Текст книги "Ярость"

Наконец поток новостей и сплетен иссяк, и подруги немного посидели в молчании. Нарушила его Тара:

– Молли, у меня будет еще один ребенок.

– Ах-ха! – хихикнула Молли. – Так вот чем ты была так занята! – Она посмотрела на живот Тары. – Пока незаметно. Ты уверена?

– Ради всего святого, Молли! Я же не жеманная девственница! Как-никак четверых уже имею. Конечно я уверена.

– Когда это должно произойти?

– В январе следующего года.

– Шаса будет счастлив. Он души не чает в детях. Вообще-то, это единственное, кроме денег, к чему Шаса Кортни неравнодушен. Ты уже сказала ему?

Тара покачала головой:

– Нет. Пока что ты единственная, кто узнал.

– Я польщена. Желаю вам обоим счастья.

Тут она замолчала, заметив выражение лица Тары, и уже серьезно присмотрелась к ней.

– Боюсь, Шаса не слишком этому порадуется, – тихо произнесла Тара. – Это не его ребенок.

– Боже правый, Тара! Вот уж не думала… – Молли умолкла и немножко поразмышляла. – Я собираюсь задать еще один глупый вопрос, Тара, милая, но откуда ты знаешь, что это не результат усилий Шасы?

– Мы с Шасой… мы не… ну, понимаешь… мы не жили как супруги с тех пор, как… о, целую вечность!

– Понимаю… – Несмотря на всю ее привязанность и дружбу, глаза Молли вспыхнули любопытством. Ее это заинтриговало. – Но, Тара, милая, это же не конец света! Поспеши домой и стяни с Шасы брюки. Мужчины такие болваны, даты для них не имеют особого значения, а если он начнет считать, ты всегда можешь подкупить врача, чтобы тот сказал, что это преждевременные роды.

– Нет, Молли, послушай… Если он просто увидит младенца, он все поймет.

– А я не понимаю.

– Молли, я ношу ребенка Мозеса Гамы.

– Святой Христос! – выдохнула Молли.

Сила реакции Молли донесла до Тары всю тяжесть положения, в котором она оказалась.

Молли была воинствующей либералкой, такой же слепой в отношении цвета кожи, как и сама Тара, но даже ее ошеломила мысль о том, что белая женщина понесла от чернокожего мужчины. В этой стране смешение рас было преступлением, караемым тюрьмой, но и это выглядело ерундой по сравнению с гневом общества, которое должно было последовать. Тара должна была стать парией, изгнанницей.

– О милая… – Молли постаралась сдержаться. – Черт, черт побери! Бедная моя Тара, во что же ты влипла! А Мозес знает?

– Пока нет, но я надеюсь вскоре его увидеть и все сказать.

– Тебе, конечно, придется от этого избавиться. У меня есть адресок в Лоренсу-Маркише. Там живет один португальский врач. Мы посылали к нему одну из наших девушек из приюта. Он стоит дорого, но аккуратен и опытен, не то что какая-нибудь грязная старая карга, что сидит в задних комнатах с вязальной спицей.

– Молли, да как ты могла такое подумать обо мне? Как ты могла подумать, что я убью собственное дитя?

– Ты что, хочешь его сохранить? – разинула рот Молли.

– Конечно.

– Но, дорогая, это будет…

– Да, цветной, – закончила за нее Тара. – Да, я понимаю, возможно, цвета кофе с молоком и с черными кудряшками, и я буду любить его всем сердцем. Так же, как люблю его отца.

– Я не понимаю, как…

– Вот поэтому я и обратилась к тебе.

– Я сделаю все, чего ты хочешь… только объясни, что именно?

– Я хочу, чтобы ты нашла для меня цветную пару. Хороших, достойных людей, предпочтительно уже с детьми, чтобы они позаботились для меня о младенце до тех пор, пока я не сумею все устроить и забрать его. Конечно, они получат столько денег, сколько им нужно, и даже больше…

Ее голос затих, и она умоляюще посмотрела на Молли.

Молли с минуту размышляла.

– Думаю, я знаю подходящую пару. Они оба школьные учителя, и у них четверо своих детей, все девочки. Они сделают это для меня… но, Тара, как ты собираешься все скрыть? Скоро уже будет заметно, ты же помнишь свой огромный живот, когда носила Изабеллу. Шаса может и не заметить, он слишком занят своими счетными книгами, но твоя свекровь настоящая мегера! От нее ничего не скроешь.

– Я уже придумала, как это скрыть. Я убедила Шасу, что загорелась интересом к археологии вместо политики и что меня взяли на раскопки в карстовых пещерах, там работает американский археолог, профессор Мэрион Херст, ты знаешь.

– Да, я прочла две ее книги.

– Я сказала Шасе, что уеду всего на два месяца, но как только скроюсь с его глаз, я просто буду откладывать возвращение. За детьми присмотрит Сантэн, об этом я тоже договорилась, ей это нравится, и, видит Бог, детям это пойдет на пользу. Она куда лучше умеет воспитывать, чем я. Они станут настоящими образцами поведения, когда моя любимая свекровь позанимается с ними.

– Ты будешь по ним скучать, – уверенно произнесла Молли.

Тара кивнула:

– Да, конечно, я буду скучать, но это ведь всего на шесть месяцев.

– А где ты будешь рожать? – не отставала Молли.

– Не знаю. Я не могу обратиться в известную больницу или к акушеркам. О боже, можешь ли ты представить, какая поднимется суматоха, если я произведу на их чистеньких простынках «только для белых» в их обожаемом чистеньком госпитале «только для белых» коричневый живой комочек? В любом случае есть еще достаточно времени, чтобы все это уладить позже. Первым делом я должна уехать в Сунди-Кэйвз, подальше от недоброжелательных глаз Сантэн Кортни-Малкомс.

– А почему именно Сунди, Тара? Что заставило тебя выбрать Сунди?

– Потому что я буду рядом с Мозесом.

– Неужели это так важно? – Молли бесцеремонно уставилась на Тару. – Ты действительно испытываешь к нему такие чувства? Это не было просто маленьким экспериментом, просто небольшим эксцентричным развлечением, чтобы выяснить, каково это – быть с одним из них?

Тара покачала головой.

– Ты уверена, Тара? Я имею в виду, что иногда у меня тоже возникало подобное желание. Полагаю, это естественное любопытство, но меня оно никогда не захватывало слишком сильно.

– Молли, я люблю его. Если он попросит меня, я без колебаний отдам за него жизнь.

– Бедная моя милая Тара… – На глаза Молли навернулись слезы, и она протянула к подруге руки. Они отчаянно обнялись, и Молли прошептала: – Тебе до него не дотянуться, милая моя. Он никогда, никогда не станет твоим.

– Если мне достанется маленькая его частичка, хотя бы ненадолго… Этого мне будет достаточно.

Мозес Гама остановил красно-синий фургон мясника на одной из стоянок для посетителей и выключил мотор. На лужайках перед ним единственный маленький разбрызгиватель пытался компенсировать холод и сухость зимы высокогорного вельда, но трава кикуйю все равно высохла и увяла. За лужайкой стояло длинное двухэтажное здание медицинских сестер Барагваната.

Небольшая группа чернокожих медсестер шла по дорожке от главного корпуса больницы. Каждая в накрахмаленной белой форме, они выглядели опрятно и деловито, но, поравнявшись с фургоном и увидев за рулем Мозеса, они захихикали, прикрывая рты ладонями в инстинктивном жесте подобострастия перед мужчиной.

– Молодая женщина, я хочу с тобой поговорить. – Мозес свесился из окна фургона. – Да, с тобой!

Избранная им медсестра с трудом одолевала смущение. Подруги поддразнивали ее, когда она подошла к Мозесу и робко остановилась в пяти шагах от него.

– Ты знаешь сестру Викторию Динизулу?

– Eh he! – подтвердила медработница.

– Где она?

– Она сейчас придет. Она в одной смене со мной. – Девушка огляделась вокруг, ища пути к бегству, но вместо того заметила Викторию, шедшую по дорожке вместе со второй группой белых фигур. – Вон она! Виктория! Иди скорее сюда! – крикнула она и тут же умчалась по лестнице сестринского дома, перепрыгивая через ступеньку.

Виктория узнала Мозеса и, перекинувшись парой слов с подругами, оставила их и по сухой траве лужайки направилась прямиком к нему. Мозес вышел из фургона, и она посмотрела на него снизу вверх:

– Извините. Произошла ужасная катастрофа с автобусом, мы были заняты очень долго. Я заставила вас ждать.

Мозес кивнул:

– Не важно. У нас еще много времени.

– Мне потребуется всего несколько минут, чтобы переодеться, – улыбнулась Виктория. Зубы у нее были безупречными, такими белыми, что казались почти прозрачными, а кожа сияла здоровьем и юностью. – Я так рада снова вас видеть… но мне нужно обсудить с вами очень важный вопрос.

Они говорили по-английски, и, хотя в ее речи звучал акцент, она, казалось, говорила уверенно, легко подбирая слова, что соответствовало его собственному беглому владению языком.

– Хорошо, – серьезно сказал Мозес и улыбнулся. – Надеюсь, мне попозже удастся на ваш очень важный вопрос отыскать не менее важный ответ.

Она рассмеялась милым гортанным смехом:

– Не уходите, я быстро.

Она повернулась и ушла в дом медсестер, а Мозес с удовольствием наблюдал за ней, пока она поднималась по ступеням. Тонкая талия Виктории подчеркивала пышность бедер под формой. И хотя грудь девушки была невелика, Виктория тем не менее обладала широким тазом и пышными ягодицами; она могла с легкостью выносить ребенка. Именно такие тела представляли собой образец красоты женщин нгуни[9]9
  Нгуни – группа родственных народов Южной Африки.


[Закрыть], и Мозес живо припомнил виденные им фотографии Венеры Милосской. Виктория держалась гордо, шея у нее была длинной и прямой, ее бедра при ходьбе покачивались, словно она танцевала под далекую музыку, а голова и плечи почти не двигались. Было очевидно, что в детстве она вместе с другими девочками носила на голове полные до краев кувшины с водой от колодца, не проливая ни капли. Именно так зулусские девушки приобретали столь изумительную царственную осанку.

С ее круглым лицом мадонны и огромными темными глазами Виктория была одной из самых привлекательных женщин, которых приходилось видеть Мозесу, и он, ожидая у капота фургона, размышлял о том, что у каждой расы есть свой идеал женской красоты и насколько сильно они различаются. Это навело его на мысль о Таре Кортни, с ее большими круглыми грудями и узкими мальчишескими бедрами, длинными каштановыми волосами и мягкой, безжизненной белой кожей. Мозес поморщился, испытывая легкую неприязнь к этому образу, и все же обе женщины были важны для его амбициозных планов, и его чувственный отклик на них – влечение или отвращение – к делу никак не относился. Имела значение лишь их полезность.

Десять минут спустя Виктория вышла. Она надела яркое малиновое платье. Такие краски шли ей, подчеркивая гладкую темную кожу. Девушка скользнула на пассажирское сиденье фургона рядом с Мозесом и посмотрела на дешевые позолоченные часы у себя на запястье.

– Одиннадцать минут шестнадцать секунд. Вам не на что жаловаться, – заявила она.

Мозес улыбнулся и включил мотор.

– А теперь изложите ваш вопрос, важный и большой, как динозавр, – предложил он.

– Тираннозавр рекс, – поправила его Виктория. – Это самый свирепый из динозавров. Но лучше мы обсудим его попозже, как вы и предлагали.

Ее подшучивание позабавило Мозеса. Для него было в новинку, что незамужняя чернокожая девушка вела себя так открыто и уверенно. Потом он вспомнил о ее обучении и жизни здесь, в одной из самых больших и шумных больниц мира. Это была не маленькая деревенская девчонка, пустоголовая и хихикающая, и, словно подчеркивая это, Виктория пустилась в непринужденную дискуссию о перспективах генерала Дуайта Эйзенхауэра на выборах в Белый дом и о том, как это может повлиять на борьбу за гражданские права в Америке – и в конечном счете на их собственную борьбу здесь, в Африке.

Пока они разговаривали, солнце начало опускаться, и город со всеми его прекрасными зданиями и парками остался позади, а они вдруг оказались в совсем другом мире – в городке Соуэто, комплексе поселений, где жили полмиллиона чернокожих. Сумерки сгустились от дыма костров, на которых готовили пищу, придавая закату дьявольски красный оттенок, цвет крови и апельсинов. Узкие немощеные проулки заполняли толпы чернокожих жителей пригорода, каждый нес сверток или пакет из магазина, все спешили в одном направлении, возвращаясь домой после долгого дня, который начинался еще до рассвета мучительным путешествием в автобусе или поезде к месту их работы в другом мире, а теперь этот день заканчивался в темноте обратной поездкой, и усталость делала дорогу еще длиннее и утомительнее.

Когда фургон замедлил ход, потому что людей вокруг стало еще больше, кое-кто узнал Мозеса, и люди побежали перед машиной, расчищая дорогу:

– Мозес Гама! Это Мозес Гама! Пропустите его!

Многие выкрикивали приветствия:

– Вижу тебя, нкози!

– Вижу тебя, отец!

Они называли Мозеса отцом и господином.

Когда Мозес со спутницей добрались до местного клуба, примыкавшего к зданию администрации, огромный зал был уже переполнен, люди столпились вокруг, и приехавшим пришлось оставить фургон и последнюю сотню ярдов пройти пешком.

Однако их ждали «буйволы», – для сопровождения. Силовики Хендрика Табаки пробились сквозь плотную массу людей, смягчая демонстрацию силы улыбками и шутками, так что толпа расступалась без негодования.

– Это Мозес Гама, дайте ему пройти!

Виктория цеплялась за его руку и смеялась от возбуждения.

Когда они подошли к центральному входу в зал, Виктория посмотрела вверх и увидела надпись: «Общинный зал Х. Ф. Фервурда».

У правительства националистов быстро вошло в обычай называть все государственные здания, аэропорты, плотины и прочие общественные сооружения в честь политических светил и посредственностей, но в данном случае присутствовала особенная ирония: общественный зал самого крупного чернокожего поселения назвали именем белого создателя законов, протестовать против которых люди собрались здесь. Хендрик Френc Фервурд был министром по делам банту и главным родителем апартеида.

В зале стоял оглушительный шум. Администрация поселения не дала бы разрешения использовать зал для проведения политического митинга, поэтому официально собрание было названо рок-н-ролльным концертом группы, прославившейся под названием «Шоколадные мамбы».

Они находились теперь на сцене под вспышками цветных огней – четверо в облегающих костюмах с блестками. Усилители громыхали над толпой, как воздушная бомбардировка, а танцоры вскрикивали, раскачиваясь и извиваясь в ритме музыки, словно единый чудовищный организм.

«Буйволы» проложили дорогу через танцевальную площадку, и танцоры узнали Мозеса и громко приветствовали его, стараясь к нему прикоснуться, когда он проходил мимо. Затем и музыканты заметили его присутствие и, прервавшись на середине танца, загудели в трубу, загрохотали в барабаны.

Десятки рук с готовностью помогли Мозесу подняться на эстраду, а Виктория осталась внизу, ее голова очутилась на уровне коленей Мозеса, и ее зажали между собой тела, двинувшиеся вперед, чтобы увидеть и услышать Мозеса Гаму. Лидер группы попытался представить его, но даже вся сила электронных динамиков не помогла его голосу пробиться сквозь гром приветствий Мозесу. Из четырех тысяч глоток вырвался дикий непрерывный рев, который продолжался и продолжался, не ослабевая. Он налетал на Мозеса Гаму, словно бурное море во время зимнего шторма, а он стоял неподвижно, как скала.

Затем он поднял руки – и шум быстро затих, над огромным скопищем людей повисло напряженное молчание, и в этой тишине Мозес Гама выкрикнул:

– Amandla! Сила!

Толпа в один голос ответила ему:

– Amandla!

Он снова закричал, и его глубокий волнующий голос отражался от стропил и проникал прямо в глубину их сердец.

– Mayibuye!

Толпа ответила:

– Африка! Да будет Африка!

Опять все затихли в ожидании, волнении и напряжении, и Мозес Гама начал.

– Давайте поговорим об Африке, – произнес он. – Давайте поговорим о богатой и плодородной земле с крошечными бесплодными участками, на которых вынужден жить наш народ. Давайте поговорим о детях, оставшихся без школ, и матерях, лишенных надежды. Давайте поговорим о налогах и пропусках. Давайте поговорим о бедствиях и болезнях. Давайте поговорим о тех, кто трудится под палящим солнцем и в глубинах темной земли. Давайте поговорим о тех, кто живет в огороженных лагерях вдали от своих семей. Давайте поговорим о голоде, слезах и жестоких законах буров.

Целый час он держал их в своих руках, и люди слушали в тишине, разве что иногда стонали и невольно задыхались от тоски или рычали от гнева, и под конец Виктория обнаружила, что плачет. Слезы безудержно и бесстыдно текли по ее прекрасному луноподобному лицу.

Когда Мозес умолк, он уронил руки и опустил подбородок на грудь, измученный и потрясенный собственной страстью, и на зал опустилось глубокое молчание. Люди были слишком тронуты, чтобы кричать или аплодировать.

В этой тишине Виктория внезапно вскочила на эстраду и повернулась лицом к людям.

– Nkosi Sikelel’ iAfrika! – запела она. – Боже, храни Африку!

Музыканты тут же подхватили припев, и над залом хором взлетели великолепные африканские голоса. Мозес Гама подошел к Виктории и взял ее за руку, и их голоса слились.

В конце концов им понадобилось почти двадцать минут, чтобы выбраться из зала; путь им преграждали тысячи желающих прикоснуться к ним, услышать их голоса, присоединиться к их борьбе.

За один этот короткий вечер прекрасная зулусская девушка в огненном платье стала частью почти мистической легенды, окружавшей Мозеса Гаму. Те, кому посчастливилось оказаться в тот вечер в зале, рассказывали невезучим, что она выглядела как королева, когда стояла и пела перед ними, королева, достойная высокого черного императора, стоявшего рядом с ней.

– Я никогда не испытывала ничего подобного, – призналась Виктория Мозесу, когда они наконец снова остались одни и маленький красно-синий фургон повез их обратно по шоссе к Йоханнесбургу. – Их любовь к тебе так велика… – Она запнулась. – Я просто не в силах ее описать.

– Иногда это пугает меня, – согласился Мозес. – Они возлагают на меня такую тяжелую ответственность…

– Не верю, что тебе ведом страх, – возразила Виктория.

– Ведом. – Мозес покачал головой. – Я знаю его лучше, чем кто-либо другой. – И тут же он сменил тему: – Который час? Нам нужно найти что-нибудь поесть до комендантского часа.

– Сейчас только девять часов! – Виктория явно удивилась, когда повернула свои часы к свету уличного фонаря. – Я думала, уже гораздо позже. Я словно прожила целую жизнь за один вечер.

Впереди замигала неоновая вывеска «Доллз-хаус для автомобилистов. Вкусная еда!».

Мозес сбросил скорость и повернул фургон на парковку. Он на несколько минут оставил Викторию, чтобы пойти к прилавку стилизованного кукольного домика, и вскоре вернулся с гамбургерами и кофе в бумажных стаканчиках.

– Ах, это вкусно! – пробормотала с набитым ртом Виктория. – Я и не подозревала, что так проголодалась!

– А как насчет того серьезного и большого, как динозавр, вопроса, которым ты мне угрожала? – спросил Мозес, легко заговорив на языке зулусов.

– Ты говоришь по-зулусски! – изумилась Виктория. – Я не знала! Когда ты научился? – спросила она на том же языке.

– Я говорю на многих языках, – ответил Мозес. – Если я хочу достучаться до всех людей, другого пути нет. – Он улыбнулся. – Однако, женщина, у тебя не получится так легко сменить тему. Расскажи мне, что у тебя на уме.

– О, я чувствую себя так глупо, говоря об этом сейчас, после всего, что мы пережили этим вечером… – Она замялась. – Я хотела спросить, почему ты отправил своего брата к моему отцу до того, как поговорил со мной и спросил моего согласия. Ты же знаешь, я не деревенская девчонка из крааля. Я современная женщина со своим собственным мнением.

– Виктория, мы не должны отказываться от старых традиций в борьбе за освобождение. То, что я сделал, – дань уважения к тебе и твоему отцу. Прости, если тебя это обидело.

– Я была немножко расстроена, – призналась она.

– А если я спрошу сейчас, это поможет? – снова улыбнулся Мозес. – Но ты все еще можешь отказаться. Так что, прежде чем мы зайдем дальше, хорошенько подумай. Если ты выйдешь за меня, ты выйдешь за наше дело. Наш брак станет частью борьбы нашего народа, и дорога перед нами будет трудной и опасной, и конца ей не видно.

– Мне незачем думать, – мягко ответила Виктория. – Сегодня, когда я стояла рука об руку с тобой перед нашим народом, я поняла, что именно для этого родилась.

Он взял ее за руки и нежно привлек к себе, но, прежде чем их губы успели соприкоснуться, им в лица ударил резкий белый свет мощного фонаря. Пораженные, они отпрянули друг от друга, прикрывая глаза ладонями.

– Эй, что это такое? – воскликнул Мозес.

– Полиция! – ответил ему голос из темноты за открытым боковым окном машины. – Выходите, оба!

Они выбрались из фургона, и Мозес обошел капот, чтобы встать рядом с Викторией. Он понял, что, пока они были поглощены друг другом, на стоянку въехал полицейский пикап и остановился рядом с ресторанчиком. Теперь четверо констеблей в синих мундирах с фонарями проверяли всех, кто оказался на стоянке.

– Дайте-ка мне ваши пропуска, оба!

Констебль продолжал светить фонарем в глаза Мозесу, но Мозес сумел рассмотреть, что полицейский очень молод.

Мозес сунул руку во внутренний карман, а Виктория порылась в сумочке, и они протянули книжечки своих пропусков констеблю. Тот направил на них фонарь и внимательно изучил.

– Уже почти комендантский час, – сказал он на африкаансе, возвращая пропуска. – Вы, банту, уже должны быть в это время на местах своего проживания.

– До комендантского часа еще полтора часа, – резко ответила Виктория, и лицо полицейского сразу ожесточилось.

– Не надо говорить со мной таким тоном, девица! – Такое обращение было оскорбительным, и он снова направил фонарь ей в лицо. – Даже если на твоих ногах туфли, а на лице – косметика, это не делает тебя белой женщиной. Просто помни об этом.

Мозес взял Викторию за руку и решительно повел обратно к фургону.

– Мы сейчас же уезжаем, офицер, – мирно произнес он. А когда они уже очутились в кабине, сказал Виктории: – Ты ничего не достигнешь, если нас обоих арестуют. Это не тот уровень, на котором стоит бороться. Это просто неоперившийся белый юнец, у которого больше власти, чем он способен вынести.

– Прости, – ответила она. – Я просто разозлилась. И вообще, что они искали?

– Они ищут белых мужчин с черными девушками, их Акт о безнравственности требует сохранения их драгоценной белой крови. Половина полиции тратит время на то, что пытается заглядывать в чужие спальни.

Он тронул фургон с места и повернул на шоссе.

Никто из них больше не проронил ни слова, пока фургон не остановился перед общежитием медсестер.

– Надеюсь, нам больше не помешают, – тихо сказал Мозес и, обхватив плечи Виктории, мягко повернул ее к себе лицом.

Хотя Виктория видела в кино, как это делается, а другие девушки в общежитии без конца обсуждали то, что они называли «голливудским стилем», Виктория ни разу не целовалась с мужчиной. Это не было в обычаях или традициях зулусов. Поэтому она подняла лицо со смесью трепета и затаенного ожидания и была изумлена теплотой и мягкостью его губ. Скованность и напряжение быстро ушли из ее шеи и плеч, и она почувствовала, как растворяется в Мозесе.

Работы у Сунди-Кэйвз оказались даже интереснее, чем ожидала Тара Кортни, и она быстро приспособилась к неторопливому темпу здешней жизни и интеллектуальному общению небольшой компании специалистов, частью которой она теперь стала.

Тара делила палатку с двумя молодыми студентками из Университета Витватерсранда и с легким удивлением обнаружила, что непосредственная близость других женщин в таких спартанских условиях ничуть ее не беспокоит. Они вставали задолго до рассвета, чтобы избежать дневной жары, и после быстрого и скромного завтрака профессор Херст вела их к месту раскопок и давала дневное задание. Они отдыхали и обедали в полдень, а потом, когда становилось прохладнее, возвращались на место и трудились, пока не угасал день. После этого у них хватало сил лишь на то, чтобы принять горячий душ, слегка перекусить и упасть на узкие походные койки.

Место раскопок представляло собой глубокое ущелье. Скалистые склоны круто падали на две сотни футов к узкому речному руслу. Растительность в защищенной и согретой солнцем долине была тропической, совершенно отличавшейся от той, что имелась на открытых местах, не защищенных от ветров и зимних морозов. Высокие стройные деревья алоэ росли на верхней части склонов, а ниже они становились гуще, еще здесь росло множество древовидных папоротников и саговых пальм, а также огромных фиговых деревьев с корой, похожей на слоновью шкуру, серой и сморщенной.

Сами пещеры представляли собой анфилады просторных галерей, что тянулись сквозь открытые геологические отложения. Они были идеальным местом для обитания первобытного человека, расположенные высоко на склоне и защищенные от постоянных ветров, но при этом отсюда открывался вид на всю равнину, на которую выходило ущелье. Вода находилась недалеко, и здесь нетрудно было организовать защиту от любого врага, а глубина мусорных куч и скопившиеся обломки утвари говорили о том, что пещеры оставались обитаемыми в течение веков.

Потолки пещер потемнели от дыма бесчисленных костров, а внутренние стены украшали вырезанные в камне изображения и детские рисунки древнего народа сан и его предшественников. Все признаки обширного присутствия здесь многие столетия назад первобытного поселения вместе со следами совсем уже ранних гоминидов выглядели очевидными; и хотя раскопки едва начались и члены экспедиции проникли только через верхние уровни, в лагере царил оптимизм, общее настроение на раскопках было прекрасным, и всех участников тесно связывал бескорыстный интерес к делу, проекту невероятной важности.

Таре особенно нравилась Мэрион Херст, американский профессор, руководившая раскопками. Это была женщина лет пятидесяти с небольшим, с коротко подстриженными седыми волосами и с кожей, обожженной солнцем Аравии и Африки и обветренной так, что походила на седельную кожу. Они стали близкими подругами еще до того, как Тара узнала, что Мэрион замужем за чернокожим профессором антропологии из Корнеллского университета. Это знание еще больше скрепило их узы и избавило Тару от необходимости каких-то уверток.

Однажды вечером они с Мэрион засиделись в сарае, служившем им лабораторией, и внезапно Тара поймала себя на том, что рассказывает Мэрион о Мозесе Гаме и своей невозможной любви, даже о ребенке, которого она ждет. Старшая женщина мгновенно проявила искреннюю симпатию.

– Только совершенно несправедливый социальный порядок может мешать людям любить друг друга. Конечно, я знала обо всех этих законах еще до того, как приехала сюда. Именно поэтому Том и остался дома. Несмотря на мои личные чувства, здешняя работа слишком важна, чтобы от нее отказаться. Но я обещаю, что сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам обоим.

И все же Тара уже пять недель занималась раскопками, а о Мозесе Гаме ничего не было слышно. Она написала ему с десяток писем, звонила по его номеру в Ривонии и по другому, в Дрейкс-фарм. Мозеса не было ни там, ни там, и он ни разу не ответил на ее настойчивые призывы.

Наконец она уже больше не могла этого выносить и, попросив у Мэрион пикап, поехала в город, до которого был почти час езды. Первая половина пути шла по глиняной ухабистой дороге, затем она выбралась на шоссе с интенсивным движением от каменноугольного бассейна в Витбанке.

Она оставила пикап под голубыми эвкалиптами за Пак-Хиллом, и тут же ей стало страшно: она боялась снова увидеть Мозеса, боялась, что все изменилось и он отошлет ее прочь. Ей понадобилось все ее мужество, чтобы выбраться из кабины пикапа и обойти старый неухоженный дом, направляясь к передней веранде.

В дальнем ее конце за письменным столом сидел какой-то человек, и сердце Тары воспарило, а затем так же стремительно упало, когда мужчина оглянулся и встал, увидев ее. Это был Маркус Арчер. Он пошел навстречу Таре по длинной веранде, улыбаясь кисло и язвительно:

– Вот уж кого я никак не ожидал увидеть!

– Привет, Маркус. Я ищу Мозеса.

– Я знаю, кого ты ищешь, дорогуша.

– Он здесь?

Маркус покачал головой:

– Я не видел его уже почти две недели.

– Я писала и звонила ему… а он не отвечает. Я тревожилась.

– Возможно, он не отвечает потому, что не хочет тебя видеть.

– Почему я тебе так не нравлюсь, Маркус?

– Ну, дорогуша, откуда у тебя такая мысль? – Маркус лукаво улыбнулся.

– Извини, что пришлось тебя побеспокоить. – Тара почти развернулась, чтобы уйти, но помедлила. Ее лицо стало суровым. – Ты передашь ему мое сообщение, когда увидишь его?

Маркус наклонил голову, и Тара впервые заметила седину в его имбирного цвета волосах и морщинки в уголках глаз. Он был намного старше, чем ей казалось.

– Передай, пожалуйста, Мозесу, что я искала его и что ничего не изменилось. Что я отвечаю за каждое свое слово.

– Очень хорошо, дорогуша. Я скажу ему.

Тара спустилась по ступеням, но едва успела дойти до конца, как Маркус окликнул ее:

– Тара!

Она подняла глаза. Он облокотился на перила веранды.

– Тебе никогда им не завладеть. Ты ведь это знаешь, не так ли? Он будет держать тебя только до тех пор, пока ты ему нужна, а потом выбросит. Он никогда не будет принадлежать тебе.

– И тебе тоже, Маркус Арчер, – негромко ответила она, и он отшатнулся. – Он не принадлежит никому из нас. Он принадлежит Африке и ее народу.

Она увидела в его глазах отчаяние. Это ничуть ее не порадовало, и она медленно вернулась к пикапу и уехала.

На шестом уровне главной галереи Сунди-Кэйвз они обнаружили многочисленные осколки глиняной посуды. Ни одного неповрежденного артефакта там не оказалось, в это место явно сваливали битые изделия древние гончары. Тем не менее находка имела огромное значение для датировки уровней, потому что горшки принадлежали к очень древнему типу.

Мэрион Херст была взволнована открытием, и ее волнение передалось остальным. К этому времени Тару освободили от тяжелых работ с землей на дне траншей. Она проявила природную склонность к складыванию головоломок, соединяя осколки костей и посуды в их первоначальном виде, и теперь трудилась в длинном сборном сарае под прямым наблюдением Мэрион Херст и стала бесценным членом команды.

Тара заметила, что, когда она погружалась в работу, она могла подавлять боль тоски и сумятицу неуверенности и чувства вины. Она знала, что ее пренебрежение детьми и семьей непростительно. Раз в неделю она звонила в Родс-Хилл и разговаривала с отцом, Сантэн и Изабеллой. Девочка казалась вполне довольной, и Тару эгоистично возмущал тот факт, что малышка вовсе не тосковала по матери, принимая бабушку как радостную замену. Сантэн разговаривала дружелюбно и не ругала Тару за долгое отсутствие, но вот Блэйн Малкомс, ее любимый отец, высказывался напрямик, как обычно:

– Не знаю, от чего ты пытаешься убежать, Тара, но, поверь, это не поможет. Твое место здесь, с мужем и детьми. И хватит уже этой ерунды! Ты знаешь свой долг, и каким бы неприятным он тебе ни казался – это все равно твой долг.