Текст книги "Пусть все горит"

Глава 7

Я пропустила День святого Валентина.

За прошедшие годы я, бывало, поглядывала на перекидной календарь с тракторами на стене, рядом с окном у раковины. Тот самый календарь, который я вешаю каждый январь на одну и ту же медную кнопку. Убери я сейчас этот календарь, то увижу семь дырок. Они похожи на дырки от пуль в каком-то крошечном тире, скучковавшиеся друг с другом. Кучка, означающая срок моего пребывания здесь. Каждый год, когда я вешала его фермерские календари на стену. Но сейчас я по-другому слежу за временем. Теперь это уже никак не связано с ним. Мой дневник, мой календарь и мои часы – все это внутри меня, внутри моего тела.

Моя беременность становится видимой.

У меня нет проблем со спиной или с одеждой, ее одеждой. Но я чувствую, чувствую это существо. Его, ее, кем бы это ни было. Я не доверяю этому существу, но люблю его. Как так случилось? От ненависти и страха – к любви. Вот прям так сразу. Я часто думаю об этом крошечном существе, каждый день, каждую минуту. Какое-то время я ненавидела это существо, а затем словно из ниоткуда я приняла его.

Этот ребенок будет моим, не его.

– Поставь чайник на плиту, у меня руки задрогли!

Я беру чугунный чайник с плиты, наливаю в него воду из-под крана, открываю крышку и ставлю на конфорку. Капли воды на дне чайника шипят и скатываются по горячей поверхности, прежде чем исчезнуть.

Ленн весь в краске. На нем его новый комбинезон, он заказал его из фермерского каталога, того самого, который я читаю, когда могу до него добраться так, чтобы камера не увидела. Когда я могу дорваться хоть до какой-то новой информации, нового языка, новых картинок. Каталог Argos годами служил мне верой и правдой. Он столькому меня научил! Я находила умиротворение на его страницах, в оглавлении, фотографиях, незаметных отличиях между тысячами единиц продукта. Но все это было раньше.

– Накрылся, кажется, мой старый плуг, – вздыхает Ленн, пялясь в окно в сторону дороги и закрытых ворот на полпути на ферму. – Но, если повезет, год еще послужит!

Я протягиваю ему пестицидную кружку со сладким чаем бежевого цвета.

– Хочешь, я приберусь в сарае с инструментами? – спрашиваю у него. – Я тут закончила.

Он смотрит на меня, затем переводит взгляд на мой живот.

– Штоб все на своих местах потом оставила, не смей играться, ничего прятать не смей, слышишь?

Я киваю, и он отдает мне в руки свою кружку. На его ногтях каемка от синей краски и окровавленные кутикулы.

С Рождества я думаю о той женщине, которая приходила к нам в гости, о той, которая искала поле для своей лошади. Пытаюсь вспомнить ее имя, но не могу. Мой мозг одурманен. Мягкий. Расплывшийся. У нее были рыжие волосы и она улыбалась во весь рот, это я помню.

Вчера вечером Ленн рассказал мне о своих каникулах в доме на колесах – тех, что он проводил в детстве с матерью. С тех пор как он узнал о ребенке, то рассказывает мне о них все чаще. Без особых подробностей, без сентиментальности, просто о том, куда и как долго они ездили. Он рассказывал скорее о логистике, чем делился эмоциями. Ловля крабов. Сладкая вата. Леденцы с картинками. Я все еще не могу представить себе это, но пытаюсь. Пирсы с игровыми автоматами. Воздушные змеи. Я могу сказать, что это его любимые воспоминания. Ленн цепляется за них. Возможно, именно в те дни он сбегал от всего; его мать, Джейн, позволяла ему сбежать с самой унылой из всех болотных ферм.

Даю стопе отдохнуть. Она болит, и боль отдается в глазах, но мне нужно отдохнуть, а таблетки начинают подводить. Я хочу еще. Я хочу целую таблетку, не половину. Мое тело жаждет их, но мне кажется, что и ребенок тоже хочет. Нам нужно больше. Это по-другому навредит моему организму, знаю, но я хочу больше лекарств. И при этом не хочу. Потому что чем больше я их принимаю, тем сильнее нуждаюсь в нем и тем дольше он может делать со мной все, что захочет, и тем выше риск для ребенка, и, что самое страшное, тем больше я буду сопротивляться попыткам уйти. Вернее, тем меньше сил я буду тратить на то, чтобы придумать что-то умное, план, при котором моя сестра будет в безопасности, а я смогу покинуть это место раз и навсегда. Но в эти дни я едва ли смогу пришить пуговицу или настроить стиральную машину, вот насколько запутался мой мозг. В прошлом месяце целую неделю у меня в голове не было ни одной нормальной законченной мысли.

Я встаю и иду на улицу.

Это моя единственная возможность побыть не под сверлящим взглядом камер. У меня больше нет личного времени в маленькой спальне, только он по одну сторону чертовой простыни, а я под другой. Ночь за ночью.

За окном ясный день и небо такое же голубое, как талая вода с ледников. Сейчас Ленн красит опрыскиватель у закрытых ворот на полпути к ферме. Я обхожу дом, держась рукой за стену, чтобы не нагружать лодыжку. Земля стала твердой. Мертвая трава и никаких насекомых. Шпили высятся на краю света, как вбитые гвозди, каждый из них – сигнал, символ, перст, указывающий и говорящий: «Я здесь, идите в безопасное место», и я вижу их каждый день и не могу до них дотянуться. Один шпиль выглядел бы издевательством, но видеть семь отдельных приходских церквей – это какая-то злая шутка.

Я протягиваю руку и провожу кончиком пальца по изогнутому гладкому краю желтой карамельки. В холодные ночи она может потрескаться, но пока с ней все в порядке. С Рождества, с тех пор как рассказала Ленну о ребенке, я напрятала больше конфет. Они могут мне понадобиться. Сахар может пригодиться в предстоящие изнурительные дни.

В сарае у него уже прибрано, с крюков свисают старые деревянные инструменты, а ведро промасленного песка в углу стоит и ждет, пока в него окунут помытые лопаты и вилы. Шероховатые кристаллы отчистят инструменты до блеска, а слой масла защитит их до следующего использования. Ленн очень хорошо заботится о своих инструментах.

Вот и болторез лежит на своем месте. Как всегда. Молчаливое напоминание. Он покоится в конце стены на двух пятнадцатисантиметровых гвоздях. Болторез смеется надо мной. Меня не держат в кандалах, никаких оков на моих лодыжках, и тем не менее я пленница.

Я подметаю пол его щеткой, выбрасывая стружку в сухой холодный воздух. Бахрома травы, пробивающаяся снаружи, желтеет. Достаю книгу из своей сумочки, сумки его матери, и читаю. Вот та часть, где Ленни прячет в кармане мышь. Мертвую мышь. Джордж обнаруживает ее и забирает у него. Я тянусь вниз и кладу руку на свой живот. Он твердый. Но ребенок не шевелится. Может, это случится позже. Но я беспокоюсь, что малыш не двигается из-за лекарств и жизни здесь, из-за убогой еды, которую Ленн покупает в магазине в деревне, из-за отсутствия нормального питания, из-за отсутствия радости в моей жизни.

Сейчас на дворе Tết, вьетнамский лунный Новый год. Мой седьмой год здесь и девятый в этой стране. Для нас Tết более важный праздник, чем Рождество. Время жары и влажности, время красных драконов и шумных застолий, когда друзья и родственники собираются вместе на несколько дней. То, как этот праздник отмечали там, на первой моей ферме, было мрачно, но не в пример лучше, чем здесь. Мы с Ким Ли откладывали немного денег из каждого конверта, который нам давали по пятницам. Мы покупали что могли в магазине на отшибе в городе. На второй год нашего пребывания в стране мы обнаружили на полке с чечевицей и рисом пюре из маша[10]10
  Маш, или бобы мунг – зернобобовая культура, происходящая из Индии.


[Закрыть] быстрого приготовления в пакетиках и разрыдались от смеха. Радость. Облегчение. Мы готовили еду где-то в два раза меньше, чем обычно готовили дома, и делились липким рисом Bánh chưng[11]11
  Bánh chưng – блюдо вьетнамской кухни, пирог из клейкого риса, бобов мунг и свинины.


[Закрыть]с нашими соседями из Польши и Румынии. Еда им нравилась, правда нравилась. В то время пироги казались какими-то странными на вкус, недостаточно хорошими, но оглядываясь назад с этого плоского болота, я думаю о той еде, словно это было меню со званого ужина. Девять человек в доме, рассчитанном на двоих, матрасы на полу, сидим, скрестив ноги, между нами дымящиеся миски с едой, банки с колой и бутылки с пивом. Ребята из Польши и Румынии относились к нам по-доброму. По-справедливому. Я не пила как следует с того дня, как покинула первую ферму. Мать Ленна не пила, так что и сам он тоже не пьет.

Когда возвращаюсь в дом, там холодно, поэтому я растапливаю печь ивняком и ложусь отдохнуть на кровать на втором этаже. Ленн дает мне днем полчаса на отдых из-за «детеныша». Я лежу, положив руки на ребенка, на свой живот, на мой твердый, постоянно меняющийся низ живота. Что будет с этим неподвижным маленьким человеком? Как я приведу его в этот мир, в это место; как буду заботиться о нем? Я просила Ленна сходить к врачу или акушерке, но он ответил: «Эт навряд ли». Я просила его о подгузниках и кроватке, о детской одежде, о вещах, которые, как я знаю или думаю, что знаю, понадобятся малышу. Он не обращает внимания на мои просьбы. От таблеток пульсирует в голове, но они помогают лодыжке. Это очень опасное равновесие. Когда до конца перерыва остается десять минут, я проваливаюсь в глубокий сон, а потом просыпаюсь, и часы показывают без десяти пять. Я в панике карабкаюсь по перилам и, крепко держась за них подмышкой, спускаюсь, словно с горного перевала, и оказываюсь внизу как раз перед тем, как Ленн появляется в прихожей и снимает свой синий комбинезон, ботинки и шерстяную шапку.

– Что-то пирогом не пахнет. Стряслось што?

– Я развела огонь, скоро будет готово.

Он идет в ванную и закрывает за собой дверь.

Я достаю пирог из холодильника. Я сделала его вчера из остатков сухой жареной курицы. Кладу его на самый верх в духовке, разжигаю огонь, открываю поддув, чтобы огонь смог разгореться.

Ленн возвращается в комнату и садится, чтобы посмотреть записи.

– Бестолково ты раковину помыла. Мать каждый день ее хлоркой мыла и после терла.

– Хорошо, – говорю я в ответ.

– Ну-ка погоди.

Я проверяю пирог в духовке, и что-то подсказывает мне, что от запаха пирога он подобреет.

– Ты там сколько с ногой провалялась?

Я перевожу взгляд на него.

– Еще раз такое выкинешь, и я заберу письма твои, поняла? Тут тебе не долбаный летний лагерь, мать, бывало, до крови себе пальцы стирала, работая, а потом появляешься ты, за жилье не платишь, горя не знаешь, вваливаешься ко мне в страну, в мой дом и просто валяешься! – Ленн поворачивается и смотрит на меня. – Не потерплю такого, Джейн, слышишь?!

Меня зовут не Джейн.

– Я пойду свиней кормить, чтоб, когда я вернулся, пирог на столе был!

Когда он уходит, я иду проверить пирог. Он разогревается, тесто подрумянивается, но начинка, скорее всего, еще холодная. В прошлом месяце Ленн забрал мою ID-карту. Я забыла положить его полотенце – то маленькое, которое он использует после того, как заставит меня принять ванну. Я не достала его из бельевого шкафа и не положила на его сторону кровати, а когда пришло время кончать, Ленн застонал совсем не так, как обычно. Словно ему было больно без этого полотенца. А потом он отвел меня вниз и заставил положить три оставшиеся вещи на диван, обтянутый пленкой, и выбрать из них одну. Поэтому теперь я боюсь, что, если так и дальше пойдет, я забуду свое настоящее имя, свой день рождения, место рождения, и у меня не будет ID-карточки, чтобы напомнить мне об этом.

За окном виден свет.

Я ковыляю к окну, вытираю рукой испарину на стекле. У закрытых ворот на полпути стоит грузовик. Я открываю входную дверь, и от холодного воздуха моя кожа покрывается мурашками.

Это пожарная машина.

Из нее выходят люди. Я выхожу на улицу.

Они что-то кричат, но я их не слышу. Они все, как подобает, одеты в форму: каски, отражающие жилеты, ботинки.

Их где-то трое или четверо. Мужчины идут ко мне. Я поднимаю руку, и их голоса затухают за звуком квадроцикла Ленна, который несется к ним во всю прыть. Я смотрю, как они разговаривают. Один из пожарных смотрит на меня и затем пожимает руку Ленна, потом они забираются обратно в машину и уезжают.

Глава 8

Наступили пасхальные выходные, и Ленн сажает масличный рапс. Он говорит, что это самая важная культура в году.

Я помогаю Ленну с оформлением документов на ферму, субсидиями и заказами. Я лучше разбираюсь в цифрах, чем он, поэтому Ленн мне не мешает. Он ждет, что я буду мыть, убирать и готовить как обычно, но с моим беременным животом, спиной и лодыжкой, распухшей как никогда, мне нужно больше сидеть. Я работаю за компьютером, а он наблюдает за мной.

Сын Фрэнка Трассока – пожарный. Ленн никогда не говорил мне, что здесь делала пожарная машина, но в тот вечер я подслушала его разговор по телефону. Он разговаривал с Фрэнком. Ленн спрашивал о новой женщине в деревне, женщине с рыжими волосами. В это время года небо становится самым интересным. Цвета и их глубина. Вихри, облака и нереальные миры. Слои облаков, как пласты осадочных пород, накапливающиеся веками. Сегодня утром все, что находилось над землей, было розовым.

– Иди картошку ставь, – бросает мне Ленн, когда входит в комнату. Дверной косяк за его спиной цвета серых сумерек. – И штоб яйца не пережарила, желтки течь должны.

Он садится за стол, чтобы проверить записи за день, пока я достаю из морозилки замороженные картофельные дольки.

– Помнишь, ты про женщину говорил, – напоминаю ему.

Он кряхтит и пялится своими слезящимися глазами в экран.

– Ну для ребенка.

– Ты чего эт такое несешь?

– Женщина. Ты сказал…

– Не надо нам никакой женщины, я передумал. Сам все сделаю. – Он смотрит на меня. – Ставь картошку в духовку и иди сюда!

Я слушаюсь его.

– Давай кассеты!

– Какие?

Ленн отодвигается в сторону, и я сажусь за компьютер.

– Ну эти, что ты мне показывала. Короткие фильмы. Как когда я стиральную машину чинил. Где тебе говорят, что делать и всякое такое.

– «Ютуб»?

– Оно самое.

Я вбиваю в поиске «Ютуб», но из-за медленного интернета главная страница загружается несколько минут. По комнате разносится запах горячего масла.

– Когда оно из тебя полезет?

Я касаюсь своего живота.

Ленн опускает глаза на мой живот и повторяет:

– Когда полезет, спрашиваю, Джейн?

– Скоро.

– Найди мне видео, как это делать. Мать моя сама справилась, матери тыщу лет этим занимались, не сложнее, чем свиней накормить, наверное. Давай найди мне хорошее видео и яйцами займись!

– Но ты сказал, что знаешь женщину. – Он начинает злиться. – Ленн, пожалуйста, нам нужна нормальная помощь.

– Ты видео мне найди, а то ничего не поймем ведь. Давай, найди нормальное.

Я вбиваю в поиск видео с родами на дому и жду результатов.

– Вот, оно самое! – вскрикивает он.

Я выбираю одно видео и кликаю на него.

– Вот, это дело! – одобряет Ленн.

Я освобождаю стул и начинаю жарить ветчину с яйцами на плите в чугунной сковородке его матери. Горячие брызги масла попадают на мое запястье, я смотрю, как оно краснеет, и ничего не делаю.

– Кино твое не работает! – кричит он. – А, кажись, заработало!

Я не могу смотреть.

Я стою у плиты – тепло от огня согревает мой беременный живот – и смотрю, как пузырятся и дрожат яичные белки.

Из компьютера доносятся крики.

Ленн зачарован, его голова вплотную прижата к монитору, а руки вцепились в стол.

На одном из яичных белков образуется большой пузырь, и я протыкаю этот пузырь лопаточкой его матери, и он сдувается, тонет и шипит в масле. Крики меняются. Теперь кричит ребенок, а мать молчит. Мои плечи расслабляются. Ленн только что наблюдал за рождением ребенка, и, похоже, все обошлось.

– Черт возьми, – выдыхает он.

Я аккуратно переворачиваю яйца и перекладываю их со сковородки на тарелку. Три ему, два мне. Ветчина. Я достаю картошку из духовки, трясу ее и раскладываю дольки на тарелке так, как ему нравится. Затем ставлю обе тарелки на стол и наливаю нам обоим лаймовый лимонад.

– Ну вроде ничего сложного. – Он втыкает вилку в жидкий желток. – Так и знал, что нечего тут обсуждать. Сам справлюсь.

Сам справишься?

– Но если вдруг что-то пойдет не так, – начинаю я, – если будут осложнения?

Ленн жует свою ветчину с яйцами, и на его гладко выбритом подбородке блестит масляное пятно.

– Если что не так пойдет, тогда и посмотрим. Как до дела дойдет, так и поймем.

Я ем, а ребенок пинается в знак несогласия.

На днях я придумала имя ей или ему, хорошее имя, звучное. Но я забыла и не могу вспомнить.

– Ты ничегошеньки не помнишь, так ведь?

– А? В смысле?

– Ну первые наши дни, ни черта ж не помнишь, что случилось, так?

То, как меня везли сюда на заднем сиденье фургона Фрэнка Трассока. Гробовую тишину всю дорогу. То, как мне не дали и стакана воды. Как я понятия не имела, куда увезли мою сестру. То, как я впервые увидела эти бескрайние фермерские угодья. То, как впервые увидела Ленна. Как меня передали ему у запертых ворот на полпути, словно какую-то посылку.

– Помню, – отвечаю ему.

– Не помнишь. Куда я тебя повез на наш медовный месяц?

Я смотрю на свой ужин.

– Ты это помнишь?

Я смотрю на него.

– В Скигги ездили, помнишь? Две ночи провели, тебе понравилось!

– Медовый месяц?

– Не помнишь старых добрых деньков, тупица?

– Старых добрых деньков?

Не от таблеток у меня память путается. Не было никаких «старых добрых деньков» ни с тобой, ни с кем, ни одного-единственного «старого доброго денька».

Я помню день, когда он установил камеры, и день, когда рассказал мне о своей первой жене. До этого момента я полагала, что больше никаких браков у него не было. Помню, как впервые услышала телефонный звонок. Помню, как вскочила с места.

Ленн встает, отодвигает стул, и ножки скрипят по полу.

Мне это не нравится. Он ведь не доел свой ужин и нарушает привычный распорядок дня. Он никогда так не делает.

Я слышу, как Ленн отпирает дверь в полуподвал – дверь, расположенную прямо напротив входной. Я никогда туда не спускалась, потому что это было запрещено с самого первого дня. А еще потому, что там ужасно пахнет или пахло в первый год моей жизни здесь. Пахло тухлым мясом и старыми мусорными баками, гнилью. И еще потому, что он высотой в половину моего роста, там нельзя выпрямиться, даже близко, и потому что туда не ведет лестница, только крутой трап. Ленн откручивает верхний болт, затем – нижний. Зажигает там свет. Я вижу тусклое свечение между моими ногами из-под половиц. Он поднимается обратно.

– Нашел!

Ленн дает мне кусок картона. Я беру его, переворачиваю и вижу согнутую картонную рамку с фотографией посередине. Он и я. По краям расползлись споры плесени. Я в белом свадебном платье и в фате. На снимке проступают пятна сырости. Я улыбаюсь. На картоне видны остатки паутины. Рядом он, в рубашке и галстуке. Он не улыбается.

– Вспомнила теперь, да?

Я молчу.

Что это?

– Я как-то фотокарточки нашел с нашего медовного месяца, как ты на пляжу в Скигги была. Ох и ветер тогда дул, с ног сбивал!

Я хочу задать вопрос, но проглатываю слова.

– Скоро мы семьей станем, Джейн. Будем жить втроем в мамином домике. Я не позволю, штоб чего-то плохое с детенышем случилось, когда он из тебя выползет, ты на этот щет даже не переживай!

– Можно мне к врачу?

Ленн забирает фотографию.

– Ну говорю же, поглядим. Я хорошее кино посмотрел. Кажется, сам справлюсь, вытащу из тебя детеныша. Ты сильная, справишься. Мать моя так же рожала, никаких докторов не было. Я тебе целую таблетку дам, когда он из тебя полезет, целиковую таблетку от боли дам, если захочешь.

Это был наш самый долгий разговор за все время. Я тыкаю пальцем в фотографию.

– Ты хочешь сказать, я хотела за тебя выйти?

Он показывает на то, как я улыбаюсь на фотографии.

– Ленн, я хочу, чтобы моя сестра была рядом, когда ребенок родится, – говорю я. – Я хочу, чтобы она была рядом.

– Погоди тут.

Он спускается обратно в полуподвал, и я чувствую, как его тело движется подо мной. Слышу, как Ленн копошится, наверное, согнувшись вдвое, и вижу свет снизу сквозь щели в грубых деревянных половицах. Он поднимается обратно.

– Нашел!

Ленн протягивает мне свадебную фату. Она серая, края погрызены мышами, но она красивая, с кружевами. Она прекрасна, и я не могу вспомнить, что когда-либо видела ее раньше, кроме как десять минут назад на той фотографии.

Я поднимаю глаза на камеру в углу комнаты. Он следит за моим взглядом.

– Для твоего же блага тебя снимаю, сечешь, да и с камерами оно понадежнее будет, у тебя ж детеныш внутри. Нога твоя еще больная, я знать должен, все ли с тобой хорошо, что тебя ничто не беспокоит. С камерами это ж как с «Ютубом», который ты мне показала, одно и то же считай.

– Ленн, когда я буду рожать, я хочу, чтобы Ким Ли была рядом. Я вернусь, клянусь тебе. Можно мы будем вместе, хотя бы когда я буду рожать?

– Ничего она такого не сделает, чего бы я не смог.

Чувствую, как мне щиплет глаза, но слез нет. Я давно потеряла всякую надежду, и сейчас мне просто насыпали соль на рану.

– Я эт пойду обратно отнесу и свиней покормлю, а ты сходи-ка пока вану прими, пока плита горячая.

Ленн уходит. Собирая со стола тарелки, стаканы и столовые приборы, я замечаю огни на дороге. У запертых ворот на полпути стоит маленькая машина. Отставляю тарелки и, пошатываясь, иду к входной двери. Я не могу упасть, не так, не с таким большим животом. Я не могу причинить ему вред.

К дому приближается какая-то фигура.

Ленн пошел в хлев кормить свиней. Его долго не будет, он мог не заметить машину.

Это она, женщина с рыжими волосами и в конноспортивных бриджах. Как же ее зовут?

Я делаю шаг к двери, чтобы камера меня не видела, но правую ногу держу подальше от чужих глаз.

– Надеюсь, вы не против, что я опять к вам заскочила, – начинает она. – Я не отрываю вас от ужина или других дел?

Я качаю головой и чувствую, что хочу рассказать ей все.

– Поглядите-ка! – Она широко улыбается, показывая на мой живот; на ее губах новая помада, темно-розового оттенка. – Поздравляю, Джейн! Сколько вам уже?

Меня зовут не Джейн.

– Месяцев семь где-то, – отвечаю я.

Ее улыбка расползается шире, и в уголках глаз появляются морщинки.

– Пол уже знаете?

Она не лезет не в свое дело, просто по-человечески дружелюбная. На ее лице написано, что она за меня рада, она видит во мне кого-то вроде друга или соседа.

Я качаю головой.

– Мы специально не узнавали.

От вранья у меня встает ком в горле.

– Радость-то какая!

У нее на шее висит распятие.

– Вы не могли бы отправить за меня письмо? – спрашиваю я.

Женщина хмурится, затем смеется, ее рыжие волосы падают ей на глаза.

– Конечно могу, если хотите, но вам тоже надо на улицу выходить. Моя сестра, когда была беременна, поначалу постоянно мучилась от тошноты по утрам, у нее болела спина. Ну как поначалу, до самого последнего триместра, но она старалась выходить на улицу и двигаться столько, сколько здоровье позволяло. Ходила за продуктами, по полям гуляла. Мы, конечно, все разные. Но первые несколько дней после выписки из больницы вы никуда из дома не денетесь, так что пользуйтесь свободой, пока возможность есть.

Пользоваться свободой, пока возможность есть…

– А вы, случайно, не акушерка? – спрашиваю я. – Может, медсестра?

Женщина смеется.

– Я всего лишь фотограф, – отвечает она, застегивая свою флисовую куртку. – Портретная съемка, крупным планом и тому подобное. Хотя после того как я переехала сюда, то стала снимать и пейзажи. Небо тут невероятное!

Я хочу ей рассказать.

Я хочу сказать ей, чтобы она позвонила в полицию. У нее с собой есть телефон, у всех есть.

Я хочу, чтобы она посадила меня в свою машину и увезла прямиком в Манчестер, к Ким Ли.

– Но я хотела узнать, ваш муж дома? Может, вы с ним говорили? Про леваду. Я этим летом лошадь покупаю, так что очень хочу что-нибудь арендовать, и ваш участок выглядит изумительно, мне нужно-то где-то около гектара.

Я хочу ей все рассказать, но не могу. Все внутри меня орет: «Пусть она тебе поможет, не бросай эту ниточку, думай головой!»

Но что Ленн сделает с ребенком, если застукает меня?

– Он со свиньями пока занят, – отвечаю я. – Вы не могли бы через месяц заехать, он как раз с планами определится и будет видно.

Я хочу, чтобы она вернулась. Я хочу спасти Ким Ли. Но на самом деле я хочу, чтобы она вернулась тогда, когда у меня созреет хоть какой-то план. План, как спасти и меня, и малыша.

Женщина опускает взгляд на мою левую ногу. Я ношу сандалии Ленна сорок пятого размера. Она заглядывает в дом.

– Джейн, все в порядке?

– Извините, пожалуйста, я забыла, как вас зовут.

– Синтия, – отвечает женщина. – Зовите меня Синти, меня все так зовут.

И затем я понимаю, что она смотрит на мою правую ступню, на ее отражение в зеркале. Я прикрываю дверь.

– Я спросила о вас в магазине, – произносит она. – Там сказали: «Джейн умерла», так что мне пришлось им все рассказать.

– Я передам Ленну, что вы заходили, – говорю я, закрывая дверь. – Возвращайтесь через месяц, и мы посмотрим, сможем ли вам помочь.