Текст книги "Шарлотта Исабель Хансен"

Туре Ренберг
Шарлотта Исабель Хансен

Посвящается Петре и Аллану

Что замечательно, так это сила вдохновения, свойственная нашим чувствам. Взять хотя бы самое невежественное существо: стоит ему проявить подлинную, сильную любовь, оно сейчас же начинает излучать особый ток, который преображает его внешность, оживляет жесты, скрашивает голос. Под влиянием страсти даже тупица доходит до вершин красноречия если не складом речи, то по мысли и как бы витает в какой-то лучезарной сфере.

Оноре де Бальзак. Отец Горио

(пер. Е. Ф. Корша)

Sometimes I’m thinking that I love you, but I know it’s only lust.

«Gang of Four»

(Иногда я думаю, что люблю тебя,

но я знаю, это всего лишь похоть.

«Гэнг ов фо», британская рок-группа)

Новый роман Туре Ренберга, одного из самых щедро осыпанных литературными премиями и обласканного кинематографом писателей своего поколения, знаменует блестящий успех норвежского романиста во Франции.

«Шарлотта Исабель Хансен» оптимистичная человеческая комедия о перипетиях создания и воссоздания семьи.

Livres Hebdo

Один из самых интересных писателей последнего десятилетия. Блестящий рассказчик, с замечательным языком и оригинальным голосом.

Dagens Noringsliv

Текст ведет с читателем непрерывную игру; проза сочная, полнозвучная, сюжет занимательный... Если кому-то не хватает юмора в норвежских романах, здесь он получит его сполна... Столько мастерства, столько очарования... сплошное удовольствие.

VG

Забавная, глубокая, проницательная, изящная, ироничная и вместе с тем трогательная книга... Стильная вещь!

Adresseavisen

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Какой сегодня день

Когда Ярле Клепп в субботу, 6 сентября 1997 года, вышел из зеленой двустворчатой двери своего дома, он не знал, что это за день такой. Сентябрьский свет сеялся сквозь кроны деревьев в Нюгорс-парке, воздух был чист и резко отдавал мятой, как бывает, когда лето, устав сиять, вынуждено уступить место осени. Ярле застегнул молнию короткой черной куртки и тихонько покачал головой.

– Госсподи! – пробормотал он себе под нос. – Как это может быть?

Он провел рукой по свежевыбритой голове.

– Госсподи! – повторил он. – Как это может быть, в самом-то деле?

Он похлопал руками по куртке, нашел во внутреннем кармане мятую пачку «Мальборо», извлек из темных джинсов зажигалку и посмотрел на нее против солнца.

Со стороны улицы на блестящей черной оградке сидели четыре птички и поглядывали на него.

Ярле остановился.

Тельца птичек напоминали теннисные мячики, у них были печальные анонимные глазки и эдакие лапки гусеничками, какие часто бывают у птичек. Они не поспешили взлететь, они не издавали никаких звуков; птички просто сидели там, неподвижные и ненастоящие, будто фигурки из чугуна.

Он так и стоял, во рту было сухо, в голове – сауна. Он и поспал-то самое большее три часа. Всю ночь он пропьянствовал вместе с другими старшекурсниками, в конце концов оказался с компанией дома у Роберта Гетеборга, профессора-литературоведа, а потом – когда профессор капитулировал, сложив голову на собственный кухонный стол, – между сырного цвета ляжек Хердис Снартему.

Ярле осторожно отвел глаза от сосредоточенно переваливающихся с боку на бок птиц и нервно огляделся, медленно поворачивая голову. Он посмотрел вдаль, в сторону бакалейной лавки на углу, и, когда увидел, что та закрыта, по его телу разлилось неприятное ощущение.

Месяцами Ярле каждую субботу по утрам заходил туда и пытался убедить хозяина, толстого мужика Эрнана из северной части Венесуэлы, пышноусого, с волосатыми руками и многочисленным семейством, расширить ассортимент, чтобы в нем присутствовал и еженедельник для интеллектуалов «Моргенбладет», а не только таблоиды, комиксы и порнография. Но Эрнан лишь посмеивался, он так посмеивался каждую субботу, дошло до того, что он начинал посмеиваться, уже когда Ярле входил в дверь; он смеялся от души, широко открыв рот и прижав руки к колыхающейся груди, и приговаривал: «Вот, Ярле, пожалуйста, яблоки, вот груши, вот вам пиво и шоколад, но „Моргенбладет“? „Моргенбладет“? Ха-ха». Последние несколько недель Эрнан даже начал называть самого Ярле Моргенбладетом. «Ага, вот и Моргенбладет пожаловал», – говорил необъятный мужик и посмеивался. И вот наступило еще одно субботнее утро, и никакого вам Эрнана, и никакого несчетного семейства из Венесуэлы, а только закрытая лавка. Прищуренные глаза Ярле неуверенно скользнули дальше, в сторону шоссе.

Нет. Ни машин. Ни людей. Он скрипнул верхними клыками о нижние, подвигал челюстями и направил испытующий взгляд в сторону университетского холма. Нет. И там ничего. По тропинкам парка не выгуливали собачек старые дамы. На зеленых скамейках не сидели, завязывая шнурки, тяжело дышащие любители утреннего бега трусцой. По склонам не поднимались резвые студенты с распечатками учебных материалов под мышкой и фривольными мыслями в голове.

Никого.

На лбу у него проступил пот.

Вокруг не было ни души. Только тишина. Только покой.

Все так же неподвижно сидели на оградке четыре птички, все так же анонимно и печально вглядывались они в пространство, и Ярле пришлось признать, что он чувствует откровенный и непонятный страх. Уж так было тихо там, где он стоял под этим резким сентябрьским светом, – как-то противоестественно тихо.

«Госсподи! – пробормотал он про себя. – Госсподи, что же это такое?»

Тихо было не так, как бывает в большом городе пасхальным утром, и не так, как бывает майским вечером в затерянном в лесной чаще домишке; этот покой шел не от природы. Тихо было так, как только когда случается что-то ужасное, возможно, странное, но все равно сплачивающее людей.

* * *

Птички взлетели, когда позади него открылась дверь и вышла соседка, женщина лет тридцати с небольшим, имени которой Ярле не помнил, но знал, что она чем-то занимается в районной администрации – строительной документацией?

Охраной зданий?

Текущим ремонтом?

– Привет, – сказала она и размеренно кивнула два раза, и рот у нее сложился в какую-то кроткую улыбку. Улыбалась она понимающе, как показалось Ярле, и по какой-то причине горестно.

Он кивнул в ответ с ощущением, что ему надо бы изобразить на лице сочувствие, – может, он чего-то не знает? Она лишилась кого-то из близких? Следует выразить соболезнование? Так что он пожал плечами и приподнял брови.

– Госсподи, – сказала женщина, вид у нее был слегка экзотичный из-за необычно широко расставленых глаз, – так странно, правда?

Ярле тщательно порылся в мыслях, с облегчением оттого, что она явно не понесла какой-то личной утраты, о которой он должен был бы знать. Странно?

– Ну да, – сказал он и решительно сжал зубы, так решительно, что они щелкнули, – конечно.

– Да-а.

Женщина вздохнула, поиграла скулами и привычно на ходу обернулась:

– Даниэль! Мама ждет! Быстро сюда! – Так же быстро и так же привычно она, не двигаясь, меланхолично повернула к нему свою несколько эскимосскую голову: – Серьезно, все как будто – ну, не знаю... Я просто думаю: ведь вот все это от нас так далеко, да и вообще, что нам-то до этого, собственно говоря? Даниэль! Не слышишь, что ли! Мама ждет! Иди сейчас же!

– Нда-а, – сказал Ярле, все еще роясь в памяти в поисках того, о чем она говорила. – Нда, верно. С чего бы нам, как ни посмотри, беспокоиться об этом?

Герда.

Да. Так ее зовут, эту женщину, которую Ярле никогда не мог представить себе ни пылкой, ни охваченной сильным чувством, но которая на самом деле, как он сейчас обнаружил, была весьма привлекательна, несмотря на неправдоподобно широко расставленные глаза. Да, Герда. Он разглядывал ее, стараясь изобразить интерес к этому таинственному дню, который так ее занимал. Герда была не просто привлекательна, какими оказывается большинство девушек, стоит только немножко поговорить с ними и разглядеть их, она была прямо-таки красивая. Нечто черепашье в лице не делало ее ни отталкивающей, ни смешной, совсем наоборот. До этой самой минуты она была соседкой, которую Ярле старался избегать, очевидно по столь простой причине, что она занималась чем-то там в районной администрации и у нее был сын, – две вещи, которые Ярле сложно было представить применительно к себе. Но теперь? Теперь – вот она стояла перед ним, она была пылкой и привлекательной и с глазами, которые придавали ей ошеломляюще чувственный вид.

«Да-да, ну и Герда, ах ты, Герда», – подумал Ярле и ошарашенно кивнул, она же между тем сунула руку в сумку и выудила бумажный листок.

– Мне показалось, так здорово, что я это записала, – сказала она и протянула листок ему.

Вслушиваясь в ее голос, высокий и нежный, с завершающей каждое предложение хрипотцой, он посмотрел на листочек.

– Правда, отлично сказано?

Ярле прочитал написанное на бумажке предложение: «Someone’s got to go out there and love people, and show it»[1]1
  «Кто-то должен пойти к людям, должен любить людей и стараться показать им свою любовь» (англ.) – слова леди Дианы из ее телевизионного интервью. – Здесь и далее примеч. переводчика.


[Закрыть].

Госсподи! Да кто же говорит такое?

– Даниэль! Слышишь ты! Мама больше не ждет! Иди сейчас же! Сию минуту!

Он смотрел, как она, зовя сына, притоптывает каблучками по асфальту. Ярле попробовал, вручая бумажку назад, улыбнуться ей. Госсподи! Нельзя же такое говорить!

– Правда, отлично? – сказала она; а он слушал и удивлялся плавности и привычности ее перехода от непонятной меланхолии из-за чего-то, что, очевидно, произошло, к шумному раздражению из-за копушливости сына.

Ярле снова кивнул, не найдя более подходящего жеста, пробормотал, что да, это отлично сказано, «отлично и просто», – и вот только теперь закурил сигарету.

Но все-таки.

«И госсподи», – подумал он, когда она повторила это предложение прочувствованно и без стеснения: «Someone’s got to go out there and love people, and show it».

Спаси и помилуй.

Она, вообще-то, понимает смысл этого предложения?

Какое оно неуклюжее?

Как если бы на свете не существовало любви, оно начинается оскорбленным «someone’s got to», напоминающим единственно о тупых супругах, с возмущением высовывающихся из двери на веранду и орущих: «Да, кто-то же должен убрать на зиму садовую мебель, и, уж конечно, это буду я!» – затем с грохотом захлопывающих за собой дверь. А что потом вытворяет это предложение? А вот что: оно продолжает в том же стиле, еще более настойчиво требуя справедливости по отношению к себе, еще более настырно требуя любви, как если бы оно исходило из уст миссионера, потому что что же должен сделать этот оскорбленный «someone»? Ну что, а вот то, что он или она должны «go out there and love people». А это возможно? Что это еще за проект в духе Христа, что это за мероприятие такое мессианское? «Go out there» и люби людей? И что это значит? Что это?

Go out there?

And «love people»?

И, как если бы этой мелкотравчатой, наивной, более того – просто дебильной чуши было недостаточно, добавлен последний кусок: «And show it».

Значит, тот или иной «someone» должен отложить в сторону то, чем он или она нормально занимаются, отправиться прочесывать улицы, останавливать людей, выходящих из своих домов, останавливать людей в магазине, останавливать людей у прилавков рыбных магазинов и говорить им: «Здравствуйте, я вас люблю», улыбаясь по-детски и обнимая их?

Так, что ли?

«И какой такой дурик типа Боба Гелдофа[2]2
  Роберт Фредерик Зинон Гелдоф (р. 1951) – ирландский музыкант, актер, общественный деятель.


[Закрыть] заставит себя такое сказать? И кто себя заставит записать такое? – думал Ярле, разглядывая стоящую перед ним ужасно прекрасную женщину. – Кто же это заставит себя носить такое в сумке, как если бы это было изображение любимого человека, и показывать его всем, не стесняясь своей собственной мелкотравчатой и наивной сентиментальности?»

– Ну, – пробормотал он, переступив с ноги на ногу, – мне пора, наверное. У бакалейщика вон закрыто сегодня. Не знаешь почему, а?

– Знаю, – сказала женщина, которую, как казалось Ярле, вроде бы звали Гердой; потом она подняла правую руку, прося его минутку погодить, резко распахнула дверь в подъезд, молниеносно всунула в нее голову и не то что крикнула – нет, заорала: – Даниэль! А ну иди! Кому говорят!

Ярле слышно было, как захлопнулась дверь на третьем этаже, как звонко отдается топот детских ног от стен лестничной клетки, а Герда меж тем, улыбнувшись, как и до того, с видом всезнайки, произнесла:

– Знаю, совершенно очевидно, почему у Эрнана сегодня закрыто, ага. Это же, понимаешь, интернациональное событие. Чувства глобальны, пойми, Ярле.

Чувства глобальны.

Ему не послышалось?

Герда продолжала:

– Такие вот дела. Ох уж эти детки. Ну. Странно, конечно, что такие вещи так цепляют. А вот поди ж ты. Цепляют, на самом деле. Заставляют думать. Я посмотрю у подруги. Ты ведь тоже идешь с кем-то вместе смотреть, да?

Что смотреть?

Из двери выбежал маленький мальчик со взъерошенными волосами, в тоненьком голубом дутике и с ключом, висящим на веревочке на шее, и соседка на автопилоте выудила из сумки вязаную шапку, которую она ошеломляюще споро, как показалось Ярле, нахлобучила мальчугану на голову.

– Ветрюга сегодня – ты знаешь, что мама говорит в таких случаях, тем более что у тебя вечно уши болят. И никаких «но». О-о-ох, Даниэль, Даниэль, когда мама тебя зовет, когда мама сто раз сказала, что пора идти, если мы не хотим опоздать, то нужно идти, ты понял?

Вытаращив глаза, мальчик быстро вдохнул и выдохнул, кивая:

– Но, мама, мама, а карточки покемон! Я не мог найти карточки : покемон!

Ярле смотрел, как мальчик, силясь объяснить матери, что произошло, протягивал ей стопочку карточек, очень даже похожих на карточки с разными футболистами, которые и у него самого были в детстве, и отчаянно тряс головой.

Сколько же ему может быть лет?

Пять?

Может, десять?

Или, может, семь?

Герда снова повернулась к нему:

– Ох уж эти дети!

Ярле игриво прищелкнул языком и опустился перед мальчуганом на корточки:

– Ну-ка, сколько же этому мужичку лет, a?

Мальчик тут же со скептической миной отпрянул, а его мать сказала:

– Семь, Даниэлю семь лет.

Ярле поторопился выпрямиться и посмотрел на наручные часы.

– Ой нет! – сказал он, как бы удивившись. – Как время-то бежит, ничего не успеваю, нда, есть время внешнее и есть внутреннее, – воскликнул он со смехом и сразу же сам услышал, как его попытка придать простонародный оттенок сразу и Бергсону, и Прусту с треском провалилась. – Ну ладно, – поторопился он сказать. – Ярле Клеппу пора идти, есть у него дело в аэропорту.

– Ах да, ведь ваша мама приезжает в гости? – сказала Герда и забрала из рук сына карточки покемон. – Ну, ты же их потеряешь или испортишь. – Она опять взглянула на Ярле. – Какая у вас мама милая! Когда она приезжала прошлый раз, мы с ней разговорились; она тогда зашла попросить у меня гладильную доску, чтобы погладить вам рубашки.

– Нет-нет, это не она приезжает, – поторопился возразить Ярле, сконфуженно вспоминая, как мама вышла в гостиную, держа в руках все его рубашки и качая головой; она сказала, что в этом доме явно никто никогда не гладит, а потом убежденно заявила, что нет ничего стыдного или неприличного в том, чтобы одолжить гладильную доску у соседей. Что тут такого?

– Кто же тогда приезжает? Ваша девушка? – Герда улыбнулась широкой сердечной улыбкой и обнажила два прелестных заячьих зуба, которые каким-то неожиданно симметричным образом подходили по стилю к широко расставленным глазам и как-то даже украшали ее лицо; получалось, что зубы – это было украшение, а глаза с неожиданно длинными ресницами, которые Ярле обнаружил, как раз когда она улыбнулась, являли собой тщательно декорированное крепление украшения.

Сын тянул ее за руку:

– Мама, ты же говорила, что нам пора! Эй, мама! Ты же говорила, что мы опаздываем!

– Нет, Герда, – сказал Ярле, отметив про себя, какими надоедливыми бывают дети, – не девушка.

Она рассмеялась:

– Меня Грета зовут. Да, Даниэль! Да! – Она опять рассмеялась, а сын еще сильнее потянул ее за руку. – У тебя в голове все книги да книги, да? Это тебе же нужен у Эрнана журнал какой-то, да? Как там его – «Моргенбладет», кажется?

Ярле смущенно кивнул.

– Ой, он так весело над этим смеется, – продолжала она. – Ты ведь не обижаешься, правда? Да нет, конечно нет. У тебя ведь есть чувство юмора? А меня зовут Грета, вот. Ну ладно. Ну и кого тогда?

Ярле опешил:

– Что «кого тогда»?

– Кого встречаешь?

– А-а-а, кого я встречаю... понятно. – Он провел языком по передним зубам. – Спрашиваете, кого я встречаю. Нну... – Ярле призадумался. – Нуу... Грета... как бы это сказать...

Ощущая страшную неловкость из-за того, что перепутал ее имя, и из-за того, что не знал, что это был за такой удивительный день, утомленный ужимками семилетнего мальчугана, дергающего мать за руку и демонстрирующего эгоистичное нетерпение, присущее всем детям, слегка оскорбленный дурацкой байкой о «Моргенбладет», которую она рассказала, растревоженный ее последним вопросом, на который он никак не мог придумать подходящего ответа, к тому же растерявшийся из-за разговора с человеком, к которому он чувствовал сильное, чуть ли не колоссальное влечение и который в то же время казался ему непропорционально простоватым и глуповатым, Ярле извинился, назвал ее по имени «Грета», криво улыбнулся и распрощался, двинувшись прочь по улице.

«Госсподи!» – пробормотал он про себя.

Он остановился, сунул руку в задний карман брюк, проверил, не потерял ли.

Нет. Не потерял.

Он поспешил дальше.

Он почувствовал, что страшно устал.

А еще и резкая, пронзительная головная боль.

«Госсподи, – подумал он, – как это может быть?»

Уже немного свыкнувшись со звенящей тишиной этого дня, Ярле поскорее миновал питейное заведение «Хюлен» и поплелся наверх, к студенческому центру возле Ботанического сада, а потом спустился к отелю «Норвегия» на площади Торг-алменнинген.

Он больше не пугался тишины, поняв, тем не менее не без определенного любопытства, что принадлежит к несведущему меньшинству. Очевидно, была на то своя причина, чтобы и магазины были закрыты, чтобы практически не ездили по дорогам автомобили и чтобы на улицах было так мало народу.

Грустная, а может, печальная, а может, величественная причина, о которой он понятия не имел. Он начал задумываться о том, не приостановлено ли и движение автобусов до аэропорта по причине того, что ему неизвестно, но автобус вывернул на остановку возле отеля за пару минут до того, как он туда подошел. Он заплатил и сел. На сиденье перед ним оказалась пожилая женщина со свежим перманентом. По колышащимся волнам плыла лиловая шляпка с темно-синей ленточкой вокруг тульи, и на какую-то минуту Ярле заулыбался себе под нос, когда ему пришло в голову сравнить кудри дамы с морем, а шляпку – с суденышком. Он наклонился чуть вперед и увидел, что она чем-то напоминает ему бабушку, с которой он так много времени проводил ребенком, и он почувствовал укол совести из-за всех не написанных им писем и из-за всех писем, которые она ему присылала, пока он учился в Бергене. Каждое из них начиналось словами «Мой дорогой Ярле», и в каждом подробно рассказывалось о том, как проходят бабушкины дни, и каждое заканчивалось тем, что она выражала свое «полное понимание» того, что он отвечает лишь на одно письмо из четырех, и что она, хотя она «старая женщина, которой не довелось получить хорошего образования», понимает, «и очень хорошо», что положение «студента» требует «от него полной отдачи сил и полной концентрации» и что он не может в любой момент взять да отбросить «обширную программу чтения и глубоких исследований» ради того, чтобы писать письма старой женщине, которая коротает дни, играя сонаты Листа на пианино в гостиной, бесконечно обращаясь к воспоминаниям о прошлом и наводя порядок в доме.

Но разумеется, подумал он, в то время как пожилая дама обернулась и послала ему тот же печальный многозначительный взгляд, с которым предстала перед ним несколько минут назад соседка, – разумеется, он это может. Разумеется, он может писать письма бабушке. Так почему он этого не делает? Он поерзал на сиденье. Достал из кармана листок и положил себе на колени. Теперь у него будет много чего ей рассказать. Не обязательно о занятиях, подумал Ярле, разобраться в которых ей мешает недостаток знаний, – как бы он, у кого когда-то были такие «шикарные волосы», как всегда приговаривала бабушка, когда он приезжал домой летом или на Рождество, но всегда с гладко выбритым черепом; как бы он мог объяснить бабушке, родившейся в то время, когда разразилась Первая мировая война, бабушке, которая провела жизнь в заботах о детях, о муже, о порядке в доме, – как бы он мог разъяснить ей теорию современного литературоведения?

Или уж, раз на то пошло, как бы он мог только подступиться к тому, чтобы попробовать это разъяснить? Но теперь у него будет много о чем ей рассказать. Не об университетских буднях, которые показались бы ей поразительно чуждыми. Бабушка ни разу не пригубила даже стаканчика дамского пива – разве ей расскажешь, что не реже трех раз в неделю с тех пор, как он прибыл в Берген на пароходе «Хюствейен» ранним осенним утром 1991 года, он литрами заливал в себя алкоголь? А разве расскажешь об ужасном разрыве с Леной? Он не мог бы рассказать ни этого, ни того, что он состоит в исключительно физиологических отношениях с блестящей ученицей Роберта Гетеборга, аспиранткой Хердис Снартему, которая старше его всего на шесть лет, а норвежская интеллигенция уже связывает с ней свои надежды на будущее феминизма.

Нет.

Зачем рассказывать такие вещи своей бабушке?

Что хорошего может из этого выйти?

Это неискренность – что не рассказываешь своей бабушке всего?

Ярле так не считал. Ярле считал, что и у него, и у бабушки был собственный мир, который принадлежал только им и в котором ни бабушка не рассказывала ему всего о своей жизни, ни он не рассказывал бабушке всего о своей, но при этом – и, может быть, именно поэтому? – оба они любили бывать в этом мире. Потому что, ну все-таки... Бабушка и алкоголь? Бабушка и авангардистские теории Роберта Гетеборга? Бабушка и феминизм?

Но он мог бы написать ей. Он мог ей рассказать, шепотом, о том, что должно произойти сейчас. О том странном, из-за чего он был так раздражен, чего стыдился и к чему не знал, как отнестись.

О том, чего он никому не рассказал. Ни маме, никому из приятелей, ни Хассе, ни Ариллю, да и себе-то даже – было у него такое чувство – тоже не до конца. Или рассказал?

Рассказал себе самому?

Дама снова обернулась к Ярле. Тот же сочувственный взгляд во ввалившихся от возраста глазницах, те же поддакивающие, всепонимающие кивки, та же лиловая шляпка плывет по волосам.

– Печальный какой день, – сказала она слабеньким старушечьим голосом.

И Ярле снова не понял, что же нужно сказать, он еще раз почувствовал себя вынужденным согласиться с чем-то, о чем он понятия не имел, и он бесстрашно улыбнулся ей и сказал:

– Да, пожалуй.

– Может быть, в аэропорту удастся посмотреть, – сказала дама, и Ярле увидел, как она напрягается, чтобы повернуть старую голову. – Как вы думаете, – продолжала она, – может, нам удастся хоть чуточку увидеть в аэропорту?

– Э-э-э... – Он выдвинул челюсть вперед и выдохнул: – Нну, наверное? Может быть?

– Да. Может быть. А я встречаю внучку, она летит из самого Осло.

– Это хорошо, – сказал Ярле. – Я тоже еду встречать... одного человека.

«Госсподи! – подумал он, услышав свои слова. – Человека!»

Зачем в мире нужен еще один ребенок?

Требуется ли здесь еще одна светловолосая и наивно радующаяся заморочка, которая будет интересоваться, далеко ли до Луны, будет ломать свою деликатную головенку над тем, умеют ли плакать цветы и кто это обрывает листья с деревьев осенью?

За четыре недели до самого тихого дня 1997 года Ярле вернулся домой после изматывающего коллоквиума, на котором он пытался объяснить группе студентов-первокурсников разницу между тем, что собой представляют означающее и означаемое, с одной стороны, и знак и референт – с другой. То, что цыплятошеие кадеты были не в состоянии уяснить даже простейших элементов современной теории знаков – элементов, без основательного знакомства с которыми невозможно вообще ничего понять в современном литературоведении, раздражало Ярле, и с этим раздражением он вскрыл письмо, которому предстояло изменить его жизнь.

Разумеется, получая письмо из полиции, человек реагирует с изумлением, и для Ярле, которому было присуще постоянное ощущение того, что он что-то сделал не так, или неприятное предчувствие того, что он вот-вот сделает что-то не то, получение такого письма было просто пугающим событием. В пальцах стало зудеть и покалывать, когда он увидел собственное имя на письме, где отправителем значилось управление полиции, и он взбежал по лестнице к своей квартире, как если бы за ним гнались, запер дверь и подсел к кухонному столу, на который и положил письмо. Он обошел вокруг кухонного стола три раза. Он поднял конверт, подержал в руках и долго разглядывал его в этот августовский день, незадолго до которого он сказал громко, почти сердито: «Сигнификант и сигнификат – это исключительно межзнаковое отношение, вы должны это уяснить, иначе вам не стоит даже приступать к чтению хотя бы коротенькой статеечки из написанных Деррида, или Женетом, или Полем де Маном!» Письмо из полиции. Ему. Ярле Клеппу. Он смущенно рылся в памяти: что же такое он мог натворить, разве что незаконно совокуплялся на свежем воздухе? Может, кто-нибудь, какая-нибудь пожилая дама видела, как он поздним июльским вечером стоял в Нюгорс-парке со спущенными брюками, прижимая руками с обеих сторон бедра Хердис Снартему, которая, со своей стороны, обхватив руками ствол дерева, склонив затылок, выгнув позвоночник и распустив по плечам волосы, повторяла: «Входи же, властелин радости, входи! Будь! Моим! Гостем!»?

Видела ли какая-то пожилая дама, как Ярле вдвигается в эту женщину-линкор, вышла ли какая-то пожилая дама на вечернюю прогулку со своей собачкой и увидела, как он, гордый и счастливый, восходит на борт того корабля, каковым является радушный передок Хердис Снартему, и нашла все это столь отвратительным и низким, что послала письмо в полицию с жалобой на нарушение общественного порядка и покоя?

Или это из-за шума в его квартире?

Неужели соседка, женщина с широко расставленными черепашьими глазами, с которой он едва перебрасывался короткими фразами из вежливости, заявила на него в полицию из-за шума в квартире и нарушения общественного порядка и покоя, когда на вечеринке, которую он устроил в начале августа, все как-то пошло вразнос, когда попойка все никак не прекращалась, пока не рассвело, да еще и позже?

Ярле с опаской вдохнул, так же с опаской выдохнул.

Он присел к кухонному столу и вскрыл конверт.

Ярле читал.

Ярле читал и не верил своим глазам.

Что?

Возможно ли это?

Он отложил письмо в сторону, тотчас же снова взял его в руки, перечитал его.

Да возможно ли это, действительно?!

Ребенок?

Маленький ребенок?

У него, Ярле Клеппа, есть ребенок?

И он, Ярле Клепп, отец?

Ребенка?

Полиция, в соответствии со сведениями, которые предоставила гражданка Анетта Хансен, направляет его на сдачу анализа крови для подтверждения отцовства.

Анетта Хансен?

И этому ребенку, оказывается, скоро должно исполниться семь лет, говорилось там; скоро семилетняя девочка, и он, получается, ее отец.

Нет. Нет! Он обливался потом, он моргал, у него пересохло во рту.

Нет, тут какая-то ошибка. Ярле поднялся из-за стола, обошел вокруг три раза с письмом в руке, резко нагнулся над раковиной, открыл кран и попил, потом отошел и снова сел. Ладно. Только спокойно. Не надо волноваться. Во-первых, это совершенно невозможно. Вот из чего следует исходить. Кто-то ошибся. Такого просто никак не может быть. Вот так. И не надо волноваться. Семь лет назад? Нет. Нет. Неужели он семь лет назад сделал кому-то ребенка? В... что там получается... так давно... да... в 1990 году?

Анетта Хансен?

Что, к чертовой матери, за Анетта Хансен?

Чушь собачья! С какого фига!

Перечитывая внимательнейшим образом письмо в третий раз, он оскорбленно и самоуверенно покачивал головой. Нет. Нет. Этот ребенок и его, судя по всему, бесповоротно помешанная мамаша проживают в Шеене, написано там. Смехотворно. Шеен? Да он в жизни не бывал в Шеене! Какого рожна ему бы взбрендило делать в Шеене? И вот теперь, значит, этой мамаше заблагорассудилось сочинить отца своему ребенку, и это – простите! – должен быть он? «Всему есть предел. И он, совершенно ясно, проходит здесь, – подумал он. – Хороши же дела в обществе, если кто угодно спихивает свое отродье на абсолютно чужих людей и требует, чтобы они тебя называли „папой“! Где приверженность корням? – подумал Ярле и покачал головой. – Где стабильность? Да что же это за общество такое, что за раздрай? Это предел, – подумал он во второй раз за короткое время, – здесь проходит предел тому, в какие совершенно не имеющие отношения к тебе вещи можно втянуть человека». И что же он должен сделать, чтобы очистить свое имя от посягательств этой Анетты Хансен?

Анетта Хансен.

Ну и имя. Оно какое-то чуть ли не придуманное, казалось ему.

Госсподи.

Анетта Хансен.

Надо же ей было из всех самых заурядных имен назваться именно этим: Анетта Хансен?

Ярле замер. Письмо выскользнуло из пальцев, и он увидел, как задрожала правая рука.

Анетта Хансен!

В горле набухло, в груди поднялась тошнота, он прокашлялся и сплюнул в раковину.

Анетта Хансен!

Мелкая, напуганная Анетта Хансен?

Ярле заходил взад и вперед по комнате. 1990-й? Да возможно ли это? Он сглотнул, он схватился за голову, он нарезал круги по комнате. Если это действительно так, если хватило такой малости – тогда... тогда... да, тогда... Ярле открыл дверь на лоджию и глубоко вдохнул. Ну и черт! Он же ничего из этого не помнил! Она же еще в школе училась! Она еще только в переходный возраст вошла! Или, кажется, переходный возраст у нее подходил к концу?

Это было черт те что, а не праздник. Старший класс гимназии, так, что ли? Так. Вечеринка у нуворишей на помпезной вилле, на одном из островов, образующих город Ставангер. Он с его группой сыграли жутко неудачно, и он пошел вместе с приятелями на этот праздник и накачался таким количеством алкоголя и легких наркотиков, сколько влезло, и значительные куски этой ночи провалились в бездонный, лишенный воспоминаний кратер. Анетта Хансен? Госсподи. Он не мог вспомнить, как он с ней познакомился. И что ему от нее было надо?

Что уж, такая хорошенькая была? Положил на нее глаз уже к концу ночи, в толчее пьянки, и рока, и гама, она там стояла, вроде бы как стеариновая свечка в тумане, с сияющими глазами и застенчивыми губами? Он этого не помнил. Анетта. Хансен. Все, что он знал, – это что на следующий день он проснулся на двуспальной кровати и рядом с ним лежала девчонка из средней школы, ноги в носочках, но в остальном голая, трусы вокруг щиколотки.

Как она выглядела?