Текст книги "Полет сокола"

Он подал знак Джексону уносить стол с остатками завтрака, с поклоном извинился и отправился на ют.

По его команде матросы убрали паруса с верхних рей, взяли рифы на гроте и поставили штормовой кливер. «Гурон» успешно встретил полосу шквалов и вошел в Столовую бухту, оставляя по левому борту остров Роббен. Когда корабль лег на новый галс, Робин поднялась наверх, к капитану.

– Мне нужно с вами поговорить, – объявила она.

Сент-Джон иронически приподнял бровь:

– Вы не могли подобрать лучшего времени… – Он обвел широким жестом бурлящее море и опасный берег.

– Другого случая не представится, – поспешила объяснить она. – Как только вы бросите якорь в Столовой бухте, мы с братом покинем корабль.

Насмешливая улыбка на губах капитана медленно растаяла.

– Ну, раз вы так решили, значит нам нечего больше сказать друг другу.

– Я хочу, чтобы вы знали причину.

– Я-то знаю, – хмыкнул он, – но сомневаюсь, что знаете вы.

Робин впилась в него взглядом, но Сент-Джон уже скомандовал поворот рулевому, а затем обратился к темному силуэту у подножия грота:

– Мистер Типпу, будьте добры взять еще один риф.

Повернувшись к Робин, Мунго задрал голову, вглядываясь в крохотные фигурки матросов на грот-рее.

– Скажите, – тихо спросил он, – вам приходилось видеть шестнадцать тысяч акров хлопковых коробочек, готовых к сбору? Вы видели, как кипы хлопка сплавляют на баржах вниз по реке на фабрики? – (Она молча смотрела на него.) – Я все это видел, доктор Баллантайн, и никто не посмеет утверждать, что с людьми, работающими на моих плантациях, обращаются как со скотом.

– Значит, вы хлопковый плантатор?

– Совершенно верно, а после этого плавания куплю еще и сахарную плантацию на Кубе. Половина груза пойдет в уплату за землю, а другая половина будет выращивать тростник.

– Вы гораздо хуже, чем я думала, – прошептала Робин, – вы не просто служите злу, вы сам дьявол!

– Ваша экспедиция отправляется вглубь континента… – Теперь капитан смотрел ей в лицо. – Когда вы туда доберетесь, если это вообще случится, вы увидите настоящие ужасы, такие жестокости, которые и не снились американским рабовладельцам. Людей косят войны, лихорадка, пожирают дикие звери – какая уж тут вера в небеса! По сравнению с тамошней дикостью бараки и хижины для рабов покажутся раем земным.

– И вы уверяете, что, отлавливая этих несчастных и заковывая их в цепи, вы оказываете им благодеяние?! – возмущенно воскликнула Робин.

– Вы бывали на плантациях в Луизиане? Нет, конечно. Ну так я приглашаю вас туда. Приезжайте как-нибудь ко мне в гости, в Баннерфилд, и сравните моих рабов с африканскими дикарями – или хотя бы с теми несчастными, что обитают в трущобах и работных домах вашего благопристойного зеленого острова.

Робин хорошо помнила безнадежно спившихся, потерявших человеческий облик бедняков из миссионерской больницы. Она не знала, что ответить.

Сент-Джон цинично улыбнулся:

– Если подумать, это не что иное, как насильственное обращение язычников. Я вывожу их из кромешной тьмы на пути Господа и цивилизации – фактически выполняю вашу миссию, хотя мои методы куда более эффективны.

Робин вздохнула:

– Вы неисправимы, сэр.

– Я мореплаватель и плантатор, а еще торговец рабами и их хозяин и готов отдать жизнь за свое право быть таким.

– И вы еще говорите о праве?! – воскликнула она.

– Да, о праве кошки на мышь, о праве сильного, доктор Баллантайн. Это закон природы.

– В таком случае могу лишь повторить, капитан Сент-Джон, что намерена покинуть ваш корабль при первой возможности.

– Что ж, очень жаль. – Свирепый взгляд желтых глаз немного смягчился. – Мне бы этого не хотелось.

– Я посвящу всю жизнь борьбе с вами и с такими, как вы.

– Какая женщина пропадет… – Он мрачно покачал головой. – Хотя, с другой стороны, ваше решение дает нам шанс увидеться снова. Надеюсь, так и случится.

– И еще одно, капитан Сент-Джон: я никогда не прощу вам прошлую ночь!

– А я, доктор Баллантайн, никогда ее не забуду.

Зуга Баллантайн осадил коня у обочины дороги на узком перешейке между отрогами Столовой горы и Сигнального холма. Он соскочил с седла, чтобы дать лошади отдохнуть после тяжелого подъема из города по крутому склону, и бросил поводья слуге-готтентоту, ехавшему рядом. Зуга слегка вспотел, в висках пульсировала тупая боль после вчерашней пирушки. Великолепное сладкое вино Констанции, одного из лучших виноградников в мире, вызывало похмелье не хуже, чем дешевый грог из портового кабака.

Они сошли на берег пять дней назад, и гостеприимство обитателей Капской колонии превзошло все ожидания. В гостинице на улице Бюйтенграхт пришлось ночевать лишь первую ночь, а наутро Зуга отправился с визитом к мистеру Картрайту, одному из самых солидных местных купцов. Рекомендательные письма от Лондонского миссионерского общества произвели должное впечатление, и путешественники получили в свое распоряжение бунгало для гостей, выстроенное в саду богатого особняка Картрайта на склоне горы над старым парком Ост-Индской компании.

С тех пор все вечера превратились в веселую круговерть званых ужинов и танцев. Будь на то согласие Робин и Зуги, дни проходили бы так же легкомысленно – с пикниками, морскими прогулками, рыбной ловлей, верховой ездой и долгими неспешными обедами на лужайке под раскидистыми дубами, так живо напоминавшими Англию. Однако Зуга старался избегать развлечений, чтобы успеть завершить подготовку экспедиции. Он наблюдал за выгрузкой снаряжения с «Гурона», что само по себе оказалось задачей не из простых: ящики нужно было поднять из трюма, спустить на лихтеры и перевезти через опасную полосу прибоя в Роггер-Бей. Вдобавок понадобилось оборудовать временный склад для груза, в чем снова помог Картрайт. Зуга не раз поминал недобрым словом упрямство сестры, из-за которой на него свалилось столько работы. Вначале он долго упирался.

– Черт возьми, сестренка, даже отец, когда не было другого выхода, путешествовал с караваном арабских живодеров. В конце концов, если Сент-Джон в самом деле перевозит негров, мы могли хотя бы выведать, где он их берет и у кого, – в самый раз для отчета обществу.

Однако его доводы не возымели действия: Робин пригрозила написать в Лондон директорам общества да еще и поделиться сведениями с редактором «Кейп таймс». Зуга, сжав зубы, неохотно согласился.

Теперь он с тоской смотрел на «Гурон», который стоял вдали от берега, повернувшись навстречу резкому юго-восточному ветру. Даже с голыми мачтами красавец-корабль, казалось, готов был взлететь. Через день-другой Сент-Джон снимется с якоря, а экспедиции придется ждать следующего корабля, который отправится к побережью арабской и португальской Африки.

Зуга передал рекомендательные письма из Министерства адмиралу Капской эскадры королевского флота и заручился обещанием всяческого содействия. Тем не менее Баллантайн каждое утро часами осаждал морские агентства и судовладельцев в надежде поскорее отправиться в путь.

– Вот чертовка, – ворчал он, – из-за нее мы потеряем месяц, если не больше.

Время подпирало. Если не выбраться с зараженного лихорадкой побережья до сезона дождей, риск подхватить малярию станет смертельным.

Сверху донесся пушечный грохот, и над вершиной Сигнального холма поднялось белое облачко дыма. Дозорный пост предупреждал колонистов о приближении гостей. Зуга прикрыл глаза фуражкой и прищурился, вглядываясь в даль. Даже не будучи моряком, он опознал уродливый силуэт и торчащую дымовую трубу британского военного корабля, так упорно преследовавшего «Гурон». Неужели с тех пор прошло две недели? Как быстро летит время… Покачивая мачтами, канонерская лодка заворачивала в Столовую бухту навстречу ветру, за кормой тянулся тонкий черный шлейф дыма. «Гурон» стоял на якоре меньше чем в полумиле. Зуга покачал головой. Встреча враждующих капитанов сулила интересное развитие событий, но в целом он испытывал глубокое разочарование. Будь это торговое судно, оно могло бы подбросить экспедицию к восточному побережью, а так… Зуга резко отвернулся, принял у слуги поводья и стремительно вскочил в седло.

– Куда? – коротко спросил он.

Низкорослый желтокожий юноша в темно-фиолетовой ливрее – цвета Картрайтов – указал налево. Дорога разветвлялась, переваливая через драконий хребет Капского полуострова и спускаясь к океанскому побережью.

Они ехали еще два часа – последние минут двадцать по глубокой колее, выбитой колесами повозок, – прежде чем добрались до глубокой лощины, где в роще железных деревьев прятался просторный дом, крытый соломой. На склонах густо разрослась протея, над цветущими ветками кустарника с криками вились длиннохвостые птички-нектарницы. Водопад, окутанный облаком брызг, срывался с гладкой скалы и падал в глубокий зеленоватый водоем, по которому курсировала флотилия уток.

Дом выглядел неухоженным: стены требовали побелки, а крыша местами обвисла, торча неопрятными клочьями. Под железным деревом стоял древний фургон без колеса, совсем источенный червями, неподалеку валялся ржавый кузнечный горн, в котором сидела на яйцах рыжая курица, с ветвей свисали полусгнившая сбруя и какие-то веревки.

Стоило Зуге спешиться, как с переднего крыльца с рычанием и лаем выскочили с полдюжины собак, от которых пришлось отбиваться с помощью пинков и охотничьего хлыста. Заливистый лай сменился испуганным визгом и подвыванием.

– Какого дьявола тебе надо? – Громоподобный бас перекрыл шум. – Ты кто?

Зуга еще раз вытянул хлыстом огромного риджбека со вставшей дыбом шерстью, попав ему по морде. Пес с грозным рыком отскочил в сторону, свирепо оскалив клыки.

Человек, вышедший на веранду, держал в руках охотничью двустволку со взведенными курками. Он был такой высокий, что почти упирался головой в крышу, но худой как щепка, словно десять тысяч тропических солнц вытопили все мясо и жир на его костях.

– Имею ли я честь видеть мистера Томаса Харкнесса? – спросил Зуга, стараясь перекричать собак.

– Здесь вопросы задаю я! – заорал в ответ великан.

Его борода, белая, как грозовые облака над вельдом, накрывала пряжку ремня. Того же оттенка волосы свисали на воротник кожаной куртки. Лицо и руки цвета жевательного табака усыпали мелкие пятна – результат многолетнего воздействия безжалостного африканского солнца. Черные глаза блестели, как капельки дегтя, но белки их потускнели и пожелтели от малярийной лихорадки.

– Как тебя звать, парень?

Голос у него был зычный и глубокий, и без бороды он легко сошел бы за пятидесятилетнего, но Зуга знал наверное, что хозяину стукнуло семьдесят три. Одна рука у него была вывернута и свисала под неестественным углом – лев прокусил плечо до кости, прежде чем Харкнесс сумел вытащить из-за пояса нож и проткнуть зверю сердце. Это случилось сорок лет назад, и метка осталась навсегда.

– Баллантайн, сэр! – крикнул Зуга.

Старик пронзительно свистнул особым образом, псы тут же успокоились и сгрудились у его ног. Не опуская дробовика, он нахмурился, резкие черты собрались морщинами.

– Не Фуллера Баллантайна сынок?

– Так точно, сэр.

– Ну, тогда ты точно заслуживаешь хорошей порции дроби. Не подставляй задницу, когда снова полезешь на лошадь, а то ведь могу и не удержаться.

– Я проделал долгий путь, чтобы встретиться с вами, мистер Харкнесс. – Зуга не отступал, улыбаясь искренне и подкупающе. – Я ваш горячий поклонник, прочитал все, что о вас писали и что вы написали сами.

– Сомневаюсь, – проворчал Харкнесс, – мое они почти все сожгли. Слишком крепко оказалось для их нежных печенок.

Однако свирепый взгляд его несколько оттаял. Наклонив голову, старик прищурился, разглядывая незваного гостя:

– Зуб даю, такой же невежественный и заносчивый, как папаша… но хотя бы умеешь себя вести. – Он не спеша смерил Зугу взглядом. – Тоже поп, небось?

– Нет, сэр, солдат.

– Какой полк?

– Тринадцатый Мадрасский пехотный.

– Звание?

– Майор.

С каждым ответом выражение лица хозяина все более смягчалось. Он взглянул молодому человеку в глаза:

– Трезвенник, как отец?

– Обижаете, сэр! Ни сном ни духом! – горячо воскликнул Зуга, и Харкнесс впервые улыбнулся, опустив ружье дулом в землю.

Задумчиво подергав длинную бороду, он решительно мотнул головой:

– Пошли.

Просторное центральное помещение занимало почти весь дом. Высокий потолок из сухого тростника сохранял прохладу, узкие окна едва пропускали свет. Пол был из утрамбованной глины, смешанной с персиковыми косточками и навозом, стены достигали трех футов в толщину.

Зуга застыл на пороге, с удивлением разглядывая коллекцию самых разных предметов, которые висели на стенах, стропилах, валялись грудами на столах и стульях. Там были книги, тысячи книг, в матерчатых и кожаных переплетах, брошюры и журналы, атласы и энциклопедии. Всевозможное оружие: зулусские ассегаи, щиты матабеле, луки бушменов с колчанами отравленных стрел, ну и, конечно, ружья – десятки ружей на стойках и просто прислоненных к стене. Охотничьи трофеи: великолепная шкура зебры, украшенная зигзагообразными полосами, бурая косматая львиная грива, изящные кривые рога черной антилопы, клыки гиппопотамов и бородавочников, желтые изогнутые слоновые бивни толщиной с женское бедро и высотой в человеческий рост. Камни, груды камней, сверкающие и искрящиеся, щетки пурпурных и зеленых кристаллов, друзы с металлическими вкраплениями, самородная медь краснее золота, лохматые пряди асбеста… Все это было свалено как попало и покрыто пылью.

В комнате пахло сырыми шкурами, псиной, крепкой брагой и скипидаром. В углу стояло множество деревянных рам с натянутыми холстами, некоторые были установлены на мольбертах, с набросками углем или яркими масляными красками, а несколько готовых картин висело на стенах. Зуга подошел к ним и стал рассматривать, а старик тем временем достал пару стаканов, сдул с них пыль и протер полой рубашки.

– Ну и как мои львы? – спросил он, когда гость остановился у огромного полотна под названием «Охота на льва у реки Гарьеп, февраль 1846 года».

Зуга почел за лучшее ограничиться одобрительным мычанием. Он и сам пробовал рисовать, хоть и по-дилетантски, однако полагал, что долг живописца состоит прежде всего в точном воспроизведении натуры, меж тем как здесь все дышало безудержным, чуть ли не детским примитивизмом. Пестрые пронзительные краски не претендовали на реализм, о перспективе не было и речи. Фигура всадника с развевающейся бородой на заднем плане возвышалась над львиным прайдом, изображенным спереди. Зуга уже знал, что все не так просто. Картрайт, к примеру, заплатил за один из причудливых пейзажей Харкнесса целых десять гиней. Художнику каким-то образом удалось войти в моду среди местной элиты.

– Говорят, мои львы больше смахивают на английских овчарок, – фыркнул Харкнесс. – А вы что думаете, Баллантайн?

– Ну, пожалуй… – начал Зуга, но, вовремя заметив злобную гримасу старика, быстро поправился: – Разве что на самых свирепых овчарок.

Харкнесс громко расхохотался:

– Ей-богу, из тебя выйдет толк!

Продолжая посмеиваться, он разлил по стаканам «Кейп смоук», бренди местного производства – темно-коричневое пойло устрашающей крепости, – и протянул стакан гостю.

– Люблю тех, кто говорит то, что думает. К дьяволу всех лицемеров! – Он поднял стакан. – Особенно лицемерных попов, которым в душе плевать и на Бога, и на истину, и на своих товарищей.

Майор смутно подозревал, кто имеется в виду, но не подал виду.

– К дьяволу! – согласился он и выпучил глаза, с усилием проглотив огненный напиток. – Х-хорошо.

Харкнесс, крякнув, вытер большим пальцем серебристые усы.

– Ну так чем обязан?

– Я хочу найти отца и подумал, что вы подскажете, где искать.

– Найти? – прогремел старик. – Да нам всем Бога благодарить надо, что он сгинул, и ежедневно молиться, чтобы там и оставался!

– Понимаю ваши чувства, сэр, – кивнул Зуга. – Я читал книгу об экспедиции на Замбези.

В той злополучной авантюре Харкнесс сопровождал Фуллера Баллантайна в качестве помощника, управляющего и художника. С самого начала путешествие оказалось омрачено склоками, в результате чего Фуллер уволил Харкнесса якобы за кражу припасов и продажу их на сторону, а также обвинил его в неумении рисовать, в манкировании своими обязанностями ради охоты за слоновой костью и полном незнании местности, маршрута и обычаев местных племен. Все это он в красках изложил в отчете об экспедиции, фактически перекладывая вину за ее провал на искалеченные плечи Харкнесса.

Одно упоминание о скандальной книге заставило побагроветь обожженное солнцем лицо старика. Белоснежные бакенбарды яростно задергались.

– Я в первый раз переправился через Лимпопо в тот год, когда Фуллер Баллантайн еще только родился! К озеру Нгами он шел по моей карте… – Осекшись, Харкнесс махнул рукой. – С тем же успехом можно доказывать что-то бабуинам, которые тявкают на холмах. – Он посмотрел Зуге в глаза. – Что ты вообще знаешь об отце? Ты часто видел его с тех пор, как он отправил вас в Англию? Разговаривал с ним?

– Он приезжал один раз…

– И сколько пробыл с вами?

– Несколько месяцев… но он большей частью творил в кабинете дяди Уильяма или ездил с лекциями в Лондон, Оксфорд, Бирмингем…

– Однако успел внушить тебе горячую сыновнюю любовь и чувство долга. Ты перед ним благоговеешь.

Зуга покачал головой:

– Я его ненавижу. Еле дождался, пока он уедет.

Харкнесс молча поднял брови. Майор опрокинул в рот последние капли из стакана и продолжал:

– Я никому раньше не говорил. – Казалось, он сам удивлялся своей внезапной искренности. – Даже себе не признавался… и все же ненавидел – за то, что он сделал с нами, со мной и с сестрой, но особенно с матерью.

Харкнесс взял у него из рук стакан, наполнил и вернул. Потом тихо заговорил:

– Я тоже скажу тебе кое-что, о чем раньше помалкивал. Я повстречал твою мать в Курумане – боже мой, как давно это было! – ей едва исполнилось семнадцать, а мне сорок. Такая хорошенькая… скромная и в то же время полная жизни, какой-то особенной радости. Я сделал ей предложение – единственной женщине за всю свою жизнь… – Он прервался и отвернулся к картине со львами. – Проклятые овчарки!.. Так зачем ты ищешь отца? Зачем приехал в Африку?

– Причины две, – ответил Зуга, – и обе веские. Я хочу сделать себе имя и сколотить состояние.

Харкнесс резко повернулся к собеседнику:

– Черт возьми, ты и впрямь умеешь брать быка за рога. – В голосе старика прозвучало уважение. – Какими же средствами ты собираешься достичь столь благородных целей?

Зуга вкратце объяснил, упомянув о поддержке со стороны газеты и Общества борьбы с работорговлей.

– Ну что ж, тут найдется чем поживиться, – заметил Харкнесс. – Этот промысел все еще процветает на побережье, что бы ни говорили там в Лондоне.

– Кроме того, я представляю интересы «Почтенной компании лондонских коммерсантов по торговле с Африкой», – продолжал майор, – но располагаю также и собственными товарами для продажи и пятью тысячами патронов к «шарпсу».

Харкнесс пересек полутемную комнату и остановился у дальней стены, где стоял гигантский слоновий бивень. Старый и источенный, он почти не сужался к концу, затупившемуся от долгого употребления. Лишь примерно треть его у основания, где бивень был погружен в челюсть, сохранила гладкость и желтый маслянистый цвет, остальная поверхность за шестьдесят лет битв и добывания пищи потемнела от растительных соков и покрылась глубокими шрамами.

– Он весит сто шестьдесят фунтов, а лондонская цена – шесть шиллингов за фунт. – Харкнесс хлопнул ладонью по бивню. – Такие здоровенные самцы еще попадаются, их там тысячи бродят. Только послушай бывалого охотника: забудь свои «шарпсы» и возьми слоновое ружье десятого калибра. Оно стреляет пулей в четверть фунта и, хотя брыкается как сам дьявол, бьет лучше, чем все эти новомодные штучки. – Морщины старика разгладились, в темных глазах загорелся огонь. – И еще совет: подходи ближе, самое большее на сорок шагов, и целься в сердце. Забудь болтовню про мозг, только в сердце… – Прервав свою речь, он горестно покачал головой. – Бог мой, как же хочется вернуть молодость!

Харкнесс пристально взглянул на молодого человека. Внезапная мысль молнией поразила его, и он чуть было не высказал ее вслух: «Дай мне Хелен другой ответ, ты был бы моим сыном». Однако, сдержавшись, старик спросил:

– Чем тебе помочь?

– Подскажите, где искать Фуллера Баллантайна.

Старый охотник широко развел руками:

– Эта земля огромна. Чтобы пройти ее всю, не хватит целой жизни.

– Поэтому я и пришел к вам.

Длинный стол из желтой капской сосны тянулся через всю комнату. Харкнесс локтем расчистил место среди книг, бумаг и баночек с краской.

– Принеси стул, – велел он и, когда Зуга сел напротив, снова наполнил стаканы. – Куда же делся Фуллер Баллантайн? – задумчиво произнес Харкнесс, накручивая на палец длинную серебристую прядь из бороды. Палец был длинным и костлявым, с уродливыми шрамами в том месте, где спусковая скоба перегретого или избыточно заряженного ружья при отдаче сдирала кожу до кости. – Куда пошел Фуллер Баллантайн?

Зуга молчал, понимая, что вопрос риторический.

– После экспедиции на Замбези, – продолжал старый охотник, – удача от него отвернулась, репутация почти погибла, а такой человек, как Фуллер, перенести этого не мог. Он всю жизнь только и делал, что гонялся за славой. Ни риск, ни жертвы – его собственные или чужие – не имели значения. Ради славы он готов был на все: на ложь, на кражу, на убийство.

Зуга резко вскинулся, сверкнув глазами.

– Да, на убийство, – кивнул Харкнесс. – Он убил бы любого, кто осмелился встать у него на пути. Я хорошо его знал, но это совсем другая история. Сейчас надо понять, куда он направился.

Старик отыскал на захламленном столе свиток пергаментной бумаги, осмотрел и, одобрительно буркнув, развернул. Это была начерченная тушью карта Центральной Африки от восточного до западного побережья – от Лимпопо на юге до озерного края на севере. Поля были испещрены фигурками и изображениями животных в неповторимом стиле автора.

В тот же миг Зуга возжелал эту карту всей душой. На самом деле все, в чем Харкнесс обвинял его отца, он ощущал и в своем сердце. Он заполучит свиток любой ценой, даже если придется украсть или, упаси боже, убить. Карта должна принадлежать ему.

Она была очень большая, не менее чем в пять квадратных футов, и нарисована от руки на лучшей бумаге, наклеенной на ткань. Уникальная карта – необычайно подробная, с обильными, но сжатыми пометками, сделанными очевидцем и написанными мельчайшим изящным почерком, который легко читался лишь с увеличительным стеклом.

«Здесь с июня по сентябрь собираются большие стада слонов».

«Здесь в древних выработках я нашел золотую жилу, содержание – две унции на тонну».

«Здесь народ гуту производит чистую медь».

«Отсюда в июне отправляются невольничьи караваны к побережью».

Сотни таких пометок располагались в аккуратно пронумерованных рамках с указанием точного местоположения на карте.

С лукавой усмешкой взглянув на восторженное лицо майора, Харкнесс протянул ему увеличительное стекло. Присмотревшись, Зуга выяснил, что области, окрашенные розовым, обозначают безопасные «коридоры» на высоких африканских плато, по которым можно перегонять домашних животных без риска укусов мухи цеце. Ужасная сонная болезнь, переносимая мухами, может уничтожить стадо. Африканские племена накопили эти знания за сотни лет, и Томас Харкнесс тщательно записал. Ценность таких сведений была огромна.

«Здесь пограничная стража короля Мзиликази убивает всех чужестранцев».

«Здесь с мая по октябрь нет воды».

«Здесь малярийные испарения с октября по декабрь».

Самые опасные области были особо отмечены, так же как известные пути вглубь материка, которых, впрочем, было немного. Зуга нашел на карте города и военные гарнизоны африканских царей с указанием сфер влияния каждого и имен подчиненных им вождей.

«Здесь для охоты на слонов нужно получить разрешение вождя Мафа. Он вероломен».

Харкнесс почти с нежностью наблюдал, как молодой человек сосредоточенно изучает бесценный документ. Воспоминание, как тень, мелькнуло перед глазами старика, он кивнул и прервал молчание.

– Фуллер наверняка попытался бы как можно скорее восстановить свою репутацию, – размышлял он вслух. – Этого требовало его чудовищное самолюбие. Что приходит в голову прежде всего… Вот!

Он накрыл ладонью обширное пространство к северо-западу от четких контуров озера Малави. Здесь обильные и уверенные пометки сменялись скудными догадками, основанными на слухах и туземных преданиях. То там, то тут стояли знаки вопроса.

«Оманский шейх Ассаб сообщает, что река Луалаба течет на северо-запад. Возможно, впадает в озеро Танганьика». Линия реки обозначена пунктиром. «Пемба, вождь мараканов, сообщает, что в двадцати пяти днях пути от Хото-Хота лежит огромное озеро, похожее очертаниями на бабочку. Называется Ломани. Источник Луапулы?» Схематические контуры озера. «Вопрос: соединяется ли озеро Танганьика с озером Альберт? Вопрос: соединяется ли озеро Танганьика с озером Ломани? Если да, то Ломани – основной исток Нила».

Харкнесс ткнул корявым пальцем в вопросительные знаки.

– Вот, – повторил он. – Река Нил. Фуллер часто о ней вспоминал, и всегда с одним и тем же припевом: «Разумеется, слава не имеет для меня никакого значения…» – Он с усмешкой покачал седой головой. – Слава была для него как воздух. Да, слава первооткрывателя истоков Нила – это бы завело его далеко!

Блестящие черные глаза старика долго не отрывались от «белых пятен» на карте. Наконец он встряхнул пышной шевелюрой, словно отгоняя видения.

– Есть только один подвиг, который привлек бы столько же внимания и поднял репутацию Фуллера до недосягаемых высот. – Харкнесс двинул палец на юг, накрыл ладонью еще один обширный пробел в переплетении гор и рек и тихо произнес: – Где-то здесь лежит запретное царство Мономатапа.

Название звучало жутковато. Мономатапа. От этих звуков по спине бежали мурашки.

– Слыхал о таком? – спросил Харкнесс.

– Да, – кивнул Зуга. – Говорят, это библейский Офир, где добывала свое золото царица Савская. Вы там бывали?

Харкнесс покачал головой.

– Дважды пытался, – пожал он плечами. – Там не бывал ни один белый человек. Так далеко на восток не забирались даже импи, боевые отряды короля Мзиликази. Португальцы впервые попробовали в тысяча пятьсот шестьдесят девятом году. Экспедиция сгинула, в живых не осталось никого. – Харкнесс презрительно фыркнул. – Так с тех пор и не рыпаются – чего еще ожидать от португальцев! Двести лет не вылезают из сералей в Тете и Келимане и плодят полукровок. Им вполне хватает рабов и слоновой кости из внутренних районов.

– Легенды о Мономатапе рассказывают до сих пор, – заметил Зуга. – Я сам слышал от отца. Золото и огромные города за высокими стенами.

Старый охотник вскочил из-за стола, словно был вдвое моложе, и подошел к окованному железом сундуку, стоявшему у стены. Сундук не был заперт, но тяжелую крышку пришлось поднимать двумя руками. Достав увесистый с виду мешочек из мягкой дубленой кожи, Харкнесс развязал шнурок и вывалил содержимое на стол.

Желтый металл глубоким мерцающим блеском тысячелетиями сводил с ума человечество. Зуга поддался искушению потрогать гладкую прохладную поверхность тяжелых круглых бусин размером с ноготь, нанизанных в ожерелье на нитку из звериных жил.

– Пятьдесят восемь унций, – сообщил Харкнесс, – и металл необычайной чистоты, я пробу делал.

Он надел ожерелье через голову и уложил поверх белоснежной бороды. Только теперь Зуга заметил, что к ожерелью подвешено что-то еще.

Подвеска изображала птицу – стилизованного сокола со сложенными крыльями, сидящего на круглом постаменте с узором из треугольников наподобие акульих зубов. Фигурка была величиной с большой палец. Столетиями касаясь человеческого тела, золото отполировалось так, что некоторые детали стерлись. Прозрачные зеленые камни служили глазами птицы.

– Подарок Мзиликази, – объяснил Харкнесс. – Король не видит особой пользы ни в золоте, ни в изумрудах… Да, – кивнул он, – это изумруды. Один из воинов Мзиликази убил в Выжженных землях старуху. У нее на теле и нашли этот кожаный мешочек.

– А где это – Выжженные земли? – спросил Зуга.

– Извини, забыл объяснить. – Харкнесс повертел в руках золотую птицу. – Импи короля Мзиликази опустошили земли вдоль границ, кое-где на глубину сто миль, а то и дальше. Они истребили всех жителей и устроили что-то вроде буферной полосы для защиты от вторжений – в первую очередь от вооруженных буров на юге, но и от других захватчиков тоже. Мзиликази зовет эту полосу Выжженными землями, и именно в них, к востоку от королевства, и убили ту одинокую старуху. Воины рассказывали, что она была очень странная, не похожая на женщину из какого-нибудь известного племени, и говорила на непонятном языке.

Старик снял ожерелье и небрежно опустил в мешочек. Зугу пронзило острое чувство потери. Ему захотелось снова ощутить в руке тяжесть и маслянистую гладкость металла. Старик спокойно продолжал:

– Ну конечно, все слышали легенды о золоте и городах со стенами. Но это единственное, что свидетельствует в их пользу.

– Отец знал об ожерелье?

Харкнесс кивнул:

– Фуллер хотел купить его, предлагал вдвое больше, чем стоит золото.

Оба надолго замолчали, погрузившись каждый в свои мысли.

Зуга спросил:

– Каким путем отец пошел бы в Мономатапу?

– Ни с юга, ни с запада. Мзиликази, король матабеле, никого не пропускает через Выжженные земли; вдобавок у него какие-то глубокие суеверия насчет своих восточных окраин – сам туда не суется и другим не позволяет. – Харкнесс покачал головой. – Думаю, Фуллер попытался бы подойти как раз оттуда, от португальского побережья. – Старик провел пальцем по карте. – Здесь высокие горы. Я их видел издалека, перейти будет трудно…

За окнами стемнело. Харкнесс прервал объяснения и устало выпрямился:

– Прикажи слуге расседлать лошадей и отвести в конюшню. Возвращаться уже поздно, заночуешь у меня.

Когда Зуга вернулся, слуга-малаец задернул шторы, зажег лампы и разложил по тарелкам огненное карри из курицы и желтый рис. Харкнесс открыл новую бутылку капского бренди. Поев, мужчины отодвинули эмалированные оловянные тарелки и вернулись к карте. Час проходил за часом, но ни тот ни другой не замечали хода времени. Уютный свет лампы и выпитый бренди подогревали азарт. Хозяин то и дело вставал, чтобы подкрепить свой рассказ очередным трофеем. Он протянул Зуге кристалл кварца с четкими прожилками самородного золота:

– Если золото видно, значит месторождение богатое.

Зуга понимающе кивнул:

– А почему вы сами не занялись разработкой жил?

– Мне ни разу не удавалось надолго задержаться на одном месте, – грустно усмехнулся старик. – Всегда была река, через которую хотелось переправиться, горная цепь или озеро, которых надо было достичь, или я преследовал стадо слонов. Не было времени рыть шахту, строить дом, растить стадо.