Текст книги "Возвышение Сайласа Лэфема"

9

У Лэфема была гордость человека, который сам пробил себе дорогу, и он не намерен был заискивать перед молодым человеком, которого принял на службу. В конторе он желал быть для всех хозяином и во время работы ничем не выделял Кори из полудюжины клерков и бухгалтеров, работавших в общей комнате. Но вообще он не собирался молчать о том, что к нему поступил сын Бромфилда Кори. «Заметили вы малого, что сидит напротив моей машинистки? Так вот, сэр, это сын Бромфилда Кори, внук старого Филипса Кори. И должен сказать, никто в конторе не работает лучше его. Он готов на любую работу. Каждое утро ровно в девять уже на месте, еще часы не пробили. Весь в своего деда. Он ведает у нас иностранной корреспонденцией. Мы экспортируем краску всюду». Он считал, что вовсе не приплетает эту новость по всякому случаю. Жена предостерегала его от этого, но надо же было воздать должное такому работнику; и он начинал с таких примеров: «Вот говорят о подготовке деловых людей; а я скажу вам – все в человеке уже заложено. Я прежде считал, что прав старый Хорэйс Грили. Он говорил, что университеты поставляют худшую породу рогатого скота. А теперь думаю иначе. Возьмите молодого Кори. Окончил Гарвард и каких только не имел возможностей. Всюду побывал, говорит на нескольких языках как по-английски. Думаю, денег у него довольно, чтобы прожить, пальцем не шевельнув. Вот как его отец; ведь это, знаете, сын Бромфилда Кори. Но нет, он прирожденный деловой человек. Были у меня и такие, что росли на улице, работали всю жизнь, а к работе никакой склонности. Ну, а Кори дело нравится. Он готов, кажется, день и ночь сидеть за конторкой. Не знаю, откуда у него это. Должно быть, от деда, от старого Филипса Кори; бывает, что передается через поколение. Вот я и говорю, с этим надо родиться; кто с этим не родился, того никакая нужда не научит; а кто родился, того и университет не отучит».

Иногда Лэфем высказывал эти мысли за столом гостю, которого привозил ночевать в Нантакет. После этого жена при первой возможности жестоко высмеивала его. И не позволяла привозить в Нантакет Кори.

– Ну уж нет! – говорила она. – Пусть не думают, будто мы его обхаживаем. Если ему охота видеть Айрин, он сам найдет, где с ней видеться.

– Кто это хочет, чтобы он виделся с Айрин? – сердито спрашивал полковник.

– Я хочу, – говорила миссис Лэфем. – Но чтобы виделся без всякого твоего потворства. Я никому не позволю сказать, будто кому-то навязываю своих дочерей. Почему ты не приглашаешь других своих клерков?

– Он не то что другие клерки. Он будет ведать целым филиалом. Это совсем другое.

– Ах, вот как? – сказала ехидно жена. – Значит, все-таки берешь компаньона?

– Захочу – приглашу, – сказал полковник, не удостаивая ее ответом.

Жена засмеялась с бесстрашием женщины, хорошо знающей своего мужа.

– Если поразмыслишь, Сай, не станешь приглашать. – Тут, чувствуя его раздражение, она применила смягчающее средство. – Думаешь, и мне того же не хотелось бы? А ты ведь у меня гордый. Вот я и не хочу, чтобы ты чего сделал, а потом тебе обидно было. Пусть все идет само собою. Если нужна ему Айрин, он уж сумеет с ней видеться; а если нет – никакие уловки и штуки его не заставят.

– Какие еще уловки? – сказал полковник, содрогаясь от подобной огласки надежд и честолюбивых замыслов, которые мужчина стыдливо скрывает, а женщина обсуждает свободно и спокойно, точно счет от модистки.

– Конечно, не твои! – ликовала жена. – Я вижу, чего тебе хочется. Пригласить сюда этого малого, не то клерка, не то компаньона, и говорить с ним о делах. Ну так вот: говори с ним о делах у себя в конторе.

Единственным знаком внимания, какой Лэфему удалось оказать Кори, было несколько прогулок в двухместной коляске по Мельничной Плотине. Он держал кобылу в городе и в погожие дни любил, как он выражался, пошабашить пораньше и устроить ей пробежку. Кори кое-что смыслил в лошадях, хотя страстным лошадником не был и предпочел бы говорить не о лошадях, а о деле. Но он считался со своим патроном, ибо, при всем кажущемся своеволии, американцу присуще чувство дисциплины. Кори не мог не ощущать социальных различий между Лэфемом и собою, но в его присутствии подавлял кастовое чувство и выказывал ему все уважение, какое тот мог бы требовать от любого из своих клерков. И он говорил с ним о лошадях, а когда полковнику этого хотелось, говорил о домах. Кроме себя самого и своей краски у Лэфема не было других тем для разговора; и когда надо было сделать выбор между кобылой и домом на набережной Бикон-стрит, теперь выбиралось второе. Иногда на пути туда или обратно он останавливался возле нового дома и приглашал Кори туда, раз уж нельзя было в Нантакет; и однажды молодой человек снова встретил там Айрин. Она была с матерью; когда полковник вылез из коляски и бросил якорь у тротуара, там, как и в тот раз, велись переговоры со столяром. Точнее говоря, переговоры со столяром вела миссис Лэфем, а Айрин сидела у эркера на козлах и глядела на улицу. Она увидела, как он подъезжает вместе с отцом, поклонилась и покраснела. Отец ее поднялся наверх, к матери, а Кори придвинул себе еще одни козлы, которые нашлись в комнате. Пол был временно настлан по всему дому, перегородки готовы под штукатурку, и внутренние контуры здания уже обозначились.

– Вы, вероятно, часто будете сидеть у этого окна, – сказал молодой человек.

– Да, это, наверное, будет очень приятно. Здесь можно увидеть на улице гораздо больше, чем у нас в сквере.

– Вам, наверное, интересно смотреть, как растет дом.

– Да, только он растет медленней, чем я ожидала.

– Что вы! Я всякий раз поражаюсь, сколько успевает сделать столяр.

Девушка потупила глаза, потом, снова подняв их, сказала робко:

– А я читаю ту книжку, которая, помните, в Нантакете…

– Книжку? – переспросил Кори, и она разочарованно покраснела. – Ах да, «Мидлмарч». Она вам понравилась?

– Я еще не дочитала. Вот Пэн, та уже кончила.

– И что она о ней думает?

– Ей, кажется, понравилось. Но много она об этом не говорила. А вам нравится?

– О да, и очень. Но я прочел ее уже несколько лет назад.

– Я не знала, что она такая старая. В курортной библиотеке она только что появилась.

– Ну, она вышла не так уж давно, – вежливо сказал Кори. – Как раз перед «Дэниелом Дерондой».

Девушка снова замолчала. Кончиком зонтика она играла со стружкой на полу.

– А вам нравится Розамонд Винси? – спросила она, не подымая глаз.

Кори ласково улыбнулся.

– У нее не предполагается много друзей. Не могу сказать, чтоб она мне нравилась. Но я не чувствую к ней такой антипатии, как ее автор. Он вообще безжалостен к своим красивым… – он едва не сказал «девушкам», но это было бы чересчур личным, и он сказал – «людям».

– Да, так говорит Пэн. Она говорит, что ей не дают возможности быть хорошей. Что на месте Розамонд она была бы такой же.

Молодой человек засмеялся.

– Ваша сестра очень остроумна, правда?

– Не знаю, – сказала Айрин, все еще занятая извивами стружки. – Она нас постоянно смешит. Папа говорит, что никто так не умеет сказать, как она. – Айрин оттолкнула стружку и положила зонтик себе на колени. Светская неопытность сестер Лэфем не распространялась на их одежду; Айрин была одета очень элегантно; она изящно держала голову и плечи. – А у нас будет наверху музыкальный салон и библиотека, – сказала она вдруг.

– Вот как! – сказал Кори. – Это будет прекрасно.

– Мы думали поставить там книжные шкафы, но архитектор хочет встроенные полки.

От Кори, видимо, требовалось его мнение.

– Так, мне кажется, будет всего лучше. Полки будут как бы частью комнаты. Можно поместить их низко, а над ними повесить картины.

– Да, он тоже так говорит. – Глядя в окно, девушка добавила: – Если красивые переплеты, будет очень хорошо.

– Книги больше всего украшают комнату.

– Да. Там их понадобится много.

– А это смотря по размеру комнаты и по числу полок.

– Наверное, – задумчиво сказала Айрин, – нужен будет Гиббон.

– Если захотите его прочесть, – сказал Кори, смеясь этому как шутке.

– Мы его проходили в школе. И даже одну его книгу. Я свою потеряла, но у Пэн, наверное, сохранилась.

Молодой человек взглянул на нее, потом сказал вполне серьезно:

– Нужен будет также Грин, Мотли и Паркмен.

– Да. А это что за писатели?

– Они тоже историки.

– Ах, да, вспоминаю, Гиббон был историк. А как правильнее: Гиббон или Гиббоне?

Молодой человек решил этот вопрос с большой видимой старательностью:

– Думаю, что Гиббон.

– Их столько было! – весело сказала Айрин. – Я их вечно путаю и не отличаю от поэтов. А поэты тоже понадобятся?

– Да, думаю, что собрание английских поэтов.

– Поэзии никто из нас не любит. А вы?

– Боюсь, что не слишком, – сознался Кори. – Но, конечно, было время, когда Теннисон значил для меня гораздо больше, чем сейчас.

– Его мы тоже проходили. Фамилию я помню. Наверное, нужны все американские поэты.

– Ну, не все. Пять или шесть лучших: Лонгфелло, Брайант, Уиттьер, Холмс, Эмерсон, Лоуэлл.

Девушка слушала внимательно, словно стараясь запомнить.

– А еще Шекспир, – добавила она. – Вам нравятся пьесы Шекспира?

– Конечно, очень.

– Я была от них прямо без ума. Правда, ведь «Гамлет» просто великолепен? О Шекспире мы много учили. Вы не удивились, когда узнали, сколько у него еще других пьес? Я всегда думала, что только «Гамлет», «Ромео и Джульетта», «Макбет», «Ричард III», «Король Лир», ну еще эта – у Робсона и Крейна – да, «Комедия ошибок».

– Эти чаще всего ставят, – сказал Кори.

– Нужны будут также сочинения Скотта, – сказала Айрин, возвращаясь к проблеме библиотеки.

– Да, конечно.

– Одна наша девочка называла его великим. Она вечно о нем говорила. – Айрин сделала прелестную презрительную гримаску. – Но он ведь не американец? – спросила она.

– Нет, – сказал Кори, – он, кажется, шотландец.

Айрин провела по лбу перчаткой.

– Я его вечно путаю с Купером. Да, надо, чтобы папа все это купил. Раз библиотека, должны быть книги. Пзн говорит, что нам смешно иметь библиотеку. А папа верит каждому слову архитектора. Сперва-то он с ним очень спорил. Не знаю, как это люди различают, кто поэт, кто историк, кто романист. Конечно, если мы захотим, папа купит. Но как сказать ему, кто именно нужен? – Радостный свет погас на ее лице, и она задумалась.

– Если хотите, – сказал молодой человек, вынимая карандаш, – я запишу всех, о ком мы говорили.

Он похлопал себя по нагрудным карманам в поисках листка бумаги.

– Запишете? – воскликнула она в восторге. – Вот, возьмите карточку, – и она вынула футляр с визитными карточками. – Столяр, тот все записывает на треугольной дощечке и кладет ее в карман, и это так неудобно, что он уж не забывает. Пэн говорит, что будет класть такую дощечку папе.

– Спасибо, – сказал Кори, – могу и на карточке.

Он подошел и сел рядом с ней на козлы. Она смотрела, как он пишет.

– Вот те, кого мы упоминали, но я, пожалуй, добавлю еще нескольких.

– О, благодарю вас, – сказала она, когда карточка была исписана с обеих сторон. – И надо самые красивые переплеты. Я скажу папе, что это украсит комнату, тогда ему нечего возразить. – Она держала карточку в руках и смотрела на нее в некотором замешательстве.

Кори, должно быть, угадал причину замешательства.

– Это надо отдать любому книготорговцу, сказать, какие желательны переплеты, и заказ будет выполнен.

– Большое вам спасибо, – сказала она и с явным облегчением спрятала карточку в футляр. Потом повернула к молодому человеку свое прелестное личико, сиявшее торжеством, какое испытывает всякая женщина, удачно выйдя из затруднения, и с прежней веселостью заговорила о другом, словно вознаграждала себя, избавясь от маловажного предмета, оказавшегося, однако, столь затруднительным.

Кори не вернулся на свои козлы. А она увидела вблизи себя еще одну стружку и, вложив в нее кончик зонтика, старалась следовать ее извивам. Кори наблюдал за ней.

– У вас, кажется, страсть к игре со стружками, – сказал он. – Это что – новая?

– Что – новая?

– Страсть.

– Не знаю, – сказала она, опустив глаза и продолжая свою игру. Потом застенчиво взглянула на него сбоку. – Может, вам это не нравится?

– Нет, очень нравится. Но задача, как видно, трудная. Мне так и хочется наступить на стружку и придержать ее для вас.

– Наступите, – сказала девушка.

– Благодарю, – сказал молодой человек. Он так и сделал, и ей удалось обвести острием зонтика все завитки. Они взглянули друг на друга и засмеялись. – Отлично! Хотите еще одну? – спросил он.

– Нет, спасибо, – ответила она. – Хватит одной.

Оба снова рассмеялись по неизвестному поводу или без повода; потом девушка сделалась серьезной. Для девушки все поступки молодого человека полны значения; и если он придерживает ногой стружку, пока она обводит ее зонтиком, она непременно спросит себя, что он хочет этим сказать.

– Они сегодня что-то долго совещаются со столяром, – сказала Айрин, взглянув на потолок. Потом с церемонной вежливостью повернулась к Кори: – Боюсь, что вы задерживаетесь из-за них.

– О нет, я задерживаюсь возле вас, – ответил он.

Она вскинула голову и прикусила губку от удовольствия.

– Теперь они уже скоро. А вам нравится запах дерева и известки? Он такой свежий.

– Да, запах очень приятный. – Он нагнулся, поднял с пола стружку, с которой они играли, и поднес к носу. – Это как цветок. Позвольте вам преподнести, – сказал он, точно это и в самом деле был цветок.

– О, спасибо, спасибо! – Она взяла стружку, заткнула за пояс, и они опять рассмеялись.

На лестнице послышались шаги. Когда старшие сошли на этаж, где они сидели. Кори поднялся и распрощался.

– Что это ты какая торжественная, Рин? – спросила миссис Лэфем.

– Торжественная? – переспросила девушка. – Ничуть я не торжественная.

В тот вечер Кори обедал дома; глядя через стол на отца, он сказал:

– Интересно, много ли читают малокультурные люди?

– Подозреваю, – сказал старший Кори, – что и культурные читают мало. Ты и сам не очень-то много читаешь, Том.

– Да, – сознался молодой человек. – Я больше прочел прошлой зимой, когда гостил у Стэнтона, чем с тех пор, как был мальчишкой. У него я читал, потому что больше нечего было делать. Не потому, что люблю читать. Все же когда я читаю, то различаю авторов и тип литературы. Думаю, что люди обычно этого не делают; я встречал людей, которые читали книги, даже не интересуясь, кто автор, тем более не пытаясь оценить качество книги. Так, вероятно, читает большинство.

– Да. Если бы писатели не были по большей части отшельниками, не подозревающими, до чего они неизвестны, не знаю, каково им было бы это терпеть. Конечно, беднягам в конце концов суждено забвение; но когда воды забвения окружают их в то самое время, когда они силятся себя обессмертить, – это должно очень обескураживать. Мы, которые все же имеем привычку читать и хотя бы шапочное знакомство с литературой, не представляем себе первобытное невежество основной массы людей – даже тех, у кого в доме роскошь и белье тонкое. Нам это открывается лишь изредка и случайно. Вероятно, в коттедже Лэфемов ты видел множество книжных новинок?

Кори-младший засмеялся.

– Я бы не сказал, что дом был ими завален.

– Нет?

– Думаю, что они книг вообще не покупают. Барышни берут в библиотеке романы, о которых они что-то слышат.

– А они достаточно культурны, чтобы хоть стыдиться своего невежества?

– Да, в некоторой степени.

– Любопытная это вещь – то, что мы зовем цивилизацией, – сказал задумчиво старший. – Мы говорим о цивилизации целых эпох и народов. А все дело в отдельных людях. Один брат может быть цивилизованным человеком, а другой варваром. Мне встречалось у молодых девиц столь грубое и наглое равнодушие ко всем искусствам, составляющим цивилизацию, что им следовало бы носить звериные шкуры и ходить босиком, с дубинкой на плече. А были они из хороших семей, и их родители хотя бы уважали то, что презирали эти молодые животные.

– Семья Лэфемов не совсем такова, – сказал, улыбаясь, сын. – Отец и мать как бы извинялись, что не имеют времени на чтение, а барышни отнюдь им не пренебрегают.

– О, да это уже большие успехи.

– В доме на Бикон-стрит у них будет библиотека.

– Несчастные! Как они сумеют собрать книги?

– Дело в том, сэр, – сказал сын, слегка краснея, – что они косвенно обратились за помощью ко мне.

– К тебе, Том! – Отец откинулся в кресле и засмеялся.

– Я посоветовал стандартный набор, – сказал сын.

– Всегда знал, что ты осмотрителен.

– Нет, в самом деле, – сказал сын, великодушно улыбаясь веселости отца, – они совсем не тупицы. Они очень сообразительны и разумны.

– Не сомневаюсь, что таковы и некоторые из индейцев сиу. Это не означает, что они цивилизованны. Вся цивилизация покоится на литературе, особенно в нашей стране. К греку цивилизация приходила через ораторов и художников, в известной мере то же возможно сейчас для парижанина. Но мы, не имеющие истории и ее памятников, должны читать или оставаться варварами. В свое время нас смягчала, если и не шлифовала, религия; но подозреваю, что сейчас пасторская проповедь играет куда меньшую цивилизаторскую роль.

– Они поглощают огромное количество газет и любят театр; ходят часто на лекции. Полковник предпочитает, чтобы при этом был стереоскоп.

– Что-то они могут из этого получить, – сказал задумчиво старший, – особенно из газет и лекций. Наш театр как цивилизующий фактор для меня сомнителен. Он, пожалуй, не столько развращает, судя по пьесам, какие я видел, сколько отупляет. Может быть, впрочем, и это что-нибудь им дает. Том! – добавил он, подумав. – Мне надо повидаться с твоим патроном. Как по-твоему?

– Если вам хочется, сэр, – сказал молодой человек. – Это вовсе не обязательно. Полковнику Лэфему не приходит в голову, чтобы мы, так сказать, познакомились домами. Ваша встреча произойдет со временем сама собой.

– Я не предлагаю ничего немедленного, – сказал отец. – Летом это вообще невозможно, и я предпочел бы, чтобы руководила этим твоя мать. Но невольно приходит мысль об обеде. Мне кажется, следует дать обед.

– Прошу вас, не чувствуйте себя обязанным.

– Что ж, – легко согласился старший, – во всяком случае, это не к спеху.

– Что мне не нравится, – сказал Лэфем в одном из своих разговоров с женой, касавшихся Кори, – чего я, во всяком случае, никак не пойму, так это поведение его отца. Я никому не желаю навязываться, но странно, что он держится в стороне. Думаю, ему следовало бы настолько интересоваться сыном, чтобы узнать про его работу. Чего он боится? – гневно вопросил Лэфем. – Думает, я невесть как обрадуюсь, если он мне подаст два пальца? Очень ошибается. Мне он не нужен.

– Сайлас, – сказала жена, по обычаю жен переиначивая слова мужа и отвечая скорее духу, чем букве сказанного. – Надеюсь, ты не заикнулся мистеру Кори о том, что ты на этот счет думаешь.

– Я ни разу и не упомянул об его отце! – взревел полковник. – Вот что я на этот счет думаю!

– Потому что это все испортило бы. Я не хочу, чтобы они подумали, будто нам сколько-нибудь важно знакомство с ними. Нам от этого лучше не станет. У нас с ними разные знакомые и разные привычки.

Лэфем задохнулся от негодования.

– Говорю же тебе, – крикнул он, – что знать их не хочу! Кто начал? Они ведь уж скорее твои знакомые.

– Я их едва знаю, – спокойно ответила миссис Лэфем, – а молодой Кори твой клерк. По-моему, если они сделают авансы, нам надо держаться так, чтобы можно было выбрать: или пойти им навстречу, или нет.

– Это меня и бесит! – вскричал ее муж. – Почему мы сами не можем это сделать? Чем они лучше нас? Моя долговая расписка сегодня ценится в десять раз дороже, чем Бромфилда Кори. И я сам заработал свои деньги. А не проболтался всю жизнь без дела.

– Суть не в том, что у тебя есть, и не в том, как ты этого достиг. Суть в том, каков ты сам.

– В чем разница?

– Ни в чем особенном, и если не думать о ней, то не о чем и печалиться. Но он провел жизнь в обществе и знает, что сказать, как себя держать, умеет говорить обо всем, о чем говорят в обществе, а ты не умеешь.

Лэфем гневно фыркнул.

– Что ж, он от этого лучше?

– Нет. Но это ставит его в такое положение, что он может делать авансы, не унижаясь, а ты не можешь. Слушай, Сайлас Лэфем! Ты не хуже меня понимаешь, в чем дело. Ты знаешь, что я высоко тебя ставлю; я скорее умру, чем допущу, чтобы ты унизился перед кем бы то ни было. Только не уверяй меня, что можешь встретиться с Бромфилдом Кори в его среде как равный. Не можешь. Он более образован, и если ума имеет не больше, то другого сорта. Он, и жена его, и их отцы и деды всегда занимали высокое положение, и тут ничего не поделаешь. Если хочешь знаться с ними, то первый шаг должны сделать они. А не хочешь – ну и отлично.

– А ведь им, – сказал побежденный и обиженный полковник, проглотив эту пилюлю, – худо бы пришлось прошлым летом, если бы ты тогда ждала от них первого шага.

– То было совсем другое дело. Я не знала, кто они такие, а то, может, и подождала бы. А сейчас я говорю: если ты взял к себе молодого Кори, чтоб через его отца попасть в общество, лучше уволь его немедленно. Таким манером я этого не хочу.

– А кто хочет таким манером? – крикнул ее муж.

– Никто, если не ты, – спокойно сказала миссис Лэфем.

Айрин вернулась домой; стружка у нее за поясом не была замечена отцом и не вызвала вопросов у матери. Но сестра тотчас ее увидела и спросила, что это значит.

– Ничего, – сказала Айрин со счастливой улыбкой, сразу ее выдававшей; она вынула стружку и бережно спрятала к себе в ящик, среди кружев и лент.

– Не поставить ли ее в воду, Рин? А то завянет к утру, – сказала Пэн.

– Насмешница! – воскликнула счастливая девушка. – Это ведь не цветок.

– А я подумала – целый букет. От кого?

– Не скажу, – дерзко ответила Айрин.

– Ну и не говори. А знаешь, мистер Кори был сегодня здесь и гулял со мной по пляжу.

– Ничего подобного! Он был со мной в новом доме. Вот я тебя и поймала.

– Неужели? – протянула Пенелопа. – А я никак не догадаюсь, кто тебе дал драгоценную стружку.

– И не догадаешься! Не догадаешься! – Ее прелестные глаза просили, чтобы сестра и дальше дразнила ее, и Пенелопа длила комедию с тем терпением, какое обнаруживают в подобных случаях женщины.

– Ну, что ж, не догадываюсь. Не знала, что сейчас модно преподносить стружки вместо цветов. Это даже практично. Пойдут со временем на растопку, а увядшие цветы куда годятся? Может, он будет их присылать вязанками.

Айрин смеялась от удовольствия, которое доставляла ей мучительница.

– Ах, Пэн, я хочу тебе рассказать, как все было.

– Значит, это все-таки он? Нет, мне слушать неинтересно.

– Нет, ты послушаешь! – Айрин догнала сестру, которая сделала вид, будто уходит из комнаты, и усадила ее на стул. – Вот! – Потом придвинула другой стул, чтобы загородить ей дорогу. – Он подошел и сел рядом со мной на козлы.

– Так близко, как ты сейчас ко мне?

– Бессовестная! Я тебе задам! Нет, на приличном расстоянии. А на полу лежала эта стружка, и я в нее тыкала зонтиком…

– Чтобы скрыть смущение.

– И ничуть я не смущалась. Совершенно была спокойна. А потом он спросил, можно ли наступить на стружку, а я все ее теребила, и я сказала, можно…

– Какая смелость! Так и сказала: можете наступить?

– А потом… потом… – продолжала Айрин, подняв глаза и погружаясь в блаженные воспоминания. – Да! Я спросила, нравится ли ему запах сосновых стружек. А он поднял стружку и сказал, что она пахнет как цветок. А потом спросил, можно ли ее преподнести мне, – в шутку, конечно. Ну, а я взяла ее и заткнула за пояс. И мы так смеялись! Просто не могли остановиться. Пэн, как думаешь, что он хотел этим сказать? – Она прильнула к сестре и спрятала у нее на плече пылающее лицо.

– Есть, кажется, книга о языке цветов. Но о языке стружек я мало что знаю и не могу сказать точно…

– Не надо, Пэн, не надо! – Айрин перестала смеяться и зарыдала, прижимаясь к сестре.

– Что ты, Рин! – вскричала старшая.

– Ты знаешь, что ничего он не хотел сказать. Я ему совсем не нравлюсь. Он терпеть меня не может! Презирает! О, что мне делать?

Сестра молча ласкала девочку, и по лицу ее прошла тень, потом к ней вернулась обычная насмешливость.

– А тебе и не надо ничего делать. Тут единственное преимущество девушек – если только это преимущество. Я не всегда в этом уверена.

Айрин вернулась от слез снова к смеху. Подняв глаза, она увидела себя в зеркале, отразившем ее красоту, сверкавшую еще ярче после пронесшегося ливня. Это, по-видимому, вселило в нее надежду.

– А как ужасно, если надо что-то делать, – сказала она, улыбаясь своему отражению. – Не знаю, как они решаются.

– Некоторые и не могут решиться – особенно перед этакой красавицей.

– Ну тебя, Пэн! Ты же знаешь, что это не так. А какой у тебя хорошенький ротик, Пэн, – задумчиво сказала она, созерцая этот ротик в зеркале, потом надула собственные губки, чтобы посмотреть, что получится.

– Ротик у меня полезный, – согласилась Пэн. – Вряд ли я могла бы обходиться без него – привыкла.

– У него такое забавное выражение – под стать выражению твоих глаз; точно вот-вот произнесешь что-то смешное. Он так и сказал, еще когда увидел тебя в первый раз: что у тебя много чувства юмора.

– Да что ты? Но, наверное, так оно и есть, раз это сказал сам Великий Могол. Что ж ты мне раньше не говорила, я бы не ходила до сих пор как будто ничего собой не представляю.

Айрин смеялась, точно ей нравилось, что сестра именно так приняла его похвалу.

– А у меня рот строгий, чопорный, – сказала она, опуская углы губ и тревожно вглядываясь в зеркало.

– Надеюсь, ты не скорчила эту мину, когда он преподнес тебе стружку. Если да, то он тебе больше не даст ни одной щепки.

Чопорный рот раскрылся в очаровательном смехе, а потом прижался к щеке Пенелопы.

– Хватит, глупышка! Я тебе предложения еще не делала. Что за поцелуи!

Она высвободилась из объятий сестры и побежала по комнате.

Айрин стала догонять ее, вновь испытывая желание спрятать лицо на ее плече.

– О Пэн! О Пэн! – кричала она.

На другой день, едва оказавшись наедине со старшей дочерью, миссис Лэфем спросила, словно зная, что Пенелопе это уже известно:

– Зачем это у Айрин была вчера стружка на поясе?

– О, какая-то шутка мистера Кори. Он дал ее ей в новом доме. – Пенелопе не хотелось смотреть в серьезное лицо матери.

– Как думаешь, что он хотел этим сказать?

Пенелопа повторила рассказ Айрин, мать слушала, но, казалось, мало что извлекла из него.

– Он как будто не таков, чтобы этим шутить, – сказала она наконец. Потом, помолчав: – Айрин очень хорошая девочка, ну и, конечно, красавица. Но не хотела бы я, чтобы мою дочь брали замуж за красоту.

– Со мной, мама, тебе это не грозит.

Миссис Лэфем печально усмехнулась.

– Она ему неровня, Пэн. Я сразу так подумала, а теперь мне все яснее. По уму неровня.

– Не слышала я, чтобы кто-нибудь влюбился в девушку за ее интеллект, – спокойно сказала Пенелопа.

– Нет. Он вообще не влюблен в Айрин. Если б влюбился, то и на интеллект бы не посмотрел.

Пенелопа не указала матери на противоречие.

– А может, все же влюбился.

– Нет, – сказала миссис Лэфем. – Она ему нравится, когда он ее видит. Но увидеть ее он не старается.

– Ему это не удается. Ты ведь не позволяешь отцу привозить его сюда.

– Уж он нашел бы поводы приезжать и без отца, если бы хотел, – сказала мать. – Но он мало о ней думает. Когда не видит, то и не думает. Она ребенок. Хороший ребенок, это я всегда скажу; но все-таки ребенок. Надо ей забыть про него.

– Это будет, пожалуй, нелегко.

– Да, нелегко. А тут еще отец забрал себе это в голову. Он небо и землю перевернет, чтобы своего добиться. Вижу ведь, что он только об этом и думает.

– Да, полковник – человек своенравный, – заметила девушка, глядя на мать и раскачиваясь на стуле.

– Лучше бы мы их никогда не встречали! – воскликнула миссис Лэфем. – Лучше бы не затевали строиться! Лучше бы он не поступал к отцу на службу!

– Поздно, мама, – сказала девушка. – И может, все будет не так уж плохо.

– Так не так, а терпеть это придется, – сказала миссис Лэфем с угрюмым смирением старых пуритан.

– Да, терпеть придется, – сказала Пенелопа с фатализмом современных американцев.