Текст книги "Американская интервенция в Сибири. 1918–1920. Воспоминания командующего экспедиционным корпусом"

1. Нежелание принимать военное участие в русских распрях. Если союзники действительно хотят драться с большевиками, пусть пришлют помощь.

2. Вступить в бой сейчас означало бы оказать помощь Омскому правительству, а они не желают его поддерживать. ‹…›

7. Есть сомнения в том, что союзники желают воевать с большевиками.

Вскоре после coup d’etat рабочие с уральских заводов подготовили восстание, но чехи могли бы его предотвратить. Чешские офицеры и командиры очень волновались и хотели что-нибудь предпринять, чтобы смыть позорное пятно, вызванное отказом 5-го полка идти на фронт и подчиняться приказам Гайды. Они стремились предотвратить дальнейший раскол в своих рядах. Генерал Сыровый[4]4
  Сыровый Ян (1888–1971) – командир чехословацких легионов в России и премьер-министр Чехословакии во время подписания Мюнхенского договора в 1938 г.


[Закрыть] пригласил Гайду в Челябинск и оттуда приказал 5-му полку выступить на фронт, но заявил, что никаких действий предприниматься не будет, пока не приедут генерал Штефаник[5]5
  Штефаник Милан Растислав (1880–1919) – один из руководителей Чехословацкого национального совета. Один из руководителей антисоветской интервенции в Сибирь.


[Закрыть] и военный министр Чехословакии.

4 ноября от президента Масарика[6]6
  Масарик Томаш (1850–1937) – первый президент Чехословацкой республики.


[Закрыть] пришла телеграмма, где он просил чехов держаться, поскольку к ним идет помощь союзников. Я не знаю, откуда президент Масарик получил эту информацию, но предполагаю, что она пришла от французов. Пока был в Сибири, я видел сообщения на французском, подписанные французским майором Гинэ и американцем господином Девиттом С. Пулом, где чехов призывали удерживать железную дорогу и сообщали, что союзники уже идут.

Мне это показалось любопытным, поскольку я определенно заявил, что американские войска не двинутся западнее Иркутска. Если американские войска не собирались идти на помощь чехам, то непонятно, почему мистер Пул подписал заявление, где утверждал, что союзные войска уже идут. Это снова выглядит как недостаток слаженности в работе со стороны американцев.

Генерал Сыровый заявлял, что чехи не испытывают симпатии к Омскому правительству, поскольку считают, что оно не выполняет свой долг перед русскими людьми в вопросе защиты их прав. У чехов вызывало очевидное беспокойство, будут ли сторонники Колчака действовать в соответствии со взглядами чехов на права человека. Чехов убрали с фронта, что упростило ситуацию, и Гайде предоставили отпуск, которого он не просил.

24 декабря Гайда был назначен главнокомандующим всех сибирских войск в районе Екатеринбурга, что, несомненно, было наградой за услуги, оказанные им Колчаку, и он немедленно начал планировать военное наступление. У чехов, как и следовало ожидать, возникли сложности с частями Колчака, участвовавшими в наступлении.

К 20 января 1919 года все чешские части на фронте заменили белогвардейцами. К тому времени создалось ощущение, что русская белая армия была рада уходу чехов. Однако в некоторых деревнях, где квартировали чехи, с грустью смотрели на то, как они уходят, и просили их остаться там навсегда. Поговаривали, что многие чехи всерьез рассматривали это приглашение, хотя никто не знает, сколько человек его приняли. Создавалось впечатление, что чехи не смогут уйти без очередных проблем с колчаковцами по поводу количества оружия и снаряжения, которое они должны вернуть. Чехи показали себя в Сибири отличными солдатами и всегда выглядели соответствующе. Похоже, среди них не было бездельников, и, когда им поручали какое-то военное задание, они не терпели вмешательства в его выполнение.

На протяжении всего времени моего пребывания в Сибири официальные отношения между представителями Англии, Франции и Японии с одной стороны и мной с другой стороны становились все более натянутыми. По-видимому, эти представители с трудом могли вынести того, кто не оказывал активной поддержки Колчаку. В то время я лично полагал, что если адмирал Колчак сможет реализовать заявленные им идеи, то есть некоторая надежда, что он установит власть, придерживающуюся умеренных взглядов, дистанцируясь от крайностей, и она может оказаться приемлемой для большого числа русских.

Я особенно укрепился в этом мнении после того, как на русский 1919-й Новый год он дал интервью господину Шарки из Ассошиэйтед Пресс. Интервью имело целью показать точку зрения Колчака на те базовые принципы, на которых он надеялся построить власть в Сибири. Позже я пришел к выводу, что он не доверял широким народным массам и потому не смог бы удержаться у власти. В связи с этим интервью я предпринял свой первый шаг в российской политике. Результат оказался, мягко говоря, не обнадеживающим, так что моя первая попытка стать посредником между различными русскими группировками стала последней.

Ко мне пришли представители социалистов-революционеров. Я помню господина Геймана и господина Моравского – оба бывшие члены Временного Сибирского правительства под председательством Дербера. Я привлек их внимание к опубликованному заявлению Колчака относительно его принципов и сказал, что они совпадают с принципами, заявленными правительством, за которое они высказывались. Они рассмеялись и сказали, что я не понимаю Россию и что это интервью дано для употребления в Соединенных Штатах. Они также сказали, что адмирал Колчак и люди из его окружения вовсе не собираются проводить заявленную политику. Тем не менее я настоял, чтобы эти джентльмены ответили мне, стали бы они поддерживать адмирала Колчака, если бы он следовал заявленным принципам. Единственное, чего они хотят, уточнили эти господа, – это иметь какое-либо подтверждение того, что заявленная политика действительно будет проводиться. Это показалось мне справедливым, и я попросил генерала Романовского, который на тот момент занимался вопросами политики в Омском правительстве, приехать ко мне. Но когда я передал ему, что сказали эти господа, и спросил, не сочтет ли он возможным встретиться с ними и попытаться остановить бессмысленное кровопролитие, он пришел в ярость и заявил: «И эти люди еще говорят об условиях, на которых они стали бы поддерживать Омское правительство? Да такие, как они, скоро сами с радостью приползут в Омск, опустят головы до земли и станут умолять о прощении и о том, чтобы им дали возможность поддержать адмирала Колчака».

В начале 1919 года я начал понимать, что генеральный консул Соединенных Штатов Харрис был не согласен с моими взглядами на «невмешательство во внутренние дела России» и везде, где мог, поддерживал Колчака. Я также начал осознавать, что у меня есть оппоненты в Вашингтоне. Я еще совсем недавно служил в Вашингтоне, и у меня осталось там много армейских друзей, так что я стал выяснять, кто действительно мой соратник, а кто мой оппонент. К моему большому удовлетворению, моя служба позволила мне узнать, как минимум, в каких кабинетах мои действия вызывали сочувственное отношение, а в каких меня критиковали при каждой возможности. Приведу пример. Я получил из Вашингтона телеграмму, содержащую довольно резкую язвительную критику в мой адрес за недостаточный контроль соблюдения цензурных ограничений, с рекомендацией уделить этому вопросу персональное внимание. Я лично проверил все сообщения, отправленные из моего офиса, но так и не смог найти никаких нарушений правил, предписанных цензурой. После этой проверки я понял, что бригадный генерал Мальборо Черчилль, руководитель отдела военной информации, который занимался вопросами цензуры, старательно выполнял чей-то приказ критиковать меня. Мне пришлось отслеживать все свои сообщения, которые по правилам военного министерства должен был проверять генерал-адъютант в отделе военной информации, и последующие события полностью подтвердили правильность моих догадок. Я с удовольствием вспоминаю, что, если не считать отдела военной информации, я не только не слышал критики от других подразделений военного министерства, но всегда испытывал благодарность к ним за сотрудничество и помощь. Чтобы избежать вероятности несправедливого отношения к бумагам, которые естественным образом попадали в отдел военной информации, я часто отступал от правил, предписанных для корреспонденции военным министерством, и отправлял сообщения не генерал-адъютанту, а начальнику штаба. Когда я изучил ту самую телеграмму, которая дала повод обвинять меня в халатности в отношении соблюдения цензурных ограничений, я телеграфировал начальнику штаба генералу Марчу. Я объяснил, что не обнаружил в своем штабе никаких нарушений цензуры, и выразил сожаление, что в телеграмме с критикой не указано, в чем именно оно состоит. В ответ генерал Марч сообщил, что в отношении цензуры я совершенно прав и он надеется, что я больше не стану обращать внимания на сообщения такого рода.

Вскоре после того, как я приехал в Сибирь, ко мне прибыли пятнадцать офицеров и очень достойных людей из вашингтонской службы военной разведки для осуществления присущих им функций в Сибири. Насколько я помню, большинство из них были из учебных заведений, и меня очень обрадовал и их внешний вид, и то, какое положение и репутацию они имели в Соединенных Штатах. Я тщательно проследил за тем, чтобы эти офицеры поняли приказ: «Не вмешиваться в политику и не участвовать во внутренних конфликтах».

Я отправил их в разные города Сибири, где проходила железная дорога, с намерением получать донесения о военном, политическом, социальном и экономическом положении в Сибири. Вскоре мне поступила телеграмма из военного министерства, где сообщалось, что правительство желает получать информацию о положении в Сибири от представителей Государственного департамента. Это сообщение меня очень озадачило. Хотя в нем не было никаких предписаний, адресованных лично мне, содержание ясно указывало на то, что правительство дает мне понять: что бы я ни говорил о Сибири и положении дел здесь, это будет игнорироваться. Такое странное сообщение, как это, безусловно, имело определенное значение и смысл, который был не до конца ясен. Если Государственный департамент хотел знать реальную ситуацию в Сибири, то почему они предполагали игнорировать информацию, приходящую от значительного большинства представителей Соединенных Штатов? Армия обладала гораздо большими возможностями добывать факты, чем Государственный департамент, потому что имела значительно большее число наблюдателей, и ее части оказывались во множестве разных мест, откуда приходили донесения. Я не могу согласиться с тем, что армейские наблюдатели в Сибири были менее умными, чем консульские агенты Государственного департамента. Если Государственный департамент не придавал никакого значения армейским донесениям, то почему бы просто не выбросить их в мусорную корзину? Зачем говорить мне, что они намерены игнорировать мои доклады? Суть дела заключалась в том, что эти армейские донесения были для кого-то как кость в горле. Они хотели, чтобы информация подавалась в определенном русле, о чем неявно свидетельствует телеграмма, отправленная мистеру Августу Хейду, представителю Военной торговой комиссии, действовавшей под эгидой Государственного департамента, о том, что он, мистер Хейд, присылает не ту информацию, которую Государственный департамент хотел бы получать от него из Сибири. Военные не поддерживали каких-либо группировок и, вследствие этого, имели возможность сообщать факты такими, какими их видели наблюдатели, независимо от того, нравились они кому-то или нет. Я связался с военным министерством и спросил, что означает эта телеграмма, на что получил ответ от генерала Марча. Он писал, что я присылаю именно ту информацию, которая его устраивает, и должен продолжать в том же духе. Для меня было очевидно, что генеральный консул Харрис и российское подразделение Госдепартамента в Вашингтоне, которые поддерживали Колчака, были недовольны информацией об омском режиме, которую присылали военные. Получив ответ от генерала Марча, я почувствовал некоторое раздражение, поскольку мне стало очевидно, что Государственный департамент или какой-то его сотрудник считает меня слабым человеком, которого легко можно напугать и так же легко удержать от исполнения того, что он считает своим долгом.

В то время действия американских войск в Сибири подвергались серьезной критике в Соединенных Штатах. Эта критика принимала различные формы. Одни предполагали, что американцы стали большевиками, другие считали, что из Соединенных Штатов видят ситуацию в Сибири не хуже тех, кто там находился, а третьи критиковали мое назначение на должность командующего американскими войсками, поскольку у меня недостаточно опыта командования крупными воинскими частями. Но самым суровым критиком, похоже, был мистер Джордж Харви из «Харвис уикли». Конечно, он прибегал к своему излюбленному сарказму не только в отношении меня, но и в отношении военного министра, назначившего меня командующим в Сибири. Эта критика стала для меня привычной, поскольку появлялась почти с такой же частотой, как мои завтраки, обеды и ужины. Американский консул во Владивостоке ежедневно без комментариев слал в Государственный департамент клеветнические оскорбительные статьи об американских войсках, появлявшиеся в местных газетах. Эти статьи и критика американских войск в Соединенных Штатах строились вокруг обвинения в большевизме. В действиях американских войск не было никаких оснований для таких обвинений, поскольку они никогда не предоставляли большевикам ни помощи, ни пристанища. Однако их обвиняли в том же, в чем сторонники Колчака, включая генерального консула Харриса, обвиняли всех жителей Сибири, которые не поддерживали Колчака.

Очевидно, эта идея получила настолько широкое распространение в Соединенных Штатах, что правительство, как минимум в одном случае, решило установить наблюдение за американцами, которые несли службу в Сибири. Мое утверждение основано на инциденте, имевшем место в отеле «Коммодор» в Нью-Йорке в ноябре 1921 года. Созданный на добровольных началах комитет постарался пригласить на обед в отеле «Коммодор» как можно больше американцев, которые служили в Сибири. Мы с адмиралом Найтом тоже там присутствовали. После того как мы сели за столы, в зал вошел никому не известный человек и занял место за столом. Старейшина комитета улучил возможность и спросил у этого человека, кто он такой. Мужчина показал ему удостоверение министерства юстиции и сказал, что его прислали из Вашингтона и велели прийти на это собрание, так что он намерен остаться и советует членам комитета не чинить ему препятствий. Больше этого инцидента никто не касался до конца обеда, когда представитель комитета подошел к помощнику управляющего отеля и потребовал объяснений. Помощник управляющего сказал, что тот человек показал ему удостоверение личности и бумаги, после чего ему ничего не оставалось, как отвести его в обеденный зал. У меня нет никаких сомнений в том, что этот агент министерства юстиции был подослан на обед кем-то из официальных лиц правительства Соединенных Штатов. Однако, насколько мне известно, практика тайной отправки агента на частный обед без согласования с гостями применяется министерством юстиции только в том случае, если у него имеются опасения в осуществлении подрывной деятельности против Соединенных Штатов. Практически каждый человек, присутствовавший на этом обеде, во время войны делал все, что мог, для победы Соединенных Штатов. Эти люди гордились тем, что послужили своей стране, и стране следовало быть благодарной им за службу. Все, кто узнал об этом инциденте, чувствовали себя униженными и оскорбленными. Если бы во время обеда я знал о присутствии этого агента, я бы посоветовал потребовать у администрации отеля выпроводить его из обеденного зала, а в случае отказа предложил гостям покинуть отель. Я определенно не смог бы спокойно сидеть за столом, зная, что министерство юстиции следит за тем, что я делаю и что я говорю. И это после того, как адмирал Найт отдал нашей стране больше сорока лет своей жизни, а я служил ей больше тридцати семи лет.

В декабре 1918 года была предпринята еще одна попытка ограничить свободу действий войск Соединенных Штатов в Сибири. Ко мне в офис явился генерал Нокс и показал сообщение британского правительства, одобрявшее его предложение передать командование всеми русскими и союзными войсками, воюющими против большевиков, французскому генералу Жанену, а все средства коммуникации и подготовку войск передать в подчинение ему, генералу Ноксу. Я предполагаю, что он хотел увидеть мою реакцию на свое предложение, поскольку прекрасно знал, что американские войска не воюют с большевиками и не будут подчиняться ни генералу Ноксу, ни генералу Жанену.

На мой взгляд, было бы весьма прискорбно, если бы Соединенные Штаты приняли решение передать американские войска в Сибири в подчинение англичанам, французам или японцам. Попытки реализовать такую ситуацию предпринимались постоянно, и, если бы это удалось, никто не сомневается, что американским войскам прошлось бы участвовать в убийствах русских за их политические убеждения. Уже одно это было бы достаточно скверно, но есть и другая сторона, которая, по моему разумению, имела бы большое значение для американцев. Американские войска были бы использованы для того, чтобы вызвать возмущение русского народа в адрес Соединенных Штатов. Создание такой ситуации имело под собой определенную цель.

Англичане и французы прислали в Сибирь недостаточно большое количество войск и не могли взять на себя охрану железной дороги, которая использовалась исключительно Колчаком, что противоречило интересам огромного числа русских. Не была ли невозможность участвовать в охране железных дорог спланирована намеренно, чтобы избежать возмущения русских людей в отношении тех стран, которые, охраняя железные дороги, помогали проигравшей стороне и способствовали разрастанию войны в России? Британцы имели в Сибири в два, если не в три раза больше офицеров, чем Соединенные Штаты, но при этом очень мало солдат. Вопреки этому, я обнаружил, что в своей книге «Советы и международные дела» мистер Фишер пишет: «Главнокомандующим всех сил интервентов и Колчака был в одно время британский генерал Нокс, а позднее французский генерал Жанен».

Это не соответствует действительности, и было бы интересно узнать, откуда мистер Фишер взял эту информацию, поскольку во время моего пребывания в Сибири ни один иностранец не командовал американскими войсками. Кем и зачем была вброшена такая дезинформация? Справедливости ради следует признать, что некоторые представители Англии и Франции вбрасывали информацию, поскольку считали, что это способствует повышению престижа Англии и Франции.

13 декабря 1918 года генерал Нокс сказал мне, что Англия прислала ему оружие и обмундирование, достаточное, чтобы экипировать 100 тысяч русских. В тот же день я отправил военному министерству следующее сообщение: «Все сведения, которые мне удалось раздобыть, подводят к мысли о том, что правительство, возглавляемое адмиралом Колчаком, долго не протянет».

В том же письме я утверждал: «Русские продолжают сообщать мне, что, благодаря нашему присутствию здесь, господствующий класс получил возможность предпринять попытку восстановления самодержавной формы правления. Престиж Соединенных Штатов падает, поскольку люди не знают, поддерживаем ли мы представительную форму правления в других странах».

Государственный секретарь сообщил военному министру следующее: «Взгляды, высказанные генералом Грейвсом, значительно отличаются от взглядов других представителей правительства в Сибири».

К началу декабря 1918 года действия атамана Калмыкова стали вызывать у меня крайнюю досаду. Соединенные Штаты попросили Японию присоединиться к ним в решении того ограниченного круга задач, для выполнения которых американские войска были отправлены в Сибирь, и, следовательно, любое действие Японии или ее платных русских агентов вызывало либо доверие, либо недоверие к Соединенным Штатам. Русские, безусловно, считали, что, раз Соединенные Штаты пригласили Японию в Сибирь для совместных действий, значит, они действуют с ней сообща. Япония в своем желании не допустить возникновения в Сибири сильной власти стремилась разобщить людей, и вскоре на нее стали работать Семенов и Калмыков. Трудно себе представить, что в современном цивилизованном обществе мог появиться такой человек, как Калмыков. Не проходило и дня, чтобы я не получал донесений о страшных зверствах, творимых им и его отрядами. 1 декабря я, в числе прочего, сообщил военному министерству: «Конечно, следуя своему предписанию не принимать участия во внутренних распрях, я не мог ничего сделать, кроме того, что сообщить японскому штабу о необходимости прекратить произвол, творимый Калмыковым, и что его действия – позор для цивилизованных наций, что я и сделал. Я сообщил им об этом, поскольку хорошо известно, что японцы ему платят, и, если Япония перестанет его поддерживать, его бесчинства немедленно прекратятся».

Позже я отправил японскому командующему предложение письменно уведомить Калмыкова, что в следующий раз, когда он или его люди убьют какого-нибудь русского, мы предпримем все необходимое для его ареста и передачи русским, чтобы он предстал перед гражданским судом. В ответ я получил из японского штаба следующее сообщение: «28 ноября Калмыков обещал нам, что он больше не будет убивать людей, и держит свое обещание. Однако если я желаю, они готовы подписать предложенное мной предупреждение».

Это верно, что после этого Калмыков не убивал там, где американцы могли обнаружить эти убийства, но несомненно и то, что он просто увозил свои жертвы туда, где американцы не могли увидеть их тела. Ко мне в офис пришли две женщины из деревни, расположенной в трехстах милях от Владивостока, и рассказали, что, проезжая по деревне, Калмыков забрал их мужей. Они умоляли меня помочь выяснить, живы ли эти люди и если живы, то куда Калмыков их увез. Я приказал командиру наших войск в Хабаровске спросить Калмыкова, где эти люди. Калмыков ответил, что они сбежали. Он дал американскому командиру копию приказа, который разослал по всем станциям, где велел их поймать. Позже выяснилось, что, когда поезд Калмыкова проезжал мимо озера, он велел остановить поезд, привязал этим людям камни на шею и сбросил их в озеро. Сообщения о страшных зверствах, творимых войсками Калмыкова, продолжали приходить в американский штаб почти ежедневно, но, поскольку я не имел возможности проверить достоверность этих сведений, не мог и предпринять никаких действий.

Калмыков получил власть весной 1918 года, когда он был избран атаманом уссурийских казаков. Этот казачий сход уполномочил его попросить у союзников заем с целью позволить казакам осуществить весенние полевые работы. Япония предоставила этот заем с условием, что уссурийские казаки позволят Калмыкову приехать в Пограничную и собрать казачью дивизию, причем при ее формировании к нему в качестве советника будет приставлен японский майор. Эту информацию предоставили агенты Калмыкова во Владивостоке.

Казаки Калмыкова участвовали в уссурийской кампании, продлившейся с июля по сентябрь 1918 года, и 5 и 6 сентября вместе с японскими частями вошли в Хабаровск. Калмыков остался в Хабаровске и установил режим террора, грабежа и кровопролития, что, в конце концов, заставило его людей взбунтоваться и просить защиты у американских войск. Под предлогом борьбы с большевизмом он без разбора арестовывал состоятельных людей, пытал их, чтобы отобрать у них деньги, и некоторых казнил, обвинив в большевизме. Аресты стали настолько массовыми, что приводили в ужас все классы населения. По некоторым оценкам, в окрестностях Хабаровска войска Калмыкова казнили несколько сот человек. Мы старались, насколько возможно, устанавливать факты убийств, узнавая о них от крестьян, и сообщать законным местным властям. Калмыков начал пороть и избивать своих собственных людей, и 6 декабря офицер разведки 27-го пехотного полка сообщил, что ситуация становится серьезной. Не вызывало сомнений, что, как минимум, половина людей Калмыкова не питали к нему преданности, и 28 декабря несколько его бойцов пришли в штаб 27-го пехотного полка с просьбой разрешить им вступить в армию Соединенных Штатов. Многие хотели, чтобы им помогли выбраться из Хабаровска. Японцы почувствовали неладное и приказали осмотреть все дома Хабаровска на предмет наличия оружия. В результате было найдено 218 ружей, 138 пистолетов и некоторое количество патронов.

В ночь с 27 на 28 января 1919 года семьсот человек из войска Калмыкова дезертировали. Триста человек из них разбежались и спрятались в близлежащих населенных пунктах, около тридцати попросили защиты у китайских воинских частей, а триста девяносто восемь с лошадьми и оружием, включая четыре пушки и три пулемета, явились в расположение 27-го пехотного полка и сказали его командиру, что, если он предоставит им защиту от Калмыкова, они сдадутся со всем своим оружием и снаряжением. Но если американский командир не защитит их, они вернутся в часть и вступят в бой с оставшимися людьми Калмыкова. Согласно заявлению японцев, у Калмыкова оставалось еще около четырехсот казаков. В своем донесении командир 27-го полка писал: «Чтобы предотвратить кровопролитие и разграбление гарнизона, города и окрестностей и обеспечить безопасность наших войск, я поместил этих дезертиров под стражу и во избежание беспорядков разоружил. Все прошло спокойно и по желанию самих дезертиров, которых не сопровождали никакие официальные лица».

Я одобрил действия полковника Стайера, но не мог согласиться с его предложением передать их старшему офицеру, которого утвердят Хорват и Колчак для реорганизации или увольнения. Я полагал, что ситуация была слишком неопределенной и, если этих людей передадут кому-то из офицеров Колчака, существует большая вероятность, что они снова попадут в руки Калмыкова, а это означает для них верную смерть. Я известил полковника Стайера, что дальнейшая судьба этих людей должна зависеть от их собственного решения, в которое американцы не могут вмешиваться. Я принял такое решение на том основании, что Калмыков не был признан как руководитель какого-то органа правопорядка и не подчинялся никаким российским властям, а был просто наемником и марионеткой в руках Японии. Как и ожидалось, японцы были очень сильно обеспокоены бунтом людей Калмыкова, и начальник их штаба явился ко мне, а позже написал мне письмо, спрашивая, как я смотрю на произошедшее. На это я ответил:

«Первое. Американские войска не станут передавать этих солдат Калмыкову, Хорвату или еще кому-то. Они будут отпущены на свободу в Хабаровске, и им будет разрешено идти, куда они хотят.

Второе. После того как их отпустят, им будет предоставлена определенная защита от преследования со стороны Калмыкова и его людей по обвинению в дезертирстве, неповиновении, бунте или на основании других подобных обвинений.

Третье. До тех пор пока они находятся под контролем американских войск, любой из этих солдат может быть передан местным гражданским властям на основании судебного решения по обвинению в убийстве или других преступлениях, нарушающих российские законы, при условии, что такое решение принято на основании неопровержимых доказательств, подтверждающих виновность этого человека.

Четвертое. Эти меры являются всего лишь разумной защитой с целью предотвратить жестокое истребление людей и обеспечить охрану наших собственных солдат и имущества».

После этого японцы предложили, чтобы дезертиров поместили под охрану, осуществляемую совместно американцами и японцами, что, конечно, не было принято американцами.

Тогда командующий японскими силами в Хабаровске направил полковнику Стайеру меморандум следующего содержания:

«Первое. С какой целью и на каком основании ваша часть приняла вооруженных солдат, дезертировавших из части атамана Калмыкова?

Второе. Дезертирство, о котором идет речь и в результате которого вы приняли солдат, представляет собой внутреннее происшествие в части Калмыкова и является всего лишь вопросом воинской дисциплины. В таком случае речь идет о вмешательстве во внутренние дела части Калмыкова. Каково ваше мнение по этому поводу?

Третье. Каково ваше мнение в отношении дальнейшей судьбы русских солдат, которых вы приняли в расположении своей части?»

Японцы, по-видимому, решили вмешаться в этот вопрос, и нам было известно, насколько что-нибудь может быть известно без документального подтверждения, что Япония оплачивает, экипирует и контролирует эту банду убийц. Полковник Стайер отправил во Владивосток телеграмму, изложив суть запроса японского командующего. Я известил его, что все вопросы будут решаться во Владивостоке, и приказал без моего разрешения не отпускать никого из пленных.

Вскоре после этого ко мне из японской штаб-квартиры явился полковник японского Генерального штаба и, сообщив, что начальник японского штаба болен, сказал, что он приехал просить меня вернуть пленных Калмыкову. Я ответил, что этого никогда не будет. Тогда он попросил меня передать их японцам, которые все уладят. Я ответил, что считаю его предложение граничащим с оскорблением и что не намерен спрашивать у японцев, одобряют они мои действия или нет, и что на этом наша встреча закончена. Он ответил, что генерал Инагаки приедет ко мне обсудить этот вопрос, но я сказал, что больше не стану обсуждать это ни с каким представителем Японии.

Через несколько дней ко мне приехал начальник японского Генерального штаба генерал Инагаки, который извинился за поведение штабного полковника. Он сказал, что предложение полковника было непростительным, что японский штаб не одобряет его действий и генерал надеется, что я не стану придавать инциденту большого значения. Я ответил, что рад узнать о неодобрении японским штабом действий полковника и, на мой взгляд, мы можем считать эту тему закрытой.

4 февраля 1919 года полковник Стайер телеграфировал: «В войске Калмыкова нет ничего похожего на дисциплину. Правление Калмыкова на территории от Никольска до Имани – это позор для союзников, которые его поддерживают, пусть даже только своим присутствием. Своей властью над жизнью и смертью людей он пользуется без разбора, создавая атмосферу террора, в которой ни солдат, ни гражданский не могут быть спокойны за свою жизнь. Мне пришлось ограничить наших людей территорией гарнизона, чтобы избежать возможных проблем со стороны недисциплинированных людей, оставшихся у Калмыкова. Казаки, имеющие офицерский чин, расквартированы в здании японской штаб-квартиры».

Вопрос о том, что делать с дезертирами, осложнялся тем фактом, что во время бунта один из казаков был ранен и позднее умер от ран. Существовала вероятность, что его убийца находится среди людей, оказавшихся под защитой Соединенных Штатов. Полковник Стайер очень беспокоился относительно того, как бы поскорее отделаться от них, и снова предложил передать их русским офицерам, которых назначит генерал Иванов-Ринов[7]7
  Иванов-Ринов Павел Павлович (1869–?) – деятель Белого движения в Сибири и на Дальнем Востоке 1918–1922 гг., полковник, генерал-лейтенант, атаман Сибирского казачества.


[Закрыть].