Текст книги "Бумажные людишки"

О Боже, о Боже, о Боже, этот процесс, этап за этапом, никто не знает, что вырастет из этого семени, какие таинственные травы и цветы, но процесс идет, принося нам все новые и новые семена, миллионы, пока все сущее – Настоящее Сущее – не превращается в необратимый результат.

– Если бы вы смогли увидеть свою пользу.

– Это забавно. Очень, очень забавно.

– Всего только вашей рукой пару фраз: мол, вы назначаете меня вашим литературным душеприказчиком. Вреда никакого. Разумеется, я буду сотрудничать с вами.

– Что-то я сильно пьян. Давайте поговорим завтра.

– И вы должны уполномочить меня каталогизировать документы, находящиеся в ее распоряжении.

Я всматривался в его жаждущее, напряженное, упрямое лицо, лицо старателя, который разбил глыбу кварца и видит в ее середине желтый блеск. Моя подпись утвердит за ним застолбленный участок. А там письма, рукописи, дневники вплоть до школьных лет…

«Джефферс чертовски хороший парень, и я рад быть его… замечательно быть при нем вторым номером… Джефферс классно поймал мяч, который я поначалу упустил… я сказал ему, что это потрясающая подсечка, а он, кажется, был не против, когда я обратился к нему…» Слава Богу, это дурацкое сюсюканье не преследовало меня во взрослой жизни, не запутало ее еще больше!

Он не сводил с меня взгляда.

– Так вот, если бы вы могли видеть собственную выгоду…

Видел я ее, от начала до конца, дюйм за дюймом.

Тут не было ни малейшего сомнения. Стоило мне чуть ослабить внимание, лицо Рика, или два лица, расползалось пополам. А почему бы нет, черт возьми? У него и вправду два лица.

– Конечно, Уилф, то, что вы захотите, останется конфиденциальным.

Мне стоило немалого усилия свести оба его лица вместе. Мне пришла в голову идиотская мысль, что выражения на каждом лице разные, и при сближении они стирают друг друга, превращая объединенное лицо в ничто.

– Какого черта меня так развезло? Я же немного выпил.

– Высота.

– Вот, бывало, омар. Знаете, Разжевачка.

– «Пиквик».

– «Тяжелые времена». Нет, Рик, долг и прошлые деяния властно влекут меня к одиночеству.

– Шелли.

Должен признаться, хоть и неохотно, я воздал ему должное – сам я наткнулся на эту фразу совершенно случайно. Она содержалась в неопубликованных рукописях Шелли. Какого черта? Да с тех пор они уже все на свете опубликовали, фабрика по изучению Шелли работает почище босуэлловской, ни одного листочка не упустит, как бы сам бедняга к нему ни относился. Мертвые платят все долги. Господи Иисусе!

– Замечательная салонная игра, правда?

– Послушайте, Уилф, я могу написать документ прямо на этом меню. Вы подпишете, управляющий засвидетельствует, и все дела.

– С подписью и печатью. Припечатаем донышком бутылки. Что тут – СВАЛК? Нет, другое.

– Я вас не понимаю, сэр.

– Ха! Этого вы не знаете! Я победил!

– Я напишу вот здесь. «Настоящим назначаю профессора Рика Л. Таккера из Астраханского университета, штат Небраска…»

– Вы уже стоите в дверях, да?

– Вот, Уилф. Возьмите мою ручку.

В бокале Рика оставалось еще немало коньяку. Я взял его и пролил немного на обложку меню. Потом прижал к бумаге донышко бутылки. Получилось вроде круглой печати.

– Нельзя писать там, где коньяк, Уилф. Пишите с того края, где сухо.

Правду, всю правду и ничего, кроме правды. Не только овеянное облаками семян древо времени, но и прочие растения, которые расцветают сейчас и простирают ветви в мое будущее – деяния еще неизвестные, но уже подлежащие искуплению…

– Нет, Рик, нет! Я скорее умру, чем скажу да!

– Уилф – пожалуйста! Вы не знаете, что это значит для меня!

– Еще как знаю. А вот что это значит для меня.

Я написал огромными буквами «НЕТ» на обороте меню и подержал перед его носом.

– Сувенир на память о счастливом случае.

Глава VI

Эта книга не о моих странствиях. Полагаю, она обо мне и Таккерах – муже и жене. Даже о чем-то большем, хотя я не могу точно сказать, о чем именно – слова для этого слабоваты, даже мои; а уж крепче моих, Бог свидетель, слов не бывает.

«Плачь, плачь.

О чем плакать?»

Плакать бесполезно. У нас нет общего языка. Вернее, язык-то есть, и он годится для таких случаев, как правила перевозки легковоспламеняющихся материалов или рецепт русского салата оливье. Но слова наши усечены, словно золотые монеты, стершиеся от времени, да еще и высеченные изношенным штампом.

Ну ладно.

Я улегся в постель и не вставал до утра. Как выразился управляющий, мне нужно было акклиматироваться. Рик стучался так настойчиво, что пришлось его впустить, хоть я еще только собрался пить утренний кофе. Он сказал, что Мэри-Лу тоже завтракает в постели. Он одобрил мою гостиную и замечательный вид из нее. В их номере из окна видно только стену сарая, причем так близко, что можно считать мух на ней.

– Пусть Мэри-Лу любуется видом из моего номера, сколько захочет.

Рик поперхнулся, а потом сказал, что ловит меня на слове. Что он может сделать для меня? Нужно ли мне подремонтировать прокатную машину? Он так алчно присматривался к моему дневнику на прикроватном столике, что я демонстративно захлопнул тетрадь у него под носом. Рик спросил, не нужно ли мне подиктовать. Его машинка…

– Ничего не нужно. Кто я, по-вашему – писатель?

Он уже назначил себя моим секретарем.

– До свидания, Рик. Я вас не задерживаю.

Он пропустил эти слова мимо ушей и сказал, что целый день разведывал дорогу к вершине Хохальпенблик.

– Завтра можем сходить, если вам не слишком тяжело.

– Когда Мэри-Лу окрепнет.

Тут он задумался. Я повел крючок:

– Когда будет чересчур круто, она поможет вам тащить меня.

– Ей нравится сидеть на месте, Уилф.

– Неспортивная девушка?

– Ей нравится ваш Уимблдон.

– Держит нас в форме.

– Я скажу ей, что вы разрешили зайти попозже.

– Разве я разрешил?

– Любоваться видом, Уилф, видом!

– Ах да. Видом. Мы с Мэри-Лу будем сидеть рядышком и наслаждаться видом. Лишь бы она не свалилась с балкона.

– Надеюсь, нет смысла спрашивать…

– Ни малейшего.

Рик немного подумал.

– И все-таки, – сказал он, – я попрошу ее принести это.

Он удалился, кивая в такт собственным мыслям. Я тут же забыл о нем, оделся и сидел, любуясь видом. В конце концов, именно для того отель и существует. Я только что просмотрел остатки своего дневника за тот год – из тех дневников, что вскоре подвергнутся всесожжению, – и обнаружил за этот день необычно долгую запись. Ни слова об альпийском виде, зато очень много о чарах молодых женщин, Нимуэ11 и шекспировских миражей – Пердиты, Миранды. Имеется попытка описания Мэри-Лу, но она быстро обрывается, и вместо нее Уилфрид Баркли в тот день рассуждает о Елене Троянской! О том, что Гомер рассказывает о ней, описывая не саму эту женщину, а впечатление, которое она производила на других. Старик на городской стене, увидев, как она проходит, замечает: неудивительно, что эта женщина вызвала такой катаклизм, но тем не менее давайте вернем ее домой, пока не стало еще хуже! Или примерно так. Гомера я читал только в переводах, но это место мне запомнилось. Мэри-Лу заставила солнце подняться из-за озера, а когда она ушла, солнце последовало за ней. Мэри-Лу вырвало, и кое-кто тут же испытал жалость к ее ставшему прозрачным личику – Уилф, например, – вместо естественного отвращения. Я не могу – и тогда не мог – даже описать ее ручки, такие бледные, такие тоненькие и маленькие. Под конец, оказывается, я сравнил себя с тем стариком на стене. Да, отправим Елену обратно, пока не стало хуже.

Я записал все это в дневник, не обращая внимания на вид с балкона. Тут раздался стук в дверь. Я вышел в прихожую и впустил маленькую Елену. В руках у нее был поднос с кофейником и двумя чашками.

– Входите! Входите! Сюда – позвольте, я заберу – садитесь, пожалуйста!

Я пребывал в состоянии идиотской растерянности. Мэри-Лу свернулась калачиком в кресле, лишая меня возможности мысленно описать ее, прежде чем перенести это на бумагу. Руки она держала на коленях, а лодыжки манерно свела вместе. Головку она повернула так, чтобы смотреть в окно, и это легкое движение словно изменило все очертания ее тела.

– У вас тут действительно замечательный вид, мистер Баркли.

– Уилф, прошу вас. Да, тут трудно смотреть на что-то другое.

Покоренные праведностью, средневековые хронисты изображали в своих рукописях святых на золотом фоне; потом, когда их видение сделалось более выборочным, святых стали рисовать с нимбом вокруг головы. И видение красоты было таким же – надо полагать, у старцев, сидевших на стене и говоривших голосом, тонким и сухим, как стрекот кузнечиков.

– И вправду вдохновляет.

– Господи, конечно. Нет слов.

– Вы мне напомнили. – Она расстегнула сумочку. Отбросила рукой волосы и вынула конверт. – Рик просил передать вам это.

– Что это?

Цвет ее лица изменился, чуть заметно – впрочем, все, связанное с ней, выглядело скорее намеком, чем фактом. Возможно, она вообще не существовала, а была призраком абсолютной красоты, вроде той лже-Елены, за которую и было пролито столько крови12.

– Рик просил отдать это вам.

– Разрешите?

Внутри оказался еще один конверт, обернутый в записку: «Ушел разведывать тропу для завтрашней прогулки. Надеюсь, Мэри-Лу повезет больше, чем мне. Рик».

Я уставился на Мэри-Лу, которая отвернулась к окну. Она, конечно, смотрела на горы, не совсем грациозно обхватив руками ручки кресла. Я вскрыл второй конверт. На бланке отеля были отпечатаны две строчки, назначавшие адъюнкт-профессора Рика Л. Таккера из Астраханского университета, штат Небраска, литературным душеприказчиком и разрешавшие ему доступ в том объеме, какой он сочтет нужным, к документам, ныне находящимся в распоряжении миссис Элизабет Валет Бауэрс. Внизу мое имя и место для подписи. Я снова взглянул на Мэри-Лу.

– Вы знаете, что это такое?

Она ответила едва слышно:

– Рик сказал отдать это вам.

Избегает прямой лжи, бедная девочка. Может, и так. Скорее всего она испытывает отвращение ко мне и ко всей этой ситуации. Несправедливое отвращение – я же честно пытался сбежать, а они последовали за мной в Вайсвальд.

– Скажите, Мэри-Лу… Чего вы хотите для Рика?

Мэри-Лу задумалась; вернее, она попыталась думать. От усилий ее очаровательный лобик чуть-чуть наморщился.

– Ну, давайте же! Вы же должны себе это представлять!

– Того, что он сам хочет, надо полагать.

– Профессорского звания? Кафедры? Книг? Выступлений по телевидению? Славы? Богатства? Может, поста или звания – я не знаю, как это делается – в Библиотеке Конгресса?

– Я…

– Да?

– Вы не хотите кофе, мистер Баркли? Со сливками? С сахаром?

– Просто черный кофе. Я Уилф, прошу вас. Ладно, поставлю вопрос иначе. Вы имеете представление, почему Рик пристает ко мне? Понимаете, писателей ведь как собак нерезаных. Их определенно больше, чем профессоров филологии, если учесть, что многие занимаются и тем, и другим. Только давайте без подлизывания. Мне нужна холодная, честная правда.

– Думаю, он восхищается вашим творчеством.

Я поморщился, но Мэри-Лу продолжала с детской наивностью:

– И от меня требует того же.

Я почти допил кофе, пока нашелся с ответом.

– Милая моя, это действительно довольно взрослое чтиво – кроме, конечно, «Хищных птиц». Тут я дал себе волю. Кондотьеры!

Она кивнула с умным видом:

– Вот и Рик так говорит.

– Он действительно так говорит?

– Да, сэр. Он сказал что-то вроде того, что вы это писали с прицелом на экранизацию.

– Вовсе нет! Просто… понимаете, люди в четырнадцатом веке действительно были такими. Нормальный человек тогда был… головорезом. В Италии, во всяком случае. Ну ладно. Если он так полагает, зачем он пристал ко мне?

– Он сказал, что в данный момент никто другой вами не занимается.

– Я поражен до глубины души.

– Он никого не мог найти. А уж он искал, мистер Баркли, Уилф, и я тоже искала. Я же была его студенткой, вы знаете. Мы вместе работали над вами, сэр. Он говорил, что в таких исследованиях идут, как правило, ноздря в ноздрю. Поэтому чрезвычайно важны быстрота и точность. Мы должны знать предмет до мельчайших подробностей.

– То есть меня.

– Он говорил, что инвестирует время и деньги в вас… Уилф… и мы не можем позволить себе ошибку.

– Возможно, он ее уже сделал, и очень большую.

– Это была комната на первом этаже с окнами во двор, разве не так?

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– «Фелстед Регина».

– Коттедж? Тот, что в конце тропы? Перед лесом?

– Да, сэр, тот, в котором вы родились. Мы сделали снимки. Это та самая комната, правда?

– Так говорила мама. Ей лучше знать. Господи.

– Окошко совсем крохотное.

– Боже мой, Боже мой.

– Я что-то не так сказала?

Я налил себе еще кофе и выпил одним глотком.

– Нет, нет. Пожалуйста, продолжайте. Значит, вы… помогаете Рику.

– Хм. Понимаете, тут еще мистер Холидей.

– Не знаю никакого мистера Холидея.

– Он богат. То есть действительно богат. Он читал ваши книги. Ему понравилось.

– Как мило, когда богатые умеют читать.

– Ну да. Особенно для них самих, не так ли? Больше всего ему понравилась ваша вторая книга, «Все мы как бараны».

– Откуда вы знаете названия моих книг, если вы их не читали?

– Я специализировалась по фитодизайну и библиографии. Его секретарша, то есть мистера Холидея, говорила, что ему особенно понравились «Все мы как бараны». Больше всего он цитировал оттуда одну фразу.

– Вот как.

– Дайте припомнить, смогу ли я ее воспроизвести. Вы там признались, что вам нравится секс, но для любви вы не пригодны.

После этого мы оба молчали долгое время. Какое? В романе я бы взглянул на настенные часы, заодно отметив узорную отделку вокруг стекла, а потом поразился бы, когда это минутная стрелка успела проскочить от десяти до двенадцати. Но на стене никаких часов не было. Ладно. Я задумался. Но ничего вокруг не было, просто прошло много времени. Мэри-Лу отставила чашку.

– Позвольте…

– Нет, постойте минуточку. Не уходите. Я имею в виду – почему? Почему мистер Холидей? Он что, проповедует теорию секса без любви? Ради Бога!

– Нет, Уилф. Мистер Холидей очень любит дам.

– Тогда непонятно, при чем тут я. Ладно, поставим вопрос иначе. Он что, выбрал меня из справочника, тыкнув наудачу булавкой?

– Ни в коем случае! Он прочел эту книгу…

– «Все мы как бараны».

– …а потом затребовал все остальные…

– Потрясающе!

– …а потом приказал секретарше разузнать подробнее. Она вышла на президента Астраханского университета. Понимаете, мистер Холидей уже построил для них экуменический храм, лыжный трамплин со снегометным агрегатом и настоящие теннисные корты…

– Понятно, ему вожжа под хвост попала. Он поговорил с Риком…

– Я уже говорила, мистер Баркли. Это была его секретарша. Сам он избегает контактов с кем бы то ни было. По крайней мере…

– Кроме женщин из своего гарема. Старый козел!

– Но он не стар, мистер Баркли! Уж никак не старее вас.

Пауза.

– Он, случайно, не писал бестселлеры?

– Вряд ли. Нет. Точно не писал. Но это оказалось настоящим прорывом. То есть Рик, расставшись с фонетикой, решил специализироваться на вас – потому что любит ваши книги, мистер Баркли, он их действительно любит. Потом секретарша мистера Холидея связалась с президентом университета, тот вызвал профессора Сондерса, и пошло!

– Но такой богач может позволить себе не одного писателя – он может их коллекционировать, как женщин!

Мэри-Лу кивнула. Потом, стоило мне подумать, что я уже испил чашу унижения до дна, Мэри-Лу перечислила других писателей, которыми интересуется мистер Холидей. Ни одного знакомого имени.

Я взял записку Рика, повертел в руках и положил обратно. Мужчины без любви. Что-то в этом есть. Мама, отец, которого я никогда не видел, Элизабет, Эмили. По-моему, персонаж в «Все мы как бараны», который утверждал, что не способен на любовь, был просто фигурой, которую я ввел ради динамики сюжета; но разве он, в конце концов, не говорил от моего имени? Мне иногда бывало одиноко. Но это было одиночество человека, хотевшего людей вокруг себя, какого-то шума и движения, некоторой жизни. Женского тела мне хотелось все реже и реже. Даже это признание абсолютной женственности Мэри-Лу нисколько не было, утверждал я самому себе, грубым – оно было несколько отеческим, защитным, сочувственным, грустным.

Она встала с кресла:

– Пора.

– Вы уходите?

Надо было сделать что-то невинное и многозначительное, например, взять ее руку и поцеловать ее. Можно было подпустить цветистой риторики. Мужчины без любви! Столько опасностей менее чем за сутки!

Но она полагала, что да, ей пора идти, что она благодарит за кофе – мы оба забыли, что принесла-то кофе она. Закрыв за ней дверь, я постоял в маленькой прихожей, разглядывая свои пустые чемоданы на полках. Это было бесполезно и опасно. Надо было немедленно бежать, и не только от него, но и от нее тоже. Это же надо – дать себя увлечь ребенку от горшка два вершка, дать себя увлечь юному телу, в котором мозгов как у обрывка веревки!

Ибо если в этом теле такой разум, значит, тело это просто ужасно.

Нет. Я несправедлив. Ей не нравится врать, она старалась избегать этого. Она пыталась придерживаться середины между тем, чего они с Риком хотели, и тем, что она считала правильным – а кто я такой, чтобы осуждать ее понятия о морали? Я ей не нравлюсь. Опять-таки, кто я такой, чтобы ее за это осуждать? Она не читала эпохальных трудов Уилфрида Баркли. Ладно. Не только моих не читала. Господи, да она еще в трансе новобрачной! Она исполнена тайного довольства тем, что она отныне знает и чего не знает никто другой, женской радости самоотдачи, знания, что ты чье-то владение, чья-то рабыня, и что ты должна скрывать это от мужа именно тогда, когда получаешь наслаждение, заставлять его поверить, что ты просто играешь там, где, как тебе прекрасно известно, и заключена суть человеческой жизни. Эта скучность, замедленная реакция, то, что я воспринял как показатель низкого интеллекта, на самом деле просто ее равнодушие к человеку втрое старше себя, к человеку, с которым ради блага мужа она должна вести себя вежливо.

Пора было поспать перед чинным обедом. Я разделся и лег. Старики стрекочут, как кузнечики, завидев проходящую мимо девушку. Неудивительно, что такая девушка влечет за собой столько вражды и горя. Неудивительно, что молодые готовы пожертвовать столь многим ради ее любви. Тем не менее пусть она убирается домой, пока не стала причиной смерти новых молодых парней. Стариков. Старых клоунов, старых пердунов.

Глава VII

Мне многое приснилось. Считается, что это признак здоровья, но я запомнил свои сны, а это, здорово оно или нет, для меня необычно. Элизабет говаривала, что у меня нет подсознания, зато сознание открыто для всего. В ее понимании это означало, что я просто ларек, в котором ничего нет, кроме дешевых побрякушек на продажу. И зачем только мы встречались? Знакомый доктор-индус сказал, что нам надо продолжать встречаться, пока мы не узнаем, но что узнаем, так и не объяснил.

Мои сны были на тему женщин tout court13. Они продолжались и наяву, когда я выбрался из кровати и вышел на балкон. Мне снилось, как я рассматриваю огромный ледник на противоположном конце долины, а после какого-то запутанного воспоминания о словах Элизабет я вдруг понял, что это мое собственное сознание. Я понял, какое же оно скучное, это пляшущее сознание, это мерцание ума, из которого я складывал свои неправдоподобные, но занимательные сюжеты. А потом я забеспокоился, потому что балкон начал раскручиваться и я завис под каким-то непонятным углом; так что сознательно или бессознательно мой разум парил в высоте, и до меня дошло, что я просто одна из множества бабочек, которых мистер Холидей держал под стеклом на булавках, только больно от булавки не было и я не мог разобрать энтомологическую надпись на латыни, классифицировавшую меня. Так что я проснулся с неприятным ощущением, что написал очень плохую прозу и что старина Зонкерс будет недоволен. От сна осталось то состояние, которое парни-психологи (да и парни-теологи) называют аффектированным. То есть я проснулся весь в поту и был очень доволен, что мне шестьдесят лет и что я тут, в Вайсвальде. Счастливейшие дни, ха и так далее. «Священная яловая корова», как называла меня Лиз.

Я полез под душ, и к тому времени было уже поздно пить чай и в самый раз спуститься в бар. Я быстро оделся и направился туда. В окно я наблюдал за процессией австрийских, немецких, швейцарских туристов, которые шли в противоположную сторону, то есть к фуникулеру; все маленькие, поперек себя шире, с пятнами пота на Lederhosen и перьями в шляпах, они напоминали оловянных солдатиков, марширующих обратно в коробку. Я уселся за стойкой, управляющий без видимого отвращения принялся сотворять мою адскую смесь, и тут в дверь ворвался профессор Таккер.

– Здравствуйте, Уилф, старая перечница!

– Сами такой, – с кислым предчувствием ответил я, – адъюнкт-профессор.

– Я такого еще никогда не видел, даже у себя дома!

– Простите, но я не намерен ползти на карачках.

– И не нужно. Там везде перила. Как вы с Мэри-Лу?

– Она упоминала Холидея.

Он осекся. После длительной паузы он счел подходящим засмеяться. Тяжкий мыслительный процесс можно было наблюдать на его лице. Он напоминал шедевр техники викторианской эпохи – насос, изготовленный с величайшим тщанием и искусством, старательно выкрашенный и смазанный, пыхтящий паром и вращающийся медленно-медленно, как планета.

– Это личность – мистер Холидей.

– Не верю.

– Я как раз собирался рассказать вам о нем.

– Не-а, как вы изволите выражаться.

– Пообедаете с нами?

Здравый смысл подсказывал не принимать никаких обязательств.

– Вы оба пообедаете со мной. Нет, я настаиваю. Для меня это удовольствие.

– Вы правду говорите?

– А кто вообще говорит правду?

Рик немного расслабился, хотя туча на лице еще оставалась. Я вспомнил, как его лицо выглядело раньше. День на горном солнце превратил нос, щеки и лоб в пунцовые яблоки, вишни, помидоры. Я вертел головой так и сяк, пока не поймал собственное отражение среди искаженных контуров бутылок в неизбежном зеркале за стойкой. Я-то никак не подходил под определение «краснощекий англичанин». Скорее я походил на кусок кожи, десятилетиями провалявшийся на чердаке, весь пыльный и потрескавшийся. Из зеркала на меня поглядывали тусклые глаза, нос был испещрен красными прожилками. Никому это лицо не знакомо, подумал я. Писатель – это не актер и не музыкант. Лицо – не его достоинство. Скорее недостаток, но может быть, и нет. Писатель безличен. Если бы я хотел настоящей славы, то есть чтобы меня узнавали на улице, мне следовало бы носить шляпу с метровой надписью: «Автор „Колдхарбора“. Я рад был, что не хотел славы и потому лгал Элизабет.

Я уже сидел в крохотном ресторанчике, когда появились Рик и Мэри-Лу. И он, и я были в обычных костюмах, зато Мэри-Лу, как с беспокойством отметил я, расфуфырилась вовсю. Юбка на ней была объемистая, как бы дутая, зато выше платье туго обтягивало ее изящные формы, а декольте заканчивалось так низко, как только позволяла швейцарская moeurs14. Для туристов это было очень низко. Я решил, что если бы она даже очень постаралась, то не смогла бы подобрать ничего более «рассчитанного на стариков». Тем не менее я усадил ее, церемонно подставив стул ей под юбку – это мой салонный трюк, – под меня самого стул подставил управляющий, и тут произошел взрыв.

– Какого черта, кто вам разрешил снимать?

– Да ну, Уилф, просто на память…

– Никакой памяти не будет.

– Нужно было спросить разрешения, мил.

– Я не думал, что Уилф будет возражать, мил.

– Рик.

– Да, Уилф?

– Больше никогда так не делайте, мил. Я подам в суд.

Управляющий тактично исчез. Мы изучали меню, и я изводил их рассказами о блюдах, которые мне подавали в том или другом месте. Рик после прогулки сделался возбужденным и словоохотливым, да еще и чуть выпил. Мэри-Лу сидела молча и настороженно, как мне показалось, ожидая очередной глупой выходки Рика. Потом, когда я в очередной раз не сумел вызвать улыбку на этом очаровательном личике, она вдруг передумала и решила выпить. Она заявила, что желает бокал водки, пожалуйста, и Рик расценил это как выдающуюся победу. После этого я обнаружил, что они оба оживлены, а я помрачнел, утомленный собственной болтовней, завидуя их молодости и недоумевая, во что, собственно говоря, влез. Рик рассуждал об астрономии – видимо, где-то поблизости была обсерватория – и сожалел, что из своего окна они видят так мало швейцарского неба. Мэри-Лу выглядела рассеянной. Рик обернулся к ней.

– Солнце было, мил?

– Солнце, мил?

– В нашем номере после полудня, мил.

– Нет, мил, по-моему, не было.

– Если хотите смотреть на солнце или звезды, – заявил я, – мой балкон к вашим услугам. Давайте поднимемся и посмотрим. Как это выглядит на свежем воздухе. Можно даже…

Рик резко вскочил. Мэри-Лу схватила сумочку и умчалась.

– Как она это называет, Рик? Припудривательная? Я их насмотрелся в Штатах: короли и королевы, герцоги и герцогини, парни и куколки, вожди и скво – интересно, как по-вашему? С социологической точки зрения, разумеется. По идее, предназначалось для рыцарей и дам. Но ведь это было давно. Может, теперь… но обычай этот распространяется. Я уже и в Англии такое видел. Культурный империализм.

– С удовольствием посмотрим ваши звезды, Уилф.

– Как я вырос в собственных глазах. Выпейте сначала – вот осталось на дне бутылки.

Рик прыснул. Мы молча стояли; он нервно постукивал пальцами по столу.

– Знаете, Рик, две бутылки на троих – это признак надвигающегося алкоголизма. Поскольку Мэри-Лу ничего не пила, кроме этой водки, – она что-нибудь знает об астрономии?

Настала долгая пауза. Рик с трудом пришел в себя.

– Простите, Уилф, я не…

– Мэри-Лу. Астрономия.

– Ей будет интересно.

– Мне – нет, вы же знаете. Ах нет, будет интересно. Чертово вино. Официант!

Это был все тот же управляющий. Я попросил бутылку коньяку, и она через некоторое время появилась. Рик все еще выбивал дробь пальцами.

– Ради Бога, вы что, мало набегались?

– Я не буду пить, Уилф.

Он с выражением крайнего презрения вылил коньяк из своего бокала обратно. Я, как светский человек, подогрел бокал в пальцах и понюхал предполагаемый букет, хотя начисто лишен обоняния. Время шло.

Явно побледневшая Мэри-Лу вернулась из «припудривательной». Видимо, снова вырвало. Рик налил себе коньяку.

– Уилф очень хочет, чтобы мы посмотрели на его звезды, мил.

Мэри-Лу тихонько ойкнула.

– Это будет классно, мил.

– В вашем распоряжении балкон, дорогие мои. Бесплатно.

Я подхватил бутылку. Рик вдруг остановился на полпути к двери.

– Мне нужно в туалет. Вы себе идите.

Я продолжил путь с бутылкой в руке, придержал дверь для Мэри-Лу, провел ее через крохотную прихожую и гостиную, где на столе по-прежнему лежала бумажка Рика. Распахнул стеклянную дверь, и красавица прошествовала прямо-прямо, но не в яму – на балкон.

– Осторожно!

Она стояла у самых перил. Положила на них руки, нагнулась и посмотрела вниз.

– Бога ради! Извините, дорогая, – я боюсь высоты, причем, как ни странно, больше за других, чем за себя. Мне самому легче стоять на краю обрыва, чем видеть, как другие это делают… стоят… смотрят вниз то есть. В общем, я не выношу высоты. Старый дурень!

Послушно, словно маленькая девочка, она выпрямилась, сделала шаг, затем два назад. Я потянулся к выключателю:

– Включу свет.

Небо с множеством звезд казалось таким близким – только протяни руку.

– Как сияют, а? Лучшие друзья невест.

Я стоял за ее плечом, удивляясь, каким образом я, абсолютно не различающий аромата коньяка, могу ощущать еле слышный запах ее духов. Я приблизился.

– Мистер Баркли.

– Почему снова эти формальности?

– Рик в отчаянии. Это правда!

– Что это мы все о Рике да о Рике?

Это был банальный подход, вполне достойный Деи Каитани в «Хищных птицах». В фильме его действительно использовали – разумеется, все извратив. Моя рука поднялась словно сама собой, легонько похлопала ее по плечу и остановилась на обнаженной коже. Сердце мое колотилось как бешеное. Его удары даже отдавались в ушах.

Мэри-Лу не делала ничего. Даже менее того. Это было странно, невозможно. (Мэри-Лу нематериальна.) Возможно, это переходило грань чувственного восприятия. Возможно, это было даже за пределами духовного понимания. В конце концов, то и другое бывает различным в зависимости от климата, разве не так? Я ощущал покорность, какую-то неестественную неподвижность, своего рода тяжесть. Ее плечо – видимо, правильнее просто «плечо» – казалось менее живым, чем глыба мрамора. Каким-то образом мрамор должен был бы ощущаться… должен был бы ощущаться… должен был… Это обнаженное плечо не было не только человеческим, но даже кукольным, такое плечо должно быть у угловатого, уродливого манекена в витрине, у пластиковой фигуры, не более того. Она даже словно бы отяжелела, такой пассивной она была.

От самых подошв, преодолевая винные пары и неоформленные сексуальные фантазии стареющего самца, поднималась волна неудержимых чувств – унижения и чистого, яростного гнева. Понимать, что тебя выносят, терпят даже не из похоти, не ради денег – ради паршивой бумажки!

Вот так мы и стояли под звездами, ничего не делая, ни слова не говоря. Мы были настолько неподвижны, что посторонний решил бы, будто мы действительно потрясены звездным небом.

Наконец я снял свою тяжелую руку с ее тяжелого плеча, чуть-чуть похлопав по нему.

– От такого обилия звезд у меня голова кружится.

Я быстро прошел к двери, включил свет во всех трех комнатах, в прихожей и даже на балконе. Мы, наверное, сияли на всю долину.

– Может, хватит смотреть, черт возьми? Занавес.

Она обернулась, глядя не на меня, а на дверь.

– Наверное, да.

– Я скажу Рику, когда он зайдет, что вы не выдержали. Головная боль. Высота.

– Не выдержала?

– Когда он вернется из…

Она покраснела до корней волос, и, клянусь, это был единственный раз, когда мне стал очевиден их заговор. Тоненьким голоском она пропищала:

– Нет… я… спасибо, что пустили меня.

Она бросилась к двери, натыкаясь на мебель, будто ничего не видела перед собой. Вдруг я ощутил, какие чувства мог бы испытывать – да, мог, но не испытывал – к Эмили.

– Мэри-Лу…

Она остановилась, полуобернувшись, вся пунцовая. Будто вернувшись в недавнее свое детство, она подняла правую руку до плеча и покрутила пальцами передо мной.

– Пока.

После чего без всякой помощи она преодолела дверь гостиной, прихожую, наружную дверь и… ковер на полу короткого коридора был слишком толстым, чтобы я мог слышать, бежит ли она, идет или спотыкается.

На что он рассчитывал? Каков был, выражаясь на нашем профессиональном жаргоне, рабочий сценарий? Полагал ли он, что мы устроим нечто вроде дуэли и она будет бегать вокруг стола, по-детски приговаривая: нет, Уилф, нет, пока не подпишете эту бумагу? Или она будет, надув губки, подползать ко мне, словно одалиска? Или она просто отдастся по-деловому, будто высморкается, и я, расчувствовавшись, скажу: вот, возьми бумагу, ты ведь этого хотела?