Текст книги "Бессмертный"

ГЛАВА 3

После смерти Марко я усвоил себе те вольности, которыми по молчаливому согласию прежде пользовался он. Живя на улице, я научился быть прытким и при необходимости скрываться в тени или сливаться с толпой. Вспомнив старые навыки, я подобно ему незаметно ходил по замку, изучая все входы и выходы. Как-то раз Сильвано застал меня врасплох в кабинете, где хранил свои деловые бумаги. На сарацинском ковре там стоял тяжелый дубовый стол и запертый комод с расписными дверцами.

– Бастардо! Ну и ловкач! Добрался-таки до стоящих вещей! – раздался за спиной веселый возглас Сильвано.

Я как раз копался у него на столе. Услышав голос, я осторожно выпрямился. Я не смог убрать руку со стола просто потому, что у меня подкашивались колени и я держался за стол.

– Это счетоводный кабинет, мой счетоводный кабинет, самая главная комната во всем доме, – продолжил Сильвано.

Я хотел вздохнуть и не мог, в груди все словно заледенело, и я не мог набрать воздуха. Сильвано подошел ко мне сзади и ласково стиснул за шею. Комната поплыла перед глазами и задрожала, как воздух над горячими плитами мостовой в жаркий летний день. Я наконец перевел дух и обернулся.

– Почему эта комната так важна? – спросил я, вцепившись руками в стол за спиной.

– Естественно, потому, что здесь я веду учет платежей и расходов, – улыбнулся он. – Так что дай-ка мне открыть учетную книгу, и если сумеешь прочесть, что в ней написано, то, раз уж ты такой умный, я отпущу тебя без поцелуев золотых флоринов. – Он хихикнул и потянулся через мое плечо за большой книгой на краю стола. – Смелее, Бастардо, открывай!

Я повернулся и открыл книгу. Страницы распахнулись, и моему взору предстали странные закорючки.

– Ну и как? – спросил Сильвано.

Я мотнул головой.

– Давай, читай! – настаивал он.

– Я не умею. – Мне с трудом удалось проглотить застрявший в горле комок.

– Не умеешь читать? – с притворным огорчением переспросил он. – Не умеешь читать, а вроде такой умный, даже пробрался в мою счетоводную комнату. Ну, ничего, развратников вроде тебя ценят за другие заслуги. – Он взъерошил мои волосы. – А ты очень даже хорошенькая вещица, рыжие волосики, большие черные глаза, такие сочные, почти лиловые, как сливы, верно? Если бы я любил мальчиков, то и сам бы от тебя не отказался. Но мне больше по душе богатство и роскошь, вкусные кушанья и дорогие вина. А больше всего я люблю власть, власть причинять боль и доставлять наслаждение, распоряжаться жизнью и смертью… И слава богу, что у людей есть другие пристрастия, за счет которых процветает мое дело.

Он резко выпустил меня, и я без сил навалился на стол.

– Я не раз слыхал от других флорентийских дельцов, принадлежащих к знати по достатку и происхождению, что, соблюдая должную осторожность и бдительность, необходимую в ведении наших дел, и вникая в мельчайшие подробности, возможно избежать неудачи. – Он пересек комнату и оказался у комода, вынул из туники ключ и отпер ящик. – Я с ним полностью согласен.

Стоило ему извлечь из темных недр ящика бугорчатый шелковый мешок, как меня прошиб пот. Я лихорадочно пытался придумать какой-нибудь вопрос, лишь бы оттянуть неизбежное.

– Вы… правда считаете, что таким способом можно предотвратить несчастье? – спросил я, пытаясь скрыть дрожь в голосе, но не сумел.

Безобразно узкое лицо Сильвано скривилось в глумливой усмешке. Он приблизился ко мне, покачивая мешком.

– Ничего лучшего не придумано. Разумеется, человек предполагает, а Бог располагает, – заговорил он с притворной набожностью и плохо скрываемой насмешкой.

А потом взмахнул мешком с такой силой, что побои, полученные в первый день, показались мне пустяковыми.

– Боже упаси тебя еще раз сюда зайти! – пригрозил он, когда закончил.

Я лежал на полу в луже мочи, блевотины и слез. Он позвал Марию, и она уволокла меня в мою комнату – идти я не мог. Два дня я мочился кровью, но знал, что Сильвано волнуют не столько мои блуждания по замку, сколько повод меня избить. Пролежав неделю в тесной комнате, где сами стены давили с четырех сторон, я вновь принялся за старое.

Побои обострили мои чувства, вернее, научили меня внимательнее к ним прислушиваться. Во мне проснулась какая-то сверхъестественная способность угадывать приближение Сильвано. Если по спине пробегали мурашки, я знал, что он приближается. Гусиная кожа на руках подсказывала, что он где-то рядом. Я научился втискиваться в темные ниши или ужом залезать за тяжелые шторы, которыми были плотно закрыты все окна. Бывали случаи, когда я готов был поклясться, что он только что обо мне подумал: в такие минуты в животе что-то сжималось, сразу мутилось в голове, словно мысль его хищно протягивала ко мне свои когти в безмолвии темного дома.

Вскоре я начал приходить, когда Мария и Симонетта купали других детей. Я держался в сторонке, наблюдая за ними, потом здоровался. Многие в ответ на мое приветствие только шептали что-то себе под нос. Я искал маленькую белокурую девочку и наконец увидел ее за открытой дверью в одной из комнат, откуда вышел клиент. Это был пузатый мужчина в роскошной одежде (впрочем, как и все остальные), судя по внешнему виду и говору – неаполитанец. Он томно посмотрел пресыщенным взглядом. Я вспомнил, как видел его на рынке с женой, детьми и слугами. За спиной у него на кровати сидела маленькая девочка в порванном белом платье. На личике застыло тоскливое выражение, которое более пристало тридцатилетней женщине, чем ребенку. Выходя на прогулки, я стал покупать ей на рынке сласти. Как сказал Марко, лишь то немногое, что я мог сделать для другого ребенка, помогало мне выжить. Послушав у замочной скважины и убедившись, что она одна, я приотворял дверь и бросал свой подарок. Всего на мгновение ее глаза загорались, когда пальчики сжимали засахаренный финик или булочку с начинкой из лесных плодов. Клиенты частенько приносили нам, детям, сласти: видимо, в ребенке, сосущем леденец, было что-то такое, что возбуждало их похоть, – но я знал, что девочка рада моему подарку, потому что мне за это ничего от нее не нужно.

Между тем, уходя на прогулки по Флоренции, я пытался разузнать что-нибудь о мастере Джотто. Он сказал, что мы увидимся, когда он вернется, и я поверил ему. Он был человек чести, это было видно даже такой дворняжке, как я. Когда он вернется, я хотел поразить его своим знанием его несравненных работ. И вот в холодный зимний день после Рождества я отправился к монаху брату Пьетро, который когда-то водил меня в аббатство Санта Кроче, чтобы показать прославленную фреску с изображением Мадонны.

– Asperges me. Domine, hyssopo, et mundabor: lavabis me, et super nivem dealbabor. Misere mei, Deus, secundum magnam misericordiam tuam,[20]20
  Окропи меня иссопом, Господи, и буду чист; омой меня, и буду белее снега. Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей (Псалом 50:3, 9).


[Закрыть] – радостно произнес я, обнаружив его с метлой на тропинке перед строгим фасадом старинной церкви Санта Мария Маджоре.

Значения этих слов я, конечно, не понимал, но запомнил их, услышав во время службы, и знал, что ему нравится, когда я повторяю его слова из литургии.

– Salve,[21]21
  Приветствую! (ит.)


[Закрыть] Бастардо! Сколько лет, сколько зим! – Пьетро поднял бритую голову и улыбнулся сквозь толпу прохожих. – Давненько ты не показывался. Не один месяц, кажется, прошел с тех пор, как ты прятался на последней скамье и пытался выпросить у меня хлеб, оставшийся от причастия, да ходил за мной по пятам, повторяя слова службы.

– Gloria Patri, et Filio, et Spiritui Sancto. Sicut erat in principio, et nunc, et semper, et in saecula saeculorum,[22]22
  Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу! И ныне, и присно, и во веки веков! (Из величальной песни Марии, Евангелие от Луки, 1, 46–55.)


[Закрыть] – произнес я в ответ и кинулся к нему, прошмыгнув между четверкой смеющихся женщин в дорогих отороченных мехом накидках.

Под распахнутыми полами скрывались длинные блестящие туники, парадные платья из струящихся тканей, расшитых жемчугом и аппликацией. Обдав меня облаком духов, они остановились через дорогу от церкви у прилавка с мотками крашеной шерсти, за которыми торговали, судя по их иностранной речи, заезжие купцы из Ольтарно, расположенного на другом берегу Арно, – там селились иностранцы и евреи. Аристократки трогали шерсть и шутили по поводу цен и скверного акцента смотревшей за прилавками женщины. За дамами ходил нагруженный свертками старый толстый евнух. Он выразительно посмотрел на меня, и я кивнул в ответ. Околачивающиеся возле церкви кондотьеры, держась за кинжалы на поясе, громко заигрывали с дамами, те делали вид, что ничего не замечают. Подойдя к монаху, я произнес:

– Я хотел кое о чем спросить, брат Пьетро.

– Да что может знать старый монах? – вздохнул он. – Мне даже не хватает ума получить высокий сан. Я ни на что не годен. Повезло еще, что дают подметать дорожки перед церковью в морозный день. Мне даже не доверят трудиться в монастыре Сан Сальви с другими братьями нашего почтенного ордена.

– Ты много знаешь. По учености ты настоящий профессор. Тебе много известно о мастере Джотто, – возразил я, остановившись рядом.

Пьетро оперся на метлу. Изо рта у него вырывался белый пар. Он пристально посмотрел на меня слезящимися глазами.

– О мастере Джотто? – переспросил он. – А что ты хочешь знать об этом художнике? Он слишком велик для грязной уличной дворняжки вроде тебя!

– Конечно, – согласился я, а про себя подумал, что теперь-то я не такой уж и грязный, по крайней мере снаружи.

Интересно, заметил ли он, какой я теперь сытый и холеный, догадается ли, что за этим кроется?

– Но я хотел узнать о Джотто. Ты говорил, что его учителем был Чимабуэ. Что еще ты знаешь?

– Пошли! – Пьетро сдвинулся с места и, проворно дотрусив до стены церкви, прислонил к ней метлу.

– Эй, монах, гляди, какой сладкий мальчик! – крикнул один из кондотьеров, поправляя кожаную тунику. – Ишь какие шелковые волосы!

Они хрипло загоготали, а один даже присвистнул.

– По мне так стройненький, хорошенький мальчонка даже лучше, – продолжая похабничать, протянул другой. – Они почище баб! Они мне даже больше нравятся!

– Да на тебя ни одна баба не посмотрит! – крикнул я в ответ, хотя они стояли всего в двух шагах от нас.

Кондотьер зарычал и ринулся было ко мне, но я метнулся в церковь следом за монахом.

– Не связывайся ты с ним, – проворчал Пьетро. – Это же грубая солдатня, но наши власти считают, что они нам нужны. – Он жестом позвал меня за собой, и мы присели на задней скамье. – Значит, Джотто? А зачем тебе Джотто?

– Мне нравятся фрески в церкви Санта Кроче, – сказал я.

– Ты еще не видел фресок в Ассизи, – ответил он. – Джотто написал цикл картин о житии святого Франциска. Удивительные работы! Слышал, что картины в Падуе в часовне на месте римской арены тоже великолепны: «Страшный суд», «Благовещение», сцены из жизни Девы Марии, все это сильно и величественно.[23]23
  Эти росписи Джотто в Капелле дель Арена в Падуе (начало XIV в.) посвящены жизни Богоматери и Христа и связаны друг с другом как сцены одного рассказа.


[Закрыть] В них столько жизни, что они кажутся одушевленными. А что тебе нравится во фресках Санта Кроче, Бастардо? – настойчиво спросил он.

Я пожал плечами.

– Естественность, композиция, мастерство аллегорий? – усмехнулся Пьетро, не ожидая от меня, что я пойму.

Его язык был для меня слишком сложен, но, проведя столько времени перед этими фресками, я уловил общий смысл. Однако лицо мое, наверное, не выразило ничего, потому что Пьетро, положив руку мне на плечо, ласково спросил:

– Или они просто показались тебе красивыми?

Я кивнул.

– Я слыхал парочку интересных историй о мастере Джотто, – сказал Пьетро, откинулся на спинку скамьи и почесал подбородок пухлой морщинистой ладонью. – Я видел его не раз, но никогда не говорил с ним.

Он замолчал, а я ждал продолжения. Пьетро кивнул.

– Он родился в бедной семье в Веспиньяно, пятьдесят пять лет назад.

– Пятьдесят пять? – удивился я. – Он прожил такую долгую жизнь?

– Ну, положим, время для каждого человека течет по-своему, – ответил Пьетро, и его лицо покрылось веселыми морщинками. – Мастер Джотто и в старости сохранил бодрость, не то что я, хотя родились мы в один год.

Я посмотрел на дряблые складки, испещрившие лицо монаха, и, вспомнив живое выражение неустанно работающей мысли, одушевлявшей лицо художника, невольно согласился с его словами.

– Конечно, я не тщеславен, ведь тщеславие неугодно Создателю и смиренным монахам больше пристала скромность, – богобоязненно прибавил Пьетро и продолжил: – Пока Джотто пас отцовских овец, он рисовал на плоских камнях заостренным камнем. Он рисовал все, что ни попадалось ему на глаза, и даже то, что представлялось ему в воображении. Однажды мимо пастбища проходил Чимабуэ и, увидев его, был поражен! Неученый пастух рисовал так, что сам Чимабуэ не мог сравниться с ним в мастерстве. Он тут же попросил отца Джотто отдать ему мальчика в ученики, чтобы вырастить из него настоящего художника. И с этого дня жизнь Джотто изменилась и судьба его была решена!

– А я-то думал, что только несчастья вмешиваются, чтобы изменить человеческую жизнь, – прошептал я.

– Несчастья и беды и впрямь навсегда меняют жизнь человека, но случаются и чудеса. Разве жизнь прокаженных, которых исцелил наш Господь, не изменилась к лучшему? – спросил Пьетро. – Или жизнь одержимых, из которых Он изгнал бесов? Или жизнь слепцов, которым Он возвратил зрение?

– Я никогда не задумывался над этим, – признался я.

– Нужно лучше учить катехизис, парень, – сказал он тоном, в котором смешались снисходительность и раздражение. – Приходи, и я буду тебя учить. Уж коли на такого уличного крысенка, как ты, Джотто произвел впечатление, значит, ты не безнадежен. Постарайся только избежать участи своего дружка Массимо.

– Массимо? А что с ним? – так и подскочил я.

Пьетро взглянул на меня с любопытством.

– Разве ты еще не слыхал? Он ввязался в драку со здоровенным кондотьером из-за флорина. Кондотьер заявил, что это его деньги, а Массимо кричал, что он их сам заработал. Кондотьер ответил, что не мог уличный бродяжка и урод заработать целый флорин, и ударил его ножом. В шею, вот сюда. – Пьетро наклонил голову и показал пульсирующую точку на линии между сморщенным ухом и ключицей. – Бедный уродец истек кровью, как свинья под ножом мясника. Я сам положил его на телегу, чтобы вывезти из города туда, где хоронят нищих. С тех пор минул уже месяц.

Я прикрыл глаза, вспоминая, сколько раз мы, бывало, с Массимо согревались, прижавшись друг к другу, делились коркой хлеба или придумывали игру, чтобы не замерзнуть зимой. Интересно, вспоминал ли он об этом, когда продавал меня Сильвано? У меня живот скрутило, как будто я отравился, хотя я и сам не мог бы сказать, случилось ли это от жалости к Массимо или оттого, что не мог его пожалеть. Разве не должен я был помянуть его с добрым чувством после стольких дней, прожитых вместе? Неужто я и впрямь такое ничтожество, каким чувствую себя перед клиентами, что не способен скорбеть о человеке, с которым прожил вместе столько времени? Но Массимо хотя бы не пришлось заниматься моим ремеслом! А теперь ему, как и Марко, уже никогда не попасться в лапы таких, как Сильвано.

– Не растравляй себе душу, парнишка, – сказал Пьетро, легонько коснувшись моего плеча. – А ты знаешь, что Его Святейшество однажды прислал сюда придворного разузнать, что за человек и художник этот Джотто? В один прекрасный день придворный явился в мастерскую Джотто, когда тот был занят работой, и потребовал, чтобы он дал какой-нибудь рисунок для Папы. Тогда Джотто взял листок бумаги, обмакнул кисть в красную краску и одним движением, без помощи циркуля, нарисовал идеально ровный круг! Просто рукой!

– А что такое циркуль?

Пьетро фыркнул.

– Такой инструмент, чтобы чертить круги, Лука-невежда. Ты пойми: Джотто до того искусен, что ему не нужен никакой циркуль. Придворный решил, что художник над ним посмеялся, и начал спорить, но по настоянию Джотто передал круг Его Святейшеству вместе с описанием того, как Джотто его нарисовал. Папа тут же послал за Джотто. Джотто написал для него столь прекрасные картины, что Папа заплатил ему шестьсот золотых дукатов!

– Такие деньги! – выдохнул я и попытался представить себе столь огромное богатство. За такие деньги можно купить свободу и столько прекрасных вещей! Но мой разум отказывался это вообразить, так же как не в силах был измерить беспредельный простор голубых небес. Наверное, Сильвано такое состояние даже не снилось.

– Пожалуй, на сегодня хватит, Бастардо. – Пьетро потрепал меня по плечу. – Ты надорвешься под бременем такой премудрости. – Он вздохнул. – А мне надо подметать дорожку, иначе настоятель подумает, что даже это мне не под силу. Вот и начнет винить меня в том, что люди жертвуют больше на францисканский и доминиканский ордены, чем на наш.

– Давай я за тебя подмету, – предложил я.

Монах только отмахнулся и встал со скамьи. У алтаря кто-то из послушников чистил золотой крест и натирал ларец с благовониями. Пьетро наблюдал за ними, нахмурив брови.

– Иди по своим делам, – ответил он. – Уличная крыса вроде тебя всегда найдет чем заняться.

– Я больше не уличная крыса, – тихо произнес я, не вставая с деревянной скамьи.

– Да я знаю, – ответил Пьетро. – Я слыхал об истории с печаткой на рынке… Да не так, идиот! – крикнул он послушнику. – Попортишь полировку! А за твое неумение настоятель отчитает меня! – Он торопливо засеменил прочь.

Я посидел еще немного, размышляя об идеально ровных кругах, чудесах исцеления и случайностях, которые меняют судьбу. Как бы хотелось знать, наступит ли для меня сей счастливый миг, или этот великий миг грядет от руки Сильвано, который освободит мой дух из телесного плена?

По пути обратно я прогулялся по берегу Арно и забежал в лавку неподалеку от Понте Грацие,[24]24
  Мост прощения (ит.).


[Закрыть] чтобы купить засахаренные винные ягоды для маленькой белокурой девочки. Хотя я и не скорбел по Массимо, но чувствовал жалость к бедной девочке, которая не заслужила такой судьбы, какая выпала нам у Сильвано. Когда я пришел, дверь в ее комнату была закрыта и заглушала доносившиеся оттуда звуки. По рукам и затылку не бегали мурашки, в животе не сжимало – значит, я могу не спешить в свою комнату, меня не ждут клиенты и не ищет Сильвано. Я подождал, спрятавшись за какими-то шторами (от них даже все зачесалось), пока из комнаты девочки не вышел, зевая и ухмыляясь, зажиточный торговец шерстью. Он даже не удосужился закрыть за собой дверь, так что я легко пробрался внутрь. Девочка стояла у кровати. На щеках – свежие синяки, тоненькая струйка крови змейкой струилась из носа, капая на светлые волосы.

– Я кое-что принес тебе, – сказал я и бросил ей пакетик с винными ягодами.

Ее лицо нисколько не изменилось, но одна рука потянулась за винными ягодами. Другой она вытерла нос, размазав кровь по синякам. Она торопливо открыла пакетик и бросила в рот одну ягоду. Я смотрел, как она ест, а потом сказал:

– Меня зовут Лука. А тебя?

Она еще жевала винную ягоду, но ее личико вдруг просветлело, как будто внутри зажгли свечу. Она взглянула на меня чистыми и бездонными небесно-голубыми глазами совсем по-детски, как и следовало в ее возрасте. Меня охватила непередаваемая радость оттого, что я, пусть даже такое ничтожество, сумел зажечь в ней этот свет. Быть может, она оплачет меня, когда я внезапно умру от руки Сильвано.

– Ингрид, – с улыбкой произнесла она, и я услышал незнакомый акцент.

– Ингрид, – повторил я и тоже улыбнулся.

И тут я почувствовал, как по рукам побежали мурашки. Я осторожно шмыгнул в коридор и кинулся в свою комнату. Я едва успел вбежать в нее, как открылась дверь и ввалился клиент.

Позже пришла Симонетта, чтобы отвести меня на купание. Ее бледное лицо осунулось от усталости больше, чем обычно.

– Не знаешь, откуда эта девочка, Ингрид? – спросил я, когда Симонетта намылила мне волосы.

– На твоем месте я бы держалась от нее подальше, – хмуро ответила Симонетта.

Ее длинная коса спускалась через плечо, и я дотянулся до нее пальцем, чтобы ощутить ее мягкость.

– Почему нет? Что с ней не так?

– А что не так со всеми вами? – переспросила Симонетта с редкой горечью в голосе. – Я подслушала разговор Сильвано. Он собирается продать ее какому-то богатому кардиналу на убой.

– Убой?

Она пожала плечами.

– Некоторые клиенты любят убивать. Это стоит больших денег, целое состояние. Если заплатят, Сильвано соглашается.

Я опустился глубже в теплую воду и закрыл глаза, стараясь побороть тошноту. Странно, что после всего, что проделывали со мной, меня еще могло что-то ужаснуть.

– Зачем кардиналу убивать маленькую девочку?

– Посланец кардинала сказал Сильвано, будто кардинал чувствует, что Бог велит ему покарать женщин за грех Евы. Он хочет очистить мир. Он заставит девочку терпеть мучения, на которые обрекла человечество Ева. Он делает это не спеша, долго и тщательно, как священнодействие. Использует огонь и ножи. Девочка должна быть юной и невинной, тогда это будет искупительная жертва. Он потребовал себе девственницу.

Мне сделалось дурно.

– Ингрид не девственница.

– Дело поправимое. – Симонетта понизила голос.

Она выдернула меня из кадки и быстро обтерла большим грубым полотенцем.

– Есть один хирург, он ее подштопает… Есть аптекарь, у него бальзам, который стягивает прорыв… Сегодня Ингрид работает последний день. Завтра придет хирург, чтобы все зажило к приходу кардинала. – Крупное лицо Симонетты опало. – Ее каждый день будут купать в бальзаме аптекаря, чтобы подготовить.

– И когда? – прошептал я.

– Недели через две, может, месяц. – Симонетта пожала плечами. – Кардинал приедет из Авиньона.

Я не смог удержаться от воспоминаний о том, как держал мягкую ладошку Ингрид в своей руке, как утешал ее. Не мог выбросить из головы ее улыбающееся личико. Ее образ настойчиво возникал передо мной – сначала счастливый и юный, как тогда, когда я спросил ее имя, а потом окровавленный и скорченный от боли, как Марко, когда его порезал Сильвано. Я не мог вовремя помочь Марко, но я должен помочь Ингрид, думал я, когда, шатаясь, шел в свою комнату. Ужас застилал мне глаза, я почти ничего не видел перед собой. Я знал только одно – я не могу допустить, чтобы девочка, которая обратилась ко мне за утешением, погибла от руки кардинала, слишком ревностно творящего Божий суд. Я не мог допустить это мучительство, иначе я сам перестану быть человеком.

– Забудь об этом, – прошептала Симонетта, прижав мою руку к своей груди.

Мы остановились у дверей моей комнаты. Я выпустил ее руку и повернулся, чтобы войти. Она удержала меня за руку.

– Лука…

– Что? – отозвался я почти шепотом.

– Сильвано приказал мне спросить, понравилась ли тебе лекция о Джотто, которую прочитал тебе твой старый друг брат Пьетро?

У меня отпала челюсть.

– Он знает?.. Откуда?

– Он все знает, – предостерегла она, и родимое пятно на пухленькой щеке покраснело. – Помни об этом, дорогой. Не подвергай себя такой опасности, как Марко.

– Все равно ничего хорошего из этого не получится, – в ответ прошептал я.

Она кивнула, сжав мое плечо, и тут же исчезла, а я вернулся в свою комнату, гадая, кто шпионит на Сильвано. Я пообещал себе, что теперь буду все время начеку и научусь чуять присутствие подручных Сильвано, как я чувствовал присутствие его самого. Это обещание почти успокоило испуганную дрожь где-то внутри.

Десять дней спустя я стоял, переминаясь с ноги на ногу, перед святым Иоанном Евангелистом в церкви Санта Кроче и все еще пытался придумать, как спасти Ингрид. Времени оставалось все меньше. А плана до сих пор не было. Я совсем отчаялся и обратился к чудодейственному средству – картинам Джотто. Если была какая-то правда в этих нежных тонах, линиях и выражаемом чувстве, если был на свете святой, прославляемый на этих картинах, он должен прийти мне на помощь. Раньше я редко молился и во все прожитые годы чаще поминал Бога в ругательствах, чем в молитвах, но сейчас я молился.

– Я прошу не за себя, святой Иоанн, – еле слышно произнес я, обращаясь к возносящемуся на небеса святому.

– О чем? – со смешком спросил чей-то голос.

Я резко обернулся.

– Мастер Джотто! – так и вскричал я на радостях, что вижу наяву этого плотного старика.

Позже я узнал, что не один я так радовался при встрече с ним. Между тем он не был красив в обычном понимании, лицо у него скорее было простецким, но светившийся в нем живой ум и воодушевлявшая его огромная человечность вызывали радость с первого взгляда.

– Неужели это тот самый щенок снова виляет хвостиком перед моими фресками все на том же месте, где мы с ним расстались? – поддразнил меня Джотто, вскинув брови.

– Я кое-что узнал о ваших работах, – выпалил я, захлебываясь от торопливости. – Я расспрашивал монахов…

– Смотри не заучись до утраты непосредственного восприятия! – Уголок его рта иронично приподнялся. – Непосредственное выражение чувств хорошо тем, что показывает незамутненную истину. – Я не знал, что ответить, но он покачал головой и махнул рукой, что, дескать, неважно. – Я так и думал, что найду тебя здесь. И вот принес тебе кое-что.

Он протянул маленький сверток.

Никто еще никогда не дарил мне подарков. Кроме Марко, который давал мне сласти. Поэтому я растерялся, не зная, как себя вести. Это явно не было чем-то съестным. Я молча смотрел на сверток в руках у Джотто. Он был завернут в дорогое тонкое полотно и перевязан красной ленточкой.

– Оно не кусается. – Джотто сунул мне сверток.

Я взял его и застыл с вытянутыми руками.

– Ну же! – подбодрил он.

Я сделал глубокий вдох и развязал ленточку. Обертка раскрылась, и я увидел четырехугольную деревянную дощечку. Я запихнул ткань за пазуху и провел рукой по дощечке. Оказалось, их было две, сложенных вместе. Я раскрыл створки. Каждая картина была размером с две мои ладони в длину и ширину. С одной на меня смотрела пресветлая Мадонна в лазоревом плаще. На другой в полный рост был изображен Евангелист, и с ним щеночек, который с обожанием смотрел на святого.

Голос застрял где-то в горле, и я упал на колени:

– Мастер, я этого не достоин!

– Как же, ведь это твоя семья, – ответил он. – Коли породнился с моими картинами, то надо, чтобы у тебя была и своя, которая всегда будет при тебе. Мне вот никуда не уйти от своих родственников, они так и липнут ко мне, как темпера к дереву, особенно когда оказываются без денег.

– Я этого не достоин, они слишком прекрасны!

– Нет уж, бери, – возразил он и жестом приказал мне подняться, но я был слишком ошеломлен, чтобы встать с колен.

– Мне нечего дать вам взамен, – произнес я, сбитый с толку его щедростью.

– Мне достаточно твоего восхищения, – ответил он и обратил свой взор на большие фрески, украшавшие часовню. – Они очень ценные. Так что береги их.

– Буду беречь! – поклялся я и медленно поднялся, прижимая к груди складень.

От потрясения никакие слова не шли мне на ум, я даже не сумел вымолвить простое «спасибо», хотя чувство благодарности переполняло меня через край, подобно серебристо-серым водам Арно, когда бурные волны захлестывают берега.

– Так о чем же ты просил, когда молился не за себя? – спокойно спросил Джотто.

Я держал складень дрожащими руками, жадно вбирая в себя каждую черточку, каждый цвет, каждый изгиб. Лик Мадонны излучал свет и был так тонко написан, что одновременно являл собою живую женщину и небесное существо, воистину Матерь Божию. Взор ее источал сострадание и любовь. Мне казалось, в них можно погрузиться навек. Нужно будет хорошенько спрятать это сокровище от Сильвано и его всевидящего ока, найти для него во дворце укромное местечко. Нелегко будет отыскать там недоступный уголок.

– Так о чем же? – Любопытный голос Джотто вернул меня к действительности.

Я вскинул голову.

– О свободе.

– Ты просишь у Евангелиста свободу для кого-то другого? А у тебя и без того свободы достаточно?

Я отрицательно покачал головой.

– Нет у меня свободы. Но у меня есть друг…

– Кто-то, кто тебя пожалел и сделал тебе добро? – спросил он.

– Ему самому нужно сделать добро. Очень нужно, причем прямо сейчас, а я не знаю, как его сделать, – печально ответил я.

– Так вот о чем ты молился, – кивнул он. – Понятно!

Он замолчал, а я вновь обратился к картинам и впился в них алчущим взглядом. Спустя некоторое время Джотто произнес:

– Мой друг Данте сказал бы, что величайшая свобода – это любовь, и прежде всего божественная любовь. Именно она движет небесные сферы, но бренной плоти она недоступна. Мы обретаем ее, подчинив свою плотскую часть воле Господней.

Я вспомнил о мужчинах, что приходили ко мне в комнату. Казалось, они вольны делать все, что пожелают. Они были плотской природы и преданы плотским заботам. Вспомнил Сильвано, который творил все, что ему вздумается, и безнаказанно убивал людей. Я бы усомнился в словах Джотто, но ведь это сказал Джотто. Поэтому я принял их серьезно. Подумав, я сказал:

– Один человек говорил мне однажды, что свободу ему даст смерть.

– Это крайний случай, – скорбно откликнулся Джотто. – Наверное, иногда это единственный выход. Жизнь на земле бывает невыносимой, она подчиняется законам, неподвластным нашим силам и нашему пониманию. Но потом смерть отпускает нас на небеса. Хотелось бы верить, что мой давний друг сейчас свободен. Но свободы можно достичь и по-другому. Например, благочестием.

– А если и благочестие не спасет? – с трепетом спросил я, ведь именно из благочестивого рвения кардинал обрек Ингрид на муки.

– Тогда, наверное, ты прав. Спасение в смерти.

В нефе послышались голоса: двое людей уже звали Джотто. Он вздохнул и приветственно поднял руку.

– Долг зовет. Я должен тебя покинуть, щенок, оставив наедине с твоими тяжкими вопросами.

– Когда я смогу снова вас увидеть? – прошептал я.

– Я вернусь во Флоренцию, хотя богатые вельможи и желают, чтобы я беспрестанно рисовал их портреты и украшал надгробия, – сухо ответил он, развернулся и тяжелой поступью двинулся к мужчинам.

Горячие приветствия, объятия. Посмотрев на это, я вновь обратился к двум удивительным картинам, столь великодушно подаренным мне художником. Взгляд мой упал на щенка, который не сводил глаз с лица святого Иоанна. Я бросился вслед за Джотто.

– Мастер! Мастер! – звал я на бегу, а потом заметил, как богато одеты его друзья, и чуть не сгорел со стыда. Боюсь даже представить, какое впечатление я мог на них произвести.

Но Джотто это нисколько не вывело из равновесия.

– Прошу прощения, я должен поговорить со своим юным другом, – сказал он.

Подойдя ко мне, он вопросительно поднял брови. Я проглотил комок:

– Собака…

По лицу Джотто растеклась лукавая, довольная улыбка.

– Что собака?

– Она… светленькая. Как я. У нее русая шерстка, немного с рыжиной, как мои волосы!

– Похоже, щенок по прозвищу Лука Бастардо совсем не дурак, – ответил Джотто. – Будь спокоен! Ты придумаешь способ помочь своему другу.

Я выпрямился и поднял в руках складень.

– Благодарю вас, – со всем достоинством, что было у меня, проговорил я.

Он подмигнул мне и вновь отошел к своим друзьям.

На следующий день, пока я работал, а душа моя витала в голубых небесах вместе с Евангелистом, написанным Джотто, меня вдруг осенило решение. Может, это была очередная крошка благодати от смеющегося Бога, божества, наложившего на меня свою десницу, то сжимавшую, то отшвыривавшую меня прочь, как ненужный хлам. И как всегда потом случалось на протяжении моей долгой жизни, этот миг благодати был сдобрен привкусом скорби. Однако я внезапно понял, как спасти Ингрид от жертвоприношения, задуманного кардиналом, и навсегда освободить от Сильвано. Так я освободил Марко. Только на этот раз без содействия реки. Нужно было найти иной способ, чтобы подарить ей свободу без мучений, так чтобы она даже ни о чем не знала, чтобы ее сердечко не трепетало, пронзенное ужасом. Мне и себя нужно было защитить: ведь Сильвано не простит мне, потеряв из-за меня целое состояние. Как ни горько мне было, но я ясно понял, что Ингрид нужно именно это, так же как ей нужно было держать меня за руку, когда мы шли смотреть на казнь Марко. После того как клиент закончил и Симонетта вымыла меня, я был свободен и мог идти на прогулку. С дрожащими руками, но твердо помня, что так нужно, я незаметно прошмыгнул за портьеру, где имелась расшатанная половица; под ней я прятал одну половинку складня, подаренного Джотто, – я разделил его и хранил в двух разных местах. Если бы Сильвано обнаружил одну, у меня сохранилась бы другая. Я достал из-под половицы Мадонну и с благоговейным трепетом прикоснулся лбом к ее прекрасному лику. Я не знал, жила ли на свете Дева, непорочно родившая дитя. Мне с трудом верилось в безгрешную чистоту. Мир был так полон скверны, что вряд ли в нем могла существовать чистота. Но человечность, которой Джотто наделил ее прекрасный образ, заслуживала моего преклонения. Засунув доску под тунику, я вышел из дворца. Спрятавшись в соседнем переулке, я проверил, не следят ли за мной. Убедившись, что никто из приспешников Сильвано не сидит у меня на хвосте, я торопливо зашагал дальше.