Текст книги "Падение с небес"

Когда он опустил ее на землю, она взяла его за руку и прижалась к нему, пристраиваясь к его неторопливому шагу.

– Ну как прошло у тебя свидание за ланчем? – спросил он, с высоты своего роста глядя на ее прелестную головку.

Она закатила глаза, а потом искоса бросила на него свирепый взгляд.

– Он очень приличный молодой человек, – строго сказал Шон. – Превосходный молодой человек.

– О папочка, в твоих устах это звучит как «дурак» и «зануда».

– Послушайте, юная леди, я бы хотел напомнить вам, что он учится в Оксфорде, что он стипендиат Родса, а отец его – председатель верховного суда.

– Да мне все это известно… но, папа, он такой противный, в нем нет никакой остроты… он же совсем не клёвый!

Шон на секунду даже растерялся.

– А позволь узнать, что значит «не клёвый»?

– Не клёвый, и все. Это слово не имеет четкого определения, – с серьезным видом ответила она. – Вот ты у меня клёвый! Ты самый клёвый мужчина из всех, кого я знаю!

Услышав это заявление, Шон почувствовал, что все его отеческие советы, все слова недовольства ее странным поведением вылетели из головы, как стаи ласточек, отправившихся на север. Он улыбнулся и покачал головой:

– Не подлизывайся, твоя лесть на меня не действует.

– А я и не подлизываюсь, папочка. Между прочим, в бутике «Пейн бразерс» получили двенадцать платьев от самого кутюрье Пату – они абсолютно эксклюзивные, а Пату сейчас в моде…

– Вот бабы… ну что вы выряжаетесь в платья этих диких, варварских расцветок? Вы же совершенно обезумели от этих бессовестных парижских интриганов, – проворчал Шон.

– Ты меня уморишь, папочка, – восторженно захихикала Сторма. – А вот отец Ирен разрешил ей купить такое платье, хотя этот мистер Лечарс – несчастный торгаш!

Шон заморгал, услышав, как отзываются о главе одного из самых больших торговых домов страны.

– Если Шарль Лечарс торгаш, тогда кто же я, скажи на милость? – с любопытством спросил он.

– А ты землевладелец, министр, подданный британской короны, генерал, герой… и самый клёвый мужчина в мире.

– Понятно, – не удержался он от смеха, – у меня есть общественное положение, которое надо поддерживать. Попроси мистера Пейна прислать мне счет.

Она еще раз исступленно обняла его и только теперь заметила карточку приглашения, которую он все еще держал в руке.

– Ой! – воскликнула она. – Приглашение!

– Не тебе, девочка моя, – предупредил он.

Но она уже выхватила карточку, прочитала на ней имя, и лицо ее вытянулось. Она вдруг как-то странно затихла.

– Ты хочешь послать его этому… этому продавцу.

Он снова нахмурился, настроение опять вдруг упало.

– Уже посылал, – ответил он. – Мне его вернули. Он уехал и адреса, куда переслать, не оставил.

– Тебя ждет генерал Сматс, хочет с тобой поговорить. – Сделав над собой усилие, она снова улыбнулась и потащила его к столу. – Пошли скорее.

– Это все очень серьезно, старина Шон. Они организованны, и я совершенно не сомневаюсь, что они идут на открытое противостояние, – говорил Ян Кристиан Сматс.

Отламывая кусочки печенья, он бросал их уткам. Птицы, громко крякая, бросались на угощение, дрались, хлопали крыльями по воде и, заглатывая печенье, трясли своими плоскими клювами.

– Сколько белых рабочих там собираются уволить? – спросил Шон.

– Две тысячи, это для начала, – ответил Сматс. – А в конечном счете – четыре. Хотят сделать это постепенно, тем более что черных надо еще обучать.

– Значит, две тысячи, – задумчиво повторил Шон.

Он сразу же представил жен и детей этих рабочих, их старых матерей – словом, всех, кто зависит от этих мужчин. Две тысячи кормильцев останутся без работы, попадут в беду.

– Кажется, вам это нравится так же мало, как и мне, – заметил Сматс.

Этот маленький человек обладал незаурядным умом и сразу прочитал его мысли; недаром противники называли его Хитрый Джанни, Умница Джанни.

– Да, две тысячи безработных – дело серьезное, – изрек он и сделал многозначительную паузу. – Мы, конечно, подыщем им другую работу. Нам очень нужны люди на железных дорогах, да есть и другие проекты – например, на оросительной системе Вааль – Хартс.

– Там они будут зарабатывать намного меньше, чем в шахтах, – промолвил Шон.

– Это так, – задумчиво согласился Ян Сматс, – но стоит ли сохранять заработки двух тысяч шахтеров, когда на кону стоит закрытие самих шахт?

– Неужто положение столь критическое? – нахмурился Шон.

– Председатель Горнорудной палаты уверяет, что дела обстоят именно так, и он показывал мне цифры, подтверждающие эту точку зрения.

Шон недоверчиво покачал головой – на душе у него кошки скребли. Когда-то он сам являлся владельцем шахт и прекрасно знал все проблемы смет и расходов, а также хитрые способы манипуляции цифрами: их можно заставить говорить все, чего ты от них хочешь.

– И кому, как не вам, старина Шон, знать, как много народу по гроб жизни зависит от этих золотых рудников.

Это жесткое утверждение пронзило его, как острый стилет. В минувшем году впервые уровень продаж крепежных стоек на золотые рудники Трансвааля с лесопильных заводов Шона превысил два миллиона фунтов стерлингов. И маленький генерал знал об этом не хуже самого Шона.

– Сколько человек работает на лесопильных заводах Наталя, старина Шон? Тысяч двадцать?

– Двадцать четыре тысячи, – коротко ответил Шон.

Белесые брови премьер-министра насмешливо взлетели, он мягко улыбнулся и продолжил:

– Тут есть и другие соображения, друг мой, мы с вами их уже обсуждали. Именно вы тогда утверждали: чтобы достичь успехов в долгосрочной перспективе, наша страна должна встать на путь равноправного сотрудничества черных и белых, а наше богатство должно распределяться в зависимости от способностей человека, а не цвета его кожи. Разве нет?

– Да, – согласился Шон.

– А я утверждал, что в этом направлении мы должны поспешать не торопясь, но теперь вот именно вы артачитесь и тянете резину.

– А еще я говорил вам, – сказал Шон, – что коротенькие шажки, если их много, быстрее приведут нас к цели, чем несколько диких прыжков, сделанных из-под палки… Я сказал, дорогой Джанни, что нам надо учиться гибкости, чтобы, не дай бог, не сломаться.

Джанни Сматс снова обратил взор к уткам. Собеседники молчали, рассеянно глядя на птиц.

– Ну-ну, Джанни, – заговорил наконец Шон. – Вы ведь приводили и другие соображения. Все, что вы до сих пор говорили, хорошо, но не срочно, и я догадываюсь, что, как политик, все лучшее вы приберегли к концу.

Джанни заливисто расхохотался и похлопал Шона по руке.

– Мы слишком хорошо понимаем друг друга, – сказал он.

– А как же иначе? – улыбнулся ему Шон. – Мы же воевали друг с другом, да еще как!

Оба сразу остыли, вспомнив страшные дни гражданской войны.

– Тем более что у нас был один и тот же учитель, дай Бог ему здоровья.

– Дай Бог ему здоровья, – эхом отозвался Ян Сматс.

Оба имели в виду Луиса Боту, личность колоссальную, воина и государственного деятеля, архитектора Союза и первого премьер-министра нового государства.

– Ну говорите же, – настаивал Шон. – Что за другие соображения?

– Это довольно просто. Нам надо решить, кто будет править страной. Честно избранные представители народа или маленькая группа бессовестных авантюристов, не важно, как они себя называют: профсоюзными лидерами, представителями организованного рабочего класса или просто коммунистами-интернационалистами.

– Жестко сказано.

– Так ведь сама ситуация жесткая, Шон. Очень жесткая. Я получил оперативные сведения и факты, которые должен выложить на первом же совещании кабинета министров, когда снова соберется парламент. Однако сначала, еще до совещания, хотелось бы обсудить их с вами лично. Мне снова нужна ваша поддержка, старина. И на этом совещании вы мне тоже нужны.

– Рассказывайте, – сказал Шон.

– Прежде всего нам известно, что они уже вооружаются, причем современным оружием, а также организуют шахтеров в отряды коммандос и обучают военному делу.

Ян Сматс говорил быстро и настойчиво минут двадцать.

– Ну вот, друг мой, я хочу знать: вы на моей стороне?

Шон мрачно всматривался в будущее и с болью в сердце видел, как земля, которую он любит, снова разрывается на части гражданской войной с ее ненавистью и страданиями. Он вздохнул.

– Да, – тяжело кивнул он. – Я на вашей стороне, даю вам руку.

– Вы и ваш полк? – Ян Сматс пожал его большую жилистую руку. – Как министр в правительстве и как солдат?

– Да, – согласился Шон. – Целиком и полностью.

Марион Литтлджон читала письмо от Марка, сидя на закрытом крышкой унитазе офисного туалета и закрыв дверь на защелку; ее любовь превосходила это убогое помещение, Марион даже не замечала шипения и бульканья воды в закрепленном на ржавой трубе сливном бачке.

Она перечитала письмо дважды; в глазах ее стояли слезы, а по губам нерешительно гуляла нежная улыбка. Наконец девушка поцеловала его имя на последней странице, бережно сложила письмо, сунула в конверт и, расстегнув платье, поместила его под лифчик, между небольшими упругими грудями. Получился довольно приличный бугор. Когда Марион вернулась в офис, начальник выглянул из своей застекленной кабинки и демонстративно посмотрел на часы. В офисе существовало неписаное, но непререкаемое для всех правило: естественные потребности надо справлять быстро и туалет ни при каких обстоятельствах не занимать дольше чем на четыре минуты.

Остаток рабочего дня тянулся мучительно долго; каждые несколько минут она трогала выступ лифчика и таинственно улыбалась.

Наконец пробил час освобождения; она торопливо зашагала по Мейн-стрит и явилась как раз тогда, когда мисс Люси закрывала дверь магазина.

– Ой, я не опоздала?

– Заходи, Марион, дорогая… как поживает твой молодой человек?

– Сегодня я получила от него письмо, – гордо ответила Марион.

Качнув серебристыми локонами, мисс Люси кивнула и улыбнулась, глаза ее просияли сквозь стекла очков в железной оправе.

– Я уже знаю, почтальон успел мне сообщить.

Ледибург – городишко еще небольшой, и все здесь с участием интересовались делами сыновей и дочерей друг друга.

– Как у него дела?

С горящими глазами, краснея, Марион защебетала, в который раз разглядывая четыре комплекта ирландских льняных простыней, которые для нее придерживала мисс Люси.

– Прекрасные простыни, дорогая, будешь ими гордиться. На таких простынях у тебя родятся не сыновья, а красавцы.

Марион снова покраснела.

– Сколько я вам должна, мисс Люси? – спросила она.

– Давай посчитаем, милая… ты заплатила два фунта и шесть пенсов. Значит, осталось тридцать шиллингов.

Марион открыла кошелек, тщательно пересчитала его содержимое, потом не без душевной борьбы приняла решение и выложила на прилавок блестящую золотую монету – полсоверена.

– Теперь остается только фунт.

Марион поколебалась, опять покраснела.

– А как вы думаете, можно забрать пару простыней прямо сейчас? – выпалила она. – Мне так хочется поскорей начать вышивание.

– Конечно, дитя мое, – сразу же согласилась мисс Люси. – Ты ведь уже за три заплатила. Сейчас я тебе положу их в пакет.

Марион и ее сестра Линетта сидели рядышком на диване. Каждая начала со своей стороны, они усердно склонили над простыней головы, иголки так и мелькали в руках, а языки трудились не переставая.

– Марка больше всего заинтересовали статьи про мистера Дирка Кортни, которые я ему послала, и он говорит, что, похоже, мистер Кортни займет видное место в книге…

В другом конце комнаты сидел муж Линетты; низко склонив голову, он работал над какими-то юридическими документами, разложенными перед ним на столе. Он только что раскурил трубочку из корня сливы, и она теперь при каждой затяжке тихонько клокотала. Волосы его, напомаженные бриллиантином, были зачесаны на прямой, как линейка, пробор, разделяющий прическу посередине.

– О, Питер! – вдруг воскликнула Марион; ее руки замерли, а лицо просветлело. – Послушай, мне пришла в голову чудесная мысль.

Оторвавшись от бумаг, Питер Боутс поднял голову и нахмурился с легкой досадой; на лбу у него появились морщины, как у человека, которого глупая женская болтовня отвлекает от важной и серьезной работы.

– Ты ведь так много работаешь в банке мистера Кортни. Ты даже бывал в его большом доме, правда? Он даже здоровается с тобой на улице, я сама видела.

Попыхивая трубочкой, Питер важно кивнул:

– Да, мистер Картер частенько говорит, что, мол, я, похоже, понравился мистеру Кортни. Думаю, скоро я буду справляться с отчетностью еще лучше.

– Ах, дорогой, ты не мог бы поговорить с мистером Кортни? Сказать ему, что Марк собирает материал для своей книги о Ледибурге и очень интересуется делами мистера Кортни и его семейства…

– Да полно тебе, Марион, – небрежно махнул трубкой Питер. – Не станет же такой человек, как мистер Кортни…

– А вдруг ему станет лестно, если и его имя появится в книге Марка… ну прошу тебя, дорогой. Я уверена, мистер Кортни тебя выслушает. А вдруг ему понравится такая идея! Это сделает тебе честь.

Питер глубокомысленно помолчал, тщательно взвешивая ситуацию: на одной чаше весов – возможность произвести на женский пол впечатление важностью собственной фигуры, а на другой – пугающая перспектива накоротке говорить с самим мистером Дирком Кортни. Одна мысль об этом приводила его в ужас. Дирка Кортни Питер боялся до жути, в его присутствии чуть не вилял хвостом, лебезил до самоуничтожения и понимал, что именно поэтому Дирку Кортни нравилось работать с ним; разумеется, Питер – старательный и дотошный юрист, но основная причина крылась в его благоговейной почтительности к хозяину. Мистер Кортни ценил это качество у своих подчиненных.

– Прошу тебя, Питер. У Марка так много хлопот с этой книгой! Мы должны помогать ему. Я только что говорила Линетте, что Марк взял на работе месячный отпуск и отправился на Чакас-Гейт, чтобы собрать для книги кое-какие факты.

– На Чакас-Гейт? – озадаченно спросил Питер и даже вынул изо рта трубку. – Зачем ему это? Там же нет ничего, дикое место.

– Не знаю, – призналась Марион. Но тут же быстро добавила: – Это очень важно для книги. И мы должны хоть как-то помочь ему.

– Что же именно, по-твоему, я должен попросить у мистера Кортни?

– Ты мог бы попросить мистера Кортни, чтобы он познакомился с Марком, рассказал ему о своей жизни, ну… своими словами. Представь, как это будет выглядеть в печатном виде.

Питер сглотнул слюну.

– Послушай, Марион, мистер Кортни занятой человек, не может же он…

– О, пожалуйста! – взмолилась Марион. Вскочив с места, она подбежала к нему и опустилась на колени рядом с его стулом. – Очень прошу тебя, ради меня!

– Ну ладно, – промямлил Питер. – Так и быть, я поговорю с ним.

Питер Боутс стоял навытяжку рядом с креслом в торце длинного, отделанного золоченой бронзой стола, сгибаясь в талии, только когда нужно было перевернуть страницу.

– …И здесь, пожалуйста, мистер Кортни.

Сидящий в кресле большой человек небрежно, почти не глядя, ставил закорючку в нижней части документа, не прерывая разговора с модно одетым человеком, который сидел за столом поодаль.

Вокруг Дирка Кортни стоял крепкий запах духов; этими духами он щеголял, как кавалерийский офицер своим плащом. Питер тщетно пытался определить этот запах. Вероятно, страшно дорогие духи, но ведь именно так должен пахнуть успех… он твердо решил приобрести флакончик, чего бы это ему ни стоило.

– …И здесь тоже, пожалуйста, сэр.

Теперь, стоя совсем близко, он заметил, что волосы Дирка Кортни блестят, а на висках, где они переходят в курчавые бакенбарды, их длина несколько больше и бриллиантином они не тронуты. «Сегодня же вечером, – решил Питер, – отмою волосы от бриллиантина и тоже отпущу подлиннее».

– Это все, мистер Кортни. Я распоряжусь, чтобы завтра вам доставили копии.

Не глядя на него, Дирк Кортни кивнул, затем отодвинул кресло и встал.

– Итак, джентльмены, – обратился он к остальным за столом, – не будем заставлять наших дам скучать без нас.

Все рассмеялись сладострастным смехом, предвкушая удовольствие; глаза их горели, как у львов в клетке, когда наступает время кормления.

Питер уже слышал о некоторых подробностях сборищ, которые Дирк Кортни устраивал в своем большом доме Грейт-Лонгвуд. Развлечения включали в себя азартные игры, причем играли всегда по крупным ставкам; порой собачьи бои – два специально подобранных животных в яме рвали друг друга так, что кожа и мясо свисали клочьями, – или бои петушиные… И женщины, конечно; их привозили в закрытых автомобилях из Дурбана или Йоханнесбурга. Женщины большого города… Питер дрожал при одной мысли о них. Приглашали на сборища только людей значимых, влиятельных в обществе или богатых, и в выходные дни, когда устраивались эти пирушки, гостей охраняли громилы Дирка Кортни.

Питер грезил о том, что когда-нибудь и его пригласят на такое сборище и он будет сидеть за столом, крытым зеленым сукном, напротив Дирка Кортни и, не вынимая изо рта дорогой сигары, небрежно подвигать к нему фишки из слоновой кости или развлекаться с женщинами в шелестящих шелках, с обнаженными до плеч белыми и гладкими руками. Слыхивал он и о прекрасных танцовщицах, исполняющих танец семи покрывал[12]12
  Исполнением танца семи покрывал Саломея обольстила царя Ирода и потребовала в награду голову Иоанна Крестителя.


[Закрыть], – во время танца они медленно раздеваются, в конце концов оставаясь в чем мать родила в окружении ревущих и лапающих их мужчин.

Питер встрепенулся, едва не упустив момент. Дирк Кортни шел через комнату к двери, ведя перед собой гостей, смеющийся и обаятельный, сверкая белыми зубами на красивом загорелом лице. Слуга держал наготове его пальто, а внизу, на улице, рядом с лимузинами поджидали шоферы. Хозяин с гостями собирались отбыть в тот мир, о котором Питер мог только мечтать, перебирая в мыслях шокирующие эротические подробности.

И Питер поспешил вслед за Дирком.

– Мистер Кортни, у меня есть к вам одна личная просьба, – заикаясь, проговорил он.

– Пойдем, Чарльз. – Дирк Кортни, не глядя на Питера, дружески обнял за плечи одного из гостей. – Надеюсь, сейчас тебе больше повезет, чем в прошлый раз. Ты же знаешь, я терпеть не могу отбирать деньги у своих друзей.

– У сестры моей жены есть жених, сэр, – в отчаянии продолжал Питер. – Он пишет книгу о Ледибурге… и он хотел бы включить в нее несколько слов о вашем личном опыте…

– Альфред, поедешь с Чарльзом на первой машине, хорошо?

Дирк Кортни застегнул пальто, поправил шляпу и, слегка морщась, повернулся к двери – назойливость Питера его раздражала.

– Он родом из наших мест, – торопясь, бубнил Питер, чуть не плача от смущения. И упрямо продолжал: – Он воевал, имеет награды; может, вы помните его дедушку, Джона Андерса…

Лицо Дирка Кортни вдруг изменилось, он медленно повернулся к Питеру и в первый раз посмотрел ему прямо в лицо. У Питера душа в пятки ушла от страха. Он никогда еще не видел на лице человека такой жгучей злобы, такой беспощадной жестокости. Это длилось всего мгновение, потом большой человек улыбнулся. Да, улыбнулся такой очаровательной, дружеской улыбкой, что у Питера голова закружилась; у него словно камень с души свалился.

– Говоришь, книгу обо мне пишет? – спросил он, дружески подхватывая Питера под руку. – Ну-ка, ну-ка, расскажи мне про этого юношу. Ведь он, полагаю, молод?

– Да, сэр, совсем молодой.

– Джентльмены… – обратился Дирк Кортни к гостям с виноватой улыбкой. – Прошу вас, идите пока без меня. Я скоро вас догоню. Комнаты для вас готовы, и, прошу, не ждите меня, если я задержусь, развлекайтесь как можете.

Все еще держа Питера под руку, Дирк учтиво провел его обратно в огромный зал заседаний и усадил в кожаное кресло возле камина.

– Итак, мой юный друг, мастер Боутс, как насчет бокала бренди?

Ошеломленный Питер смотрел, как Дирк собственными руками, большими, сильными, покрытыми с тыльной стороны тонкими черными волосками, с бриллиантом величиной с большую горошину на мизинце, наливает ему напиток.

С каждым шагом Марка на север огромные бастионы Чакас-Гейт постепенно меняли вид: сначала это были смутные, подернутые синеватой дымкой очертания вдали, а теперь уже отчетливо виднелись особенности и подробности скальной породы.

Два утеса, как близнецы-братья, смотрели друг на друга, словно на свое отражение в зеркале. Высота каждого составляла добрых тысячу футов. Их разделяло глубокое ущелье, через которое река Бубези изливала свои воды на прибрежную равнину Зулуленда и потом, извиваясь, текла дальше, а через сто двадцать миль, образовав запутанный лабиринт болот, лагун и мангровых лесов, наконец узким приливным устьем прорывалась к морю. Через это устье река то всасывала в себя с приливом морскую воду, то выпускала ее обратно в море, и отлив нес с собой грязную, поменявшую цвет воду далеко в синий Мозамбикский пролив. Эта вода образовывала коричневое пятно, которое резко контрастировало с ярко-белыми песчаными пляжами, на тысячи миль простирающимися от него на юг и на север.

Если следовать вверх по течению вдоль берегов Бубези через ворота Чакас-Гейт, что Марк с дедом когда-то частенько проделывали, то можно выйти в широкую долину, раскинувшуюся под основным нагорьем. Здесь, среди густых лесов, река Бубези раздваивается на два взаимных притока: Белую Бубези, которая, распадаясь на ряд водопадов, падает с нагорья континентального щита, и Красную Бубези – здесь русло этого притока делает резкий поворот к северу, следуя вдоль линии нагорья, а выше течет через еще более густые леса и открытые, поросшие сочной травой прогалины, пока наконец русло ее не становится границей с португальской колонией Мозамбик.

В сезон паводков, в самый разгар лета, этот рукав реки несет с собой из отложений в глубине Мозамбика размытый латерит – красную железистую глину; окрашиваясь в кроваво-красный цвет, река здесь пульсирует, как живая кровяная артерия, и недаром зовется Красной Бубези.

«Бубези» по-зулусски значит «лев»; первого своего льва Марк выследил и убил именно на этих берегах, в полумиле ниже слияния двух притоков.

Уже почти настал полдень, когда Марк добрался до реки в том месте, где она вырывается из ущелья между двумя утесами. Он полез было в карман за часами, чтобы проверить время, но передумал. Здесь время меряют не ходом металлических стрелок по циферблату, а величавым движением солнца по небу и вечным круговоротом времен года.

Сбросив ранец, он прислонил винтовку к стволу дерева; эти действия показались ему символичными. Вместе с тяжестью, давившей на плечи, казалось, свалился и тяжкий груз с сердца.

Он посмотрел вверх на скалистые утесы, закрывающие половину неба над его головой, и восхищенно залюбовался, как когда-то давно, когда зачарованно смотрел на арочные решетчатые конструкции часовни Генриха VII в Вестминстерском аббатстве.

Эти каменные колонны, которые многие столетия ваяла природа в лице ветров, солнца и воды, обладали таким же легким, эфирным изяществом, но при этом и свободой контуров, не связанной строгими правилами человеческого понимания красоты. Утесы были окрашены пятнами лишайников, яркими мазками красного, желтого и серебристо-серого цветов.

В трещинах и неровностях камня росли корявые низкорослые деревья; поднявшись на сотни футов над своими родичами, они оказались изуродованы и искалечены непредвиденными природными случайностями, словно здесь приложили искусные руки тысячи японских садовников бонсай – мастеров выращивания карликовых деревьев. Эти растения свисали со скалы под немыслимыми углами, словно в мольбе протягивая ветки к солнцу.

Под несколькими узенькими уступами скала потемнела от мочи и испражнений пушистых даманов – горных кроликов, которые кишели в каждой расселине или пещерке утеса. Сидя сонными рядами на самом краешке обрыва, они грели на солнышке свои жирные тела и, лениво щурясь, разглядывали сидящего на дне ущелья крохотного человека.

Марк проводил взглядом полет ширококрылого грифа. Вот птица круто пошла вниз, то планируя, то взмахивая огромными коричневыми крыльями, стараясь поймать восходящий поток воздуха перед скалой; вот вытянула вперед когтистые лапы, чтобы обрести твердую точку опоры; на мгновение остановилась в воздухе и упала на уступ, где на высоте в полторы сотни футов над рекой устроила гнездо. Аккуратно сложив крылья, присела в причудливой хищной позе с вытянутой вперед, покрытой чешуйчатой кожей лысой головой и, переступая с ноги на ногу, заковыляла в сторону по краю гигантского, встроенного в скальную породу, ощетинившегося гнезда, из которого торчали концы голых веток.

Под таким углом Марк не мог разглядеть в гнезде птенцов, но он отчетливо распознал резкие движения головы птицы, вверх и вниз – это она принялась изрыгать из набитого зоба куски дохлятины для своего детеныша. На душу Марка медленно и мягко, словно некая мантия, опустилось чувство умиротворения. Он сел на землю, прислонился спиной к грубому стволу хинного дерева и не торопясь, не ощущая острой потребности, взял сигарету и закурил. Неторопливо вдыхая в легкие дым и выпуская его через ноздри, понаблюдал, как его синие струи поднимаются спиралями в почти неподвижном воздухе.

Марк представил, что на расстоянии сорока миль вокруг нет ни единой человеческой души, а если говорить о белом человеке, то и того больше – милях в сотне, наверное. Эта мысль странным образом успокаивала.

А еще он думал, насколько вся человеческая мелкая, пустяковая суета кажется незначительной здесь, в этом широко раскинувшемся девственном мире. Вдруг ему пришло в голову, что если всех людей, даже тех, которые не знают ничего, кроме торопливой муравьиной беготни в тесных больших городах, однажды хоть на короткое время переместить сюда, то они, возможно, вернутся к своей жизни очищенными, освежившись душой, и их суета станет не столь ожесточенной и яростной, более созвучной величественной природе.

Вдруг шею Марка прямо под ухом обожгло болезненным укусом; он вскрикнул, и все его фантазии и грезы мгновенно улетели прочь. Он тут же хлопнул себя ладонью по шее. Но хитиновый панцирь насекомого оказался прочен: удар Марка, как ни был силен, лишь оглушил маленького агрессора. Вертясь и жужжа, муха упала Марку на колени; двумя пальцами он взял ее и стал с любопытством разглядывать – уже много лет Марк не видел этой твари.

Это была муха цеце; размерами она несколько превосходила обычную комнатную муху, тельце имела более обтекаемое и гладенькое, а прозрачные крылышки пронизывали коричневые прожилки.

«Спасительница Африки» – так однажды назвал ее дед.

Марк сжал муху между пальцев. Из тельца брызнула струйка крови, которую эта тварь божия успела-таки высосать из него. Марк знал, что скоро укус покраснеет и распухнет, то же самое произойдет со всеми последующими укусами, но потом организм его обретет иммунитет против них. Пройдет всего неделя, и он перестанет даже замечать их, они станут досаждать ему не больше, чем укус комара.

– Спасительница Африки, – говорил ему дед. – Эта крохотная тварь – единственное, что спасает нашу страну, где развелось слишком много домашних животных, которые объедают все луга и пастбища. Сначала пошел рогатый скот, после него за дело взялся плуг, потом города с железными дорогами.

Старик медленно жевал, как бык жует свою жвачку; горел костер, и лицо его скрывалось в тени широкополой шляпы.

– А потом найдут какую-нибудь дрянь, и она уничтожит эту муху, или изобретут средство против наганы, сонной болезни, которую переносит цеце. И тогда Африки, которую мы с тобой знаем, не станет.

Он выпустил длинную, коричневую струю слюны в костер.

– А чем станет Африка без диких мест, где не ступала нога человека, без диких животных? Все равно что какой-нибудь Лондон.

Марк уже совсем другими глазами смотрел на окружающие его величественные леса. Он представлял себе, что может случиться с ними, не будь этих крохотных коричневокрылых стражей: леса будут вырублены на дрова, земли распашут, тучные луга выщиплет домашний скот, который истопчет и перевернет копытами надпочвенный слой, начнется эрозия почвы, вода в реках станет мутной, испоганенная кровоточащей землей и человеческими отбросами.

Диких зверей перестреляют ради их мяса, а еще потому, что они мешают пастись домашним животным. Для зулуса рогатый скот – это богатство, так повелось с давних времен, уже тысячу лет, зулусы всегда шли со своими стадами туда, где скот мог отъедаться и плодиться.

Но как ни странно, у девственной природы Африки, помимо этих крылатых легионов, есть еще один защитник, и это сами зулусы. Великий царь зулусов, по имени Чака давно уже приходил в эти места. Когда именно – никто не знает, поскольку летоисчисление у зулусов не как у белых людей и они не фиксируют событий своей истории в письменном виде.

Дед рассказал Марку эту историю на зулусском языке, который для этого более уместен, при этом его старый оруженосец-зулус слушал и одобрительно кивал, а иногда ворчливо перебивал и поправлял, а порой и разражался длинным монологом, расцвечивая то или иное событие в легенде.

В стародавние времена здесь, в бассейне реки, обитало небольшое племя охотников и собирателей дикого меда, и они называли себя «иниоси» – пчелы. Это был бедный, но гордый народ, и они не покорились могущественному царю в его неутолимой жажде завоеваний и власти. Отступая перед его бесчисленными отрядами воинов, иниоси укрылись в естественной крепости на северном берегу реки. Вспоминая события легенды, Марк поднял глаза и окинул взглядом вздымающиеся на другом берегу отвесные скалы.

Их было двенадцать тысяч мужчин, женщин и детей, им пришлось карабкаться по единственной узенькой и опасной тропе до самой вершины; женщины несли на голове еду. Длинной темной цепочкой на фоне каменной стены они поднялись в свое убежище. И с самой вершины вождь племени и его воины прокричали царю, что не желают повиноваться ему.

Чака вышел один и встал под утесом; он был молод, высок и строен, отличался большой силой и величественной осанкой.

– Спускайся, о вождь, получи благословение царя и оставайся вождем своего народа, греясь под солнцем моей любви! – крикнул он.

Вождь улыбнулся и обернулся к своим воинам.

– Кажется, этот бабуин что-то там пролаял! – сказал он.

Воины дружно рассмеялись, и эхо их смеха отразилось от высоких скал.

Царь повернулся и пошел обратно, туда, где на корточках терпеливо поджидали ряды его многочисленных импи – полков, всего десять тысяч копий.

Настала ночь, и Чака отобрал пятьдесят воинов, тихим голосом вызывая каждого по имени. Самых храбрых сердцем и сильных духом.

– Как зайдет луна, дети мои, мы с вами поднимемся на скалу над рекой, – просто сказал он им и засмеялся глубоким, глухим смехом, тем самым смехом, который для столь многих стал последним звуком, который они слышали в жизни. – Ибо дерзкий вождь назвал нас бабуинами, а бабуины способны забраться туда, куда не осмелится залезть человек.