Текст книги "Последний побег"

– Адам, дай ему посмотреть, – прошептала Хонор, спускаясь на землю. – Так будет проще.

Тот остался сидеть на месте.

– Ни у кого нет права рыться в чужих вещах без особой причины.

Дальше все произошло так стремительно, что у Хонор перехватило дыхание. Вот Адам сидит с вызывающе дерзким видом, выпрямившись на козлах, а уже в следующее мгновение он лежит на земле, в дорожной пыли, стонет, держась за запястье, и кровь течет у него из носа. Хонор подбежала к нему, опустилась рядом, положила его голову себе на колени и принялась вытирать кровь носовым платком.

А Донован тем временем снова открыл ее дорожный сундук, вытащил вещи и разбросал по полу повозки. На сей раз он ничего не сказал насчет подписного одеяла. Затем перебрался на козлы, поднял сиденье и заглянул внутрь. Закончив обыск, Донован спрыгнул на землю и встал, возвышаясь над Хонор и Адамом:

– Где черномазый, Хонор? Солгать ты не сможешь, так что давай говори правду, квакерша.

Хонор подняла голову:

– Я не знаю. – И это была чистая правда.

Донован долго смотрел ей в лицо. Хотя его взгляд был слегка мутноватым после загула субботним вечером, в нем по-прежнему мелькал живой интерес, и Хонор вдруг поняла, что ее зачаровывает этот взгляд, эти мелкие черные крапинки в карих глазах, похожие на кусочки древесной коры. Он по-прежнему носил на шее ключ от ее сундука – очертания ключа просматривались под рубашкой.

– Хорошо. Сам не знаю почему, но я тебе верю. Только не вздумай мне лгать и впредь. Я все-таки буду присматривать за тобой. Скоро приеду к тебе в Фейетвилл, так что жди в гости. – Донован сел в седло и развернул коня, чтобы ехать обратно в Веллингтон, но на секунду помедлил. – Капор моей сестры тебе очень к лицу, Хонор Брайт. В детстве у нас с ней было такое же одеяло, таких же цветов. – Он цокнул языком, и конь сразу взял с места в галоп.

Хонор было неприятно, что он говорит ей такие слова.

Далеко на дороге показалась другая повозка. Хонор помогла Адаму подняться, чтобы он не позорился еще больше, лежа в пыли на глазах незнакомцев. Он морщился, держась за запястье.

– Перелом или растяжение? – спросила Хонор.

– Думаю, всего лишь растяжение. Надо только потуже перевязать. – Адам покачал головой, глядя на вещи Хонор, разбросанные по повозке. – И что он надеялся тут найти? Он же знает, что мы не везем ни спиртного, ни табака. И вообще ничего ценного. – Он озадаченно посмотрел на Хонор, которая успела поднять с земли его шляпу и теперь стряхивала с нее пыль.

Она протянула шляпу Адаму:

– Донован искал беглого раба.

Адам глядел на нее до тех пор, пока ему не пришлось отступить в сторону, давая дорогу приближающейся повозке. Он не произнес ни слова, когда они с Хонор снова усаживались в повозку и когда Хонор перевязывала ему руку одной из своих шейных косынок. И только когда они двинулись дальше, Адам откашлялся и сказал:

– Похоже, ты быстро осваиваешься в Америке. – И его голос звучал недовольно.

Фейетвилл, Огайо,

5 июня 1850 года

Дорогие мои мама и папа!

Путешествие из Бридпорта в Фейетвилл было долгим. И самое лучшее, что ожидало меня в конце пути, – ваше письмо. Адам Кокс говорит, что оно дожидалось меня две недели. Как получилось, что оно прибыло раньше меня, хотя должно было проделать такой же путь? Увидев твой почерк, мама, я не смогла сдержать слез. И хотя письмо было написано через неделю после моего отъезда, я читала все новости с истинным наслаждением, потому что мне чудилось: я по-прежнему дома и принимаю живое участие в жизни общины. Но дата, проставленная в письме, послужила мне напоминанием, что все, о чем ты тут пишешь, происходило два месяца назад. Подобная задержка смущает разум.

С глубоким прискорбием вынуждена сообщить, что Мэтью Кокса больше нет с нами; месяц назад он скончался от чахотки. Это означает, что та семья в Фейетвилле, к которой я теперь принадлежу, нынче разительно отличается от того, что предполагалось вначале. Вместо двух супружеских пар остались мы трое, связанные друг с другом весьма непрочными узами неубедительного родства. Все это очень неловко; хотя я тут недавно, но надеюсь, со временем все утрясется, я стану своей в этом доме, где пока чувствую себя гостьей. Адам и Абигейл, вдова Мэтью, приняли меня радушно. Но известие о смерти Грейс стало большим потрясением для Адама, он с нетерпением ждал приезда будущей супруги. Мой приезд также стал для него неожиданностью, поскольку письмо с сообщением, что я еду в Америку вместе с Грейс, до него не дошло.

Я часто задумываюсь о том, как бы Грейс справилась с обстоятельствами, как она сгладила бы все острые углы своим смехом и добрым юмором. Я попробую ей подражать, но это непросто.

Дом Адама в Фейетвилле – или, наверное, следовало бы сказать «дом Абигейл», поскольку он принадлежал ей и Мэтью, – отличается от всего, к чему я привыкла. Находясь в доме, я испытываю странное ощущение, что даже воздух здесь иной. Не такой, каким я дышала в Англии. Может ли здание так влиять на человека? Дом совсем новый, построен три года назад из сосновой доски и до сих пор пахнет смолой. Мне все чудится, будто он ненастоящий – как кукольный домик. Нет в нем твердости и основательности, что создает ощущение защищенности, как было в нашем каменном доме на Ист-стрит. Дом постоянно потрескивает и скрипит: дерево отзывается на дуновения ветра и влажность. Тут вообще очень сыро, и, говорят, летом будет еще хуже. За исключением моей крошечной спальни, дом большой и просторный. В Америке много земли под строительство. В доме два этажа, и когда кто-нибудь идет по лестнице – всем остальным это слышно, потому что ступеньки скрипят. Внизу располагается общая комната, кухня и помещение, которое американцы называют лечебницей, – это отдельная спальня, смежная с кухней, туда помещают занедуживших членов семьи, чтобы ухаживать за ними. Очевидно, американцы так часто болеют, что им действительно необходима такая комната, – и это очень меня беспокоит, особенно если принять во внимание, что стало с Грейс.

Наверху, на втором этаже, располагаются три спальни: большая – ныне вдовая Абигейл прежде делила ее с мужем; средняя – та, которую Адам надеялся разделить с Грейс; и совсем крошечное помещение, предназначавшееся для ребенка, если бы он появился. Пока меня поселили здесь, в этой крошечной «детской». Возможно, это лишь временное обустройство, и таким оно ощущается. Впрочем, я совершенно не представляю, куда еще мне можно переселиться. Хотя места в комнате мало – кроме кровати, уже ничего толком не поставишь, – я не возражаю. Ведь теперь у меня есть отдельная комната, свой уголок, где можно закрыться от всех. Мебель неплохая, правда, как во многих американских домах, где мне довелось побывать, предметы мебели тоже производят впечатление временности, словно их сколотили на скорую руку, чтобы было хоть что-то, пока не появится возможность смастерить что-нибудь более основательное. Садясь на стул, я всегда опасаюсь, как бы он подо мной не сломался. Ножки стола все в «занозах», потому что их не обработали должным образом. Мебель в основном делают из клена и ясеня, и я очень скучаю по нашей добротной дубовой мебели, сработанной на века.

Кухня мало отличается от нашей кухни на Ист-стрит: печка, очаг, длинный стол, стулья, сервант для посуды, кладовая для продуктов – здесь ее называют чуланом. Но ощущения в кухне иные, чем на Ист-стрит. У тебя в кладовой, мама, все аккуратно расставлено по местам. Помнишь, как ты меня учила? «У всего должно быть свое место, и все должно быть на своих местах». Абигейл так не умеет. Дрова складывает как попало, и они плохо сохнут; не убирает метлу в уголок, а оставляет ее так, что она не дает подойти к помойному ведру; не выметает упавшие на пол крошки, и те привлекают мышей; и никогда не расставляет тарелки по одинаковым стопкам. Камины и печи топят дровами, а не углем, поэтому в кухне пахнет древесным дымом, а не земляным духом горящих углей. Нам не приходится убирать угольную пыль, но уборка древесной золы – дело не менее утомительное, и особенно с такой неуклюжей хозяйкой, как Абигейл.

К несчастью, наше с Абигейл знакомство началось не очень удачно. В первый день, когда я только приехала в Фейетвилл, она приготовила на ужин мясной пирог: мясо было сухим и жестким, а тесто – твердым. Разумеется, я ничего не сказала и постаралась доесть свою порцию, но Абигейл это смутило. А на следующее утро она дала мне на завтрак прокисшее молоко, отчего еще больше сконфузилась. Надеюсь, со временем я помогу ей наладить хозяйство, действуя мягкостью и убеждением.

Я уже выходила в город – хотя «город», наверное, слишком громкое название для ряда домов вдоль разъезженной дороги. Бридпорт, по-моему, в сто раз больше. А тут всего десять домов, да еще магазин всякой всячины, кузница, свечная лавка и молитвенный дом. Есть поблизости и фермерские хозяйства. Община включает в себя около полутора десятка семей, большинство перебрались сюда из Северной Каролины – подальше от рабства, укорененного в тамошнем обществе. Я пока не посещала местное собрание, но люди, с какими я встречалась, приветливы и дружелюбны, хотя и поглощены собственными проблемами – как, впрочем, и многие американцы, с кем мне доводилось общаться. Американцы в отличие от англичан не практикуют культуру общения, а говорят все напрямую, и их прямота часто граничит с грубостью. Может, что-нибудь изменится, когда я лучше узнаю людей.

Здесь повсюду леса, а поля и луга разбивают на вырубленных участках. До приезда в Америку я даже не подозревала, как это трудно – освободить землю под пашни среди лесов. В Англии все упорядочено настолько, что кажется, будто Господь сам назначил всему свое место: тут быть лесам, там – лугам. И поля тоже, кажется, были всегда, и никто их специально не разбивал. А здесь, в Америке, иначе. Из окна моей спаленки виден лес, и, когда я смотрю на него, у меня возникает тревожное чувство, будто он подбирается к городу, пилы и топоры если и остановят его, то лишь временно. Ты знаешь, мама, я всегда любила деревья, но тут их так много, что они создают ощущение угрозы.

Выбор товаров в местном магазине невелик. Есть лишь самое необходимое для жизни, а за всем остальным надо ехать в Оберлин, что в трех милях отсюда. Оберлин – довольно большой город с населением в две тысячи человек и со своим колледжем. Я еще не была в Оберлине, хотя там находится лавка Адама и он сам ездит туда почти каждый день. Со временем, если Фейетвилл разрастется, Адам хочет перенести лавку сюда и вести торговлю прежде всего с Друзьями, но если это и произойдет, то очень не скоро. Адам сказал, что я могу помогать в лавке в самые оживленные дни. Это будет мне в радость, потому что хочется быть полезной.

По сравнению с Англией местная жизнь кажется не столь надежной. Если чего-то вдруг не было в Бридпорте, его всегда можно было найти в Дорчестере или Уэймуте. В американских селениях и городах, где мне уже довелось побывать по дороге сюда, и особенно здесь, в Фейетвилле, люди должны уметь полностью обеспечивать себя, не полагаясь на помощь других. Большинство жителей сами выращивают овощи – так же как и у нас, – но здесь не пойдешь и не купишь салат-латук, если кролики съели латук у тебя на грядке, как это случилось с Абигейл. Человеку приходится обходиться вообще без салата. Также многие держат коров. У Абигейл с Адамом нет коровы, правда есть куры. Молоко и сыр мы покупаем на дальней ферме.

Я описала Фейетвилл очень кратко. У меня нет своего места здесь, но надеюсь, что с Божьей помощью и при поддержке Друзей у меня оно скоро появится. Пока же хочу сообщить, что я благополучно прибыла в Фейетвилл и тут обо мне хорошо заботятся. У меня есть и крыша над головой, и пища, и люди, которые ко мне добры. И Бог пребывает со мной. За это я благодарна судьбе, у меня нет причины роптать. И все же я часто думаю о вас. Сейчас лето и жарко, а я все равно застелила кровать подписным одеялом, и каждое утро и каждый вечер я прикасаюсь к именам всех, кто мне дорог.

Ваша любящая дочь

Хонор Брайт.

Аппликация

Она не сможет остаться здесь. Хонор поняла это сразу, буквально через полчаса после того, как впервые вошла в дом Адама и Абигейл. И дело не в грязной кухне, где посуда, оставшаяся с обеда, до сих пор громоздилась в раковине, и не в пыли на полу в прихожей, и не в малосъедобном ужине, и не в дымящей печке. Дело не в мышином помете, обнаруженном Хонор в кладовке, и не в клочьях паутины по углам, и не в тесной спаленке, где ее поселили, – такой крошечной, что там могла встать только кровать, а дорожный сундук с вещами пришлось поставить в коридоре. Со всем этим Хонор могла бы смириться.

Она не останется тут, потому что Абигейл этого не хочет. Высокая женщина с широким лицом и темными колючими глазами, широкоплечая, с толстыми запястьями и лодыжками, Абигейл обняла Хонор при встрече, но в объятиях не было теплоты. Сконфуженная приготовленным ею невкусным ужином, она выдала целый список оправданий, когда водила Хонор по дому. «Тут осторожнее, на ковре. Его надо прибить, да, Адам?» «Эта лампа обычно не чадит, но ты приехала так неожиданно, я просто с ног сбилась… Вот и не успела подкрутить ее». «Я решила сегодня не мыть полы. Подумала, что ты со своим сундуком все равно нанесешь грязи и придется снова все мыть». Абигейл умела представить все так, что в ее неумении вести хозяйство виноват кто угодно, только не она сама. Хонор начала чувствовать себя виноватой за то, что вообще здесь появилась.

Ее с детства учили, что в душе любого человека есть доля Божественного света и, хотя она может быть разной, каждый должен стараться жить сообразно отпущенному ему свету. Она подумала, что в Абигейл доля света мала и она не старается соответствовать даже этой малости. Да, Абигейл приходилось несладко в последнее время. Она ухаживала за больным мужем, а потом похоронила его, так что ее мрачность простительна и понятна. Однако Хонор подозревала, что Абигейл вообще была хмурой и неприветливой.

Адам Кокс не пытался защитить Хонор и помочь ей освоиться в новом доме. Он еще глубже ушел в себя и угрюмо молчал, ошеломленный, как поняла Хонор, двойной утратой – смертью брата и невесты. Хотя Адам ухаживал за Грейс в основном в письмах, наверняка он с нетерпением ждал приезда жизнерадостной красавицы-жены. А судьба навязала ему тихоню-свояченицу и невестку с тяжелым характером.

Он слегла оживился, когда после ужина они уселись на переднем крыльце и Абигейл заговорила о решении Хонор приехать в Огайо.

– Адам рассказывал мне о семье Грейс, – сказала она, раскачиваясь в кресле-качалке. Она не взяла с собой рукоделия, для шитья было уже темновато. – Он говорил, ты собиралась замуж. Так почему вместо замужества приехала сюда?

Адам выпрямился на стуле, словно только и ждал, когда Абигейл заведет беседу на эту щекотливую тему.

– Да, Хонор, что у вас произошло с Сэмюэлом? Я думал, у вас все решено.

Хонор поморщилась, хотя знала, что рано или поздно ей пришлось бы ответить на этот вопрос. Она постаралась ответить как можно короче:

– Он встретил другую.

Адам нахмурился:

– Кого?

– Женщину из Эксетера.

– Я сам родом оттуда и знаю почти всех местных Друзей. Кто она?

Хонор тяжело сглотнула.

– Она не из Друзей.

– Что?! – воскликнула Абигейл. – Он женился на ком-то не нашей веры?

– Да.

– Полагаю, бридпортское собрание от него отреклось? – спросил Адам.

– Да. Он уехал жить в Эксетер и примкнул к англиканской церкви.

Это было тяжелее всего. У Хонор почти получилось смириться с мыслью, что Сэмюэл больше не любит ее. Но он по собственной воле отказался от веры, составлявшей основу всей жизни Хонор, – и это стало для нее ударом, от которого она, похоже, не оправится никогда. И смущение в глазах родителей Сэмюэла, когда она с ними встречалась на улице, и всеобщая жалость… Все это было невыносимо. И когда Грейс спросила, не хочет ли Хонор поехать в Америку, та сразу согласилась.

Хонор поймала себя на том, что сидит сцепив руки в замок и сжимая их крепко-крепко. Она сделала глубокий вдох и попыталась расслабить руки, но костяшки пальцев так и остались белыми. Да, мысли о Сэмюэле давались ей нелегко.

Абигейл покачала головой.

– Ужасно, – произнесла она чуть ли не радостно, но тут же нахмурившись. Видимо, вспомнила, что именно из-за этого прискорбного случая у них и появилась незваная гостья. Она бросила на Хонор такой тяжелый, недобрый взгляд, что та вновь почувствовала себя виноватой.

У себя в спальне Хонор легла в кровать и, хотя ночь была теплой, закуталась в подписное одеяло, ища утешения.

Позже Хонор призналась себе, что недостаточно тщательно скрывала разочарование своим новым домом и Абигейл могла принять это за оскорбление. Ощущение всепроникающей неосновательности и небрежности не покидало Хонор не только в доме, но и во всем Фейетвилле. Когда Адам привез ее из Веллингтона, она подумала, что скопление немногочисленных зданий – просто окраина какого-то более крупного поселения. Но на следующее утро, когда Абигейл повела ее на прогулку, поняла, что ошиблась. Лил дождь, дорога перед домом раскисла и превратилась в грязь, однако Абигейл все-таки вытащила Хонор на улицу. Складывалось впечатление, что она просто боится остаться с Хонор наедине, – Адам с утра пораньше уехал в Оберлин. Хонор предложила подождать, пока не закончится дождь, но Абигейл нахмурилась и надела капор.

– Я слышала, в Англии постоянно льют дожди, – сказала она, туго затягивая завязки под подбородком. – Ты должна была к ним привыкнуть. Ты же не собираешься надевать этот свой серый с желтым капор? Для Фейетвилла он слишком цветистый.

Еще вчера Хонор решила спрятать подаренный Белл капор подальше. Она сомневалась, что появится случай надеть его. Будь на ее месте Грейс, она бы запросто ходила в этом капоре. Даже тут, в Фейетвилле.

Хонор плелась по грязи следом за Абигейл, переступая с доски на доску, которые положили для пешеходов. Но и их тоже покрывала грязь. Они прошли мимо нескольких домов – таких же, как дом Адама и Абигейл, – но не встретили ни души. В магазине тоже не было никого, кроме хозяина. У него было открытое, честное лицо, и он поприветствовал Хонор с искренним радушием. Сам магазин оказался небольшим, и продавались там самые необходимые продукты питания: мука, тростниковый сахар, кукурузная крупа и патока. Несколько полок отвели под товары для дома: свечи, шнурки для ботинок, стопку писчей бумаги, посудное полотенце и ручную метлу, – будто разносчик, поставлявший товар, убедил хозяина магазина взять по одному экземпляру каждой вещи на случай, если они вдруг кому-нибудь понадобятся.

Оглядывая магазин, Хонор вежливо улыбалась и старалась скрыть свои мысли: бочки с продуктами и полки со скудным ассортиментом обозначали границы ее новой жизни. Металлическое ведро, набор швейных игл, банка с карболовой кислотой, – кроме этих печальных вещей, таких одиноких на полупустых полках, в Фейетвилле не было ничего. Никаких соблазнительных сластей и красивых тканей, никаких других магазинов на чистой, а не затопленной грязью улице, никакой зеленовато-голубой краски на досках пола. Адам не врал Грейс в своих письмах, но, как оказалось, явно приукрашивал фейетвиллскую действительность. «Город совсем небольшой, но он быстро растет, – писал Адам Кокс. – Уверен, его ждет процветание». Наверное, надо более критически относиться к словам Адама, когда тот говорит о будущем.

Они вернулись домой, и Хонор принялась помогать Абигейл по хозяйству: вымыла посуду, отскребла кастрюли и сковородки, вытрясла овальные тряпичные коврики, разбросанные по всему дому, принесла дров про запас, вычистила из печки золу и высыпала ее в отхожую яму – в уборной, располагавшейся во дворе. Перед тем как браться за очередную работу, Хонор справлялась у Абигейл, что и как нужно делать, чтобы не обидеть хозяйку дома. Если сделать что-то по-своему, Абигейл решит, будто ей указывают на то, что она никудышная хозяйка.

Хонор совершила ошибку, подметая кухню и кладовую.

– А разве у вас нет кошки? – спросила она, сметая в кучку мышиные катышки. Она надеялась, что ее мягкое предложение будет встречено благосклонно и это решит проблему с мышами.

Абигейл швырнула на стол нож, которым чистила картошку:

– Нет у нас кошки! Я от них чихаю.

Она сходила в кладовку и принесла банку с каким-то красным порошком, пересыпала его в непонятную штуку, похожую на маленькие кузнечные мехи, и принялась распылять по углам, сопровождая свои раздраженные, резкие движения тяжелыми вздохами. Хонор пыталась не смотреть на банку, оставшуюся на столе, но любопытство все-таки победило.

– Что это? – спросила она, взяв банку в руки.

– Красный перец. Отпугивает грызунов. Вы в Англии им не пользуетесь?

– Нет. У нас кошка.

Хонор не стала добавлять, что их кошечка Лиззи – замечательный мышелов. Когда Хонор садилась шить, Лиззи пристраивалась рядом и тихонько урчала. Вспомнив о кошке, она почувствовала, как у нее защипало глаза, и вновь принялась подметать, чтобы Абигейл не заметила ее слез.

Вечером, когда Адам вернулся домой, Хонор услышала, как Абигейл что-то шепчет ему на крыльце. Хонор старалась не прислушиваться, но все было понятно по тону Абигейл. Та говорила:

– Она не сможет остаться. Но куда ей идти?

На следующий день, когда Абигейл решила, что на сегодня с домашней работой можно закончить, она уселась в кресле-качалке на переднем крыльце, взяв с собой недошитое лоскутное одеяло и миску с вишней, которую собрала с дерева за домом, пока ее не склевали сойки. Хонор тоже взяла свою швейную шкатулку и присоединилась к ней. В последний раз она шила лоскутное одеяло на борту «Искателя приключений» – потом ей было не до того, а у Белл она занималась капорами.

Хонор выбросила в океан шестиугольные лоскуты, которые для нее вырезала мама, но у нее еще оставались привезенные из дома кусочки ткани, несколько уже сметанных заготовок и фигур, вырезанных по шаблонам. У большинства рукодельниц, шьющих лоскутные одеяла, всегда есть недоделанные работы, ожидающие подходящего момента, когда их закончат. Хонор перебрала готовые розетки и звезды и стала размышлять, к чему их приспособить. Цвета и фигуры – коричневые с зеленым розетки, сделанные из старых платьев Хонор и Грейс, и только начатая «Вифлеемская звезда» в разных оттенках желтого – напомнили ей о Дорсете. Под ярким солнцем Америки они казались совсем чужими. Хонор решила, что у нее не получится сделать из них нечто такое, что подходило бы к жизни в Огайо. Однако она была не готова придумывать новый узор: время не пришло. Для этой работы нужно вдохновение и ясная голова.

Хонор взглянула на одеяло Абигейл. Будь это мама, Грейс или Бидди, Хонор предложила бы помощь, раз уж у нее нет настроения трудиться над собственным одеялом. Но предлагать помощь Абигейл она не решилась – та наверняка воспримет это неправильно. Тем более что Абигейл шила свое одеяло в технике, которую Хонор не признавала: аппликация из красных цветов и зеленых листьев на белом фоне. Хонор всегда предпочитала лоскутное шитье аппликации, чувствуя, что в этом есть что-то нечестное и лукавое, когда ты просто берешь кусочки ткани и пришиваешь их на другую ткань. Простой и «ленивый» способ по сравнению с кропотливой работой с отдельными лоскутками, когда сшиваешь друг с другом сотни кусочков, подбирая цвета, чтобы из них получился единый и цельный узор. Строгое геометрическое построение и предельная аккуратность, необходимая для лоскутного шитья, приводили в отчаяние рукодельниц, но для Хонор подобная работа всегда была в радость. Ей нравилось пробовать свои силы и оттачивать мастерство. В Америке одеяла с аппликациями – обычно в красно-белых тонах, иногда с добавлением зеленого – были повсюду. Яркие, радостные и безыскусные. Некоторые из них были очень красивыми. Особенно узоры из перьев или виноградных лоз, иногда даже с подстежкой, так что узор получался объемным. Красивые – да, но все равно не во вкусе Хонор.

Американское лоскутное шитье было опрятнее. Одеяла, выполненные в таком стиле, состояли из нескольких больших квадратов, сшитых из мелких квадратиков и треугольников, собранных в узоры с названиями вроде «Медвежья лапа», «Гаечный ключ», «Летящие гуси» или «Кыш, муха». Это была более сложная техника по сравнению с аппликациями, но для Хонор все равно слишком простая. Она предпочитала свои шаблоны.

Однако она не привыкла сидеть без дела и, чтобы хоть чем-то заняться, решила собрать из кусочков фигуры, которые можно использовать позже – когда в голове прояснится и когда у нее появится больше времени. Хонор принялась вдевать нитки в иголки. Воткнула в подушечку пятую иголку с ниткой и вдруг почувствовала на себе пристальный взгляд Абигейл.

– Что ты делаешь? – спросила та. – Зачем так много иголок?

– Я готовлюсь заранее, чтобы потом не отвлекаться, когда закончится нитка, – объяснила она. Белл Миллз не удивилась, увидев, что Хонор готовит сразу несколько иголок. Но Белл и сама являлась искусной швеей.

– Да, это удобно, – произнесла Абигейл таким тоном, словно удобство в работе было вовсе не тем, к чему стоит стремиться.

Хонор скрепила булавками два шестиугольника, уже приметанных к шаблонам, – зеленый и коричневый – и принялась пришивать их друг к другу «потайным» швом. Она всегда шила белыми нитками, независимо от цвета ткани. Дойдя до конца одной стороны, приложила к готовой фигуре еще один шестиугольник.

Абигейл снова уставилась на нее:

– Как у тебя получается шить так быстро?

– Я шью короткими нитками.

Хонор заметила, что Абигейл отмерила нитку длиной с ее руку.

Абигейл взяла одну из готовых розеток, сшитых Хонор.

– Какие стежки! – воскликнула она, растянув розетку в руках. – Ровные и аккуратные. Такого я не видела давно. С тех пор, как была совсем маленькой, в Пенсильвании. У нас соседка была – настоящая мастерица. – Она смяла один лепесток. – Что там, бумага?

– Да. А разве вы не пользуетесь бумажными шаблонами?

– Нет.

– Мы в Англии шьем фигуры по бумажным шаблонам. Получается аккуратнее, и фигуры точно подходят друг к другу, когда собираешь их в одеяло. – И Хонор протянула Абигейл несколько бумажных шестиугольников.

– Но ведь одеяло будет шелестеть!

– Мы потом вынимаем бумагу, когда сшито все полотно. – Хонор всегда нравилось вынимать бумажные шаблоны. Нравилось, как жесткий узор, укрепленный бумагой, становится мягким и уютным.

Абигейл вертела в руках бумажные шаблоны.

– «Десять фунтов муки, – прочитала она вслух. – Одна голова сыру… Я не хотел… далеко от Дорчес… скоро вернусь…»

Хонор застыла. Это было письмо от Сэмюэла – коротенькая записка, в которой он сообщал ей, что поехал навестить родственников в Эксетере и вернется через неделю. Тогда это письмо не казалось важным, и Хонор пустила его на шаблоны. Но теперь оно преисполнилось нового значения. В Эксетере Сэмюэл встретил женщину, на которой женился.

Хонор приподняла свою швейную шкатулку, чтобы Абигейл положила шаблоны на место. Но та продолжала рассматривать исписанные листы бумаги, пока Хонор молча ждала. Наконец Абигейл убрала шаблоны в шкатулку.

– Я все-таки предпочитаю аппликации, – произнесла она, разгладив у себя на коленях квадрат из белой, красной и зеленой ткани. – Шить несложно, а получается красиво.

Хонор видела, что стежки у Абигейл грубые, неаккуратные, разной длины.

Неудивительно. Чтобы шов получался ровным, швея должна быть внимательной и настроенной на работу. Также ей следует позаботиться о том, чтобы работать было удобно. Абигейл же сидела сгорбившись над шитьем – пальцы напряжены, нитка постоянно путается. Сделав два-три стежка, Абигейл отвлекалась, бросала иголку, смотрела на улицу, а то и вовсе вставала и шла пить воду. Хонор знала беспокойных, вертлявых работниц – такие встречались даже среди квакеров, и некоторых она сама учила шить. Она всегда думала, что ее собственное умение делать ровные стежки происходит от долгих периодов молчания на собраниях. Когда в твоих мыслях царит покой, то и рука твердая. А чем тверже рука, тем аккуратнее шитье. Хотя, похоже, молчание действует так далеко не на всех, кто берется шить.

Хонор не пыталась учить Абигейл, подсказывать, как лучше держать иголку и закреплять нитку двойным швом назад, вместо того чтобы просто завязывать узелок. Не советовала ей сесть прямо и пользоваться наперстком, чтобы не колоть себе пальцы и не пачкать кровью белую ткань. Ей было достаточно того, что у нее есть возможность сидеть рядом с кем-то еще и заниматься знакомым делом – тем, которым она занималась всю жизнь.

– Когда люди увидят, как ты умеешь шить, – сказала Абигейл, – им сразу захочется, чтобы ты сделала им одеяла.

Постепенно Хонор знакомилась с жителями Фейетвилла. Люди подходили, когда Абигейл с Хонор сидели на переднем крыльце. Абигейл взяла Хонор в поездку на ферму за городом, где продавали молоко и сыры, и там она познакомилась с фермерами и с несколькими покупателями. В день, когда должно было состояться собрание, зарядил дождь, и Абигейл объявила, что она никуда не пойдет в такую погоду. Поэтому Хонор впервые попала на фейетвиллское собрание Друзей лишь через неделю после приезда.

Молитвенный дом в Фейетвилле состоял из одной комнаты с белеными стенами и окнами на всех четырех сторонах. Размером был примерно с бридпортский молитвенный дом, но, поскольку Друзей в Фейетвилле было меньше, помещение казалось гораздо просторнее, чем дома. Скамейки стояли рядами у всех четырех стен, а посередине оставалось пустое пространство, где располагалась печка – сейчас нерастопленная – с изогнутой трубой, уходящей в дыру в потолке. Одна из скамеек, как выяснила Хонор, предназначалась для старейших членов общины, к которым все остальные Друзья обращались за наставлением и советом.

Она с нетерпением ждала дня собрания. В последний раз она была на собрании еще в Филадельфии, и ей не хватало ощущения покоя и умиротворения, какое обычно испытывала на молитвенных встречах. Тишина и молчание, которые так нравились Хонор, воцарялись на собраниях не сразу. Подобно пыли, поднятой при уборке, они должны были «улечься». Люди ерзали на скамьях, пытаясь сесть поудобнее, шебуршились и покашливали – физическое беспокойство отражало состояние их мыслей, занятых повседневными заботами. Но постепенно, один за другим, они прекращали вспоминать о делах, об урожае, о хлебе насущном, о недовольствах и обидах – и сосредотачивались на внутреннем свете, ведь он, как они знали, был проявлением Божественного в человеческом сердце. И сама тишина обретала новое качество, и в какой-то момент начинало казаться, будто воздух сгустился, пронизанный безмолвием. И хотя не бывало никакого особого знака, сразу же становилось понятно, что люди, отринув земные заботы, соприкоснулись с чем-то глубоким и светлым. Именно в эти мгновения Хонор погружалась в себя. Словно уходила в некое место, пронизанное беспредельным умиротворением. Она могла оставаться там долго-долго. И, судя по открытым лицам сидящих рядом Друзей, они испытывали то же самое.