешком.

Повстречал новых людей.

Повидал далекие страны.

Завёл разные знакомства.

Тут ведь как бывает?

Простые вещи постоянно случаются

С кем-нибудь.

То стеснительный слон

Вдруг попросит

Перевернуть страницу газеты.

То хитрый Йога —

Подержать пальцем бантик лотоса.

Боссе даже брал обет молчания.

Только потерял его где-то,

По дороге.

А потом трамвай стал взрослым.

И Боссе вернулся.

Тьюкуррпа двадцать седьмая
Про Лес

Боссе сидел в лодке.

На берегу сидел.

В лодке.

Лодка стояла на

Крутом берегу,

И в ней сидел Боссе.

Замкнутая перспектива:

Боссе из лодки смотрел на деревья.

Боссе помнил, что раньше

Он был не один.

Что его было много.

И кто-то из этого множества

Также был Боссе.

А кто-то – не был.

Кто-то был Боссе,

А кто-то был кем-то ещё.

Много имён было,

Минимум по одному на каждого:

Боссе – не Боссе, всего не упомнишь.

Боссе сидел в лодке и вспоминал.

Что видел, то и вспоминал.

Реку вспоминал

И смотрел на реку.

Мост вспоминал

И смотрел на мост.

Небо вспоминал

И смотрел на небо.

Всех вспоминал

И смотрел: а где все теперь?

Теперь нету.

Теперь все другие.

Мир, он большой и

Маленький.

Он один —

Большой и сразу маленький.

Замкнутый. Он всегда внутри.

Чего-то?

Большего? Другого.

Все другие Боссе и не-Боссе

Входили внутрь,

А выходили наружу.

Как оно было положено.

Кто-то входил.

Кто-то выходил.

Кто-то оставался.

Там или тут.

А кто-то смотрел на пути,

Кто-то на дороги смотрел,

На улицы, на шоссе, на рельсы.

Кто-то видел параллельные прямые.

И становился мудрее прочих.

И пускал корни, и стремился к кроне.

И сам становился дорогой.

Во все стороны сразу.

Становился Деревом.

Боссе сидел в лодке.

На берегу реки.

И смотрел на всех, кто был

Боссе, и кто был не-Боссе,

На всех.

Кто стал – Деревья.

Тьюкуррпа двадцать восьмая
Про Хайле Селассие

Хайле Селассие I

Рас Таффари Макконен

Был очень смелым.

Он ничего не боялся,

Но часто путешествовал инкогнито,

Без имени, то есть.

В прошлое ходил,

В будущее ходил —

Ну, чисто, как к себе домой, пешком.

На юг и на север ходил.

В небо и под землю.

Или наоборот:

Имена смешные придумывал,

Сам себе называл,

И уже под ними путешествовал:

Поездом, самолетом, оленями.

Чтобы никто, значит, не узнал

Ни о мудрости его,

Ни об отваге.

Чтобы он мог мудростью и отвагой своими

Делиться

С народом и всякими его президентами.

И королями.

Незаметно.

Потому что он был очень скромным.

Не то, чтобы его просили об этом, но

Идеи всё время на слуху были,

Корни пускали глубокие,

Как у травы.

Так говорят.

Хотя, мало ли что говорят?

Может статься,

Что он совсем, в итоге,

С именами своими запутался,

И просто забыл, как его там звали

На самом деле:

Может, Боб,

Может, Александр.

А ещё рассказывают, что однажды

Сидел он в своей Эфиопии,

И думал на всякие мудрые темы.

Геополитики, эволюции, цивилизации.

Это как «Кто мы?», «Откуда?», «Куда мы идём?»,

Но в государственных масштабах.

Глобально.

Он думал всякие мудрые темы

И мысли свои на скрижалях высекал.

Работа ответственная, внимания требующая,

Отдачи…

И отвлекаться на всякую ерунду при ней

Ну очень некстати.

А тут письмо приходит.

И написано в нем много разного.

И про родных написано,

И про родителей.

И про женщин, и про мужчин.

Про весь народ.

И как-то так обидно написано,

Что аж злость берёт.

А в конце приписка:

«В общем так, Саша,

Или Боб,

Или Бхвай

Селассие Хайле,

Я мудр. И ты мудр.

И нельзя двум мудрым так просто по земле ходить.

Жду тебя на Чёрной речке,

Будем мудростью меряться».

Собрал Александр.

Или Боб.

Или Хайле

Все свои имена и задумался крепко.

Очень ему Чёрная речка не нравилась.

Потому что вода в ней была натурально чёрная.

И земля вокруг тоже была чёрная.

И воздух – чернее смоли.

И хоть сам он был очень даже смуглым,

Топтаться в таком чёрном месте не хотелось.

Но стоял вопрос чести.

И достоинства вопрос тоже стоял.

Делать нечего.

Проверил Хайле. Или Александр. Или Боб

Свой пистолет,

Посчитал в нем ровно одну пулю,

Саблю взял,

Эполеты приклеил,

Заплёл свою бороду в боевые дрэдлоки.

И пошёл мудростью мерятся.

Сам пошёл.

Без охраны.

По чесноку.

Приходит на берег Чёрной речки,

А там сидит бхвай. Совсем белый.

Бородатый. Ясноглазый.

Сидит в позе лотоса, на речку улыбается.

И лицо у него такое – светлое.

И одежда белая.

И сияние над головой.

Ну натурально мудрец.

Подлетел он к Бобу.

Или к Хайле.

Или к Александру.

И говорит.

«Здравствуй.

Прости, говорит, что письмо такое.

Я, говорит, так специально написал.

Чтобы, значит, самую сильную твою

Эмоцию вызвать.

Негативную.

Чтобы сыграть, как у нас, мудрецов, говориться,

На контрасте».

И руку протягивает,

Открытой ладонью —

Смотри, мол, нет у меня оружия.

И мысли – самые чистые.

Хайле со всеми его именами

Руку эту единодушно пожимает,

Но отвечает настороженно.

«Ладно, отвечает, бывает и такое,

Есть, отвечает, такой метод

Вести беседу.

Только он мне не нравится, говорит,

Давай, говорит, как-нибудь по другому.

Иначе я драться с тобой буду.

На дуэли».

А белый бхвай улыбается.

«Хорошо, говорит,

Будем по другому.

Давай у речки посидим?»

Сели они на чёрный берег,

Босые ноги в воду опустили.

Сидят.

А вокруг них бабочки летают,

Птицы. Рыбки стайками у ног плавают.

Лев с ягнёнком смотрят благостно.

И прочие милые чудеса из дикой природы происходят.

Белый бхвай говорит.

«Я, говорит, все стихи твои прочитал.

И, говорит, все песни послушал.

И даже скрижали твои

Со скрижалями нашими сравнил, —

Говорит, —

Нравятся они мне.

Правильные ты речи, говорит, толкаешь.

Видно, что в мудрости поднаторел,

И со всеми, говорит, её создателями пообщался.

И в разных, говорит, воплощениях побывал»

Александр со всеми его именами

Улыбается, кивает, в том смысле,

Что это так.

И уже чувствует, как ему этот белый бхвай

Нравиться начинает,

Чувствует, что свой он, значит, человек.

А белый бхвай продолжает.

«Но тут есть одна важная деталь.

Каждой мудрости, говорит, своё время.

Мудрости мира

И мудрости войны.

Мудрости жизни

И мудрости смерти.

Ты, Джа, говорит, пришёл в своё время.

Я, говорит, приходил в своё.

Мы были пастырями,

Мы были тиранами».

Говорит.

«Мы разрушали и

Мы же строили.

Много, в общем, ерунды натворить успели.

Знатную кашу заварили.

Но пора бы и честь знать.

Мы тут со своими посовещались

И так решили:

Уходить пора.

На покой.

Пусть люди дальше сами по себе думают,

Пора им, то есть, ответственности научаться.

И так уже им ништяков перепало:

Механизмы, медикаменты, научные течения

И прочие гражданские права и обязанности».

Тут уж Боб со всеми его именами опешил

«Как так, уходить-то?

У меня же планы напланированы:

Панафриканизм и лето любви,

Свобода и братство,

Посевы и всходы и прочий раггамаффин».

А белый бхвай только плечами пожимает

«А вот так, уходить.

Тут подход простой.

И выбор небогатый:

Ты или среди людей остаёшься,

Но без памяти и сверхспособностей,

Или всё по себе забираешь

И – айда ко мне,

У меня в Карелии домик:

Речка, туманы, коровки

И прочие ништяки.

И ни души вокруг».

Чешет Хайле со всеми его именами затылок,

Понять слова бхвая пытается.

«Это всё, конечно, заманчиво.

В смысле, домика и ништяков,

Но как я тут все оставлю?

Я же ещё столько мыслей не передумал.

Стольких будущих не пересмотрел».

А бхвай смотрит на него так хитро

«Ну, положим, будущее я тебе хоть сейчас обеспечу.

А с мыслями своими ты уж как-нибудь сам»

Сказал, и как хлопнет в ладоши.

Мир завертелся, и вокруг Боба со всеми его именами

Город вырос.

Даже не вырос, просто стал.

Огромный.

Машины носятся,

Люди бегут,

Кругом асфальт – ни деревца, ни травинки.

И все кричит, вопит, скрипит.

Ускоряется и пахнет.

А Александр со всеми его именами

В центре этого дикого копошения стоит,

По сторонам ошалело озирается.

Не успевает.

И тут же на него налетает прохожий.

Толкает грубо, едва с ног не сносит.

«Уважаемый!»

Это Хайле со всеми его именами

За рукоять сабли схватился

«А с какой это такой стати

Вы меня толкнули?»

«А с такой, – прохожий ему отвечает, —

Что ты медленный очень.

А мы тут все спешить должны.

Двигаться.

Потому, что движение – это жизнь».

Сказал, и ещё быстрее побежал куда-то.

Сошёл Хайле со всеми его именами с дороги,

И дальше аккуратно вдоль неё потащился,

По самому краешку.

А мир вокруг и в самом деле несётся.

Видно, что не успевает куда-то:

Речь несётся, мысли несутся, картинки мельтешат,

Люди-машины, машины-люди.

Всё в хаотичном движении.

Темп набирает, но в то же время – остаётся на месте.

А над городом со всем его населением —

Махина строится.

Проводами, что мясом, обрастает,

Волнами-сигналами шевелит,

Точно хоботками.

Но, вроде как, кроме Боба со всеми его именами,

Этой машины не видит никто.

Тошно стало Александру.

И каждому имени тоже.

А машина, кажется, их всех в толпе усмотрела.

И Хайле, и Боба, и Александра.

Они открыли рот и совсем уж, было,

Закричать собрались,

Но картинка исчезла.

И город исчез.

И движение.

И сделалось, как белый шум на телевизоре.

А потом обратно берегом Чёрной речки

Обернулось.

«Ну что? Посмотрел?»

Это белый бхвай.

На сей раз стоит по-человечески,

В глаза Боба заглядывает.

«Посмотрел, – отвечает Боб, —

Что это было?»

«Это они нам замену нашли.

Только если сначала мы внутри них были,

То теперь они сами хотят стать внутри

Этой штуки.

Ну как, понравилось тебе?

Отправлять тебя в город?»

«Знаешь, ну его, этот город.

Как мы в Карелию твою попадём?

Меня же люди хватятся.

Искать, наверное, будут»

Белый бхвай почесал кончик носа

«Все очень просто.

Мы сейчас сядем, чайку попьём.

И пойдём. Пешком.

А люди всё сами дальше придумают.

Может, даже то, что мы прямо тут

Убились».

И они посидели ещё немного.

Чаю выпили.

И пошли.

А люди ускорились.

А потом ещё сильнее ускорились.

А потом совсем ускорились,

Загрузили мозги в машину

И схлопнулись в точку.

Окончательно.

Вместе со всеми своими

Реальностями.