Текст книги "Пусть все горит"

Глава 9

Две недели назад он перестал давать мне лекарства.

Ленн узнал про Синтию. Синти. Я не должна забыть, как ее зовут. Мне надо вцепиться в это имя и вырезать его у себя в памяти. Он заметил Синти на записях, и, хотя я сказала, что ничего не говорила, хотя он, скорее всего, сам убедился в этом, увидев, как я закрыла перед ней дверь, Ленн запер таблетки для лошадей в полуподвале на целых три дня.

Я чуть не умерла от боли.

Боль в лодыжке под новым весом, но еще больше боль от отсутствия лошадиных таблеток именно тогда, когда я ждала их, когда мое тело их ждало. Отсутствие этого всплеска, этой помощи, этого сладкого необходимого забвения.

В первую ночь я спала на полу, прижавшись лодыжкой к холодной стене и выгнув спину дугой, как какое-то темное существо из фольклора, прячущееся в лесу. Я беззвучно выла.

Когда Ленн вернул стеклянную банку из полуподвала, из своего полуподвала, он предложил мне целую таблетку и сказал, что я усвоила урок, а я посмотрела ему в глаза и сквозь стиснутые зубы процедила, что приму только половину. Эти три дня мучений были ценой, которую я заплатила за ясность ума. В ближайшие месяцы мне понадобится ясный ум. Чтобы защитить малыша и себя, чтобы присматривать за ним, а также чтобы я помнила. Я хочу забыть большую часть своей жизни здесь, к этому я и стремлюсь, чтобы создать некое пространство между собой и этой так называемой жизнью. Но рождение. Мое первое. Возможно, и последнее. Мне нужно быть в ясном уме.

Я принимаю таблетку, чтобы притупить боль. Я не герой, не какая-то там суперженщина. Но я хочу увидеть лицо моего малыша, по-настоящему увидеть его.

Теперь я принимаю по полтаблетки в день и почти могу стерпеть боль. По большей части. Каждый раз, когда осколки костей в моем голеностопном суставе – если это можно назвать суставом, ведь внутри ничего особенно нет, – скребутся друг о друга, а дротики и иголки вонзаются в спину и в шею, каждый раз, когда боль вырывает дыхание из моих легких, я трогаю свой живот. Поначалу я ненавидела это живое существо, ненавидела, что оно растет внутри меня, потому что оно его и потому что я не принимала сознательного или добровольного участия в его создании. Но со временем, когда оно зашевелилось, запульсировало и я смогла определить, в каком направлении оно лежит внутри меня, я полюбила его так, словно знаю уже сотню жизней. Я разговариваю с ним. Мы разговариваем без слов. Мы вместе строим планы, но мой ребенок никогда не станет Джорджем для моего Ленни или Ленни для моего Джорджа. Я говорю и пытаюсь шептать вьетнамские детские стишки и слова Стейнбека и стараюсь быть сильной, знающей и успокаивающей. Как мать.

Сейчас я крашу ванную. Споры плесени распространились по потолку, из-за них в комнате пахнет хуже, чем когда-либо, и я беспокоюсь за малыша. Он еще не сделал свой первый вдох, и я волнуюсь за его легкие размером с оливку и за его будущее здесь, с Ленном в качестве отца.

Но Ленн не является его отцом с момента зачатия, потому что я взяла этого ребенка себе. Я буду матерью и отцом. Я буду для него родственниками, тетями и дядями, я буду собственной матерью и отцом, хорошими учителями, мудрыми друзьями. Я обязуюсь быть этими людьми для этого ребенка, потому что все, что у него есть, – это я.

От химического запаха краски меня тошнит. Ленн купил ее в городе за мостом. Когда он уходил, то сказал, что будет через час, а вернулся через десять минут, глядя на меня через окно, прижавшись грубыми руками к стеклу.

Он проверял меня. Теперь, когда до родов остался месяц, может, шесть недель, он боится, что я сбегу. Так он еще никогда не боялся. Как я могу сбежать? Даже если б я решила, по сути, отправить Ким Ли обратно, разрушить ее жизнь, сделать так, чтобы годы ее тайного труда пропали даром, даже если б я приняла это бессердечное решение, как я могла бы сбежать? Даже не будучи беременной, я не могла покинуть это место. Если б я попыталась сделать это сейчас, то точно бы легла и умерла на полпути.

Макаю его кисть в банку с краской и замазываю пятна плесени. Нужно нанести два толстых слоя резиновой белой краски, но плесень все равно каким-то образом прорастет обратно. Написано, что результат гарантирован, я прочитала это на банке. Я читаю любой текст, который попадается мне под руку. Я читала каталог Argos каждый день, пока Ленн не узнал об этом и не сжег его в печи.

В прошлые годы я рисовала, убирала и готовила для него, но теперь я делаю это для своего ребенка. Раньше я спала, мылась и расчесывала волосы для него, но теперь я делаю все это для своего малыша. Моего ребенка.

Синти не вернулась.

Наношу краску, а волоски со старой кисти выпадают и оседают в густую белую жидкость, и мне чудится, как приезжает Синти с полицией, предлагая Ким Ли какую-то неслыханную иммиграционную неприкосновенность, как налетает команда добрых, порядочных людей, и все потому, что она поняла по отражению моей правой лодыжки в зеркале в прихожей все, что я пережила и продолжаю переживать.

Каждый вечер перед сном я представляю себе детскую комнату моего малыша. Не детскую в этом доме, где есть одна погремушка, которую я нашла в шкафу, погремушка его матери, которую она купила для Ленна, а детскую моей мечты. Из каталога Argos 2004 года. Кроватка из сосны и черное автокресло с надежным ремнем. Мягкое одеяло, которое до этого не использовал ни один человек. И большая упаковка одноразовых подгузников, влажные салфетки, бутылочки, стерилизатор. Я хорошо помню эти приборы: четыре разных марки и модели на выбор. У ребенка будет несколько костюмов Babygro, шапочек и варежек, укачивающее кресло, возможно, пустышка. Но на самом деле у него есть только я и старая погремушка Ленна. Мне придется стать всем остальным. Мне придется стать его детской.

Я слышу звук входной двери.

– Бутерброд с сыром сделай, – кричит Ленн из гостиной. – Кружку чая, не лимонад.

Я опускаю кисть в банку с краской и хватаюсь за сухую часть стены, чтобы неловко спуститься вниз со стремянки, неторопливыми шагами преодолевая ступеньку за ступенькой.

– Красил там, ветер поднимается с большого поля с ячменем, портит все.

Мою руки кипятком из-под крана и затем готовлю ему и себе обед.

– Я тут про имена думал, – говорит он, пережевывая свой бутерброд с сыром на СуперБелом хлебе.

К тебе, Ленн, это не имеет никакого отношения.

– Думал, может, Джеффом назвать или Гордоном. – Он делает глоток чуть теплого бежевого чая с сахаром. – Джеффом прадеда моего звали, а Гордоном – мужа сестры моей матери, славный парень был, сильный, как бык.

Это больше не твой ребенок, Ленн. Он к тебе не имеет никакого отношения.

– Думаю, Джеффом назовем, – заключает он.

Я заканчиваю красить потолок в ванной, а потом, после куриного бульона, сваренного из вчерашней курицы по акции, мы смотрим «Матч дня». Ленн настаивает, чтобы я по-прежнему сидела на полу, хотя ему приходится помогать мне подняться. Деревянные доски холодные, а сквозняк из полуподвального помещения внизу затхлый и кислый.

– Лучшая часть дня, да ведь? Можно и телик чуть-чуть вместе посмотреть после трудового дня. Не так уж плохо мы и живем тут, а, Джейн?

Я не обращаю на него внимания. Я глажу головку своего ребенка, которая находится в миллиметрах под моей кожей, и придумываю для него разные сценарии детства. Разные. Множественное число. Разные варианты будущего: с отчимом, со мной и моими родителями, с Ким Ли в Манчестере.

Перед родами я как можно лучше подготовлю маленькую спальню. Придется использовать подушки на кровати, чтобы создать импровизированную кроватку на время, когда мне нужно будет заниматься домашними делами, а ребенок будет спать. Ленн сказал, что я получу два выходных дня, как это было с его матерью, а потом полностью вернусь к нормальной работе, чтоб не прохлаждаться. Он говорит, женщины себя так не ведут.

– «Тоттенхэм Хотспур» играют, твои любимые, – говорит он, а затем я чувствую, как пинается ребенок, но чувствуется это по-другому.

Все мое внимание, каждый джоуль моей энергии я сосредоточиваю на своем чреве. Внутри моего чрева. На моем малыше. Он шевелится, и у меня плохое предчувствие.

– Ленн, – шепчу я. – Ребенок.

– Чего?!

– Что-то не так. Слишком рано, он еще слишком маленький.

– Ты это чего?

Он вскакивает и смотрит на меня сверху вниз.

– Все в порядке, – говорю ему. – Кажется, обошлось. Кажется. Ленн, ты говорил, что знаешь какую-то женщину, которая, если что, сюда придет и ни слова не скажет.

– Сколько раз тебе говорить: нет никакой бабы!

– Но если что-то пойдет не так? Из-за таблеток или еще чего.

– Не судьба ему жить, значит, как братец мой, за дамбу отправится.

Кровь в моих жилах замерзает. От его слов я цепенею.

– Нет.

Я не позволю ему так поступить.

– Твой брат?

Я тянусь к подлокотнику, чтобы встать, и Ленн помогает мне сесть на него.

– Помер, когда мне семь было. Он размером с яблоко тогда был. В печи не пропекся как следует, мать сказала. Жалко засранца.

– Ленн, ты же понимаешь, что я могу умереть. Во время родов. И ребенок может.

– Посмотрим. Я кино по компьютеру посмотрел. Я знаю, что делаю, я не тупой.

– Сочувствую тебе. Твой брат…

– Тут и не такое бывает. Было и было, что теперь говорить.

Я продолжаю сидеть на диване, а Ленн подкидывает пару поленьев в топку – в это время года сильно топить не надо – и усаживается обратно.

Снаружи льется теплый вечерний свет, и тень от дома тянется по полю. Из окна кухни виден свинарник, его стены из пеноблоков и железная крыша светятся, как драгоценные камни.

– Эт не гол был, эт офсайд, видала, Джейн?

Мне нужно в ванную. В ней воняет химической краской для выведения пятен, и я сижу там с широко открытой дверью и пялюсь в телевизор, мерцающий из гостиной. Последнее письмо Ким Ли все еще свежо в моей голове, и я могу прокручивать его строчка за строчкой в своем сознании, поскольку теперь сократила дозу до половины лошадиной таблетки в день. Ее почерк плавнее моего, живее. Ее оценки всегда были лучше моих. Особенно по математике и естественным наукам. В письме сестра рассказала мне, как за две недели до этого на ее работу пришли с проверкой из миграционной службы и ей пришлось бежать через пожарный выход и спрятаться в переулке, пока не стало безопасно. Спрятаться между кирпичной стеной и мусорным баком. Она даже не смогла вернуться в свою квартиру, потому что там тоже проводили обыск. Но Ким Ли хранит свою ID-карточку и паспорт на крыше, и туда заглянуть не подумали. С ней все в порядке. Ким Ли работает шесть дней в неделю, у нее есть четыре постоянных клиента, которые ей очень нравятся. Они спрашивают ее о многом. Например, как ее зовут на самом деле. Им интересно, что она говорит, они действительно слушают ее. Но есть и другие клиенты – женщины, которые приходят перед вечеринкой, напряженные, спешащие, уткнувшиеся в телефоны. Сестра писала, что не возражает против таких женщин, если они не являются постоянными клиентами, но некоторые из них видят ее каждую неделю и относятся к ней как к вендинговому аппарату или парковочному счетчику.

Я встаю, чтобы смыть за собой, и замечаю кровь в воде.

Мое дыхание учащается, и я обхватываю руками живот, стараясь дышать медленнее, чтобы слышать малыша, чувствовать его, следить за ним.

– Лимонад тащи! – кричит Ленн из гостиной.

Кровь свежая, бледного цвета, розоватая. Я беззвучно говорю с малышом, спрашиваю его: «Ты в порядке?»

И затем чувствую, как что-то теплое бежит по ноге. У меня отошли воды.

Глава 10

Я молчу, как мышь.

Это мой момент, момент, который никому больше не принадлежит. Один момент, чтобы осознать, что происходит. Этот кусочек времени принадлежит только мне и моему малышу.

Я спускаю взгляд вниз, на мои блестящие ноги и на лужу у унитаза.

– Началось, что ли? – спрашивает Ленн прямо у меня за спиной в дверном проеме, глядя на меня и на пол. Его никто не приглашал.

Я киваю.

– Рановато вроде, – замечает он.

– Очень рано, – отвечаю я. – Ленн, он совсем крошка, мне нужна помощь.

– Сейчас вернусь. – Он поворачивается и уходит.

Я вытираю шваброй жидкость с пола и смываю ее в туалет, затем усаживаюсь на пластиковый чехол дивана. В доме тепло. Я чувствую спазмы, но схваток нет, по крайней мере мне так кажется. Мне снова надо в туалет.

К приходу Ленна у меня схватки каждые десять минут, и я точно знаю, как они ощущаются.

– А ну поди вон с дивана, Джейн, – приказывает он. – Сейчас я тебя у стола уложу.

Ленн разворачивает брезентовый лист, которым можно закрыть дыру в крыше, и расстилает его на полу напротив печки. На нем листья и сухая грязь.

Я смотрю на нее, затем на него.

– Сейчас грязь смахну!

– Мне надо в туалет.

– Иди, только дверь штоб открытой держала.

– Нет, Ленн, мне надо, чтобы ты мне помог дойти туда.

Он сглатывает слюну, и я вижу, как под воротником ходит туда-обратно его кадык. Ленн помогает мне подняться и дойти до ванной комнаты. Боль усиливается, и я думаю, в какой момент, если он, конечно, настанет, эта боль пересилит боль в моей лодыжке. Они будут одновременно меня донимать или одна боль затмит другую?

– Ты давай-ка шум из этого не поднимай, каждая мать на планете кровью текла во время этого!

Я хочу выколоть его глаза карандашом.

Ленн помогает мне добраться до брезента, и я опираюсь спиной о стену. Передо мной стоит плита, слева кухня, справа – запертый шкаф с телевизором и камера у окна.

– Достань таблетки с полки, – говорю ему.

– Ты уже сегодня половину с хлопьями сожрала, я сам видел.

От схваток у меня сжимаются зубы. Когда схватки проходят, я приказываю:

– Достань таблетки! Живо!

Ленн тянется за банкой и отвинчивает крышку.

– Скока тебе?

– Две, – отвечаю я. – Покроши их.

Ленн послушно крошит таблетки.

Схватки только начались, поэтому они пока небольшие. Мне нужны половинки таблеток сейчас, потому что потом с ним договориться не получится. Я вообще не хочу с ним разговаривать после этого. Это время принадлежит мне и моему ребенку. Я буду нужна ему, и он будет нужен мне, сегодня мы живем как одно целое или умрем как одно целое.

– Мать говорила, это как ягненка рожать, одно и то же.

Завали. Свой. Рот.

– У прадеда моего ягнята были, скот всякий! Он жил дальше к северу отсюда, на маленькой ферме, земля – камни одни, никакого дренажа. Мальчишкой туда ездил.

Схватки становятся сильнее, спину сводит от невыносимой боли.

– Видел я, как овцы рожали, ничего такого, выскользнули детеныши и все тут. У кого-то по три ягненка было, и почти все дожили до лета.

Я беру кусочек таблетки, где-то пятую часть, и проглатываю насухую.

– Воды, – прошу его.

Ленн кряхтит и наливает стакан воды, который ставит у моей руки.

– Хошь, телик включу? – спрашивает он.

Я плотно зажмуриваюсь. Будь здесь моя сестра, что бы она сделала? Она бы уложила меня в постель, а не на грязную брезентовую простыню. У нее наготове были бы свежие полотенца и детская одежда, обезболивающее, горячая вода и выстиранное белье. У нее была бы миска с фруктами – с засахаренными и свежими.

Следующая схватка настигает меня, как волна, сильнее которой я в жизни не чувствовала. Господи. Моя утроба словно разрывается на части, давление глубоко внутри меня, далеко внизу, раздвигает мой скелет, двигает кости, которые формировались всю жизнь. Я кричу и задыхаюсь, словно зверь.

Ленн подходит ко мне. Он неодобрительно смотрит вниз и снимает пояс. Я отшатываюсь. Что это? Что он делает?

Он сгибает ремень, сматывая его в улитку; потрескавшаяся коричневая кожа трескается при каждом движении.

– Джейн, кусай вот, если надо.

Господи, в каком веке меня заперли?

Ленн протягивает мне ремень, и я кладу его рядом с больной стопой.

Часовая стрелка тащится по циферблату, а ребенок из меня не выходит. Целые часы боли. Схватки все ближе, все сильнее. Я выпила одну и треть таблетки лошадиной силы сверх обычной половины, а в голове у меня мелькают какие-то образы, как во сне, и густой туман. На брезенте кровь. Некоторое время она текла по моим ногам и лодыжкам, и Ленн не стал ее убирать. Теперь она засохла, прилипла к дубовым листьям и пшеничной шелухе, превратившись в какую-то неслыханную эмблему плодородия откуда-то из другого места и другого времени. Я не могу сосредоточиться. То, что я вижу краем глаза, затуманено, а когда наступают боли, отрывистые и регулярные, как биение сердца синего кита глубоко под водой, глаза затуманиваются полностью, я запрокидываю голову назад и всхлипываю.

Моя лодыжка – это ерунда.

Боли не затмевают друг друга, не совпадают, они разные. Отдельно, но вместе. Таблетки помогают, но я уже совсем ослабла. Измотана. Как женщины справляются с этим без обезболивающих? Почему они это делают?

– Дай еды, – прошу его.

Он оглядывается с кресла на синие часы программы «Обратный отсчет» на телевизоре и спрашивает:

– Сыр с ветчиной пойдет?

Я киваю.

Мне плохо, я не могу есть, но и не могу позволить себе упасть в обморок. Ленн делает бутерброды для нас обоих.

Я вскрикиваю, когда на меня обрушивается очередная схватка. Это как спазм во время месячных, только усиленный до такой степени, что я разрываюсь на части. Раскалываюсь. Пытаюсь нащупать головку ребенка между ног, но там ничего нет. Как долго я еще протяну?

– На, держи свой бутерброд, – говорит он. – Вот, сделал тебе, ешь давай, полезно!

Я ем только потому, что мне нужно хоть какое-то топливо, и затем, во время передышки между приступами боли, меня тошнит этим бутербродом.

– Вишь, зачем я брезент принес, дошло? – Ленн бросает мне рулон бумажных полотенец. – Насвинячила тут, хоть убирать меньше придется.

– Мне надо в туалет.

– Опять, что ли.

Я пытаюсь сходить в туалет, но не могу. Совсем. Однако сидеть на унитазе не так неудобно. Лучше, чем на полу.

– Помоги лечь в кровать, – говорю ему.

– Никто не будет рожать наверху. Я тебе все специально устроил внизу, не капризничай, вы, бабы, сотни лет этим занимаетесь. Меня мать родила внизу, прям на том самом месте, лучше места не найти.

Ленн помогает мне вернуться на брезент, и некоторое время я сижу на корточках, зажав ремень во рту и прикусывая его во время схваток с такой силой, что зубы двигаются в деснах. Кожа на вкус напоминает его и корову.

– Все хорошо, – шепчу я малышу, – ты молодец.

Ленн качает головой.

– Тупость какая.

Схватки продолжаются, и я доедаю обломки таблеток. Ленн бросает на пол ворох газет. Понятия не имею зачем.

– Мне красить надо, пока не поздно, а то ветер подымится, по радио сказали.

Я хочу, чтобы Ленн оставил меня в покое, но это неправильное желание. Он может мне понадобиться. Я хочу, чтобы это было только между мной и малышом, чтобы Ленн тут был ни при чем, но вдруг что-то пойдет не так? Вдруг нам понадобится в больницу, что, если пуповина обернется вокруг шеи малыша, что, если я начну истекать кровью?

Больше давления, больше боли. Я почти падаю в обморок, поэтому хватаюсь одной рукой за ножку стола и скольжу вниз по спине, бросая взгляд на Ленна. В его глазах виден страх, чистый, неразбавленный страх.

– Лимонад! – ору я. – Дай мне лимонад!

Он бежит к раковине, делает крепкий лаймовый лимонад и помогает мне сделать глоток. Я протягиваю руку и касаюсь макушки своего ребенка, и это самое прекрасное, к чему я когда-либо прикасалась в своей жизни. Гладкая, сухая головка, идеально сформированная. Я прикоснулась к своему ребенку, и это все изменило, но муки продолжаются, только теперь они чего-то стоят.

– Чего делать-то?!

– Ничего, – отвечаю я.

– Чего?

– Да ничего, – ору в ответ, брызгая слюной на его кресло; капли пота слетают с моих волос, пока я трясу головой, чтобы взглянуть Ленну в лицо.

Я тужусь изо всех сил, чувствую импульс, энергию этой болотной фермы, которая сконцентрирована в нижней части моего живота. Нигде больше нет силы, которая могла бы сравниться с ней, силы этого ребенка, пробивающего себе путь в мир, разрывающего меня, продвигающегося ниже.

Мои крики отдаляются от меня самой. Не знаю, из-за таблеток или еще из-за чего. Я слышу их прежде, чем издаю, крики, способные свергнуть горы. Я кричу, отплевываюсь, тужусь, стискиваю зубы и вгрызаюсь в его прогорклый кожаный ремень.

– Головка появилась, – произносит Ленн.

Я тянусь вниз и касаюсь лица ребенка, его носа, передней части головы. Мой рот расплывается в улыбке. Подушечки пальцев нащупывают мягонькую кожу под подбородком ребенка. Я останавливаюсь, смотрю вниз, вижу черные волосы, тонкие, мокрые, матовые, окровавленные.

Еще один толчок, затем два. Снова. Веки плотно сомкнуты. Вскрикиваю, и его ремень выпадает из моего рта, а ребенок выскальзывает из меня, и я мысленно вижу олененка в лесу, когда наклоняюсь вперед, чтобы прикоснуться к малышу; мать-олениха, рожающая олененка в тихой заповедной лощине.

Я тянусь, чтобы взять ребенка, но Ленн хватает его первым.

– Не дышит детеныш! – вскрикивает он.

Я ору и пинаюсь своей здоровой ногой, и Ленн отдает мне ребенка, словно освежеванного зайца. Я забираю теплого малыша и поворачиваю его лицом к себе. Ее.

– Девка, – фыркает Ленн.

Я подбираю пальцем жидкость из ее идеального рта, с ее красных губ и поворачиваю, словно по команде какого-то древнего порыва, который я не подвергаю сомнению, и шлепаю по спине, глажу ее, пока она не начинает кричать. Затем прижимаю ее к себе и улыбаюсь самой широкой улыбкой. Мы лежим вместе, только я и малышка. Вместе.

– Девка родилась, говорю, – слышу его голос.

Я киваю и глажу ее крошечную головку, трогаю мочки ушей, крохотные жемчужины, и начинаю кормить грудью. Малышка не берет грудь сразу, так что я поправляю ее голову, пока она ищет меня своими алыми губами, а потом наконец находит.

– Сейчас одеяло ей принесу.

Он поднимается наверх, и мы остаемся одни. Не возвращайся, Ленн. Оставь нас.

Она пьет из меня. Я никогда не делала этого прежде, но мне кажется, что делала; она пьет и сосет из моего тела, и вместе нам тепло.

Он возвращается вниз.

– Сейчас еще полезет, – произносит Ленн.

Я смотрю на веки и нос своей дочери. Ее веки словно лепестки. Нос совершенен, будто камень, отшлифованный рекой. Она самая маленькая и самая сильная из всех, кого я когда-либо видела, и в тот момент, когда я держу ее на этом зеленом брезенте, я отдаю ей свое тело целиком. И свою душу тоже. Навеки. Я обещаю, без раздумий и слов, что буду ее матерью и ее отцом, ее братьями и сестрами, бабушками и дедушками, соседями, я буду ее учителем и ее священником и не позволю, чтобы к ней пришло зло. Я не допущу этого.

– Назовем Мэри, – говорит Ленн.

Он не один из нас. Он не живет в нашем мире или в какой-то его части. Может, для него тебя и зовут Мэри, но я придумаю для тебя подходящее имя, пока он будет пахать свои плоские поля, когда я изучу каждую твою пору и буду наблюдать за тобой, пока у меня не пересохнут глаза.

Я подтягиваю одеяло к себе и накрываю ее спину. Мы с ней одно целое.