Текст книги "Изумрудный шторм"

Глава 16

Главным занятием в жизни плантатора на Антигуа является обед, и обычно эта церемония занимает от трех до пяти часов, причем в самый разгар жаркого дня. Лорд и леди Лавингтон, оба дородные и наряженные в чудесную одежду, выписанную из Лондона, радостно приветствовали нас с тенистой веранды. Подобно всем остальным колонистам, им не терпелось узнать последние лондонские и парижские новости и сплетни. Мода приходит в Вест-Индию с полугодовым запозданием, а это означает, что зимние костюмы и платья прибывают сюда в самый разгар тропического лета. Но ни один плантатор не может устоять перед искушением немедленно нарядиться в обновки, пусть даже и нещадно в них потеет.

Наши хозяева были, как и мы, слегка навеселе: им приходилось непрестанно, от рассвета до заката, пить воду, очищенную вином и ромом, чтобы восполнить нехватку влаги в потеющем организме. Губернатору и его супруге было слегка за шестьдесят, и их можно было назвать людьми удачливыми: им повезло устоять в политических распрях и, пусть и нехотя, встать на сторону премьер-министра Уильяма Пита, чтобы получить губернаторское назначение, сулившее не только зарплату, но и возвращение на остров, где у них имелись землевладения, отягощенные долгами. Дело в том, что когда один плантатор богатеет, сосед его, как правило, становится банкротом, и Лавингтон стремился вернуться на Антигуа, чтобы спасти свою плантацию от разорения. Штормы и ураганы, война и колебание цен на рынках всегда угрожают разрушить построенное, и мечтам вернуться в Лондон и безбедно провести там остаток жизни не суждено было сбыться до тех пор, пока не удастся навести порядок на землях, расположенных в тысячах миль от Англии. Постоянные финансовые риски, которым подвергается плантатор, придают даже их веселью несколько истерический характер. Подобное поведение мне доводилось наблюдать у игроков за карточным столом. Они все шутят и хорохорятся, а в глазах у них такая тоска…

Перейти с залитого немилосердно ярким солнечным светом двора в гостиную было все равно что попасть в пещеру. Но вскоре глаза наши освоились с темнотой, и мы увидели типично английскую обстановку. Тут стояли массивный стол красного дерева и угловые столики, на столе красовался чудесный фарфор и были разложены тяжелые серебряные столовые приборы. На стенах висели гравюры со сценками охоты и боевыми кораблями, шелковые обои покрылись пятнами плесени. Кроме того, я заметил, что ножки стола находятся в ведрах с водой.

– Защищаем еду от муравьев, – пояснил лорд Лавингтон, усаживаясь в кресло во главе стола с таким видом, точно готовился провести важное совещание. – Интересно, было ли в садах Эдема столько же всякой мошкары? Представляю себе: Ева только и знает, что почесывается, вместо того чтобы есть яблоки.

– Что за глупости говоришь, губернатор! – упрекнула его жена.

– Не сомневаюсь, что мистер и миссис Гейдж уже и сами успели это заметить, верно? – возразил тот. – Этот остров плодит бесчисленное количество самых разных ползающих, прыгающих, летающих, кусающихся и жалящих тварей, причем тут они гораздо крупнее и шустрее, нежели в любом месте, где проживают цивилизованные люди. – Хозяин дома взмахнул рукой, и со стола взлетел целый рой мух. – Эй, мальчики, идите обмахивать, да поживей! – крикнул он, и двое молодых чернокожих слуг, отвлекшихся на минуту, чтобы связать опахало из больших пальмовых веток, заняли свои места и принялись за работу.

– Но этот остров наделен своей особой красотой, – заметила Астиза. – В моем родном Египте подобной пышной растительности и лесов не увидишь.

– Египет! – воскликнул лорд Лавингтон. – Вот место, где я всегда мечтал побывать! Слышал, там сушь, словно землю поджарили, как тост.

– Там даже жарче, чем на Антигуа, – вставил я.

– Что? Вряд ли такое возможно, – расхохотался губернатор. – Но и у нас тут есть свои преимущества. Никаких морозов. Никаких вам печурок, топящихся углем. Дождь льет, как из ведра, а потом вдруг сразу перестает, словно повернули кран. И еще у нас тут вполне приличные лошадиные бега – возможно, если будет время, посмотрите.

– Боюсь, наша миссия вынуждает нас поторопиться, – сказал я.

– Наш трехлетний сын в руках предателя, французского полицейского. Он прячет его где-то в Санто-Доминго, – добавила моя жена.

– Что? Лягушатники захватили вашего мальчика?! – ахнул Лавингтон.

– Они хотят обменять его на одну тайну, – пояснил я. – Проблема в том, что нам самим эта тайна неведома, вот и пытаемся выяснить.

– Сроду не слыхивал ничего подобного, черт побери! Ох уж эти французы… А вам известно, что мы какое-то время удерживали Мартинику, вколачивали в тамошних обитателей британский здравый смысл, а потом вдруг пришлось отдать ее даже без боя? Непростительная глупость! Надо было вернуться и разбомбить там все, лично я такого мнения.

– Нам очень нужна информация. И пропуска, – сказал я.

– Да-да, конечно. Давайте-ка перекусим, а потом я покажу вам свои сахарные фабрики, Гейдж. Вырабатывать стратегию всегда лучше на сытый желудок.

Как и комната, наша трапеза была выдержана почти в классическом английском стиле. Блюда хлынули на стол словно из рога изобилия – и все это в такую жару! Подавали рагу из ягненка, горячий и холодный ростбиф, горячую и холодную рыбу, черепаховый суп, пикули, белый хлеб, имбирные леденцы, жареных перепелов и голубей, ветчину и ананас, нарезанный ломтиками. Принесли также блюдечки с разноцветным сладким желе, хлебный пудинг, сливки, кофе, чай и с полдюжины бутылок с винами и ликерами. Один из слуг был одет как английский лакей, и лицо его покрывали бисеринки пота, но другие чернокожие, и мужчины, и женщины, сновавшие вокруг, были без обуви и одеты в старое тряпье из набивного ситца. С помощью огромных вееров из пальмовых веток они отгоняли мух, но через распахнутые настежь окна врывался не только ветерок, но и кошки, собаки, шустрые ящерицы и куры, склевывающие крошки с пола – на всех этих тварей никто не обращал внимания.

– Эта новая война – наш шанс выдавить французов с островов раз и навсегда, – говорил меж тем Лавингтон. – Лихорадка так и косит их войска в Санто-Доминго. Думаю, их поражение – воля Божья. Наказание за годы террора.

– Они рассчитывают продать Луизиану Соединенным Штатам, – заметил я.

– Неужели? Америке? Но что вы будете с ней делать?

– Президент Джефферсон считает, что на ее освоение уйдет тысяча лет.

– Пусть англичане ее забирают, вот мой совет. Вы, американцы, едва справляетесь с тем, что уже имеете. Порочная система выборов, как мне говорили. Бесконечная ложь, памфлеты и демонстрации всякой там черни. Наступит день – и вы захотите возвращения короны, помяните мое слово.

– У нас здесь, на острове, есть верноподданные, которые ждут наступления этого счастливого дня, – вставила леди Лавингтон.

– Наша независимость закреплена договором еще двадцать лет назад, – возразил я.

– Лично я до сих пор исправляю ошибки, которые совершил сорок лет назад, – проворчал хозяин дома.

К тому времени, когда губернатор устроил нам экскурсию по плантации, было уже пять вечера, и тени удлинились. Его жена вызвалась остаться дома с Астизой, но та вежливо отказалась, сказав, что предпочитает поехать со мной. Я знал, почему она так решила. Моя супруга терпеть не могла пустопорожней женской болтовни, а кроме того, после истории с неудачной продажей изумруда в Париже она не слишком доверяла мне и не хотела оставлять меня одного.

Я еле прикоснулся к блюдам за обедом, но все равно чувствовал себя объевшимся на такой жаре. И был в том не одинок. Три четверти блюд отослали на кухню нетронутыми, к вящей радости рабов, которые только выиграли от попыток европейцев придерживаться здесь домашних обычаев.

Мы оседлали лошадей и приготовились объезжать поля, с которых к ясному синему небу по-прежнему поднимались клубы пыли и дыма.

– Сахар, мистер Гейдж, это единственный продукт, приносящий здесь доход, – сказал губернатор, пока мы ехали к мельнице. – Для выращивания тростника требуется восемнадцать месяцев. Сахар извлекать из него сложно, да и перевозка морем обходится дорого. Доходы возможно получить исключительно благодаря рабству, а британские аболиционисты только и ждут, чтобы прекратить работорговлю. И тем самым положить конец процветанию богатейших колоний империи.

– Капитан Динсдейл говорил то же самое, – кивнул я.

– Вот почему меня так беспокоят эти волнения на Санто-Доминго.

– А сколько у вас рабов? – поинтересовался я. Мы продолжали трястись на лошадях – трое белокожих потеющих инспекторов, являя собой резкий контраст темно-шоколадному цвету земли и кожи негров.

– Две сотни, и это мой главный капитал, – ответил губернатор. – Они дороже всех моих отар, всех лошадей, всех мельниц по переработке сахара. Дороже всех моих строений. Даже Лувертюр настаивал на том, чтобы получившие свободу рабы Санто-Доминго продолжали работать на плантациях. Он понимал: другого выхода просто нет. Ему нужны были деньги, чтобы закупать у Америки оружие и порох, а единственным источником денег мог быть только сахар. Отказаться от труда негров – это равносильно тому, что снять с корабля все мачты, паруса, такелаж, пушки и прочее. Этого никак нельзя делать, сэр. Никак нельзя, ради их же, рабов, и нашего блага.

И вот мы оказались у вершины холма. К небу вздымалась мельница – ее наклонные каменные стены достигали в высоту футов пятидесяти. Напротив вращающихся лопастей размещалась огромная балка длиной с грот-мачту. Она тянулась от оси огромных лопастей вверху башни до самой земли. Теперь я понял, каким образом каждая из лопастей мельницы подстраивается под направление ветра. Балка работала наподобие огромного румпеля: отталкиваясь от земли, она поворачивала верхнюю часть мельницы таким образом, чтобы лопасти ее всегда были развернуты по направлению к ветру. Внутри этого сооружения и происходил процесс размола тростника, а затем вся получившаяся масса поступала под пресс, где из нее выдавливался коричневый сок.

Мы спешились и вошли внутрь. Здесь было даже жарче, чем на улице, – в помещение не поступало ни малейшего дуновения ветерка. В полумраке цепочкой шествовали ослы, и к спине каждого животного была прикручена кипа только что собранного тростника из последнего в этом сезоне урожая весом свыше двухсот фунтов. Затем конопляные веревки срывали, и тростник сыпался на пол. Рабы подхватывали длинные стебли и бросали их в молотилку мельницы, а выделяющийся при этом сок скапливался в емкости внизу.

Я всегда был человеком дружелюбным и подумал, что надо бы сказать что-то приятное этим потеющим работягам, но они полностью игнорировали нас, трудясь неустанно, точно муравьи, и лишь время от времени осторожно косясь в ту сторону, где стоял огромный и грозный чернокожий надсмотрщик с бичом в руке. Каждое движение раба подчинялось ритму вращающихся валов и секаторов. Я не понимал, о чем они переговариваются между собой: все говорили на жаргоне из смеси ломаного английского и какого-то из африканских языков, изредка вставляя французские и испанские словечки – и все это со страшным акцентом.

Меня так и тянуло пообщаться с ними, перекинуть подобие некоего мостика через эту пропасть непонимания, но что я мог им сказать? Я видел жестокие нечеловеческие условия, в которых трудились эти люди, видел, как они работали без всякой надежды на спасение. Любое приветливое словечко от нас, хозяев – а я из-за цвета кожи принадлежал именно к этому разряду, – было недоступно пониманию рабов, как невнятная болтовня Марии-Антуанетты о каких-то божках из обожженной глины. Французы преуспели в подавлении мятежа в Гваделупе, вдохновленные языком французской и американской революций, но по сути – лишь путем поджаривания зачинщиков волнений на открытом огне, точно свиней на вертеле. Свобода ограничивалась лишь одним цветом кожи.

Да и в конституции моей родной страны говорилось то же самое: ни один чернокожий мужчина или женщина не имеют права голоса. И я чувствовал себя не в своей тарелке в этой жаре, вони и жестокости – я как бы превратился в участника системы, к созданию которой не имел отношения. Мораль подсказывала, что я должен говорить как аболиционист, но реальность заставляла меня держать рот на замке. Мне нужна была помощь Лавингтона, пропуск на корабль, идущий до Санто-Доминго, – и все это с целью спасти сына. Так что я потом придумаю, что можно им сказать.

Внимание мое привлекла сверкающая, остро заточенная сабля, подвешенная прямо перед вращающимися валами.

– Вы рискуете давать своим рабочим оружие? – спросил я губернатора, указывая на нее.

– Это для острастки, чтобы не поотрубали себе руки, – небрежным тоном пояснил он. – Стоит сунуться поглубже – и валики захватят пальцы, и негра начнет затягивать туда все дальше и дальше, пока его голова не лопнет, как дыня. А если это произойдет, я потеряю весьма ценную собственность, да и сок тростника будет испорчен кровью. С другой стороны, однорукого раба, конечно, можно научить исполнять работы попроще. Вот и держу здесь эту саблю, чтобы напоминала об опасности. Многие из них так глупы и бестолковы! Им на все наплевать. А ведь знают, что я устрою им хорошую порку, если найду в сахаре кровь.

– Но наверняка можно было изобрести более безопасный механизм, – заметила Астиза.

– Я, знаете ли, не механик, мэм, – раздраженно ответил Лавингтон.

– Жарковато тут у вас, – дипломатично заметил я, стараясь сменить тему. Сам я чувствовал себя так, словно попал в ад, описанный Данте.

– Для африканцев вполне сносно. Они страшно ленивы и плевать хотели на мои доходы, как ни следи за ними и как их ни поощряй. Вообще никогда не желают работать. – Губернатор явно недоумевал из-за этого обстоятельства и нервно похлопывал себя хлыстом по бедру. – Идемте, покажу вам одно место, где действительно жарко.

Мы прошли в бойлерную – прямоугольное каменное здание, напоминающее казармы, и оказались в длинной и скудно освещенной галерее. Воздух там дрожал от жары.

– Вот где по-настоящему жаркая работа, мистер Гейдж, – усмехнулся Лавингтон. – Израэль – мое самое ценное приобретение, потому как именно от его работы в бойлерной зависит качество сахара.

В окопе, заполненном тлеющими углями, стояли пять огромных медных котлов. Израэль, негр в одной лишь набедренной повязке, двигался между этими котлами, где бурлила коричневатая жидкость, наливал тростниковый сок в первый и самый большой котел, а затем снимал всплывающие на поверхность загрязнения и переливал очищенную жидкость в меньшие по размеру котлы, где сахарный сок продолжал кипеть до тех пор, пока не становился более густым и вязким.

– Из галлона сока мы получаем фунт неочищенного коричневого сахара, – пояснил Лавингтон. – В этот сироп добавляется сок лайма, и образуются гранулы. Прямо перед тем, как начнется кристаллизация – работник обязан уловить нужный момент, – сироп следует перелить в охлаждающую цистерну. Работать здесь куда как опаснее, чем на мельнице, потому что горячий сироп липок, как смола, и прожигает кожу и мясо насквозь, до костей. Мой Израэль двигается здесь прямо как в танце, вы не находите? Вообще я управляю здесь, в Карлайле, целым оркестром. Исходный материал, тростник, следует размолоть через несколько часов после сбора, иначе сахар в нем начнет разлагаться. А полученный сок тоже должен подаваться в бойлеры безотлагательно, до того, как начнется брожение. Вот уже три месяца мы работаем здесь непрерывно, денно и нощно.

– А чем вы занимаетесь в перерывах между сбором урожая? – спросил я.

– Сажаем новые растения, выжигаем поля, проводим прополку, унавоживаем, чиним инструменты и машины…

– А у этих рабов есть религия? – вдруг спросила Астиза. Ее вопрос, казалось бы, не имел никакого отношения к производству сахара, но эта тема ее всегда очень интересовала.

– Африканцы, по большей части, занимаются колдовством, – повернулся к ней губернатор. – Им читают Священное Писание, и какие-то крохи из него они усвоили. Мы пытаемся бороться с проявлениями дикарства, но они устраивают свои церемонии в лесу. Вам наверняка известно, что к восстанию в Санто-Доминго чернокожих подстегнул именно такой лесной шабаш.

– А вы верите, что у рабов есть души? – задала Астиза еще один вопрос.

Лавингтон, щурясь, посмотрел на мою жену – он, видно, удивлялся, что женщина может задавать такие вопросы, или уже жалел о том, что взял ее на эту экскурсию.

– Я плантатор, а не священник, миссис Гейдж. И – да, мы пытаемся заставить их предстать перед Спасителем в должном виде.

– Чтобы они и на небесах оставались рабами?

Губернатор решил оставить этот вопрос без ответа и обернулся ко мне.

– Итак. Мы переправляем на кораблях в основном коричневый сахар, а дальнейшая его очистка происходит уже в Англии. Но если запечатать охлаждающую цистерну комком влажной глины и проделать в ее днище отверстия, чтобы вытекала меласса, можно получить так называемый глиноземный чисто-белый сахар. Но этот процесс занимает четыре месяца, и только на Барбадосе есть подходящая для этого глина. Здесь же, на Антигуа, мы убираем мелассу из коричневого сахара и делаем из нее ром. Я занимаюсь и фермой, и фабрикой, а еще скотоводством, чтобы прокормить всех нас, и к тому же должен надзирать за бондарями, плотниками и кузнецами, которые работают по меди и железу, а также за домашней прислугой. Разве освобожденные рабы способны выполнять весь этот объем работ? Полагаю, что нет. Белый человек управляет, черный работает. Африканцы, Итан, созданы для подчинения. Каждая раса должна знать свое место.

– Но когда им предоставляется выбор, они не слишком стремятся вкалывать и жить, как животные, – заметил я. – Они становятся торговцами. Или солдатами. И как бы там ни было, но в Санто-Доминго им удается одерживать победы над самыми отборными войсками, которые послала туда Франция.

– Французов там побеждают болезни и климат. А мы, англичане, стараемся искоренить у негров дух противоречия и дикарства. Мы исполняем Божью волю, вот чем мы тут занимаемся.

Я уже давно заметил, что когда человек хочет оправдаться в самых низменных своих поступках, он все сваливает на Бога. И чем подлее его устремления, тем жарче он доказывает, что продиктованы они желанием и волей Божьей. А наиболее алчные представители рода человеческого с пеной у рта кричат о том, то неуемная жажда к накопительству – дело самое что ни на есть богоугодное. Исходя из всего этого, можно сделать вывод, что Господь благословляет армии с обеих сторон, а также всех царей и королей без разбора, а на бедняков так и вовсе не обращает внимания. Бен Франклин и Том Джефферсон весьма скептически относились к этой идее, однако наверняка в глубине души считали, что смысл их жизни тоже не чужд некоему божественному помыслу. Я знал, что некоторых рабов удалось обратить в христианство, но их новый Бог, похоже, не слишком стремился улучшить или хотя бы облегчить им жизнь. И меня всегда интересовало, что они думают о своей судьбе. Что это за жизнь такая – пахать, как какое-то животное, без всякой надежды на перемены?

– Да, организовать все это наверняка очень сложно, – заметил я, поскольку нуждался в помощи Лавингтона.

– Если вы вдруг перестанете употреблять в пищу сахар, для нас это станет сущим проклятием, – признался губернатор. – Ваши южноамериканцы наверняка понимают, что я имею в виду. Спросите жителей Вирджинии. Спросите своего президента Джефферсона. Французы ударяются то в анархию, то в тиранию, Гейдж, а потому им никогда не победить. Вы и я, мы с вами им этого не позволим.

– Что заставляет меня вновь вспомнить о Санто-Доминго, – сказал я. Мне нужно было беспокоиться не о судьбе рас и наций, а о пропавшем сыне. И каждая минута, проведенная на фабрике, лишь отодвигала поиски Гарри.

Лавингтон кивнул.

– Давайте отъедем в сторонку, чтобы черные не слышали.

– Лично я не понимаю, о чем они говорят. А они нас понимают?

– Больше, чем вы можете себе представить.

И вот мы двинулись по просеке между полями тростника к каменистому уступу, откуда открывался вид на поросшую лесом долину. Внизу раскинулось Карибское море; его гладь сверкала и переливалась оттенками синего и голубого, точно глаза ангела, пляжи были белее сахарного песка. Каким мог бы стать этот остров без его безжалостной, бесчеловечной экономики? Наверное, сущим раем на Земле. Даже на ветру я продолжал потеть под камзолом и жилетом, этой униформой, в которой было положено встречаться с губернатором. Я то и дело отпивал воду с ромом из фляжки.

– Сидней Смит сообщил, что вы были последним человеком, видевшим Лувертюра живым, – сказал Лавингтон. – Это правда?

– Да. И не признать этого могут только стражники, убившие его, – отозвался я.

– В своем рекомендательном письме Смит также упомянул о том, что вы нашли часть древних сокровищ, которые, как считают французы, хранят некие важные стратегические секреты.

– У этого мерзавца по имени Леон Мартель сильно развито воображение. Но в целом да, это так.

– Вам известно, где находятся остальные сокровища?

– Нет. – Я решил не упоминать о загадочной прощальной фразе Лувертюра: эту карту мы с Астизой решили придержать до тех пор, пока не узнаем больше. – Но если Черный Спартак знал об этом, возможно, и другие черные на Санто-Доминго тоже могли знать. Поэтому нас сюда и послали.

– Слышал, они хотят назвать его Гаити… Только представьте себе, выбирают собственное имя! – Губернатор призадумался, как человек, вдруг заподозривший, что весь налаженный уклад его жизни ускользает с наступлением девятнадцатого столетия. Все стареют, всех нас рано или поздно побеждают перемены…

– Мне нужен пропуск на этот остров, чтобы я мог связаться с тамошними генералами, – заметил я. – Насколько мне известно, место Лувертюра занял некий человек по имени Дессалин.

– Черный мясник. Он еще хуже Туссен-Лувертюра.

– Но ведь и он тоже побеждает. Французы отступают.

– Да. – Лавингтон прикусил нижнюю губу.

– Я узнаю все, что можно, у французов, а затем передам эту информацию Дессалину в обмен на их секреты, – сказал я ему. – И, возможно, наконец, узнаю, существуют ли сокровища и как их раздобыть.

– Ну, а затем что?

– Затем обращусь за помощью к вашему гарнизону, чтобы мне помогли доставить их по назначению. – То была ложь, но необходимая. Я представления не имел, что начнется, если черные, французы и англичане передерутся из-за сокровищ, однако не считал, что кто-либо из них заслуживает их больше меня. Я рассчитывал использовать тайну местонахождения сокровищ, чтобы вернуть Гарри и изумруд до того, как все остальные до них доберутся, и забрать все, что смогу унести. А еще я наделся отплатить Мартелю, убить мерзавца, как только Гарри окажется у меня.

– Но как вы собираетесь убедить Дессалина? – спросил губернатор.

– Ну, во-первых, я американец, и черные на протяжении целого десятилетия волнений не прерывали торговли с моей страной. Они непременно выслушают меня. Во-вторых, я пытался спасти Лувертюра, а им далеко не безразлична его судьба. И в-третьих, я собираюсь шпионить за французами, а затем сообщить о состоянии их боеспособности предводителям негров.

– Вы собираетесь помочь черным выиграть? – Эта мысль привела моего собеседника в смятение.

– Я собираюсь помочь британцам одолеть французов. Старая, как мир, игра во врага и союзника. Вам это известно.

Лавингтон неуверенно кивнул.

– Но вы белый. И Дессалин может посадить вас на кол без всяких разговоров, как проделывал со многими другими.

– Зато чисто по-дружески. – На самом деле я и сам боялся оказаться на Санто-Доминго, просто выбора у меня не было. – Стоит нам выдать позиции французов, и каждый захочет вздернуть нас на виселице. Чума на них на всех. Не надо было отнимать у меня сына.

Астиза улыбнулась, и эта перемена в ее настроении не укрылась от внимания губернатора.

– Ваша жена должна остаться здесь, – заявил Лавингтон. – Моя супруга с удовольствием составит ей компанию.

– Вы очень добры, – сказал я, избавив тем самым жену от необходимости дать ответ.

– Здесь, в именье, вам будет очень уютно и комфортно, – сказал ей губернатор. – И безопасно.

– Меня куда больше беспокоит безопасность сына, – возразила моя жена.

– Да, понимаю, – согласился наш спутник, и я немного удивился, что он не стал настаивать на приглашении и подчеркивать, что женщина тоже должна знать свое место. Но в целом Лавингтон был не так уж и глуп, и, видимо, он опасался, что Астиза может внушить его супруге вредные идеи. – Впрочем, есть одно обстоятельство, говорящее в пользу вашей поездки с мужем.

– Какое именно? – удивилась моя жена.

– Командир французов Рошамбо испытывает слабость к красивым женщинам.

– О чем это вы? – воскликнул я, хотя прекрасно понял, куда он гнет.

– Он – сын того самого генерала, который помог американцам победить и обрести независимость в Йорктауне. Но не унаследовал от отца ни ума, ни порядочности. Его стратегией является террор, и он восстановил против себя весь остров. Вот и отвлекается от невзгод, волочась за женщинами.

– Вы, что же, считаете, что я буду торговать своей женой? – вспыхнул я.

– Полагаю, господин губернатор просто предлагает мне сыграть отвлекающую роль, – сказала Астиза.

– Именно! Рошамбо – это слабое место французов, а не их сила, – подтвердил Лавингтон. – Вместо того, чтобы предпринять нападение на Дессалина, он устраивает бесконечные балы и карнавалы. Если вы хотите выведать стратегические секреты французов, думаю, лучше всего это получится у миссис Гейдж. Она немного пофлиртует и узнает куда как больше, нежели вы с телескопом и записной книжкой.

Что ж, Астиза уже исполняла роль возлюбленной Лувертюра. И нам нужно было получить доступ к Дессалину.

– Но только пофлиртовать, ничего больше, – сдался я.

– Ну, разумеется! – закивал губернатор.

– Я знаю, где и когда надо остановиться, Итан, – напомнила моя жена.

– Рошамбо управляют одни эмоции, – добавил Лавингтон. – А такие люди особенно уязвимы.

Идея эта была постыдной и мерзкой, но в наших обстоятельствах не столь уж и глупой. К тому же Астиза была готова скорее отсечь себе руку саблей, чем провести несколько недель или даже месяцев в обществе этой пустоголовой болтушки-аристократки леди Лавингтон. Она сгорала от нетерпения начать поиски Гарри и готова была сама кастрировать Леона Мартеля, если представится такая возможность. Ее колдуны и божки в корабельном кубрике успели предупредить о многом, и ей хотелось испытать судьбу и сотворить нечто неожиданное и необыкновенное. К тому же и я буду рядом и всегда смогу защитить ее честь.

– Уверен, что этот французский генерал достаточно осторожен и не станет распускать руки, общаясь с женой американского дипломата, – заметил я.

– Напротив. Думаю, что наставлять мужчинам рога доставляет ему больше удовольствия, нежели сами романы с их женами, – возразил губернатор. – И еще он пользуется своей безнаказанностью: его спальню охраняют солдаты.

– Да, это не слишком радует, – помрачнел я.

– Но Итан, так мы ничего не добьемся. Я буду только притворяться, обещаю! – заверила меня супруга.

Я вздохнул.

– Да, конечно. Что плохого тут может случиться?

Астиза обернулась к губернатору.

– Вы должны доставить нас в Санто-Доминго.

Лавингтон кивнул.

– Смотрю, ваша жена настроена весьма решительно.

– Но это единственный способ осуществить задуманное! – воскликнула Астиза.

– Нам удалось захватить корсарское судно. На нем мы отвезем вас до Кап-Франсуа[17]17
  Кап-Франсуа – современный Кап-Аитьен, город, основанный в 1670 г. во французском Санто-Доминго.


[Закрыть], под флагом лягушатников. И вы высадитесь в этом городе на берег под видом американских дипломатов.

– Что ж, договорились, – сказала Астиза.

– А мнения супруга не хотите знать?

– Ну, что думаешь по этому поводу, Итан? – Моя жена была поистине несгибаема, как настоящий рыцарь.

Что ж, думаю, все и без того понимали, каков будет мой ответ. Я хоть и нехотя, но согласился.

– Тогда постарайся использовать свои чары, чтобы найти нашего сына. И чтобы я мог застрелить Мартеля, а потом забыть обо всем этом раз и навсегда. А может, я и Рошамбо заодно прикончу. Буду целиться ему в пах.

– В очередной раз вам придется сыграть роль героя, мистер Гейдж, – сказал Лавингтон. – Шпиона в лагере французов, искателя приключений в джунглях, заговорщика на стороне черных повстанцев – и все это на острове, объятом пламенем волнений. – Он так и расплылся в улыбке. – И давайте проясним кое-что. Главная ваша цель – это чтобы здесь у нас, в Карлайле, было безопасно.