Текст книги "Мой друг Роллинзон"

Несмотря на то, что я не вполне отдавал себе в этом отчет, я почувствовал, что Роллинзон сделал нечто такое, на что были способны лишь очень немногие из обитателей Берроу. Он отказался сознаться, хотя тут была затронута его честь.

Глава VI
Наказаны

В течение нескольких часов вся эта история из пустяка разрослась в очень серьезное дело. В первую минуту вывешенный на доске листок бумаги казался простой шуткой с небольшим оттенком мести, почти тем же казался он и тогда, когда на сцену выступил Хьюветт. Но когда всю школу созвали для допроса, дело было уже значительно серьезнее, а когда допрос закончился, оно превратилось в вопрос высшей степени важности.

Все знали, конечно, что остановиться на этом оно не могло. Очевидно, директор сделает следующий шаг, и всех очень волновал вопрос, что именно он предпримет. Общее мнение склонялось к тому, что он будет призывать к себе поочередно всех учеников пятого и шестого классов и допрашивать их наедине. Большинству мальчиков очень хотелось, чтобы так и было, только двое из нас, кажется, не желали этого.

Вам, наверное, легко себе представить, как чувствовал себя я. Мне казалось, что за эти часы все вокруг меня пошло вверх дном. Мне никогда и в голову не приходило, что Роллинзон может быть таким, да и теперь я с трудом верил этому. Прежде всего надо было узнать, что он сказал Плэйну, – только таким способом и можно было хоть как-то разобраться в этом деле.

Плэйн принял меня не особенно разговорчиво, было видно, что ему уже очень надоела эта история.

– Я послал к вам Роллинзона, – начал я. – Нельзя ли мне узнать, что он сказал вам?

– У меня нет оснований скрывать это от вас, – ответил Плэйн. – Он просто отказался говорить об этом. Но почему вы сами не спросили его?

При этом он пристально посмотрел на меня.

– Мне не хотелось его спрашивать, – сказал я. – Так что, он не сознался?

– Нет. Потому-то директор и созвал всю школу. Лучше было бы ему сознаться, то есть я хочу сказать, виновному лучше было бы сознаться. Неизвестно, чем теперь кончится дело. А вы сами ничего не можете сказать по этому поводу?

– Нет, – тихо ответил я.

Несколько минут прошло в молчании.

– Идите пить чай, а потом приходите на крикет, – сказал Плэйн, очевидно утомленный этим разговором, и я ушел.

Ни за чаем, ни после чая я не говорил с Роллинзоном. Отношения между нами становились все хуже и хуже. Его честь была поставлена на карту, и он все-таки отказался сознаться. Несомненно, тут кроется какая-то причина, что-нибудь такое, что сразу объяснит дело, когда он заговорит. Но пока он не хочет говорить, он не должен рассчитывать на то, что я буду относиться к нему по-прежнему. И я ждал, что будет. Он тоже молчал и, казалось, избегал малейшего повода к разговору.

После чая мы отправились на крикет. Переодеваясь у себя в спальне, я слышал, как Плэйн нетерпеливо стучал в двери, недовольный тем, что все так медлят, когда же я сбежал вниз – вслед за Роллинзоном, – Плэйн куда-то исчез. Оказалось, за ним только что прислал директор. Подождав его несколько минут, мы начали играть без него.

Помню, что игра в тот вечер не представляла большого интереса, и мы скоро ее закончили. Помню также, что я бросал мяч Веббу, а Эндрюс стоял рядом со мной. Вебб спокойно возвратил мне мяч, и я поймал его почти у себя под ногами. В эту самую минуту я увидел, что кто-то из товарищей бежит к нам от ворот школы.

Но это не был Плэйн, которого мы все время ждали. Это был Комлей, а так как Комлей никогда не играл в крикет, то было очень странно, почему он бежал сюда. Я что-то сказал по этому поводу, Эндрюс тоже обернулся и стал смотреть на него. Тут, считая себя уже достаточно близко, Комлей что-то прокричал нам.

– Что он сказал? – спросил Эндрюс.

– Не понял, – ответил я.

Комлей снова что-то крикнул и бросился бежать вприпрыжку. На этот раз мы расслышали:

– Конец крикету! – кричал он.

Никто не ответил ему, так как никто не понял, что он хочет сказать. Мы дождались, пока он подойдет ближе. Он, не переводя духа от нетерпения, повторил:

– Конец крикету! – и добавил что-то, чего мы не могли разобрать.

– Что за вздор ты мелешь? – сердито спросил Эндрюс. – Говори толком!

– Это вовсе не вздор, – возразил Комлей. – Я говорю, что конец крикету, и так оно и есть. Пятому и шестому классам запрещено выходить из школы!

– Что такое? – воскликнули мы все сразу.

– Ученикам пятого и шестого классов запрещено выходить из школы. В главном коридоре вывешено объявление.

Новость эта поразила нас как удар грома, так что мы даже не сразу поверили ей. Кроме того, было не особенно приятно узнать ее от Комлея. Я уже говорил раньше, что он был суетливый малый и нисколько не беспокоился о том, какую он приносит весть, хорошую или плохую, – ему важно было принести новость.

– Это все точно, – продолжал он. – Его вывесили сразу же, как вы ушли. Можете собирать ваши палки и идти домой.

Теперь мы начинали понимать, в чем дело. Как разъяренный тигр, Эндрюс набросился на Комлея.

– Ты, кажется, очень рад этому! – воскликнул он. – Тебе-то что?

– Рад? Нет, мне очень… Мне ужасно жаль, – пробормотал Комлей. – Я думал только, что надо же сказать вам, вот и все.

– Молчи лучше! – закричал на него Эндрюс. – А то уж будешь ты у меня помнить…

Затем он обратился к нам:

– Что ж, – спокойно произнес он, – давайте собирать палки.

Кое-кто выразил желание доиграть до конца, но остальные их не поддержали. Все были слишком взволнованы, чтобы в эту минуту беспокоиться о таких пустяках. Собрав палки и мячи в сумку и поручив Виллису отнести их в беседку, мы отправились назад в школу.

Мы все отлично поняли, чем вызван запрет, но никто не говорил об этом. Может быть, оттого, что тут были мы с Роллинзоном, и это не позволяло товарищам открыто высказывать свои мнения. А может быть, оттого, что они еще не успели составить твердого мнения об этом, – только во время нашего грустного возвращения в школу разговоров было мало.

По мере приближения к школе наше настроение становилось все грустнее и грустнее. Оказалось, что и другие, кроме Комлея, отправились к нам с известием о вывешенном директором объявлении. Комлей только опередил их всех, теперь же мы постепенно встречали их по дороге и от каждого слышали одно и то же:

– Знаете, господа, конец вашему крикету. Пятый и шестой классы наказаны!

И с каждой встречей лица окружавших меня товарищей становились все мрачнее и мрачнее, а я (вероятно, и Роллинзон точно так же) чувствовал себя все более и более неловко.

Мы направились прямо в коридор, к доске. Около нее стояло несколько малышей, которые при нашем появлении рассыпались в стороны. На том же самом месте, где утром висел зло счастный рисунок, мы увидели теперь другой лист бумаги со следующими словами:

Тут не могло быть никаких сомнений, а между тем мы все стояли молчаливой толпой и смотрели – так же точно, как утром смотрели на другой листок на этой же доске. И все отлично понимали, что последнее было результатом первого. Так вот зачем директор потребовал Плэйна и почему Плэйн не смог присоединиться к нашей игре.

Первым заговорил Хэнкок. Он обычно говорит первым, и почти всегда его замечания всех раздражают.

– Ну, – сказал он, – это довольно скверно.

«Довольно скверно» было слишком слабое выражение.

– А не отправиться ли нам к директору? – спросил Вебб. – Давайте выберем депутатов.

– Я предлагаю созвать общую сходку! – воскликнул еще кто-то. – Желал бы я знать, кто согласится на такое положение вещей?

Это было прекрасно, но все чувствовали, что как бы то ни было, а придется смириться, – мы хорошо знали Крокфорда: не такой это был человек, чтобы сегодня отдавать приказание, а назавтра без должного основания отменять его.

– Во всяком случае, – сказал Гибсон, – крикет можно считать закрытым на все лето.

– И купание тоже, – отозвался Эндрюс.

– И все остальное также, – добавил Дин.

Действительно, так и следовало считать. Все наши забавы на воздухе прекращались, оба старших класса должны были сидеть в школе, причем без всяких рассуждений. Некоторых это просто выводило из себя.

Предстояло еще объяснение с шестиклассниками, для которых эта история была особенно болезненна. Эндрюс и Грин, резко отвернувшись от доски, ушли в ком нату Плэйна. Филдинг, Вебб и еще несколько человек последовали за ними, группа у доски разбилась. Я пере оделся, прошел прямо в свою классную комнату и уселся за книги.

Через несколько минут ко мне присоединился Роллинзон. Я не взглянул на него, когда он вошел. Он молча сел на свое место по другую сторону стола. Однако, открыв перед собой книгу и взяв в руку перо, он и не думал приниматься за перевод. Мне пришло в голову, что он хочет что-то сказать мне. Наконец-то!

Я поднял на него глаза и увидел, что он глядит на меня. Когда наши взоры встретились, он сказал:

– Чересчур жестоко они решили, не правда ли?

– Что? – коротко спросил я.

Мне показалось, что он слишком хладнокровно говорит об этом.

– Я говорю о запрещении директора. Вернее всего, это выдумка Хьюветта.

– Вероятно, так, – ответил я все тем же тоном.

Почувствовал ли он мою холодность или, может быть, просто раздумал говорить со мной дальше, но только он вернулся к своему делу и старательно занялся переводом. Приблизительно через полчаса после этого к нам вошли Плэйн и Филдинг. Они пришли вместе, и я сразу догадался, что шестиклассники переговорили между собой и что Плэйн с Филдингом принесли результат этих переговоров. Плэйн был вежлив, насколько это было возможно в данных обстоятельствах, но было видно, что он очень расстроен.

– Мы только на минутку, – сказал он, войдя в комнату. – Нам нужно сказать вам несколько слов, господа, по поводу истории с рисунком.

– Отлично, – ответил я, не глядя на Роллинзона. – Мы к вашим услугам.

Тут Плэйн пристально посмотрел на меня.

– Вы помните, что говорили мне сегодня утром, Браун, – сказал он. – Я хотел бы узнать, не можете ли вы что-нибудь добавить к сказанному, ведь вы видите, что пятый и шестой классы наказаны чересчур жестоко.

Это была манера Плэйна – прямо и ясно, без всяких лишних слов. Я немного рассердился сначала, но тут же согласился, что он не мог действовать иначе. Только это ему и оставалось.

– Нет, – спокойно ответил я. – Мне нечего больше добавить.

Этого было достаточно для Плэйна, и он обратился к Роллинзону.

– Роллинзон, – сказал Плэйн точно таким же тоном, – сегодня утром вы мне сообщили, что ничего не можете сказать об этом рисунке. Не скажете ли вы что-нибудь теперь – когда из-за этого приходится страдать нам всем?

Я понимал, что Роллинзону представляется последний удобный случай. В то же время я не мог рассчитывать, что он захочет сознаться Плэйну – ведь он отказался сознаться директору и даже мне не обмолвился ни словом. И я нисколько не удивился его ответу:

– Нет, мне нечего вам сказать.

Они глядели прямо в глаза друг другу. Роллинзон, немного покраснев, смотрел грустно, Плэйн – еще более пронизывающим взором, чем вначале. А когда Плэйн так смотрел в глаза, то бывало нелегко выдержать его взгляд.

– Это ваше последнее слово? – спросил он.

– Да, – твердо ответил Роллинзон.

Тогда Плэйн обратился к нам обоим вместе, хотя я чувствовал, что он больше имеет в виду Роллинзона.

– Слушайте, – сказал он, – сначала это была шутка, теперь же тут нет ничего и близко похожего на шутку. Если бы даже вся наша школа знала, кто это сделал, все равно все бы стали молчать – в этом можно быть уверенным. Нехорошо только, что из-за этого страдают все, и потом, во всяком случае, есть средства заставить виновного сознаться. Это все, что я хотел вам сказать. Идем, Филдинг.

Он распахнул дверь. Филдинг, до сих пор не произнесший ни слова, последовал за ним, но на пороге остановился и оглянулся на нас.

– Это сделал один из вас, – произнес он самым неприятным тоном, как мог сказать только Филдинг.

Тут Плэйн нетерпеливо позвал его, и они ушли.

Слова Филдинга: «Это сделал один из вас!» показали мне положение дела с новой для меня стороны. В глазах школы виновным был или я, или Роллинзон. А так как Роллинзон боялся сознаться, то и я должен был страдать из-за него.

Это было и ново, и ужасно. Как бы там ни было, я до сих пор не думал об этом, так как был совершенно сбит с толку молчанием Роллинзона и не успел взвесить всех последствий. Еще вчера, если бы Роллинзону грозило исключение, я предпочел бы уйти из школы с ним вместе, да и теперь я поступил бы так же, если бы он доверился мне. Но он не только все скрыл от меня, он еще держал меня в тревоге по поводу своего проступка. И все это после того, как я был с ним так дружен, старался все для него сделать, после всей моей привязанности к нему…

Я чувствовал себя сильно оскорбленным, особенно после слов Филдинга, смотрел в книгу, но ничего в ней не видел. Роллинзон продолжал писать. К нам вошел новый посетитель – Вальдрон.

– А! – сказал он, глядя то на одного, то на другого из нас. – Я так и думал, что застану вас здесь. Мне надо тебя на минутку, Браун.

– Отлично, – ответил я. – Хоть на десять минут.

Вальдрон засмеялся, а Роллинзон встал со своего места.

– Я пойду пока в класс, – спокойно произнес он. Если бы это случилось вчера, я попросил бы его остаться и заставил бы Вальдрона говорить при нем. Теперь же Роллинзон вышел, а Вальдрон сел на его место. Я понял, что он принес какое-то важное известие.

– Это все по поводу рисунка, – начал он несколько взволнованно.

– Продолжай, – сказал я.

– В школе говорят, что вас обоих надо исключить. Плэйн говорит, что только одного Роллинзона, остальные настаивают, чтобы исключили обоих.

– Ну, а дальше?

– Помнишь, что ты мне говорил утром? Он… ничего не сказал тебе с тех пор?

Я был не в настроении стоять за Роллинзона.

– Нет, – резко ответил я.

Вальдрон кивнул головой.

– Вот что, – продолжал он медленно, понижая голос, – после нашего разговора я вспомнил одну вещь, которую мне пришлось видеть, и мне казалось, что тебе надо узнать об этом. Я очень рано встал сегодня и случайно проходил мимо вашей двери, уже после того как ты ушел на крикет. Заглянув сюда, я увидел за столом Роллинзона. Перед ним лежала развернутая книга – такая большая книга.

Он перевел глаза на нашу новую книжную полку. Там наверху как раз лежала большая книга.

– Мне думается, что это она и есть, – сказал Вальдрон. – По крайней мере, она такая же большая.

– Да, – сказал я. – Это книга о Южной Африке. Я знаю ее. Дальше?

– Ну, так вот, перед ним лежала раскрытая книга, но, кажется, он не читал ее. Он держал перо.

Вальдрон остановился.

– Продолжай же, – сказал я. – Он что-нибудь писал?

– Да. Или рисовал, – ответил Вальдрон.

Конечно, он рисовал. Я почувствовал было, что сделал открытие, но тут же сообразил, что вовсе нет. Конечно же, Роллинзон рисовал. Я и раньше знал это сам. Разница была только в том, что Вальдрон это видел.

– Или рисовал на этой книге, – повторил Вальдрон. – Я уверен, что это та самая книга.

Он встал, подошел к полке и, достав книгу, принес ее на стол. С любопытством поглядев на обложку, он раскрыл ее и начал перелистывать страницы. Лишь только он начал это делать, из книги вылетели два листка бумаги.

Это были два листка рисовальной бумаги, вырезанные из чьего-то альбома.

Глава VII
Мы с Роллинзоном больше не друзья

Удивительно, как изменяется иногда отношение к делу, лишь только на сцене появляются наглядные доказательства. Конечно, я и раньше знал все, так что это открытие не могло дать мне ничего нового, но все-таки раньше я этого так сильно не чувствовал.

Вальдрон подобрал выпавшие листки, и мы вместе стали рассматривать их. На них стояли номера 19 и 20.

– Не разорвать ли их? – продолжал он, собираясь привести свои слова в исполнение.

– С какой стати?

– Пожалуй, лучше, чтобы больше никто их не видел.

Я ничего не ответил, но так странно было слышать, что Вальдрон хочет защитить Роллинзона. Я взял оба листка и, подойдя к книжному шкафу, сунул их в одну из своих книг. Я сам не знаю, зачем я это сделал, возможно, это было предчувствие, что они когда-нибудь понадобятся. А может быть, и потому, что я был слишком зол на Роллинзона.

– Странно все-таки, что он ничего не сказал тебе, – заметил Вальдрон, – и что он не сознается даже теперь, когда многие считают виновным именно тебя. Как ты думаешь, что это означает? Должна же быть какая-нибудь причина?

– Я думаю, он не обязан говорить мне все.

Вальдрон не ответил. Он перелистывал страницы «Истории Южной Африки», принадлежавшей Роллинзону. Когда он снова начал говорить, то казалось, что он не прочь переменить тему разговора.

– Здесь очень хорошие карты. Послушай, а что, Роллинзон собирался писать на премию?

– Кажется, да, – ответил я.

Он не сказал ни слова, только тихонько присвистнул. Я смотрел, как он перелистывал страницы, порой останавливаясь на картах и рисунках. Мне стало казаться, что обстоятельства этого дела начинают принимать более определенные формы. Прежде все они как-то путались у меня в голове: большая премия и желание Роллинзона добиться ее, дядя Роллинзона и карикатурный рисунок, и, наконец, странное поведение Роллинзона. Теперь все начинало приходить в соответствие. Самым важным было вот что: премия и молчание Роллинзона.

Кажется, мысли Вальдрона шли в том же направлении.

– Знаешь, – воскликнул он, внезапно отрываясь от книги, – не в этом ли причина?

Тут для меня все стало ясно – настолько, что я даже удивился, как я раньше-то этого не сообразил. Все обстоятельства последовательно вытекали одно из другого. Роллинзону очень хотелось получить премию, и, вероятно, он думал, что если сознается, то рискует ее упустить. Вот почему Роллинзон отказался сознаться, а затем все пошло по течению. Но хуже всего было то, о чем упомянул Вальдрон, – то есть, что Роллинзон допускает, чтобы на меня, на его друга, возводили обвинение в том, что сделал он сам.

Раньше тут крылась какая-то тайна, которая не позволяла мне видеть, как все это низко и гадко. Теперь я выходил из себя, и Вальдрон это заметил. Он постарался немного охладить меня.

– Только этому трудно поверить, – сказал он, – ведь это всего лишь какие-то пятьдесят гиней.

– Для него это целое состояние! – гневно воскликнул я.

– Неужели? Разве он так беден?

Беден – это еще не самое худшее. Я вспомнил тайну, сообщенную мне Роллинзоном, она так и вертелась у меня на языке. Я взглянул на Вальдрона, а потом…

Конечно, вы строго осудите меня. Эту тайну Роллинзон поведал одному только мне, он сказал даже, что ни за что на свете не хотел бы, чтобы ее узнал кто-нибудь другой в школе. Но в то время мы еще были друзьями, а теперь этого больше нет. Он сам испортил все, и из-за чего? Из-за этой несчастной премии! Надо сказать, что ведь и у меня тоже был свой секрет, который теперь уже можно рассказать. У меня было намерение написать сочинение на премию, а потом, если бы мне удалось ее получить, я отдал бы ее Роллинзону. И в то время, когда я строил такие планы, он выкинул такой фортель!

Вот причины, заставившие меня говорить. Когда я все рассказал Вальдрону, он вытаращил на меня глаза.

– Нет, – сказал он, – не может быть!

– Он сам мне это сказал, – резко ответил я. – Конечно, это было сказано по секрету. Но после того, что произошло, я не желаю держать в тайне его секреты.

Я взял со стола «Историю Южной Африки» и кинул ее на прежнее место на полке. Я сделал это, чтобы Вальдрон не видел моего лица. Но перемену в моем голосе он не мог не заметить.

– Это многое объясняет, – наконец сказал он.

– Да, это все объясняет.

Наступило молчание, и, кажется, Вальдрон почувствовал, что ему лучше уйти. Присвистывая, он двинулся к двери. Распахнув ее, он повернулся ко мне.

– До свидания, дружище! – сказал он и, плотно затворив за собой дверь, вышел.

После этого я чувствовал себя очень скверно – в ожидании возвращения Роллинзона. Чем дальше, тем больше и больше я сердился на него. Я не мог не передумывать обо всем снова и снова, и с каждым разом дело принимало все худший вид. Я припоминал то, что я для него сделал, как я его брал к себе домой на последние каникулы, как заступался за него, когда моя сестра Мэйбл говорила, что он ей не нравится. Очевидно, она его разгадала лучше, чем я. Вспомнил, как я думал устроить нашу общую комнату, как изо всей школы я выбрал именно его, Роллинзона. И после этого он бросает меня из-за пустяка, да еще какого, из-за каких-то пятидесяти гиней! Это было почти невероятно!

Порой мне приходило в голову пойти к нему в общую комнату. Он там не один, я мог бы огласить дело при всех, пусть все узнают. Но вместе с тем мне не хотелось, чтобы все узнали это именно теперь. Большинство только посмеется, как я попал впросак. Нет, лучше по говорить об этом спокойно, между собой. Филдинг, наверное, скажет: «Чего же вы еще ждали?», но пусть он скажет это потом.

Я сидел и ждал, прикидывая в голове, что сделал я и что сделал он, и стараясь решить, как мне говорить с ним. Но это было трудно, потому что слишком многое надо было сказать, и я не мог быть уверен, что все это скажу. И когда я услышал его шаги в коридоре, я все еще не подготовился к нашему разговору.

Роллинзон вошел так же, как и всегда, точно в свою собственную комнату. Подойдя к столу, он положил на него книги, которые брал с собой в класс. Потом он посмотрел на меня.

Он, кажется, сразу заметил, что произошло что-то неладное.

– Э! – сказал он. – В чем дело?

Этого вопроса я и ждал и подготовил на него целую кучу ответов. Теперь же, когда дошло до дела, ничего не выходило. По крайней мере, с полминуты я не мог выговорить ни слова, так что Роллинзон снова заговорил сам:

– В чем дело? – спросил он. – Что-нибудь открылось?

Тут я не выдержал. Но я смог только очень отрывисто и хрипло произнести:

– Да.

– Что же это такое?

Он говорил таким тоном, точно не знал за собой ничего дурного. Я справился с душившим меня волнением и вскочил с места.

– А вот что, – сказал я. – Я больше не хочу, чтобы ты был здесь.

Он с изумлением уставился на меня. Сначала он не мог понять.

– Не хочешь, чтобы я был здесь? – повторил он, смутившись.

– Да, уходи из этой комнаты. Я не хочу, чтобы ты здесь оставался.

Сказано было достаточно ясно. Лишь только он понял, лицо его побелело.

– Почему? – спросил он.

Я не отвечал. Тогда его лицо затуманилось, и он задал мне гневный вопрос:

– Что тебе сказал Вальдрон?

– Пойди спроси у него. Я хочу только, чтобы ты убрался отсюда. Вот и все.

Наконец-то он, кажется, понял, в чем дело. Он догадался, что я все знаю. Мне хотелось, чтобы он ответил мне что-нибудь, как-нибудь оправдался бы в моих глазах. Но нет, он не нашел ответа, а так как комната была моя, то все преимущества были на моей стороне. Он не перечил.

– Хорошо, – спокойно сказал он.

Он не спеша подхватил свои книги и пошел к двери. Можно было заранее предположить, что такой самолюбивый мальчик, как Роллинзон, не станет затевать ссору и уйдет без всяких объяснений. У двери он остановился.

– Я больше не приду, – жестко сказал он. – На этот счет ты не беспокойся. За вещами я кого-нибудь пришлю.

Мне нечего было сказать. Еще минута, и дверь за ним затворилась. Роллинзон ушел.

Я остался сидеть за столом, продолжая думать об одном и том же. Я был рад. Несомненно, я был рад. Я поразил его одним ударом, на который он не смог мне ответить, и раз навсегда покончил с ним. Теперь он будет знать, хорошо ли обращаться с товарищами так, как он обошелся со мной. А скоро и вся школа узнает об этом.

Рассуждая так, я невольно поразился мысли, что все это произошло в один день. Всего один день! Вставая сегодня утром, мы были наилучшими друзьями, и вот день не дошел еще до ужина, а между нами все было кончено. Если бы кто-нибудь раньше сказал мне, что так случится, я только бы посмеялся над таким предсказанием.

Кто-то постучался в дверь. Это был Бэйотер-второй, маленький мальчик из третьего класса.

– Извините, Браун, – сказал он. – Роллинзон прислал меня за вещами. Я отнесу их в общую комнату.

Я встал и подошел к книжному шкафу. Там я отобрал книги Роллинзона, а мальчик собрал их в груду. Между тем он счел необходимым объяснить мне, зачем он пришел, и из его слов я узнал, что говорилось по этому поводу в младших классах и какое мнение сложилось там.

– Я не хотел идти сюда, когда он попросил меня об этом, я сказал, что не пойду. Но Том (Бэйотер-первый, его старший брат) видел, что он говорил со мной, и спросил меня, о чем. Я рассказал ему, и тогда Том сказал, что лучше мне пойти, я и пошел.

Он собрал книги, а потом вернулся за остальными вещами. Тут были пара ботинок, фуражка, две фотографии, чернильница, перо, карандаш и резинка. Это, и в придачу старая куртка и заношенный воротничок, составляло все имущество Роллинзона.

– Больше ничего нет? – спросил Бэйотер.

– Нет, – ответил я. – Ничего.

Он вышел, и вещи ушли из комнаты – так же, как и сам Роллинзон. Тут послышался звонок к ужину, и я направился в столовую на свое обычное место. Рядом со мной сидел Вальдрон, а Роллинзон – через три или четыре стула от нас.

– Слушай, Вальдрон, – сказал я, когда все уселись по местам и успокоились. – Я хочу пригласить кого-нибудь заниматься в моей комнате. Не хочешь ли ты?

Вальдрон посмотрел на меня. С минуту он колебался, а потом ответил:

– Я согласен. Когда же мне прийти?

– Завтра.

Тут вмешался Кук. Он был моим соседом с другой стороны:

– Как же это так? Что-то изменилось?

– Да, – сказал я. – Роллинзон ушел, и я приглашаю другого на его место.

Сидевшие с нами по соседству посмотрели на Роллинзона, но Роллинзон спокойно продолжал ужинать. На этом разговор и кончился. После ужина, когда мы шли наверх, я видел, что около Вальдрона собралась целая толпа, и все они о чем-то долго шептались в спальне. Когда туда пришел Роллинзон, он прямо прошел к себе в комнату и притворил за собой дверь. Я сделал то же самое.

Любопытно, как быстро расходятся слухи. На следующее утро, не успел я спуститься с лестницы, как ко мне подошел Плэйн.

– Что я такое слышу? – спросил он. – Это был Роллинзон?

– Да, – спокойно ответил я.

– И вы с ним разошлись?

– Да.

– Гм! Самое лучшее, что вы могли сделать.

Он, кажется, хотел еще что-нибудь услышать от меня, но никаких вопросов мне не задал. Через полчаса, не более, на доске в большом коридоре появилось новое объявление. Оно было очень немногословно и красовалось под самым объявлением директора относительно пятого и шестого классов.