Текст книги "Бесцветный"

Глава 6
Лазейки

Мама постоянно говорила мне: «Я решила завести тебя, потому что хотела кого-то любить и чтобы кто-то безусловно любил меня в ответ. А получилось так, что я дала жизнь самому эгоистичному куску дерьма на земле, и все, что он делал, – плакал, ел, гадил и говорил: «Я, я, я, я, я!»»

Мама думала, что иметь ребенка – примерно то же самое, что иметь партнера. Но каждый ребенок рождается в центре своей собственной вселенной, он не способен понять мир за пределами своих личных желаний и потребностей, и я не был исключением. Я был ненасытным ребенком. Я ел, как свинья. Я поглощал коробки книг и хотел больше, больше, больше. Учитывая то, как я ел, я должен был бы страдать ожирением. В какой-то момент семья думала, что у меня глисты. Когда бы я ни уезжал в дом родственников на каникулы, мама отправляла меня с сумкой помидоров, лука и картошки и большим пакетом кукурузной муки. Это было ее способом предупредить жалобы на мое гостевание. В доме бабушки я всегда получал добавку, чего никогда не получали другие дети. Бабушка давала мне котелок и говорила: «Доешь». Если вам не хотелось мыть посуду, вы звали Тревора, он посуду подчищал. Они назвали меня мусорным баком семьи. Я ел, ел и ел.

А еще я был гиперактивным. Прямо-таки жаждал постоянных действий и активности. Когда был малышом и гулял по тротуару, надо было мертвым захватом держать меня за руку, иначе я вырывался и на полной скорости бежал на проезжую часть. Любил, когда за мной гнались. Я думал, что это – игра. Что на этот счет думали бабули, которых мама нанимала присматривать за мной, пока она на работе? Я оставлял их в слезах. Мама приходила домой, а они плакали: «Я ухожу. Не могу больше. Твой сын – тиран». То же самое было с учителями в школе, с учителями в воскресной школе. Если вам не удалось заинтересовать меня, вы в беде. Я не изводил людей специально. Я не был нытиком и избалованным. У меня были хорошие манеры. Просто я был очень энергичным и знал, что хочу делать.

Мама водила меня в парк, чтобы я мог как следует набегаться и сжечь энергию. Она брала пластиковый диск и кидала его, а я бежал, ловил его и приносил обратно. Снова и снова, снова и снова. Иногда она использовала теннисный мяч. Между прочим, со своими собаками черные люди так не играют, собаке черного ничего не бросают, если только это не еда. Так что я только тогда, когда начал проводить время в парках, где белые люди гуляют со своими питомцами, понял, что мама тренировала меня, как собаку.

Всякий раз, когда моя избыточная энергия не сгорала, она находила выход в шалостях и непослушании. Я гордился тем, что был невероятным озорником.

Каждый учитель в школе использовал потолочные проекторы, чтобы демонстрировать свои записи на стене во время урока. Однажды я взял и достал увеличительные стекла из каждого проектора в каждом классе. В другой раз я раздобыл огнетушитель и опустошил его в школьное фортепиано, потому что знал, что на следующий день мы должны были выступать на школьном концерте. Пианист сел, сыграл первую ноту и – пшшшш! – вся эта пена вырвалась из пианино.

Больше всего я любил две вещи: огонь и ножи. Они бесконечно восхищали меня. Ножи были просто круты. Я покупал их в ломбардах и на гаражных распродажах: пружинные ножи, перочинные ножи, нож Рэмбо, нож Крокодила Данди. Но лучше всего все же был огонь. Я любил огонь, а особенно фейерверки. В ноябре мы праздновали Ночь Гая Фокса, и каждый год мама покупала множество фейерверков, настоящий мини-арсенал. Я понял, что могу достать порох из всех фейерверков, а потом создать один огромный собственный фейерверк. Однажды я делал именно это, развлекаясь с двоюродным братом и наполняя пустой цветочный горшок немалым количеством пороха, когда меня отвлекли петарды «Black Cat». Классная штука, которую можно было сделать с «Black Cat», заключалась в том, что вместо того, чтобы поджечь и взорвать ее, можно было разломать ее пополам, поджечь, и она превращалась в огнемет в миниатюре. Я остановился на полпути в деле создания собственного фейерверка, чтобы поиграть с петардами, и каким-то образом бросил спичку в кучу пороха. Все взорвалось, мне в лицо полетел большой огненный шар. Млунгиси закричал, мама в панике выбежала во двор.

– Что случилось?!

Я держался, как ни в чем не бывало, хотя чувствовал на лице очень приличный жар огня.

– А, ничего. Ничего не случилось.

– Вы играли с огнем?!

– Нет.

Она покачала головой.

– Знаешь, что? Я выпорола бы тебя, но Иисус уже сделал явной твою ложь.

– Да?

– Иди в ванную и посмотри на себя.

Я пошел в ванную и посмотрел в зеркало. Мои брови исчезли, а сантиметра три волос спереди совершенно выгорели.

С точки зрения взрослого, я был разрушительным и неуправляемым, но как ребенок я так не думал. Я никогда не хотел разрушать. Я хотел создавать. Я не сжигал свои брови. Я создавал огонь. Я не ломал потолочные проекторы. Я создавал хаос, чтобы увидеть реакцию людей.

И я ничего не мог с этим поделать. Есть состояние, от которого страдают дети, невроз навязчивых состояний, который заставляет их делать то, чего они сами не понимают. Вы можете сказать ребенку: «Делай, что угодно, но не рисуй на стене. Ты можешь рисовать на этой бумаге. Ты можешь рисовать в этом альбоме. Ты можешь рисовать на любой поверхности. Но не рисуй и не пиши на стене, не раскрашивай ее». Ребенок посмотрит вам прямо в глаза и скажет: «Хорошо». Десять минут спустя ребенок уже рисует на стене. Вы начинаете на него кричать. «Какого черта ты рисуешь на стене?!» Ребенок смотрит на вас и на самом деле абсолютно не понимает, почему он рисовал на стене.

Хорошо помню, как, когда я был ребенком, у меня все время было это чувство. Каждый раз, когда меня наказывали, когда мама била меня по заднице, я думал: «Почему я это сделал? Ведь знал, что этого делать нельзя. Она велела мне этого не делать». Потом, как только порка прекращалась, я говорил сам себе: «Теперь я буду таким хорошим. Я никогда в своей жизни не буду делать плохого, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда. И буду всегда помнить, что нельзя делать ничего плохого. Ну-ка, напишу это на стене, чтобы напомнить себе». И брал мелок и снова брался за дело. И никогда не мог понять почему.

Мои отношения с мамой напоминали отношения между полицейским и преступником в фильмах – неумолимая дама-детектив и хитрый криминальный гений, которого она намерена поймать. Они – злейшие враги, но при этом невероятно уважают друг друга и каким-то образом даже становятся похожими друг на друга. Иногда мама ловила меня, но обычно она была на шаг позади, но всегда многообещающе смотрела на меня: «Однажды, парень. Однажды я поймаю тебя и арестую до конца твоей жизни». Тогда в ответ я кивал ей: «Доброго вечера, офицер». Так было все мое детство.

Мама всегда пыталась обуздать меня. С течением лет ее тактика становилась все более и более совершенной. Когда я был юным и энергия была на моей стороне, она обладала хитростью и придумывала различные способы держать меня в узде. Как-то в воскресенье мы были в продуктовом магазине, где была большая витрина глазированных яблок. Я любил глазированные яблоки и ныл все время, пока мы были в магазине. «Пожалуйста, мне можно глазированное яблоко? Пожалуйста, мне можно глазированное яблоко? Пожалуйста, мне можно глазированное яблоко? Пожалуйста, мне можно глазированное яблоко?».

Наконец, когда мы набрали продукты и мама отправилась к кассе, чтобы их оплатить, я преуспел и добился своего. «Ладно, – сказала она, – иди и возьми глазированное яблоко». Я побежал, взял яблоко, вернулся и положил его на прилавок у кассы.

– Прибавьте это глазированное яблоко, пожалуйста, – сказал я.

Кассир скептически посмотрел на меня.

– Дождись своей очереди, мальчик. Я еще обслуживаю эту леди.

– Нет, – сказал я, – она покупает это для меня.

Мама повернулась ко мне.

– Кто покупает это для тебя?

– Ты покупаешь это для меня.

– Нет-нет. Почему твоя мама не купит его тебе?

– Что? Моя мама? Ты моя мама.

– Я твоя мама? Нет, я не твоя мама. Где твоя мама?

Я был в замешательстве.

– Ты моя мама.

Кассир посмотрел на нее, снова посмотрела на меня, опять на нее. Та пожала плечами, словно говоря: «Понятия не имею, о чем говорит этот ребенок». Затем она взглянула на меня так, словно ни разу в жизни меня не видела.

– Ты потерялся, малыш? Где твоя мама?

– Да, – сказал кассир, – где твоя мама?

Я показал на маму.

– Она моя мама.

– Что? Она не может быть твоей мамой, мальчик. Она черная. Ты не видишь?

С точки зрения взрослого, я был разрушительным и неуправляемым, но как ребенок я так не думал.

Я никогда не хотел разрушать.

Я хотел создавать. Я не сжигал свои брови.

Я создавал огонь. Я не ломал потолочные проекторы. Я создавал хаос, чтобы увидеть реакцию людей.

Мама покачала головой.

– Бедный маленький цветной мальчик потерял маму. Как жаль!

Я запаниковал. Я сошел с ума? Разве она не моя мама? Я начал реветь.

– Ты моя мама. Ты моя мама. Она моя мама. Она моя мама.

Она снова пожала плечами.

– Как печально. Надеюсь, он найдет свою маму.

Мужчина кивнул. Она заплатила ему, взяла наши продукты и вышла из магазина. Я бросил глазированное яблоко, в слезах побежал за ней и догнал ее у машины. Она обернулась, истерически смеясь, словно действительно сделала мне добро.

– Почему ты плачешь? – спросила она.

– Потому что ты сказала, что ты не моя мама. Почему ты сказала, что ты не моя мама?

– Потому что ты не замолкал из-за глазированного яблока. Теперь садись в машину. Поехали.

К тому времени, как мне было семь или восемь лет, я уже был слишком умным для того, чтобы меня провести, так что она изменила тактику. Именно тогда наша жизнь превратилась в спектакль в зале суда, где два адвоката бесконечно спорят о лазейках и формальностях. Мама была умной и острой на язык, но я был быстрее в придумывании аргументов. Она нервничала, потому что не поспевала за мной. Так что она начала писать мне письма. Таким образом она могла донести свою точку зрения без бесконечных пререканий. Если мне надо было сделать что-то по дому, то, придя домой, я находил подсунутый под дверь конверт, как от домовладельца.

Дорогой Тревор,

«Дети, будьте послушны родителям вашим во всем, ибо это благоугодно Господу».

– Послание к Колоссянам, 3:20

Есть определенные вещи, которые я ожидаю от тебя, как моего ребенка и молодого мужчины. Ты должен убирать свою комнату. Ты должен содержать дом в чистоте. Ты должен приводить в порядок свою школьную форму. Пожалуйста, дитя мое, я прошу тебя. Уважай мои правила, чтобы я тоже могла уважать тебя. Сейчас я тебя прошу, пожалуйста, вымой посуду и выполи сорняки в саду.

Искренне твоя,

Мама

Я делал домашние дела, а если мне было что сказать, писал ответное письмо. Так как мама была секретарем, а я каждый день после школы проводил часы в ее офисе, я многое узнал о деловой переписке. Я был необычайно горд своим умением писать письма.

К сведению заинтересованных лиц:

Дорогая мама,

Ранее я получил твою корреспонденцию. Рад сообщить, что я начал мыть посуду ранее запланированного срока и мыл ее примерно в течение часа. Пожалуйста, прими во внимание, что в саду сыро, так что я не имею возможности выполоть сорняки в это время. Но будь уверена, что эта задача будет завершена к концу выходных. Также я абсолютно согласен с тем, что ты сказала относительно моего уровня уважения, и я буду убирать свою комнату на удовлетворительном уровне.

Искренне твой,

Тревор

Это были вежливые письма. Если у нас была настоящая полномасштабная ссора или у меня были проблемы в школе, то, когда я приходил домой, меня ждали более обвинительные послания.

Дорогой Тревор,

«Глупость привязалась к сердцу юноши, но исправительная розга удалит ее от него».

– Книга Притчей Соломоновых 22:15

Твои школьные результаты в этом семестре были очень неутешительными, а твое поведение в классе продолжает быть разрушительным и неуважительным. Твои действия ясно дают понять, что ты меня не уважаешь. Ты не уважаешь своих учителей. Научись уважать женщин в своей жизни. Потому что то, как ты относишься ко мне, и то, как ты относишься к своим учителям, может стать способом относиться к другим женщинам мира. Научись обуздывать эту манеру сейчас, и благодаря этому ты станешь мужчиной получше. Из-за твоего поведения я на одну неделю запрещаю тебе выходить из дома. Никакого телевизора и никаких видеоигр.

Искренне твоя,

Мама

Конечно, я считал это наказание абсолютно несправедливым. Я брал это письмо и пробовал спорить с мамой.

– Я могу поговорить с тобой об этом?

– Нет. Если ты хочешь ответить, ты должен написать письмо.

Так что я шел в свою комнату, брал ручку и бумагу, садился за маленький письменный стол и по пунктам отвечал на ее аргументы.

К сведению заинтересованных лиц:

Дорогая мама,

Во-первых, этот семестр был особенно сложным, так что говорить, что у меня плохие результаты, – очень нечестно с твоей стороны. Особенно учитывая тот факт, что ты сама не очень хорошо училась в школе, а я, между прочим, твой отпрыск, поэтому отчасти можно винить тебя, ведь это ты не очень хорошо училась в школе, так что почему я должен хорошо учиться в школе, ведь генетически мы одинаковые. Бабушка всегда говорит, что ты была очень озорной, так что я не думаю, что ты права или справедлива, говоря такое.

Искренне твой,

Тревор

Я приносил ей письмо и стоял рядом, пока она его читала. Она, как обычно, рвала его и кидала в мусорное ведро. «Чепуха! Это чепуха». Потом начинала спорить со мной, а я говорил: «Ах-ах-ах. Ты должна написать письмо». И я шел в свою комнату и ждал ее ответа. Иногда так продолжалось целыми днями.

Письма применялись во время незначительных разногласий. За серьезные проступки мама надирала мне задницу. Как и большинство черных южноафриканских родителей, мама была старой закалки, если речь шла о дисциплине. Если мне удавалось сильно вывести ее из себя, она бралась за ремень или прут. Именно так было принято в те дни. У большинства моих друзей было то же самое.

Мама устраивала мне настоящие основательные порки, если я давал ей такую возможность, но она никогда не могла поймать меня. Бабушка называла меня «Спрингбок», в честь антилопы, на которую охотится гепард, второго по скорости сухопутного млекопитающего на земле. Маме пришлось стать партизаном. Она наносила мне удары там, где могла, при помощи подхваченных на лету ремня, или прута, или туфли.

В маме я особенно уважал одно – она никогда не оставляла мне ни малейших сомнений в том, за что меня выпорола. Это не были ярость или гнев. Это было воспитание из лучших побуждений. Мама была одна с бешеным ребенком. Я разрушал фортепиано. Я гадил на полы. Я делал промахи, и она выбивала из меня дурь. Потом давала мне время выплакаться, заглядывала в мою комнату с широкой улыбкой и говорила:

– Ты будешь обедать? Нам надо поесть побыстрее, если мы хотим посмотреть «Службу спасения 911». Ты идешь?

– Что? Что ты за психопатка? Ты только что побила меня!

– Да. Потому что ты поступил неправильно. Но это не значит, что я тебя больше не люблю.

– Что?

– Послушай, ты сделал что-то плохое или не сделал?

– Сделал.

– А потом? Я ударила тебя. Но сейчас это уже прошло. Так что зачем сидеть и плакать? Время смотреть «Службу спасения 911». Уильям Шетнер ждет. Ты идешь или нет?

Если говорить о дисциплине, католическая школа – это вам не шутки. Когда бы я ни конфликтовал с монахинями в «Мэривейле», они били меня по пальцам краем металлической линейки. За ругань они мыли мне рот с мылом. За серьезные проступки меня отправляли в кабинет директора. Официально пороть мог только директор. Приходилось наклоняться, а он бил по заднице чем-нибудь плоским и резиновым, например подошвой ботинка.

Каждый раз, когда директор бил меня, он, казалось, боялся сделать это слишком сильно. Однажды меня били, а я подумал: «Боже, если бы моя мама била меня так». И начал смеяться. Я не мог удержаться. И это был первый из трех раз, когда школа заставила маму отвести меня на обследование к психологу. Директор был очень обеспокоен. «Если ты смеешься, когда тебя бьют, – сказал он, – с тобой определенно что-то не так».

Каждый осматривавший меня психолог говорил: «С этим ребенком все в порядке». У меня не было синдрома дефицита внимания. Я не был социопатом. Я просто был творческим, независимым и полным энергии. Психотерапевты провели ряд тестирований и пришли к заключению, что я либо стану отличным преступником, либо буду хорошо ловить преступников, потому что всегда смогу находить лазейки в законах. Когда бы я ни считал, что какое-либо правило нелогично, я находил способ его обойти.

Например, правила о причастии на пятничной мессе не имели абсолютно никакого смысла. Мы проводили в церкви час, стоя на коленях, на ногах, сидя, и в конце всего этого я был голоден, но мне никогда не разрешали принять причастие, потому что я не был католиком. Другие дети ели тело Иисуса и пили кровь Иисуса, а я не мог. А кровью Ииисуса был виноградный сок. Я любил виноградный сок. Виноградный сок и крекеры – что еще мог бы хотеть ребенок? А они ничего мне не давали. Я все время спорил с монахинями и священником.

– Только католики могут есть тело Иисуса и пить кровь Иисуса, так?

– Да.

– Но Иисус не был католиком.

– Не был.

– Иисус был евреем.

– Ну да.

– То есть вы говорите мне, что, если Иисус войдет в вашу церковь прямо сейчас, Иисусу не будет позволено вкусить тело и кровь Иисуса?

– Ну… эм… э…

У них никогда не было удовлетворительного ответа.

Однажды утром перед мессой я решил: «Я получу немного крови Иисуса и тела Иисуса». Я спрятался за алтарем и выпил целую бутылку виноградного сока и съел целый пакет просвирок, чтобы компенсировать все те разы, когда не мог этого сделать.

Со своей точки зрения, я не нарушал правил, потому что правила были бессмысленны. И меня поймали только потому, что я нарушил их собственные правила. Другой ребенок наябедничал на меня во время исповеди, и священник выдал меня.

– Нет, нет, – протестовал я. – Это Вы нарушили правила. Это конфиденциальная информация. Священник не должен повторять то, что говорилось во время исповеди.

Их это не беспокоило. Школа могла по своему желанию нарушать любые правила. Директор накинулся на меня.

– Что за нездоровая личность могла бы съесть все тело Иисуса и выпить всю кровь Иисуса?

– Голодная личность.

За это меня выпороли и во второй раз отправили к психологу. Причиной третьего визита к психологу и последней каплей стало произошедшее в шестом классе. Один ребенок травил меня. Он сказал, что собирается меня избить, и я принес в школу один из своих ножей. Я не собирался пускать его в дело, только хотел, чтобы он был при мне. Школу это не волновало. Это было для них последней каплей.

Каждый осматривавший меня психолог говорил:

«С этим ребенком все в порядке».

У меня не было синдрома дефицита внимания.

Я не был социопатом. Я просто был творческим, независимым и полным энергии.

На самом деле меня не исключили. Директор усадил меня и сказал: «Тревор, мы можем исключить тебя. Тебе надо хорошенько подумать о том, действительно ли ты хочешь учиться в «Мэривейле» в следующем году». Думаю, он считал, что поставил передо мной ультиматум, который заставил бы меня выправиться. Но мне казалось, что он предложил мне лазейку, и я принял предложение. «Нет, – сказал я ему, – я не хочу учиться здесь». И это был конец обучения в католической школе.

Довольно смешно, но когда это случилось, у меня не было никаких проблем с мамой. Дома меня не ждала порка. Она лишилась социальной стипендии, когда уволилась из «ICI», и оплата частной школы стала обузой. Но, более того, она решила, что школа среагировала слишком строго.

На самом деле она чаще становилась на мою сторону против «Мэривейла», чем на сторону школы. Она была на 100 процентов согласна со мной относительно причастия. «Давайте поговорим прямо, – сказала она директору. – Вы наказываете ребенка за то, что он хочет тела Иисуса и крови Иисуса? Почему мы не должны этого иметь? Разумеется, мы должны это иметь».

Когда они отправили меня к психологу из-за того, что я смеялся, когда директор меня бил, она также сказала в школе, что это странно.

– Мисс Ной, ваш сын смеется, когда мы его порем.

– Ну, очевидно, вы не знаете, как пороть ребенка. Это ваша проблема, а не моя. Могу сказать вам, что Тревор никогда не смеется, когда его порю я.

Это было странным и даже удивительным качеством мамы. Если она соглашалась со мной, что правило глупое, то не наказывала меня за его нарушение. И она, и психологи соглашались, что проблема заключалась в школе, а не во мне. Католическая школа – не место для того, чтобы быть креативным и независимым.

Католическая школа напоминает апартеид своей безжалостной авторитарностью, а авторитарность опирается на свод правил, не имеющих никакого смысла. Мама выросла с этими правилами, и они вызывали у нее сомнения. Когда они не казались разумными, она попросту обходила их. Единственным авторитетом, который признавала мама, был бог. Бог был любовью, а Библия была истиной – все остальное можно было оспорить. Она учила меня бросать вызов авторитарности и подвергать сомнению систему. Единственным, что раздражало ее, было то, что я постоянно бросал вызов ей и подвергал сомнению ее.

Когда мне было семь лет, мама встречалась со своим новым бойфрендом, Абелем, может быть, в течение года. В то время я был слишком мал, чтобы понимать, что они значили друг для друга. Это было просто: «Эй, это мамин друг, который проводит с нами много времени». Он мне нравился, он действительно был хорошим парнем.

Если ты был жившим в те времена черным, то, если тебе хотелось жить в пригороде, ты должен был найти белую семью, сдававшую в аренду комнаты для слуг или иногда гараж, что и сделал Абель. Он жил в районе под названием Оранж-Гроув в гараже белой семьи, который он превратил во что-то вроде коттеджа – с плитой и кроватью. Иногда он ночевал в нашем доме, иногда мы оставались у него. Жить в гараже, имея собственный дом, не было идеальным вариантом, но Оранж-Гроув был рядом с моей школой и маминой работой, так что в этом были свои преимущества.

У этой белой семьи также была черная горничная, жившая в комнате для слуг в задней части дома, и, когда мы бывали там, я играл с ее сыном. В том возрасте моя любовь к огню была в самом разгаре. Однажды все были на работе (мама, Абель, белые родители), и мы с тем мальчиком играли вместе, пока его мама была в доме, занимаясь уборкой. В то время я любил делать одну вещь: использовать увеличительное стекло, чтобы с его помощью выжигать свое имя на кусочках дерева. Надо было направить линзы и сфокусировать луч правильно, и тогда получалось пламя, а потом надо было медленно двигать его, и таким образом можно было выжигать формы, буквы и узоры. Меня это восхищало.

В тот день я учил мальчика, как это делается. Мы играли в комнате для слуг, которая на самом деле была больше похожа на сарай для инструментов, пристроенный в задней части дома, полный деревянных лестниц, корзин со старой краской, скипидара. У меня был с собой коробок спичек – мои обычные приспособления для разжигания огня. Мы сидели на старом матрасе, на котором они спали на полу, попросту – мешке, набитом сухой соломой. Лучи солнца проникали через окно, и я показывал мальчику, как выжигать свое имя на куске фанеры.

В какой-то момент мы сделали перерыв, чтобы перекусить. Я оставил увеличительное стекло и спички на матрасе, и мы вышли на несколько минут. Вернувшись, мы обнаружили, что дверь сарая была из тех, что сами закрываются изнутри. Мы не могли попасть внутрь, не обратясь к его матери, так что решили побегать и поиграть во дворе. Через несколько минут я увидел, как через трещины в оконной раме струится дым. Подбежал и заглянул внутрь. В центре матраса, там, где мы оставили спички и увеличительное стекло, разгоралось небольшое пламя. Мы побежали звать горничную. Она пришла, но не знала, что делать. Дверь была заперта, и прежде чем мы смогли придумать, как проникнуть в сарай, все вспыхнуло: матрас, лестницы, краска, скипидар, все.

Языки пламени двигались быстро. Вскоре вспыхнула крыша, а оттуда пламя распространилось на главный дом, все горело, горело и горело. В небо поднимался дым. Сосед позвонил в пожарную часть, послышались звуки сирен. Мы с мальчиком и горничной выбежали на тротуар и смотрели, как пожарные пытались сбить пламя, но к тому времени, как им это удалось, было слишком поздно. Не осталось ничего, кроме обугленного остова из кирпичей и цементного раствора, крыша рухнула, и ее обломки валялись внутри.

Белая семья вернулась домой и встала на тротуаре, уставившись на руины своего дома. Они спросили горничную, что случилось, она спросила сына, и мальчик полностью раскололся. «У Тревора были спички», – сказал он. Семья мне ничего не сказала. Думаю, они не знали, что сказать. Они были совершенно ошеломлены. Они не вызвали полицию, не угрожали судебным иском. Что они могли сделать, арестовать семилетнего ребенка за поджог? И мы были настолько бедны, что судебный иск на самом деле ничего для нас не значил. Кроме того, у них была страховка, так что этим дело и кончилось.

Они выгнали Абеля из гаража, что я счел смешным, потому что гараж, который стоял отдельно, был единственной частью собственности, которая не пострадала. Я не видел причин, по которым Абель должен был уйти, но они вынудили его. Мы собрали его пожитки, положили их в наш автомобиль и поехали домой в Иден-Парк.

С тех пор Абель жил в основном с нами. Они с мамой сильно поссорились. «Твой сын сжег дотла мою жизнь!» Но в тот день меня не наказали. Мама была слишком шокирована. Одно дело – озорство, другое – сжечь дотла дом белого человека. Она не знала, что делать.

Я совсем не испытывал угрызений совести. И сейчас не испытываю. Мой внутренний адвокат настаивает, что я абсолютно невиновен. Были спички, и было увеличительное стекло, и был матрас. И было, очевидно, неудачное стечение обстоятельств. Иногда вещи загораются. Вот для чего существует пожарная часть.

Но каждый член моей семьи скажет вам: «Тревор сжег дом дотла». Если до этого люди думали, что я просто озорник, то после пожара я стал пользоваться дурной славой. Один из моих дядьев перестал называть меня Тревором. Вместо этого он звал меня «Террор». «Не оставляйте этого ребенка одного в своем доме, – говорил он, – он сожжет его дотла».

Мой кузен Млунгиси до сих пор не может понять, как я выжил, будучи таким озорным, так долго, как я выдержал то количество порок, которые получил. Почему я продолжал плохо себя вести? Почему я так никогда и не смог усвоить уроки? Двоюродные брат и сестра были очень хорошими детьми. Млунгиси выпороли, может быть, один раз в жизни. После этого он сказал, что больше никогда не хочет испытать такое еще раз, и с того дня всегда следовал правилам. Но я был награжден еще одной чертой характера, унаследованной от мамы: способностью забывать боль. Я помню, что вызвало травму, но я не держусь за травму. Я никогда не позволяю воспоминаниям о чем-то болезненном удерживать меня от того, чтобы попробовать что-то новое.

Если ты слишком много думаешь о порке, которую задала тебе мама, или об ударах, которые ты получил от жизни, то перестанешь раздвигать границы и нарушать правила. Лучше получить порку, немного поплакать, а затем, на следующий день, проснуться и двигаться дальше. Ты получишь новые синяки, и они будут напоминать тебе о том, что произошло, и это нормально. Но через время синяки сойдут, и сойдут не без причины: ведь теперь пришло время снова влипнуть в историю.

Я РОС В ЧЕРНОЙ СЕМЬЕ В ЧЕРНОМ РАЙОНЕ В ЧЕРНОЙ СТРАНЕ. Я путешествовал в другие черные города в черных странах по всему черному континенту. И за все это время я пока не нашел место, где черные люди любят кошек. Одной из главных причин этого является то, что, как мы в Южной Африке знаем, кошки есть только у ведьм, и все кошки – ведьмы.

Несколько лет назад во время футбольного матча «Орландо Пайретс» случилось нашумевшее происшествие. На стадион забежал кот, пробежал через толпу и выскочил на поле прямо посреди игры. Охранник, увидевший кота, сделал то, что сделал бы любой разумный черный человек. Он сказал себе: «Эта кошка – ведьма». Он поймал кота и (это транслировалось по телевидению в прямом эфире), стукнул его ногой, потоптался по нему и забил его до смерти тяжелой кожаной плетью – sjambok.

Эта новость была на первых страницах газет по всей стране. Белые люди вышли из равновесия. О боже, это было сумасшествием. Охранник был арестован и отдан под суд, где был признан виновным в жестоком обращении с животным. Он должен был выплатить какой-то немыслимый штраф, чтобы не просидеть несколько месяцев в тюрьме.

Для меня было смешным то, что белые люди годами смотрели видеозаписи, на которых другие белые люди до смерти забивали черных людей, но именно эта видеозапись, на которой черный человек забивает кота, стала единственной, которая вывела их из себя. Черные же просто пришли в недоумение. Они не видели никакой проблемы в том, что сделал этот человек. Они думали что-то вроде: «Эта кошка, несомненно, была ведьмой. Как еще кошка могла бы узнать, как пробраться на футбольное поле? Кто-то послал ее, чтобы сглазить одну из команд. Тому человеку пришлось убить кошку. Он защищал игроков».

В Южной Африке черные заводят собак.