Текст книги "Девушка с жемчужной сережкой"

Я повернулась, чтобы идти, пока она опять не впала в дурное настроение.

– Можно, я пойду с тобой? – спросила Мартхе.

– И я, – добавила Лисбет.

– Не сегодня, – твердо сказала я. – Вам надо завтракать, а потом помогите Таннеке.

Я не хотела, чтобы у девочек вошло в привычку сопровождать меня на рынок. Пусть лучше такие прогулки будут им наградой за хорошее поведение.

Кроме того, мне хотелось пройти по знакомым улицам одной, не слушая болтовни, напоминающей мне о моей новой жизни. Когда я оставила позади квартал папистов и оказалась на Рыночной площади, я впервые свободно вздохнула. Оказывается, в этом доме я ни на минуту не давала себе расслабиться.

Прежде чем пойти к палатке Питера, я остановилась поболтать с нашим бывшим мясником, который при виде меня расплылся в улыбке.

– Наконец-то ты решила со мной поговорить! А вчера куда как высоко надо мной вознеслась, – поддразнил он меня.

Я стала объяснять ему, что мои обстоятельства изменились.

– Знаю-знаю, – перебил он меня. – Все только об этом и говорят – дочка плиточника Яна пошла в услужение к художнику Вермееру. И что я вижу: проработав там всего один день, она уже так возгордилась, что не замечает старых друзей!

– Мне нечем гордиться. Что хорошего в том, чтобы быть служанкой. Отец этого стыдится.

– Твоему отцу просто не повезло. Его никто не винит. И тебе не надо этого стыдиться, милая. Разве что того, что больше не покупаешь мясо у меня.

– От меня тут ничего не зависит. Все решает хозяйка.

– Вот как? Значит, ты покупаешь мясо у Питера не потому, что его сын – красивый парень?

– Я еще не видела его сына, – нахмурившись, ответила я.

Мясник засмеялся:

– Еще увидишь. Ну, иди по своим делам. Когда увидишь мать, скажи, чтобы она ко мне пришла. Я оставлю для нее кусочек получше.

Я поблагодарила и пошла дальше. Мое появление как будто удивило Питера.

– Пришла с утра пораньше? Видно, язык понравился?

– Сегодня мне нужен кусок баранины.

– Ну признайся, Грета, что вкуснее языка ты не едала?

Но он не получил от меня комплимента, которого добивался.

– Язык съели хозяин с хозяйкой. Не знаю, как он им понравился.

При этих словах на меня обернулся молодой человек, который рубил позади Питера мясо. Видно, это и был его сын. Он был выше Питера, но у него были такие же ярко-голубые глаза. Светлые густые волосы вились по плечам, окаймляя лицо, которое показалось мне похожим цветом на абрикос. Единственное, что мне в нем не понравилось, – это забрызганный кровью фартук.

Его глаза остановились на мне, точно бабочка, опустившаяся на цветок, и я невольно покраснела. Глядя только на его отца, я повторила заказ: хороший кусок баранины. Питер стал перебирать куски на прилавке. Потом положил один из них передо мной. На меня внимательно глядели две пары глаз.

Кусок был серый по краям. Я понюхала его.

– Это не свежее мясо, – прямиком сказала я. – Хозяйка будет недовольна, что вы прислали им такой кусок.

В моем тоне сквозило высокомерие. Впрочем, они этого заслужили.

Отец с сыном молча смотрели на меня. Я выдержала взгляд отца, стараясь не обращать внимания на сына.

Наконец Питер повернулся к сыну:

– Питер, дай тот кусок, что мы отложили в сторону.

– Но он же предназначался… – Сын Питера оборвал себя и ушел, вскоре вернувшись с другим, гораздо более свежим куском.

Я кивнула:

– Так-то лучше.

Сын Питера завернул кусок и положил мне его в корзину. Я поблагодарила его и, уже уходя, заметила, как отец с сыном многозначительно переглянулись. Даже в тот первый день я поняла, что они имеют в виду и чем это для меня обернется.

Когда я вернулась, Катарина сидела на скамейке и кормила Йохана. Я показала ей баранину, и она кивнула. И после паузы негромко процедила:

– Муж осмотрел мастерскую и решил, что его устраивает твоя уборка.

Она сказала это, не глядя на меня.

– Спасибо, сударыня.

Я зашла в прихожую, посмотрела на натюрморт с фруктами и омаром и подумала: значит, я и в самом деле принята на работу.

Остаток дня прошел примерно так же, как и первый день и как будут проходить последующие. Закончив уборку в мастерской и сходив на рынок за мясом или рыбой, я опять принималась за стирку. Один день я сортировала и замачивала белье и выводила пятна, другой – кипятила, стирала, полоскала, выжимала и вешала белье на веревку, чтобы его выбелило солнце; в третий день я гладила, чинила и укладывала белье в комод. Посреди дня я делала перерыв и шла помогать Таннеке готовить обед. Потом мы убирали со стола и мыли посуду, и у меня оставалось немного свободного времени, чтобы заняться шитьем – на скамейке или во дворике. После этого я заканчивала стирку или глажку и помогала Таннеке готовить ужин. Напоследок мы еще раз мыли пол, чтобы он был чистым и свежим на следующее утро.

Ночью я закрывала висевшую у меня в ногах картину распятия фартуком, который я носила в тот день. Тогда я легче засыпала. На следующий день я клала фартук в грязное белье, которое намечала стирать.

* * *

Когда на второе утро Катарина отперла для меня дверь мастерской, я спросила ее, можно ли вымыть окна.

– А почему бы и нет? – раздраженно отозвалась она. – Что ты меня спрашиваешь о разных пустяках?

– Но ведь от этого изменится освещение, сударыня, – объяснила я. – Вдруг это повлияет на картину.

Она не поняла, о чем я говорю. Она не могла – или не хотела – зайти в мастерскую и поглядеть на картину. По-видимому, она никогда здесь не бывала. Когда Таннеке перестанет злиться, надо будет спросить, почему он ее туда не пускает. Катарина пошла вниз спросить его про окна и крикнула мне оттуда не трогать их.

Убираясь, я не заметила никаких признаков того, что художник побывал в мастерской. Ничто не было сдвинуто с места. Палитры оставались чистыми, в картине как будто не произошло никаких изменений. Но что-то говорило мне, что он все же был здесь.

Первые два дня после того, как я начала работать на Ауде Лангендейк, я почти совсем его не видела. Иногда я слышала его голос на лестнице или в прихожей: он шутил с детьми или тихо обсуждал что-то с Катариной. В эти минуты у меня возникало ощущение, что я иду по самому краю канала и вот-вот в него упаду. Я не знала, как он будет обращаться со мной в своем собственном доме, обратит ли он внимание на овощи, нарезанные мной у него на кухне.

Никогда прежде ни один важный господин не проявлял ко мне такого интереса.

На третий день моего пребывания в его доме мы встретились лицом к лицу. Перед самым обедом я пошла за тарелкой, которую Лисбет оставила на улице, и чуть не натолкнулась на него в коридоре. Он нес на руках Алейдис.

Я попятилась. Он и его дочь смотрели на меня одинаковыми серыми глазами. Он не улыбался, но и не хмурился. Мне было трудно заставить себя встретиться с ним взглядом. Я вспомнила женщину на картине, которая смотрит на себя в зеркало, вспомнила жемчуг и желтую атласную накидку. Этой даме было бы вовсе не трудно взглянуть в глаза важному господину. Когда я наконец сумела поднять взгляд, художник на меня уже не смотрел.

На следующий день я увидела даму с картины. Когда я возвращалась от мясника, впереди меня по Ауде Лангендейк шли мужчина и женщина. Поравнявшись с нашим домом, мужчина повернулся к ней, поклонился и пошел дальше. На нем была шляпа с большим белым пером. Это, наверное, тот самый человек, который несколько дней назад был у хозяина в гостях. Я мельком увидела его профиль: у него были усы и толстое – под стать телу – лицо. Он улыбался, словно намереваясь сделать даме лестный, но неискренний комплимент. Женщина вошла в наш дом. Я не увидела ее лица, в волосах у нее был красный пятиконечный бант. Я задержалась у входа, пока не услышала, как она поднимается по лестнице.

Позднее я увидела ее опять: я укладывала в комод белье – в большой зале, а она спустилась по лестнице. Я встала, когда она вошла. Она несла на руке желтую накидку. Пятиконечный бант все еще был у нее в волосах.

– А где Катарина? – спросила она.

– Она ушла с матерью в ратушу, сударыня. По делам.

– А… Ну, не важно. Повидаюсь с ней в другой раз. А это я оставлю для нее здесь.

Она положила накидку на кровать и сверху бросила жемчужное ожерелье.

– Хорошо, сударыня.

Я не могла отвести от нее глаз. У меня было странное ощущение, что я вижу ее как бы не наяву. Как сказала Мария Тинс, она была не так уж хороша собой, не такой красивой, как на картине, где свет падал ей на лицо. И все-таки она была красива, хотя бы потому, что такой осталась в моей памяти. Она смотрела на меня с каким-то недоумением, словно силясь вспомнить, знает ли она меня, раз я так бесцеремонно на нее пялюсь. Я сделала над собой усилие и опустила глаза.

– Я скажу госпоже, сударыня.

Она кивнула, но с беспокойным видом поглядела на жемчужное ожерелье, которое положила поверх накидки.

– Пожалуй, я оставлю это у него в мастерской, – заявила она и взяла в руки ожерелье.

Она не взглянула на меня, но я знала, что она думает – служанкам нельзя доверять жемчуг. Она ушла, а мне все еще казалось, что ее образ витает в комнате, как едва уловимый запах духов.

В субботу Катарина и Мария Тинс взяли Таннеке и Мартхе с собой на рынок купить овощи на неделю и прочие продукты для дома. Мне очень хотелось пойти с ними – я надеялась встретить там матушку и сестру, но мне велели оставаться дома и присматривать за младшими девочками и Йоханом. Мне едва удалось удержать детей от побега на Рыночную площадь. Я и сама с удовольствием их туда отвела бы, но не осмелилась оставить дом пустым. Вместо этого мы смотрели, как по каналу в направлении рынка плывут баркасы, тяжело нагруженные капустой, свиными тушами, цветами, дровами, мукой, клубникой и подковами. На обратном пути они были уже пустые. Хозяева баркасов считали деньги или выпивали. Я научила девочек играм, в которые играла с Франсом и Агнесой, а они научили меня играм собственного изобретения. Они надували мыльные пузыри, возились с куклами, катали обручи. Я же сидела на скамейке с Йоханом на коленях.

Корнелия как будто забыла про оплеуху. Она была веселой, дружески разговаривала со мной, помогала мне с Йоханом и ни разу не ослушалась. «Помоги мне», – попросила она, пытаясь вскарабкаться на бочку, которую соседи оставили на улице. Она смотрела на меня широко открытыми карими глазами с самым невинным выражением. Ее хорошее поведение расположило меня к ней, хотя я и знала, что ей нельзя доверять. Она была самой интересной из девочек и самой непредсказуемой – и плохой, и хорошей в одно и то же время.

Девочки перебирали свою коллекцию раковин, которые они принесли из дома, раскладывая их кучками по цветам. И тут из дома вышел он. Я стиснула Йохана так, что он закричал, и сунула нос ему в ухо, чтобы спрятать лицо.

– Папа, можно, я пойду с тобой? – крикнула Корнелия, подпрыгивая и хватая его за руку.

Я не видела выражения его лица.

Лисбет и Алейдис бросили свои ракушки.

– Я тоже хочу! – хором крикнули они, хватая его за другую руку.

Он покачал головой, и тогда я увидела, что у него озадаченный вид.

– Нет, не сегодня. Я иду в аптеку.

– Будешь покупать краски? – спросила Корнелия, не отпуская руки отца.

– И краски тоже.

Йохан заплакал, и художник посмотрел вниз, на меня. Я покачивала ребенка, не смея поднять глаза.

Художник как будто хотел что-то сказать, но вместо этого стряхнул висящих на нем девочек и решительно зашагал по улице.

С тех пор как мы обсуждали с ним цвет и форму овощей, он не сказал мне ни одного слова.

* * *

В воскресенье я проснулась рано – сегодня мой выходной день и я пойду домой! Мне надо было дождаться, пока Катарина отопрет парадную дверь, но, когда я услышала, что дверь отворилась, и вышла в прихожую, я увидела с ключом Марию Тинс.

– Дочь неважно себя чувствует, – сказала она, пропуская меня наружу. – Ей придется несколько дней полежать в постели. Ты без нее справишься?

– Конечно, сударыня, – ответила я и добавила: – А если мне надо будет что-нибудь спросить, я спрошу вас.

– Ну и хитрюга ты, – с улыбкой сказала Мария Тинс. – Знаешь, к кому надо подлизываться. Ну, ничего, умниц у нас в доме не так-то много. – Она дала мне несколько монет – мое жалованье за проработанные дни. – Беги домой. Небось будешь рассказывать матери про все, что у нас тут творится.

Не дожидаясь, пока она подпустит еще какую-нибудь шпильку, я вышла за дверь. Навстречу мне по Рыночной площади шли прихожане к ранней службе в Новой церкви. Оставив площадь позади, я поспешила вдоль каналов к дому. Завернув на свою улицу, я подумала: как странно, я не была дома всего несколько дней, и все уже кажется другим, солнечный свет словно бы ярче, канал – шире. Платаны, растущие вдоль канала, стоят неподвижно, как часовые, словно дожидаясь меня.

Агнеса сидела на скамейке у нашего дома. Увидев меня, она крикнула в дом: «Пришла!» – побежала мне навстречу и взяла за руку.

– Ну как тебе там? – спросила она, позабыв поздороваться. – Они хорошо к тебе относятся? А работы много? Другие девочки там есть? А дом роскошный, наверное? Где ты спишь? А ешь небось на фарфоровой посуде?

Я рассмеялась, но отвечать на ее вопросы не стала. Сначала надо было поцеловать матушку и поздороваться с отцом. Я с гордостью отдала матушке заработанные мной деньги, хотя сумма была и небольшая. В конце концов, я для этого и пошла в услужение.

Отец вышел из дому – он тоже хотел послушать, как мне живется на новом месте. Я подала ему руку, чтобы помочь переступить через порог. Сев на скамейку, он потер большим пальцем мою ладонь.

– Руки у тебя загрубели, – сказал он. – Мозоли, трещины. Тяжелая работа уже оставила свой след.

– Не беспокойся, – утешила я его. – Просто там скопилось очень много нестираного белья – одна Таннеке со всем не могла управиться. Скоро станет легче.

Матушка принялась разглядывать мои ладони.

– Я сделаю бергамотовое масло, – сказала она. – Станешь им натирать ладони, они будут мягкими. Мы с Агнесой сходим за ним за город.

– Ну, расскажи же нам про них! – воскликнула Агнеса.

Я рассказала – почти все. Не упомянула только того, как я устаю к вечеру, как у меня в ногах висит картина, изображающая распятие, как я дала оплеуху Корнелии. Не сказала я и того, что Мартхе – ровесница Агнесе. А все остальное рассказала.

Я также передала матушке приглашение мясника.

– Очень любезно с его стороны, – сказала она. – Но он знает, что у нас нет денег на мясо, а милостыню мы не возьмем.

– По-моему, он не думал о милостыне, – возразила я. – Просто дружеский подарок.

Она промолчала, но я поняла, что к мяснику она не пойдет.

Узнав, что я беру мясо у Питера и его сына, она подняла брови, но ничего не сказала.

Потом мы пошли в нашу церковь, где кругом были знакомые лица и звучали знакомые слова. Сидя между матушкой и Агнесой, я с облегчением почувствовала, как, опираясь о спинку скамьи, расслабляется спина, которую я всю неделю держала прямо, и как с лица сходит застывшая маска. И мне захотелось плакать.

Когда мы вернулись домой, матушка с Агнесой не позволили мне помогать им готовить обед. Я сидела с отцом на скамейке. Он поднял лицо к солнцу и так и держал его, пока мы разговаривали.

– Расскажи мне о своем новом хозяине, Грета. Ты о нем не обмолвилась ни словом.

– Я его почти не видела, – сказала я, не кривя душой. – Он или сидит в мастерской, где никому не позволено его беспокоить, или уходит из дому.

– Наверное, по делам гильдии. Но ты ведь была у него в мастерской – ты рассказывала, как вымеряла расстояние, чтобы ничего не сдвинуть с места при уборке. Но ни слова о картине, над которой он работает. Опиши ее мне.

– Не знаю, получится ли у меня так, чтобы ты смог ее представить…

– Попробуй. Мне теперь не о чем думать – только и остается, что предаваться воспоминаниям. Мне будет приятно представить себе картину мастера, даже если в моем воображении возникнет лишь жалкое ее подобие.

Я попыталась описать даму, примеряющую ожерелье, ее поднятые руки, ее взгляд, устремленный в зеркало. Я также сказала, что свет из окна высвечивает ее лицо и желтую накидку. И как темный ближний план отделяет ее от зрителя.

Отец внимательно слушал, но лицо его не посветлело, пока я не сказала:

– Задняя стена кажется такой теплой в этом свете, что чувствуешь, будто твое лицо греют солнечные лучи.

Отец закивал и улыбнулся – наконец-то он смог что-то представить.

– Видно, в твоей новой жизни тебе больше всего нравится убирать мастерскую.

Единственное, что мне нравится, мысленно поправила его я, но промолчала.

Когда мы сели обедать, я старалась не сравнивать еду с тем, что мы ели в квартале папистов, но я уже успела привыкнуть к мясу и хорошему ржаному хлебу. Хотя матушка готовила лучше Таннеке, хлеб из отрубей был колючим, а овощной суп на воде казался безвкусным. Комната тоже как будто изменилась – ни мраморной плитки на полу, ни тяжелых шелковых гардин, ни резных стульев. Все было просто и чисто – и ни единого украшения. Я любила комнату, потому что здесь выросла, но сейчас она виделась мне какой-то бесцветной.

Мне было очень трудно прощаться вечером с родителями – труднее, чем в тот день, когда я впервые уходила на работу, потому что теперь я знала, что меня там ждет. Агнеса проводила меня до Рыночной площади. По дороге я спросила, как ей теперь живется.

– Одиноко, – ответила она.

Было грустно слышать это слово из уст десятилетней девочки. Весь день она была веселой, но сейчас погрустнела.

– Я буду приходить каждое воскресенье, – пообещала я. – А может, смогу забегать и в будни после того, как сделаю покупки.

– Хочешь, я буду приходить на рынок, когда ты покупаешь мясо или рыбу? – обрадованно предложила она.

Нам действительно удалось несколько раз встретиться в мясном ряду. Я всегда была рада видеть сестру – если только я была одна.

* * *

Постепенно я привыкала к жизни в доме на Ауде Лангендейк. Катарина, Таннеке и Корнелия порой проявляли враждебность, но в основном я была предоставлена самой себе. Возможно, этим я частично была обязана Марии Тинс. Она, по-видимому, решила, исходя из собственных соображений, что мое появление принесло дому пользу, а другие, даже дети, следовали ее примеру.

Может быть, она заметила, что с моим приходом белье стало чище и лучше выбелено на солнце. Или что выбранное мной мясо было лучшего качества. Или что хозяин доволен чистотой в своей мастерской. Первые две причины были несомненны. Насчет третьей я оставалась в неведении. Когда он наконец заговорил со мной, речь пошла не об уборке.

Я старалась приписывать заслуги за хорошее ведение хозяйства другим. Мне вовсе не хотелось наживать врагов. Если Марии Тинс нравилось мясо, я говорила, что Таннеке отлично его приготовила. Когда Мартхе сказала, что ее фартук стал белее, я сослалась на яркое летнее солнце, которое лучше отбеливает белье.

Катарину я по возможности избегала. Она невзлюбила меня с того самого дня, когда пришла к нам на кухню и увидела, как я режу овощи. Не улучшала ее характер и беременность, которая превратила ее в неуклюжую толстуху и не давала чувствовать себя изящной хозяйкой дома, как ей бы хотелось. Кроме того, лето выдалось жарким, а ребенок у нее в чреве был очень беспокойный и начинал толкаться, когда она ходила. Во всяком случае, так говорила Катарина. Чем больше становился ее живот, тем более усталой и угнетенной она выглядела. Она все позже и позже вставала по утрам, и Марии Тинс пришлось забрать у нее ключи, чтобы отпирать мне дверь мастерской. Нам с Таннеке доставалось все больше работы, которую раньше делала Катарина, – приглядывать за девочками, покупать продукты для дома, менять подгузники Йохану…

Однажды, когда Таннеке была в хорошем настроении, я спросила ее, почему хозяева не наймут больше слуг, чтобы жизнь для всех стала легче.

– У них такой большой дом, – сказала я. – У твоей хозяйки хорошее состояние, а хозяин зарабатывает большие деньги на картинах – неужели они не могут позволить себе еще одну служанку? Или повариху.

– Как же! – фыркнула Таннеке. – Им и ты-то едва по карману.

Я удивилась – каждое воскресенье я уносила домой жалкую горстку монет. Мне придется работать много лет, чтобы позволить себе такую вещь, как желтая накидка, которую Катарина хранила аккуратно свернутой у себя в шкафу. Мне не верилось, что у них мало денег.

– Конечно, они найдут деньги, чтобы платить няне, когда появится новый ребенок, – добавила Таннеке с осуждающим видом.

– Зачем им няня?

– Не няня, а кормилица.

– Госпожа не может сама кормить ребенка? – тупо спросила я.

– У нее не было бы столько детей, если бы она каждого кормила грудью. Пока кормишь, нельзя забеременеть – ну, ты понимаешь?

– Да? – В этом я как раз понимала очень мало. – Она что, хочет, чтобы у нее еще были дети?

Таннеке усмехнулась.

– Иногда мне кажется, что она наполняет дом детьми, потому что хотела бы наполнить его слугами, но не может. – Она понизила голос: – Дело в том, что хозяин не зарабатывает на слуг. За год он пишет в среднем три картины. А иногда и две. С такой работы богатства не наживешь.

– Разве он не может рисовать быстрее?

Задавая этот вопрос, я уже понимала, что он не станет рисовать быстрее. Он будет тратить на картину столько времени, сколько сочтет нужным.

– Госпожа и молодая хозяйка иногда ссорятся из-за этого. Молодая хозяйка хочет, чтобы он рисовал быстрее, а моя госпожа говорит, что это его погубит.

– Мария Тинс – очень мудрая женщина.

Я давно уже поняла, что могу говорить Таннеке все, что угодно, но Марию Тинс нужно только хвалить. Таннеке была ей бесконечно предана. А Катарина горничную раздражала. Когда у Таннеке было хорошее настроение, она советовала мне, как обходить ее приказания:

– Не обращай внимания на ее слова. Когда она тебе что-нибудь говорит, смотри на нее пустым взглядом, а потом делай по-своему или как тебе говорит моя хозяйка или я. Катарина никогда не проверяет и не замечает, выполнили ли ее приказания. Она дает их, потому что считает, что так полагается. Но мы-то знаем, кто наша настоящая хозяйка, – и она тоже это знает.

Хотя Таннеке часто была со мной груба, я скоро поняла, что это не стоит принимать всерьез – она никогда не злилась долго. У нее непрерывно менялось настроение – может быть, оттого, что она столько лет лавировала между Катариной и Марией Тинс. Хотя она так уверенно сказала мне не обращать внимания на приказания Катарины, сама она не всегда следовала собственному совету. Резкости Катарины расстраивали ее. И хотя Мария Тинс была справедливой женщиной, она никогда не защищала Таннеке от нападок Катарины. Я вообще ни разу не слышала, чтобы Мария Тинс за что-нибудь выговаривала дочери – хотя той бы это не повредило.

Кроме того, Таннеке была небрежна в выполнении своих обязанностей. Может быть, Мария Тинс, несмотря на это, ценила ее за преданность. Углы комнат никогда не подметались, мясо часто подгорало с одной стороны и оставалось сырым с другой, кастрюли чистились кое-как. Мне трудно было себе представить, на что была похожа мастерская, когда в ней прибиралась Таннеке. Хотя Мария Тинс редко упрекала Таннеке, они обе знали, что она заслуживает выговора, и оттого Таннеке не чувствовала себя уверенной и чуть что принималась оправдываться.

Я скоро поняла, что Мария Тинс, хотя и очень умна, проявляет слабость к людям, которым симпатизирует. Так что ее суждения не всегда были безошибочными.

Из четырех девочек Корнелия была, как она показала в первый же день, наименее предсказуемой. Лисбет и Алейдис были спокойными, послушными девочками, а Мартхе уже приучалась помогать по дому. Это шло ей на пользу, хотя иногда она срывалась и кричала на меня, как и ее мать. Корнелия никогда не кричала, но с ней иногда просто не было сладу. Даже угроза пожаловаться бабушке, к которой я прибегла в первый день, не всегда помогала. То она была веселой и игривой, то напоминала мурлыкающую кошку, которая вдруг кусает руку, которая ее гладит. Она была привязана к сестрам, но это не мешало ей щипать их так больно, что те принимались плакать. Я остерегалась Корнелии и не могла ее любить так, как полюбила ее сестер.

Я находила избавление от всех них, когда убиралась в мастерской. Мария Тинс отпирала для меня дверь и иногда задерживалась перед картиной и вглядывалась в нее, словно это был больной ребенок, порученный ее заботам. Но когда она уходила, я оставалась полной хозяйкой. Первым делом я оглядывала комнату, ища перемен. Поначалу мне казалось, что ничто никогда не меняется, но, когда обстановка комнаты запечатлелась у меня в голове во всех подробностях, я начала замечать мелкие изменения – то кисти на комоде лежали в другом порядке, то один из ящиков оставался открытым, то нож для палитры оказывался на краю мольберта или стул был немного сдвинут со своего места.

Но ничего не изменилось в том углу, который он рисовал. Я старалась ничего здесь не сдвигать с места, научившись так быстро измерять расстояние между предметами, что уборка стола занимала не больше времени, чем уборка остальных мест в комнате. Поэкспериментировав на других тканях, я стала чистить синюю ткань и желтые гардины, осторожно прижимая к ним сырую тряпку, так чтобы она снимала пыль, но не нарушала складки. Однако, сколько бы я ни глядела на картину, я не замечала в ней никаких изменений. Наконец увидела, что к ожерелью добавилась еще одна жемчужина. На другой день выросла тень, отбрасываемая гардиной. Мне также показалось, что положение пальцев на ее правой руке немного изменилось.

Атласная накидка приобрела такой естественный цвет и фактуру, что мне хотелось потрогать ее рукой.

Однажды мне чуть не пришлось потрогать настоящую накидку, которую жена Ван Рейвена положила на кровать. Я уже протянула руку, чтобы погладить меховой воротник, когда увидела в дверях Корнелию, наблюдавшую за мной. Другие девочки, увидев меня рядом с накидкой, просто спросили бы, что я делаю, но Корнелия смотрела на меня молча. Это было хуже любых вопросов. Я опустила руку, и она улыбнулась.

* * *

Как-то утром, когда я проработала у них уже несколько недель, Мартхе упросила меня взять ее с собой в мясной ряд. Она любила бывать на Рыночной площади, гладить по мордам лошадей, играть с другими детьми и пробовать в разных палатках копченую рыбу. Когда я покупала селедку, она толкнула меня локтем и воскликнула:

– Грета, посмотри, какой змей!

Над нами летал бумажный змей в форме рыбы с огромным хвостом и, раскачиваясь на ветру, был действительно похож на рыбу, плывущую в воздухе среди чаек. Я улыбнулась и тут увидела поблизости Агнесу, которая не подходила к нам, но глаза которой были прикованы к Мартхе. Я все еще не сказала Агнесе, что в доме есть девочка одного с ней возраста – я боялась, что она совсем расстроится, решив, что я нашла ей замену.

Иногда, приходя по воскресеньям домой, я затруднялась, что рассказывать родителям и Агнесе. Моя новая жизнь постепенно вытесняла старую.

Когда Агнеса посмотрела на меня, я тихонько покачала головой, чтобы этого не заметила Мартхе, и стала укладывать рыбу в корзину. Я нарочно затянула это занятие – мне было невыносимо видеть обиду на лице Агнесы. И я не знала, как поведет себя Мартхе, если Агнеса заговорит со мной.

Когда я наконец повернулась, Агнесы уже не было.

Придется в воскресенье объяснить ей, что у меня теперь две семьи и они должны оставаться порознь.

После мне было стыдно, что я отвернулась от собственной сестры.

* * *

Я развешивала белье, встряхивая каждый предмет и туго растягивая его на веревке, когда Катарина, тяжело дыша, вошла во дворик. Она села на стул возле двери, закрыла глаза и вздохнула. Я продолжала заниматься своим делом, как будто она это делала каждый день, но чувствовала напряжение.

– Ну, ушли они? – вдруг спросила она.

– Кто, сударыня?

– «Кто-кто», дурочка! Мой муж и этот… пойди погляди, ушли ли они наверх.

Я осторожно вошла в прихожую и увидела две пары ног, поднимавшиеся по лестнице.

– Справитесь? – услышала я голос хозяина.

– Ну конечно. Она не такая уж тяжелая, – ответил глубокий, как колодец, бас. – Немного неудобно нести, вот и все.

Они поднялись наверх и зашли в мастерскую. Я услышала, как за ними закрылась дверь.

– Ну ушли, что ли? – прошипела Катарина.

– Они в мастерской, сударыня, – ответила я.

– Вот и хорошо. Теперь помоги мне подняться.

Катарина протянула руки и с моей помощью встала на ноги. Какая же она тяжелая! Как она вообще умудряется ходить? Она пошла через прихожую, словно корабль под всеми парусами, придерживая на поясе ключи, чтобы они не звякали, и скрылась в большой зале.

Позже я спросила Таннеке, почему Катарина пряталась во дворике.

– Да потому что пришел Ван Левенгук, – со смешком ответила та. – Приятель хозяина. Она его боится.

– Почему?

Таннеке громко расхохоталась:

– Она сломала его ящик. Стала в него смотреть и уронила на пол. Ты же знаешь, какая она неуклюжая.

Я вспомнила, как Катарина сбила со стола нож у нас на кухне.

– Какой ящик?

– У него есть такой ящик, в котором, если заглянуть, можно увидеть картинки.

– Какие картинки?

– Ну разные! – раздраженно бросила Таннеке. Ей явно не хотелось говорить о ящике. – Молодая хозяйка его сломала, и теперь Ван Левенгук не хочет с ней разговаривать. Может, поэтому хозяин и не разрешает ей быть в мастерской одной – боится, что она уронит картину.

Я узнала, о каком ящике идет речь, на следующее утро. В тот день хозяин попытался мне объяснить, как он работает, но я поняла это очень не скоро.

Когда я пришла в мастерскую, мольберт и стул были отодвинуты в сторону, а на их месте стоял письменный стол, с которого убрали все бумаги и гравюры. На столе стоял большой ящик размером с сундук для одежды. С одной стороны к нему был приделан ящик поменьше, из которого торчала какая-то трубка.

Я не поняла, что это такое, но не посмела его трогать – просто занялась уборкой, время от времени поглядывая на ящик, словно в надежде, что вдруг пойму его назначение. Я прибрала угол, потом подмела и протерла пыль в других местах, смахнула пыль с ящика, едва его касаясь, вычистила кладовку и вымыла пол. Когда все дела были сделаны, я встала перед ящиком, сложив руки на груди. Потом обошла вокруг него.

Я стояла спиной к двери, но вдруг почувствовала, что хозяин появился в дверях. Я не знала, повернуться к нему лицом или ждать, пока он сам со мной заговорит.

Дверь скрипнула, и я обернулась. Он стоял, прислонившись к косяку, и поверх каждодневной одежды на нем был длинный черный халат. Он с любопытством смотрел на меня, но, видимо, не опасался, что я сломаю ящик.

– Хочешь туда заглянуть?

Это был первый раз, когда он прямо обратился ко мне – первый раз после нашего разговора об овощах несколько недель назад.